Библиотека Михаила Грачева

предыдущая

 

следующая
 
оглавление
 

Дугин А.Г.

Основы геополитики

 

М.: Арктогея, 1997.

 

Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала указанного издания

 

ЧАСТЬ 7

ТЕКСТЫ КЛАССИКОВ ГЕОПОЛИТИКИ

 

Хэлфорд Джордж Макиндер

Географическая ось истории1

 

Когда в отдаленном будущем какой-нибудь историк захочет исследовать времена, которые мы сейчас переживаем, и представить их в резюмированной формуле, как это делаем мы сегодня в отношении династий древнего Египта, то очень может быть, что последние четыреста лет он назовет “эпохой Колумба” и скажет, что завершилась она вскоре после 1900 года. Сегодня стало прямо-таки общим местом говорить о географических исследованиях как о чем-то практически завершенном. Считается также, что географию следует свести исключительно к тщательному обзору и философскому синтезу. За четыреста лет объекты на географической карте мира получили достаточно верные и точные очертания и даже в районах обоих полюсов экспедиции Нансена и Скотта значительно сократили возможности новых и невероятных открытий. При этом начало двадцатого столетия квалифицируется как конец великой исторической эпохи, причем это касается не только ее достижений, как бы велики они ни были. Миссионер, завоеватель, фермер, шахтер и, наконец, инженер шли буквально по следам путешественников – вот почему можно с [c.491] уверенностью сказать, что мир в своих самых отдаленных пределах был открыт уже до того, как мы стали говорить о его фактическом политическом освоении. В Европе, Северной и Южной Америке, Африке и Австралазии едва ли найдется такое место, где можно было бы вбить в землю колышки, предъявив на этот участок право собственности. Такое возможно разве что в ходе войны между цивилизованными и полуцивилизованными державами. Даже в Азии мы становимся, вероятно, зрителями последних актов пьесы, начатой конниками Ермака, казаками и мореходами Васко де Гамы. Для сравнения мы можем противопоставить эпоху Колумба предшествующим векам, приведя в качестве ее характерной черты экспансию Европы, не встречавшей практически никакого сопротивления, тогда как средневековое христианство было загнано в рамки небольшого региона и находилось под угрозой внешнего нападения варваров. Начиная с сегодняшнего дня и впредь, в пост-колумбову эпоху, мы будем вынуждены иметь дело с закрытой политической системой, и вполне возможно, что система эта будет иметь мировые масштабы. Каждый взрыв общественных сил вместо того, чтобы рассеяться в окружающем неизведанном пространстве и хаосе варварства, отзовется громким эхом с противоположной стороны земного шара, так что в итоге все слабые элементы в политическом и экономическом организме Земли будут разрушены. Существует большая разница между тем, когда снаряд попадает в яму и когда он падает в закрытое пространство между жестких конструкций огромного здания или судна. Возможно, хотя бы частичное понимание этого факта отвлечет, наконец, внимание государственных деятелей от территориальной экспансии и заставит их сосредоточиться на борьбе за согласованное созидание.

Вот почему мне кажется, что в настоящее десятилетие мы впервые находимся в том положении, когда можно попытаться установить, с известной долей определенности, связь между наиболее широкими географическими и историческими обобщениями. Впервые мы можем нащупать некоторые реальные пропорции в соотношении событий, происходящих на мировой арене, и выяснить формулу, которая так или иначе выразит определенные аспекты географической обусловленности мировой истории. Если нам посчастливится, то эта формула обретет и практическую ценность – с ее помощью можно будет вычислить перспективу развития некоторых конкурирующих сил нынешней международной политической жизни. Известная фраза о том, что империя распространяется на запад, является лишь эмпирической попыткой подобного рода. Так что сегодня я хотел бы описать те характерные физические черты мира, которые, по-моему, очень тесно связаны с человеческой деятельностью, [c.492] а также представить некоторые основные фазы истории, органически связанные с ними, причем даже тогда, когда они были еще неизвестны географии. Я вовсе не ставлю себе целью обсуждать влияние того или иного фактора или заниматься региональной географией, но скорее хочу показать историю человечества как часть жизни мирового организма. Я признаю, что могу достичь здесь лишь одного аспекта истины, и я отнюдь не испытываю желания предаваться чрезмерно материализму. Инициативу проявляет человек, не природа, но именно природа в большей мере осуществляет контроль. Мой интерес лежит скорее в области изучения всеобщего природного фактора, нежели в сфере изучения причин всеобщей истории. Совершенно ясно, что здесь можно надеяться только на первое приближение к истине, а потому я со смирением восприму все замечания моих критиков.

Покойный профессор Фримен говорил, что единственная история, которую следует принимать в расчет, есть история средиземноморской и европейской рас. В каком-то отношении это, конечно же, верно, ибо именно среди этих рас зародились идеи, приведшие к тому, что потомки греков и римлян стали господствовать во всем мире. Однако в другом и не менее важном отношении подобное ограничение значительно стесняет мысль. Идеи, формирующие нацию как противоположность простой толпе человеческих существ, обычно принимаются под давлением общего несчастья, либо же при общей необходимости сопротивляться внешней силе. Идея Англии была вколочена в государства Гептархии датскими и норманнскими завоевателями, идея Франции была навязана гуннами спорившим между собой франкам, готам и римлянам в битве при Шалоне и позднее, во время Столетней войны с Англией; идея христианства родилась из гонений в Римской империи и была доведена до логического завершения в эпоху крестовых походов. Идея Соединенных Штатов была воспринята – при участии местного патриотизма колонистов – только во время длительной войны за независимость; идея Германской империи была принята, да и то неохотно, в Южной Германии после ее борьбы с Францией в союзе с Северной Германией. То, что я могу описать как литературную концепцию истории, возможно невольно опускает из вида изначальные движения, чье давление играло роль побуждающего импульса в атмосфере, в которой выращивались великие идеи. Какая-то вызывающая отвращение персона выполняет некую важную общественную функцию в объединении своих врагов, так что именно благодаря давлению внешних варваров Европа сумела создать свою цивилизацию. Вот почему я прошу вас взглянуть на Европу и европейскую историю как на явления, подчиненные Азии и ее истории, ибо европейская [c.493] цивилизация является в весьма большой степени результатом вековой борьбы против азиатских вторжений.

Наиболее важный контраст, заметный на политической карте современной Европы – это контраст, представляемый, с одной стороны, огромными пространствами России, занимающей половину этого континента, и группой более мелких территорий, занимаемых западноевропейскими странами – с другой. С физической точки зрения здесь, конечно, тоже существует подобный контраст между нераспаханными низинами востока и богатствами гор и долин, островов и полуостровов, составляющих в совокупности остальную часть этого района земного шара. При первом взгляде вам может показаться, что в этих знакомых фактах пред нами предстает столь очевидная связь между природной средой и политической организацией, что едва ли стоит об этом говорить, особенно если мы упомянем, что на Русской равнине холодной зиме противостоит жаркое лето, и условия человеческого существования привносят таким образом в жизнь дополнительное единообразие. И тем не менее, несколько исторических карт, содержащихся, например, в Оксфордском атласе, покажут нам, что грубое совпадение европейской части России с восточно-европейской равниной не случайно, и это произошло не за последние сто лет, но и в более ранние времена здесь существовала совершенно иная тенденция в политическом объединении. Две группы государств обычно делили эту страну на северную и южную политическую системы. Дело в том, что орографические карты не выражают того особого физического своеобразия, которое до самых последних пор контролировало передвижение и расселение человека на территории России. Когда снежное покрывало постепенно отступает на север от этих широких равнин, его сменяют дожди, которые особенно сильны в мае и июне на побережье Черного моря, однако в районе Балтики и Белого моря они льют чаще в июле и августе. На юге царит долгое засушливое лето. Следствием подобного климатического режима является то, что северные и северо-западные районы покрыты лесами, чьи чащи изредка перемежаются озерами и болотами, в то время как юг и юго-восток представляют из себя бес крайние травянистые степи, где деревья можно увидеть лишь по берегам рек. Линия, разделяющая эти два региона, идет по диагонали на северо-восток, начинаясь у северной оконечности Карпат и заканчиваясь скорее у южных районов Урала, нежели в его северной части. За пределами России граница этих огромных лесов бежит на запад, проходя почти посередине европейского перешейка, чья ширина (то есть расстояние между Балтийским и Черным морями) равняется 800 милям. За ним, на остальной европейской территории, леса занимают [c.494] долины Германии на севере, в то время как на юге степи формируют великий Трансильванский бастион у Карпат и простираются до Дуная, там, где теперь колышутся румынские нивы, и вплоть до Железных ворот. Отдельный степной район, известный среди местных жителей под названием “пушта” и ныне активно обрабатываемый, занял Венгерскую равнину; его окаймляет цепь лесистых Карпатских и Альпийских гор. На западе же России, за исключением крайнего Севера, расчистка леса, осушение болот и подъем неосвоенных земель сравнительно недавно определили характер ландшафта, сглаживая в большой степени то различие, которое раньше было так заметно.

Россия и Польша возникли на лесных полянах. Вместе с тем, сюда через степи из отдаленных и неизвестных уголков Азии направлялась в створ, образуемый Уральскими горами и Каспийским морем, начиная с V и по XVI столетие беспрерывная череда номадов-туранцев: гунны, авары, болгары, мадьяры, хазары, печенеги, куманы, монголы, калмыки. Во время правления Аттилы гунны утвердились в середине пушты, на самых отдаленных “дунайских” островках степи, и оттуда наносили удары на север, запад и юг по оседлому населению Европы. Большая часть современной истории может быть написана как комментарий на изменения, прямо или косвенно явившиеся последствием тех рейдов. Вполне возможно, что именно тогда англов и саксов заставили пересечь море и основать на Британских островах Англию. Впервые франки, готы и жители римских провинций оказались вынуждены встать плечом к плечу на поле битвы у Шалона, имея перед собой общую цель борьбы с азиатами; таким образом они непроизвольно составили современную Францию. В результате разрушения Аквилеи и Падуи была основана Венеция; и даже папство обязано своим огромным престижем успешному посредничеству папы Льва на встрече с Аттилой в Милане. Таков был результат, произведенный толпой безжалостных и не имевших никаких представлений о культуре всадников, затопивших неуправляемые равнины, – это был удар, свободно нанесенный азиатским молотом по незанятому пространству. За гуннами последовали авары. Именно в борьбе с ними была основана Австрия, а в результате походов Карла Великого была укреплена Вена. Затем пришли мадьяры и благодаря своим непрекращающимся набегам из степных лагерей, расположенных на территории Венгрии, еще больше увеличили значение австрийского аванпоста, переведя тем самым фокус с Германии на восток, к границе этого королевства. Болгары стали правящей кастой на землях к югу от Дуная, оставив свое имя на карте мира, хотя их язык растворился в языке их славянских подданных. Вероятно, самым долговременным и эффективным в русских степях было расселение [c.495] хазар, бывших современниками великого движения сарацин: арабские географы знали Каспий или Хазарское море. Но, в конце концов, из Монголии прибыли новые орды и на протяжении двухсот лет русские земли, расположенные в лесах к северу от указанных территорий, платили дань монгольским ханам или “Степи”, и таким образом развитие России было задержано и искажено именно в то время, когда остальная Европа быстро шагала вперед.

Следует также заметить, что реки, бегущие из этих лесов к Черному и Каспийскому морям, проходят поперек всего степного пути кочевников, и что время от времени вдоль течения этих рек происходили случайные движения навстречу перемещениям этих всадников. Так, миссионеры греческой церкви поднялись по Днепру до Киева подобно тому, как незадолго до этого северяне варяги спустились по той же самой реке на пути в Константинополь. Однако еще раньше германское племя готов появилось на короткое время на берегах Днестра, пройдя через Европу от берегов Балтики в том же юго-восточном направлении. Но все это – проходящие эпизоды, которые, однако, не сводят на нет более широкие обобщения. На протяжении десяти веков несколько волн кочевников-всадников выходило из Азии через широкий проход между Уралом и Каспийским морем, пересекая открытые пространства Юга России и, обретя постоянное местожительство в Венгрии, попадали в самое сердце Европы, внося таким образом в историю соседних с ними народов момент непременного противостояния: так было в отношении русских, германцев, французов, итальянцев и византийских греков. То, что они стимулировали здоровую и мощную реакцию вместо разрушительной оппозиции при широко распространенном деспотизме, стало возможным благодаря тому, что мобильность их державы была обусловлена самой степью и неизбежно исчезала при появлении вокруг гор и лесов.

Подобная мобильность державы была свойственна и морякам-викингам. Спустившись из Скандинавии на южное и северное побережье Европы, они просочились вглубь ее территории, пользуясь для этого речными путями. Однако масштаб их действий был ограничен, поскольку, по справедливости говоря, их власть распространялась лишь на территории, непосредственно примыкавшие к воде. Таким образом, оседлое население Европы оказалось зажатым в тисках между азиатами-кочевниками с востока и давившими с трех сторон морскими разбойниками. Благодаря своей природе ни одна из этих сторон не могла превозмочь другую, так что обе они оказывали стимулирующее воздействие. Следует заметить, что формирующее влияние скандинавов стояло на втором месте после аналогичного влияния кочевников, ибо именно благодаря [c.496] им Англия и Франция начали долгий путь к собственному объединению, в то время как единая Италия пала под их ударами. Когда-то давно Рим мог мобилизовывать свое население, используя для этого дороги, однако теперь римские дороги пришли в упадок и их не меняли до восемнадцатого столетия.

Похоже, что даже нашествие гуннов было отнюдь не первым в этой “азиатской” серии. Скифы из рассказов Гомера и Геродота, питавшиеся молоком кобылиц, скорее всего, вели такой же образ жизни и относились, вероятно, к той же самой расе, что и позднейшие обитатели степи. Кельтские элементы в названиях рек Дон, Донец, Днепр, Днестр и Дунай могли, вероятно, служить определением понятий у людей с похожими привычками, хотя и не из одной и той же расы, однако непохоже, чтобы кельты пришли из северных лесов, подобно готам и варягам последующих времен. Тем не менее, огромный клин населения, который антропологи называют брахикефалами, оттесненный на запад из брахокефальной Азии через Центральную Европу вплоть до Франции, вероятно, внедрился между северной, западной и южной группами долихокефалического населения и, вполне возможно, он происходит из Азии.

Между тем, влияние Азии на Европу незаметно до того момента, когда мы начинаем говорить о монгольском вторжении пятнадцатого века, правда до того, как мы проанализируем факты, касающиеся всего этого, желательно изменить нашу “европейскую” точку зрения так, чтобы мы смогли представить Старый Свет во всей его целостности. Поскольку количество осадков зависит от моря, середина величайших земных массивов в климатическом отношении достаточно суха. Вот почему не стоит удивляться, что две трети мирового населения сосредоточены в относительно небольших районах, расположенных по краям великих континентов – в Европе около Атлантического океана, у Индийского и Тихого океанов в Индии и Китае. Через всю Северную Африку вплоть до Аравии тянется широкая полоса почти незаселенных в силу практического отсутствия дождей земель. Центральная и Южная Африка большую часть своей истории были так же отделены от Европы и Азии, как и Америка с Австралией. В действительности южной границей Европы была и является скорее Сахара, нежели Средиземноморье, поскольку именно эта пустыня отделяет белых людей от черных. Огромные земли Евро-Азии, заключенные таким образом между океаном и пустыней, насчитывают 21.000.000 квадратных миль, то есть половину всех земель на земном шаре, если мы исключим из подсчетов пустыни Сахары и Аравии. Существует много отдаленных пустынных районов, разбросанных по всей территории Азии, от Сирии и Персии на северо-восток по направлению к Манчжурии, однако среди них нет таких пустынь, [c.497] которые можно было бы сравнить с Сахарой. С другой стороны, Евро-Азия характеризуется весьма примечательным распределением стоков рек. На большей части севера и центра эти реки были практиче ски бесполезны для целей человеческого общения с внешним миром. Волга, Окс, Яксарт текут в соленые озера; Обь, Енисей и Лена – в холодный северный океан. В мире существует шесть великих рек. В этих же районах есть много, хотя и меньших, но также значительных рек, таких как Тарим и Хельмунд, которые опять-таки не впадают в Океан. Таким образом, центр Евро-Азии, испещренный пятнышками пустыни, является в целом степной местностью, представляющей обширные, хотя и зачастую скудные, пастбища, где не так уж и мало питаемых реками оазисов, однако необходимо еще раз подчеркнуть, что вся ее территория все-таки не пронизана водными путями, идущими из океана. Другими словами, в этом большом ареале мы имеем все условия для поддержки редкого, но в совокупности весьма значительного населения кочевников, передвигающихся на лошадях и верблюдах. На севере их царство ограничено широкой полосой субарктических лесов и болот, где климат слишком суров, за исключением западных и восточных оконечностей, для развития сельскохозяйственных поселений. На востоке леса идут на юг до тихоокеанского побережья вдоль Амура в Манчжурию. То же и на Западе; в доисторической Европе леса занимали основную территорию. Ограниченные, таким образом, на северо-востоке, севере и северо-западе, степи идут, не прерываясь, на протяжении 4.000 миль от венгерской пушты до Малой Гоби в Манчжурии, и, за исключением самой западной оконечности, их не пересекают реки, текущие в доступный им океан, так что мы можем не принимать во внимание недавние усилия по развитию торговли в устье Оби и Енисея. В Европе, Западной Сибири и Западном Туркестане степь лежит близко к уровню моря, местами даже ниже его. Далее на восток, в Монголии, они тянутся в виде плато; но переход с одного уровня на другой, над голыми, ровными и низкими районами засушливых центральных земель не представляет значительных трудностей.

Орды, которые, в конечном счете, обрушились на Европу в середине четырнадцатого века, собирали свои силы в 3.000 миль оттуда, в степях Верхней Монголии. Опустошения, совершаемые в течение нескольких лет в Польше, Силезии, Моравии, Венгрии, Хорватии и Сербии, были, тем не менее, лишь самыми отдаленными и одновременно скоротечными результатами великого движения кочевников востока, ассоциируемого с именем Чингиз-хана. В то время как Золотая Орда заняла Кипчакскую степь от Аральского моря через проход между Уральским хребтом и Каспием до подножия Карпат, другая [c.498] орда, спустившаяся на юго-запад между Каспийским морем и Гиндукушем в Персию, Месопотамию и даже Сирию, основала державу Ильхана. Позднее третья Орда ударила на Северный Китай, овладев Китаем. Индия и Манги или Южный Китай были на время прикрыты великолепным барьером Тибетских гор, с чьей эффективностью ничто в мире, пожалуй, сравниться не может, если, конечно, не принимать во внимание Сахару и полярные льды. Но в более позднее время, в дни Марко Поло в случае с Манги, в дни Тамерлана в случае с Индией это препятствие было обойдено. Случилось так, что в этом известном и хорошо описанном случае все населенные края Старого Света раньше или позже ощутили на себе экспансивную мощь мобильной державы, зародившейся на степных просторах. Россия, Персия, Индия или Китай либо платили дань, либо принимали монгольские династии. Даже зарождавшееся в Малой Азии государство турок терпело это иго на протяжении более полувека.

Подобно Европе, записи о более ранних вторжениях сохранялись и на других пограничных землях Евро-Азии. Неоднократно подчинялся завоевателям с севера Китай, а Индия – завоевателям с северо-запада. По меньшей мере, одно вторжение на территорию Персии сыграло особую роль в истории всей западной цивилизации. За триста или четыреста лет до прихода монголов, турки-сельджуки, появившиеся из района Малой Азии, растеклись здесь по огромным пространствам, которые условно можно назвать регионом, расположенным между пятью морями – Каспийским, Черным, Средиземным, Красным и Персидским заливом. Они утвердились в Кермане, Хадамане, Малой Азии, низвергли господство сарацин в Багдаде и Дамаске. Возникла необходимость покарать их за их обращение с паломниками, шедшими в Иерусалим, вот почему христианский мир и предпринял целую серию военных походов, известных под общим названием крестовых. И хотя европейцам не удалось достигнуть поставленных задач, эти события так взволновали и объединили Европу, что мы вполне можем считать их началом современной истории – это был еще один пример продвижения Европы, стимулированного необходимостью ответной реакции на давление, оказываемое на нее из самого центра Азии.

Понятие Евро-Азии, которое мы таким образом получаем, подразумевает под собой протяженные земли, опоясанные льдом на севере, пронизанные повсюду реками и насчитывающие по площади 21.000.000 квадратных миль, т.е. более чем в три раза превышающие Северную Америку, чьи центральные и северные районы насчитывают 9.000.000 кв. миль, и более чем в два раза территорию Европы. Однако у нее нет удовлетворительных водных путей, ведущих [c.499] в океан, хотя с другой стороны, за исключением субарктических лесов, она в целом пригодна для передвижения всякого рода кочевников. На запад, на юг и на восток от этой зоны находятся пограничные регионы, составляющие широкий полумесяц и доступные для мореплавания. В соответствии с физическим устройством число этих районов равняется четырем, причем отнюдь не маловажно то, что в принципе они совпадают, соответственно, со сферами распространения четырех великих религий – буддизма, брахманизма, ислама и христианства. Первые две лежат в зоне муссонов, причем одна из них обращена к Тихому океану, другая – к Индийскому. Четвертая, Европа, орошается дождями, идущими с Запада, из Атлантики. Эти три региона, насчитывающие в совокупности менее семи миллионов кв. миль, населяет более миллиарда человек, иначе говоря, две трети населения земного шара. Третья сфера, совпадающая с зоной пяти морей или, как ее чаще называют, район Ближнего Востока, в еще большей степени страдает от недостатка влажности благодаря своей приближенности к Африке и, за исключением оазисов, заселена, соответственно, негусто. В некоторой степени она совмещает черты как пограничной зоны, так и центрального района Евро-Азии. Эта зона лишена лесов, поверхность ее испещрена пустынями, так что она вполне подходит для жизнедеятельности кочевников. Черты пограничного района прослеживаются в ней постольку, поскольку морские заливы и впадающие в океан реки делают ее доступной для морских держав, позволяя, впрочем, и им самим осуществлять свое господство на море. Вот почему здесь периодически возникали империи, относившиеся к “пограничному” разряду, основу которых составляло сельскохозяйственное население великих оазисов Египта и Вавилона. Кроме того, они были связаны водными путями с цивилизованным миром Средиземноморья и Индии. Но, как и следует ожидать, эти империи попадали в зону действия череды невиданных дотоле миграций, одни из которых осуществлялись скифами, турками и монголами, шедшими из Центральной Азии, другие же были результатом усилий народов Средиземноморья, желавших захватить наземные пути, ведшие от западного к восточному океану. Это место самое слабое звено для этих ранних цивилизаций, поскольку Суэцкий перешеек, разделивший морские державы на западные и восточные, и засушливые пустыни Персии, простирающиеся из Центральной Азии вплоть до Персидского залива, предоставляли постоянную возможность кочевым объединениям добираться до берега океана, отделявшего, с одной стороны, Индию и Китай, а с другой стороны, их самих от Средиземноморского мира. Всякий раз, когда оазисы Египта, Сирии и Вавилона приходили в упадок, жители степей получали [c.500] возможность использовать плоские равнины Ирана в качестве форпостов, откуда они могли наносить удары через Пенджаб прямо в Индию, через Сирию в Египет, а через разгромленный мост Босфора и Дарданелл на Венгрию. На магистральном пути во внутреннюю Европу стояла Вена, противостоявшая набегам кочевников, как тех, что приходили прямой дорогой из русских степей, так и проникавших извилистыми путями, пролегавшими к югу от Черного и Каспийского морей.

Итак, мы проиллюстрировали очевидную разницу между сарацинским и турецким контролем на Ближнем Востоке. Сарацины были ветвью семитской расы, людьми, населявшими долины Нила и Евфрата и небольшие оазисы на юге Азии. Воспользовавшись двумя возможностями, предоставленными им этой землей – лошадьми и верблюдами, с одной стороны, и кораблями с другой – они создали великую империю. В различные исторические периоды их флот контролировал Средиземное море вплоть до Испании, а также Индийский океан до Малайских островов. С этой центральной, стратеги ческой точки зрения, позиции, находившейся между западным и восточным океанами, они пытались завоевать все пограничные районы Старого Света, повторяя в чем-то Александра Македонского и упреждая Наполеона. Они смогли даже угрожать степи. Но сарацинскую цивилизацию разрушили турки, полностью отделенные от Аравии, Европы, Индии и Китая язычники-туранцы, обитавшие в самом сердце Азии.

Передвижение по поверхности океана явилось естественным соперником передвижения на верблюдах и лошадях, наблюдаемого внутри континента. Именно на освоении океанических рек была основана потамическая стадия цивилизации: китайская на Янцзы, индийская на Ганге, вавилонская на Евфрате, египетская на Ниле. На базе освоения Средиземного моря основывалось то, что называют “морской” стадией цивилизации, цивилизации греков и римлян. Сарацины и викинги могли управлять побережьем океанов именно благодаря своей возможности плавать.

Важнейший результат обнаружения пути в Индию вокруг мыса Доброй Надежды состоял в том, что он должен был связать западное и восточное каботажное судоходство Евро-Азии, даже хотя бы таким окольным путем, и таким образом в некоторой степени нейтрализовать стратегическое преимущество центрального положения, занимаемого степняками, надавив на них с тыла. Революция, начатая великими мореходами поколения Колумба, наделила христианский мир необычайно широкой мобильностью, не достигшей, однако, заветного уровня. Единый и протяженный океан, окружающий разделенные [c.501] и островные земли, является, безусловно, тем географическим условием, которое обеспечило высшую степень концентрации командования на море и во всей теории современной военно-морской стратегии и политики, о чем подробно писали капитан Мэхэн и м-р Спенсер Уилкинсон. Политический результат всего этого заключался в изменении отношений между Европой и Азией. Не надо забывать того, что в средние века Европа была зажата между непроходимыми песками на юге, неизведанным океаном на западе, льдами или бескрайними лесами на севере и северо-востоке, и на востоке и юго-востоке ей угрожала необычайная подвижность кочевников. И вот теперь она поднялась над миром, дотянувшись до тридцати восьми морей и других территорий и распространив свое влияние вокруг евроазиатских континентальных держав, которые до сих пор угрожали самому ее существованию. На свободных землях, открытых среди водных пространств, создавались новые Европы, и тем, чем были ранее для европейцев Британия и Скандинавия, теперь становятся Америка и Австралия и в некоторой степени даже транссахарская Африка, примыкающая теперь к Евро-Азии. Британия, Канада, Соединенные Штаты, Южная Африка, Австралия и Япония являют собой своеобразное кольцо, состоящее из островных баз, предназначенных для торговли и морских сил, недосягаемых для сухопутных держав Евро-Азии.

Тем не менее, последние продолжают существовать, и известные события еще раз подчеркнули их значимость. Пока “морские” народы Западной Европы покрывали поверхность океана своими судами, отправлялись в отдаленные земли и тем или иным образом облагали данью жителей океанического побережья Азии, Россия организовала казаков и, выйдя из своих северных лесов, взяла под контроль степь, выставив собственных кочевников против кочевников-татар. Эпоха Тюдоров, увидевшая экспансию Западной Европы на морских просторах, лицезрела и то, как Русское государство продвигалось от Москвы в сторону Сибири. Бросок всадников через всю Азию на восток был событием, в той же самой мере чреватый политическими последствиями, как и преодоление мыса Доброй Надежды, хотя оба эти события долгое время не соотносились друг с другом.

Возможно, самое впечатляющее совпадение в истории заключалось в том, что как морская, так и сухопутная экспансия Европы продолжала, в известном смысле, древнее противостояние греков и римлян. Несколько неудач в этой области имели куда как более далеко идущие последствия, нежели неудачная попытка Рима латинизировать греков. Тевтоны были цивилизованы и приняли христианство от римлян, славяне же – от греков. Именно романо-тевтонцы [c.502] впоследствии плыли по морям; и именно греко-славяне скакали по степям, покоряя туранские народы. Так что современная сухопутная держава отличается от морской даже в источнике своих идеалов, а не в материальных условиях и мобильности2.

Вслед за казаками на сцене появилась Россия, спокойно расставшаяся со своим одиночеством, в котором она пребывала в лесах Севера. Другим же изменением необычайной внутренней важности, произошедшим в Европе в прошлом столетии, была миграция русских крестьян на юг, так что, если раньше сельскохозяйственные поселения заканчивались на границе с лесами, то теперь центр населения всей Европейской России лежит к югу от этой границы, посреди пшеничных полей, сменивших расположенные там и западнее степи. Именно так возник необычайно важный город Одесса, развивавшийся с чисто американской скоростью.

Еще поколение назад казалось, что пароход и Суэцкий канал увеличили мобильность морских держав в сравнении с сухопутными. Железные дороги играли, главным образом, роль придатка океанской торговли. Но теперь трансконтинентальные железные дороги изменяют состояние сухопутных держав, и нигде они не работают с большей эффективностью, как в закрытых центральных районах Евро-Азии, на широких просторах которой нельзя встретить ни одного подходящего бревна или камня для их постройки. Железные дороги совершают в степи невиданные чудеса, потому что они непосредственно заменили лошадь и верблюда, так что необходимая стадия развития – дорожная – здесь была пропущена.

В ситуации с торговлей не следует забывать, что океанический способ, хотя и относительно дешевый, обычно прогоняет товар через четыре этапа фабрика-изготовитель, верфь отправителя, верфь получателя и склад розничной продажи, в то время как континентальная железная дорога ведет прямо от фабрики-производителя на склад импортера. Таким образом, промежуточная океанская торговля ведет, при прочих равных условиях, к формированию зоны проникновения вокруг континентов, чья внутренняя граница грубо обозначена линией, вдоль которой цена четырех операций, океанской перевозки и железнодорожной перевозки с соседнего побережья равна цене двух операций и перевозке по континентальной железной дороге.

Русские железные дороги бегут на протяжении 6.000 миль от Вербаллена на западе до Владивостока на востоке. Русская армия в Манчжурии являет собой замечательное свидетельство мобильной сухопутной мощи подобно тому, как Британия являет в Южной Африке пример морской державы. Конечно, [c.503] Транссибирская магистраль по-прежнему остается единственной и далеко не безопасной линией связи, однако не закончится еще это столетие, как вся Азия покроется сетью железных дорог. Пространства на территории Российской империи и Монголии столь велики, а их потенциал в плане населения, зерна, хлопка, топлива и металлов столь высок, что здесь несомненно разовьется свой, пусть несколько отдаленный, огромный экономический мир, недосягаемый для океанской торговли.

Пробегая столь быстрым взглядом по основным тенденциям истории, не видим ли мы со всей очевидностью постоянства в плане географическом? Разве не является осевым регионом в мировой политике этот обширный район Евро-Азии, недоступный судам, но доступный в древности кочевникам, который ныне должен быть покрыт сетью железных дорог? Здесь были и продолжают существовать условия, многообещающие (хотя и ограниченные определенным фактором) для развития военных и промышленных держав. Россия заменяет Монгольскую империю. Ее давление на Финляндию, Скандинавию, Польшу, Турцию, Персию, Индию и Китай заменило собой исходившие из одного центра набеги степняков. В этом мире она занимает центральное стратегическое положение, которое в Европе принадлежит Германии. Она может наносить и одновременно получать удары со всех направлений, за исключением севера. Окончательное развитие ее мобильности, связанное с железными дорогами, является лишь вопросом времени. Да и никакая социальная революция не изменит ее отношения к великим географическим границам ее существования. Трезво понимая пределы своего могущества, правители России расстались с Аляской, ибо для русской политики является, фактически, правилом не владеть никакими заморскими территориями, точно так же как для Британии – править на океанских просторах.

За пределами этого осевого района существует большой внутренний полумесяц, составляемый Германией, Австрией, Турцией, Индией и Китаем, и внешний – Британия, Южная Африка, Австралия, Соединенные Штаты, Канада и Япония. В настоящем состоянии баланса осевое государство, Россия, не равносильная периферийным государствам, и здесь в качестве противовеса может выступить Франция. Только что восточной державой стали Соединенные Штаты. На баланс сил в Европе они влияют не непосредственно, а через Россию, и нет никаких сомнений в том, что они построят Панамский канал для того, чтобы сделать ресурсы Миссисипи и Атлантики доступными для перекачки в Тихий океан. С этой точки зрения линию реального разделения между востоком и западом следует искать именно в Атлантике3. [c.504]

Нарушение баланса сил в пользу осевого государства, выражающееся в его экспансии на пограничные территории Евро-Азии, позволяет использовать необозримые континентальные ресурсы для постройки флота. Благодаря этому скоро перед нашим взором явится мировая империя. Это может случиться, если Германия захочет присоединиться к России в качестве союзника. Вот почему угроза подобного союза должна толкнуть Францию в объятия морских держав, и тогда Франция, Италия, Египет, Индия и Корея составит такое сильное объединение, в котором флот будет поддерживать армию, что в конечном итоге заставят союзников оси развертывать свои сухопутные силы, удерживая их от концентрации всей мощи на морях. Если привести более скромное сравнение, то это напоминает то, что совершал Веллингтон во время боевых действий с базы Торрес Вердас. И не сможет ли Индия, в конце концов, сыграть такую же роль в системе Британской империи? И не эта ли идея лежит в основании концепции мистера Амери, говорившего, что фронт боевых действий для Британии простирается от мыса Доброй Надежды через Индию вплоть до Японии?

На эту систему может оказать решающее влияние развитие огромных возможностей Южной Америки. С одной стороны, они смогут усилить позиции Соединенных Штатов, а с другой, если, конечно, Германия сможет бросить действенный вызов доктрине Монро, они в силах отъединить Берлин от того, что я описал как политику оси. Региональные комбинации держав здесь значения не имеют. Я утверждаю, что, с географической точки зрения они, совершают что-то вроде кругового вращения вокруг осевого государства, которое всегда так или иначе является великим, но имеющим ограниченную мобильность по сравнению с окружающими пограничными и островными державами.

Я говорил обо всем этом как географ. Настоящий же баланс политического могущества в каждый конкретный момент является, безусловно, с одной стороны, результатом географических условий (а также экономических и стратегических), и, с другой стороны, относительной численности, мужества, оснащенности и организации соревнующихся народов. Если аккуратно подсчитать количество всего этого, то мы сможем заранее предсказать результат соперничества, не прибегая к силе оружия. Географические показатели в подсчетах более употребительны и более постоянны, нежели человеческие. Вот почему мы надеемся найти формулу, приложимую в равной степени и к прошлой истории, и к сегодняшней политике. Социальные движения во все времена носили примерно одни и те же физические черты, ибо я сомневаюсь в том, что постепенно возраставшая сухость климата, если это еще будет доказано, меняла в [c.505] историческое время окружающую среду в Азии и Африке. Движение империи на запад кажется мне скорее кратковременным вращением пограничных держав вокруг юго-западного и западного углов осевого района. Проблемы, связанные с Ближним, Средним и Дальним Востоком, зависят от нестабильного равновесия между внутренними и внешними державами в тех частях пограничного полумесяца, где местные государства почти не принимаются в расчет.

В заключение необходимо отметить, что замена контроля России каким-то новым видом внутриконтинентального контроля не приведет к сокращению значимости этой осевой позиции. Если бы, например, китайцы с помощью Японии разгромили Российскую империю и завоевали ее территорию, они бы создали желтую опасность для мировой свободы тем, что добавили океанические просторы к ресурсам великого континента, завоевав таким образом преимущество, до сих пор не полученное русским хозяином этого осевого региона. [c.506]

 

Петр Савицкий

Географические и геополитические основы евразийства4

 

Россия имеет гораздо больше оснований, чем Китай называться “Срединным государством” (“Чжун-го”, по-китайски). И чем дальше будет идти время – тем более будут выпячиваться эти основания. Европа для России есть не более чем полуостров Старого материка, лежащий к западу от ее границ. Сама Россия на этом материке занимает основное его пространство, его торс. При этом общая площадь европейских государств, вместе взятых, близка к 5 миллионам квадратных км. Площадь России, в переделах хотя бы современного СССР, существенно превосходит 20 млн. кв. км. (в особенности, если причислить к ней пространство Монгольской и Тувинской народных республик – бывших “Внешней Монголии” и “Рянхойского края”, фактически находящихся в настоящий момент на положении частей Советского Союза).

За редким исключением русские люди конца XIX – начала XX вв. забывали о зауральских пространствах (один из тех, кто помнил о них, был гениальный русский химик Д.И.Менделеев). Ныне наступили иные времена. Весь “Уральско-Кузнецкий комбинат”, с его домнами, угольными шахтами, новыми [c.507] городами на сотню-другую тысяч населения каждый – строится за Уралом. Там же воздвигают “Турксиб”. Нигде экспансия русской культуры не идет так широко и так стихийно, как в другой части Зауралья – в т.н. “среднеазиатских республиках” (Туркмения, Таджикистан, Узбекистан, Киргизия). Оживает весь торс русских земель – “от стрелок Негорелого до станции Сучан”. Евразийцы имеют свою долю заслуги в этом повороте событий. Но с тем вместе совершенно явственно вскрывается природа русского мира, как центрального мира Старого материка. Были моменты, когда казалось, что между западной его периферией – Европой, к которой причислялось и Русское Доуралье (“Европейская Россия” старых географов) – и Азией (Китаем, Индией, Ираном) лежит пустота. Евразийская установка русской современности заполняет эту пустоту биением живой жизни. Уже с конца XIX в. прямой путь из Европы в Китай и Японию лежит через Россию (Великая Сибирская железная дорога). География указывает с полной несомненностью, что не иначе должны пролегать дороги из Европы (во всяком случае, северной) в Персию, Индию и Индокитай. Эти возможности к настоящему времени еще не реализованы. Трансперсидская железная дорога, прорезывающая Персию в направлении с Северо-запада на Юго-восток и связанная с железнодорожной сетью как Британской Индии, так и Европы (через Закавказье, Крым и Украину), была близка к осуществлению накануне мировой войны. В настоящее время, в силу политических обстоятельств, она отошла в область беспочвенных проектов. Нет связи между железными дорогами русского Туркестана (“среднеазиатских республик”) и Индии. Нет ориентации русской железнодорожной сети на транзитное европейско-индийское движение. Но рано или поздно такое движение станет фактом – будь то в форме ж.-д. путей, автолюбительских линий или воздушных сообщений. Для этих последних кратчайшие расстояния, даваемые Россией, имеют особенно большое значение. Чем больший вес будут приобретать воздушные сообщения со свойственным этому роду сношений стремлением летать по прямой – тем ясней будет становиться роль России-Евразии, как “срединного мира”. Установление трансполярных линий может еще больше усилить эту роль. На дальнем севере Россия на огромном пространстве является соседом Америки. С открытием путей через полюс или вернее над полюсом – она станет соединительным звеном между Азией и Северной Америкой.

В последующих статьях говорится о стремлении евразийцев дать духовный синтез восточных и западных начал. Здесь важно указать на те соответствия, которые являет этому стремлению область геополитики. Россия-Евразия [c.508] есть центр Старого света. Устраните этот центр – и все остальные его части, вся эта система материковых окраин (Европа, Передняя Азия, Иран, Индия, Индокитай, Китай, Япония) – превращается как бы в “рассыпанную храмину”. Этот мир, лежащий к востоку от границ Европы и к северу от “классической” Азии, есть то звено, которое спаивает в единство их все. Это очевидно в современности, это станет еще явствен ней в будущем. Связывающая и объединяющая роль “срединного мира” сказывалась и в истории. В течение ряда тысячелетий политическое преобладание в евразийском мире принадлежало кочевникам. Заняв все пространство от пределов Европы до пределов Китая, соприкасаясь одновременно с Передней Азией, Ираном и Индией кочевники служили посредниками между разрозненными, в своем исходном состоянии, мирами оседлых культур. И, скажем, взаимодействия между Ираном и Китаем никогда в истории не были столь тесными, как в эпоху монгольского владычества (XII-XIV вв.). А за тринадцать-четырнадцать веков перед тем исключительно и только в кочевом евразийском мире пересекались лучи эллинской и китайской культур, как то показали новейшие раскопки в Монголии. Силой неустранимых фактов русский мир призван к объединяющей роли в пределах Старого Света. Только в той мере, в какой Россия – Евразия выполняет это свое призвание, может превращаться и превращается в органическое целое вся совокупность разнообразных культур Старого материка, снимается противоположение между Востоком и Западом. Это обстоятельство еще недостаточно осознано в наше время, но выраженные в нем соотношения лежат в природе вещей. Задачи объединения суть в первую очередь задачи культурного творчества. В лице русской культуры в центре Старого Света выросла к объединительной и примирительной роли новая и самостоятельная историческая сила. Разрешить свою задачу она может лишь во взаимодействии с культурами всех окружающих народов. В этом плане культуры Востока столь же важны для нее, как и культуры Запада. В подобной обращенности одновременно и равномерно к Востоку и Западу – особенность русской культуры и геополитики. Для России это два равноправных ее фронта – западный и юго-восточный. Поле зрения, охватывающее в одинаковой и полной степени весь Старый Свет – может и должно быть русским, по преимуществу, полем зрения.

Возвращаемся, однако, к явлениям чисто географического порядка. По сравнению с русским “торсом”, Европа и Азия одинаково представляют собою окраину Старого Света. Причем Европой, с русско-евразийской точки зрения, является, по сказанному, все, что лежит к западу от русской границы, а Азией – все то, что лежит к югу и юго-востоку от нее. Сама же Россия есть ни [c.509] Азия, ни Европа – таков основной геополитический тезис евразийцев. И потому нет “Европейской” и “Азиатской” России, а есть части ее, лежащие к западу и к востоку от Урала, как есть части ее, лежащие к западу и к востоку от Енисея и т.д. Евразийцы продолжают: Россия не есть ни Азия, ни Европа, но представляет собой особый географический мир. Чем же этот мир отличается от Европы и Азии? Западные, южные и юго-восточные окраины старого материка отличаются как значительной изрезанностью своих побережий, так и разнообразием форм рельефа. Этого отнюдь нельзя сказать об основном его “торсе”, составляющем, по сказанному, Россию-Евразию.

Он состоит в первую очередь из трех равнин (беломорско-кавказской, западносибирской и туркестанской), а затем из областей, лежащих к востоку от них (в том числе из невысоких горных стран к востоку от р. Енисей). Зональное сложение западных и южных окраин материка отмечено “мозаически-дробными” и весьма не простыми очертаниями. Лесные, в естественном состоянии, местности сменяются здесь в причудливой последовательности, с одной стороны, степными и пустынными областями, с другой – тундровыми районами (на высоких горах). Этой “мозаике” противостоит на срединных равнинах Старого Света сравнительно простое, “флагоподобное” расположение зон. Этим последним обозначением мы указываем на то обстоятельство, что при нанесении на карту оно напоминает очертания подразделенного на горизонтальные полосы флага. В направлении с юга на север здесь сменяют друг друга пустыня, степь, лес и тундра. Каждая из этих зон образует сплошную широтную полосу. Общее широтное членение русского мира подчеркивается еще и преимущественно широтным простиранием горных хребтов, окаймляющих названные равнины с юга: Крымский хребет, Кавказский, Копетдаг, Парапамиз, Гиндукуш, основные хребты Тян-Шаня, хребты на северной окраине Тибета, Ин-Шань, в области Великой китайской стены. Последние из названных нами хребтов, располагаясь в той же линии, что и предыдущие, окаймляют с юга возвышенную равнину, занятую пустыней Гоби. Она связывается с туркестанской равниной через посредство Джунгарских ворот.

В зональном строении материка Старого Света можно заметить черты своеобразной восточно-западной симметрии, сказывающейся в том, что обстояние явлений на восточной его окраине аналогично такому же обстоянию на западной окраине и отличается от характера явлений в срединной части материка. И восточная и западная окарины материка (и Дальний Восток, и Европа) – в широтах между 35 и 60 град. северной широты в естественном состоянии являются областями лесными. Здесь бореальные леса непосредственно [c.510] соприкасаются и постепенно переходят в леса южных флор. Ничего подобного мы не наблюдаем в срединном мире. В нем леса южных флор имеются только в областях его горного окаймления (Крым, Кавказ, Туркестан). И они нигде не соприкасаются с лесами северных флор или бореальными, будучи отделены от них сплошною степно-пустынною полосою. Срединный мир Старого Света можно определить, таким образом, как область степной и пустынной полосы, простирающейся непрерывною линией от Карпат до Хингана, взятой вместе с горным ее обрамлением (на юге) и районами, лежащими к северу от нее (лесная и тундровые зоны). Этот мир евразийцы и называют Евразией в точном смысле этого слова (Eurasia sensu stricto). Ее нужно отличать от старой “Евразии” А. фон Гумбольдта, охватывающей весь Старый материк (Eurasia sensu latiore).

Западная граница Евразии проходит по черноморско-балтийской перемычке, т.е. в области, где материк суживается (между Балтийским и Черным морями). По этой перемычке, в общем направлении с северо-запада на юго-восток, проходит ряд показательных ботанико-географических границ, например, восточная граница тиса, бука и плюща. Каждая из них, начинаясь на берегах Балтийского моря, выходит затем к берегам моря Черного. К западу от названных границ, т.е. там, где произрастают еще упомянутые породы, простирание лесной зоны на всем протяжении с севера на юг имеет непрерывный характер. К востоку от них начинается членение на лесную зону на севере и степную на юге. Этот рубеж и можно считать западной границей Евразии, т.е. ее граница с Азией на Дальнем Востоке переходит в долготах выклинивания сплошной степной полосы при ее приближении к Тихому Океану, т.е. в долготах Хингана.

Евразийский мир есть мир “периодической и в то же время симметрической системы зон”. Границы основных евразийских зон со значительной точностью приурочены к пролеганию определенных климатических рубежей. Так, например, южная граница тундры отвечает линии, соединяющей пункты со средней годовой относительной влажностью в 1 час дня около 79,5%. (Относительная влажность в час дня имеет особенно большое значение для жизни растительности и почв). Южная граница лесной зоны пролегает по линии, соединяющей пункты с такой же относительной влажностью в 67,5%. Южной границе степи (на ее соприкосновении с пустыней) отвечает одинаковая относительная влажность в 1 час дня в 55,5%. В пустыне она повсюду ниже этой величины. Здесь обращает на себя внимание равенство интервалов, охватывающих лесную и степную зоны. Такие совпадения и такое же ритмическое распределение интервалов можно установить и по другим признакам (см. нашу [c.511] книгу “Географические особенности России”, часть 1-я, Прага 1927). Это и дает основание говорить о “периодической системе зон России-Евразии”. Она является также системою симметрической, но уже не в смысле восточно-западных симметрий, о которых мы говорили в предыдущем, но в смысле симметрий юго-северных. Безлесию севера (тундра) здесь отвечает безлесие юга (степь). Содержание кальция и процент гумуса в почвах от срединных частей черноземной зоны симметрически уменьшаются к северу и к югу. Симметрическое распределение явлений замечается и по признаку окраски почв. Наибольшей интенсивности она достигает в тех же срединных частях горизонтальной зоны. И к северу, и к югу она ослабевает (переходя через коричневые оттенки к белесым). По пескам и каменистым субстратам – от границы между лесной и степной зоной симметрически расходятся: степные острова к северу и “островные” леса к югу. Эти явления русская наука определяет как “экстразональные”. Степные участки в лесной зоне можно характеризовать, как явление “югоносное”, островные леса в степи суть явления “североносные”. Югоносным формациям лесной зоны отвечают североносные формации степи.

Нигде в другом месте Старого света постепенность переходов в пределах зональной системы, ее “периодичность” и в то же время “симметричность” не выражены столь ярко, как на равнинах России-Евразии.

Русский мир обладает предельно прозрачной географической структурой. В этой структуре Урал вовсе не играет той определяющей и разделяющей роли, которую ему приписывала (и продолжает приписывать) географическая “вампука”. Урал, “благодаря своим орографическим и геологическим особенностям, не только не разъединяет, а наоборот теснейшим образом связывает “Доуральскую и Зауральскую Россию”, лишний раз доказывая, что географически обе они в совокупности составляют один нераздельный континент Евразии”. Тундра, как горизонтальная зона, залегает и к западу, и к востоку от Урала. Лес простирается и по одну и по другую его сторону. Не иначе обстоит дело относительно степи и пустыни (эта последняя окаймляет и с востока и с запада южное продолжение Урала – Мугоджары). На рубеже Урала мы не наблюдаем существенного изменения географической обстановки. Гораздо существенней географический предел “междуморий”, т.е. пространств между Черным и Балтийским морями, с одной стороны, Балтийским морем и побережьем северной Норвегии – с другой.

Своеобразная, предельно четкая и в то же время простая географическая структура России-Евразии связывается с рядом важнейших геополитических обстоятельств. [c.512]

Природа евразийского мира минимально благоприятна для разного рода “сепаратизмов” – будь то политических, культурных или экономических. “Мозаически-дробное” строение Европы и Азии содействует возникновению небольших замкнутых, обособленных мирков. Здесь есть материальные предпосылки для существования малых государств, особых для каждого города или провинции культурных укладов, экономических областей, обладающих большим хозяйственным разнообразием на узком пространстве. Совсем иное дело в Евразии. Широко выкроенная сфера “флагоподобного” расположения зон не содействует ничему подобному. Бесконечные равнины приучают к широте горизонта, к размаху геополитических комбинаций. В пределах степей, передвигаясь по суше, в пределах лесов – по воде многочисленных здесь рек и озер, человек находился тут в постоянной миграции, непрерывно меняя свое место обитания. Этнические и культурные элементы пребывали в интенсивном взаимодействии, скрещивании и перемешивании. В Европе и Азии временами бывало возможно жить только интересами своей колокольни. В Евразии, если это и удастся, то в историческом смысле на чрезвычайно короткий срок. На севере Евразии имеются сотни тысяч кв. км. лесов, среди которых нет ни одного гектара пашни. Как прожить обитателям этих пространств без соприкосновения с более южными областями? На юге на не меньших просторах расстилаются степи, пригодные для скотоводства, а отчасти и для земледелия, при том, однако, что на пространстве многих тысяч кв. км. здесь нет ни одного дерева. Как прожить населению этих областей без хозяйственного взаимодействия с севером? Природа Евразии в гораздо большей степени подсказывает людям необходимость политического, культурного и экономического объединения, чем мы наблюдаем то в Европе и Азии. Недаром именно в рамках евразийских степей и пустынь существовал такой “унифицированный” во многих отношениях уклад, как быт кочевников – на всем пространстве его бытования: от Венгрии до Манчжурии и на всем протяжении истории от скифов до современных монголов. Недаром в просторах Евразии рождались такие великие политические объединительные попытки, как скифская, гуннская, монгольская (XIII–XIV вв.) и др. Эти попытки охватывали не только степь и пустыню, но и лежащую к северу от них лесную зону и более южную область “горного окаймления” Евразии. Недаром над Евразией веет дух своеобразного “братства народов”, имеющий свои корни в вековых соприкосновениях и культурных слияниях народов различнейших рас – от германской (крымские готы) и славянской – до тунгусско-манчжурской, через звенья финских, турецких, монгольских народов. Это “братство народов” выражается в том, что здесь нет противоположения [c.513] “высших” и “низших” рас, что взаимные притяжения здесь сильнее, чем отталкивания, что здесь легко просыпается “воля к общему делу”. История Евразии, от первых своих глав до последних, есть сплошное тому доказательство. Эти традиции и восприняла Россия, в своем основном историческом деле. В XIX и начале XX вв. они бывали по временам замутнены нарочитым “западничеством”, которое требовало от русских, чтобы они ощущали себя “европейцами” (каковыми на самом деле они не были) и трактовали другие евразийские народы, как “азиатов” и “низшую расу”. Такая трактовка не приводила Россию ни к чему, кроме бедствий (например, русская дальневосточная авантюра начала XX в.). Нужно надеяться, что к настоящему времени эта концепция преодолена до конца в русском сознании и что последыши русского “европеизма”, еще укрывающиеся в эмиграции, лишены всякого исторического значения. Только преодолением нарочитого “западничества” открывается путь к настоящему братству евразийских народов: славянских, финских, турецких, монгольских и прочих.

Евразия и раньше играла объединительную роль в Старом свете. Современная Россия, воспринимая эту традицию, должна решительно и бесповоротно отказаться от прежних методов объединения, принадлежащих изжитой и преодоленной эпохе – методов насилия и войны. В современный период дело идет о путях культурного творчества, о вдохновении, озарении, сотрудничестве. Обо всем этом и говорят евразийцы. Несмотря на все современные средства связи, народы Европы и Азии все еще, в значительной мере, сидят каждый в своей клетушке, живут интересами колокольни. Евразийское “месторазвитие”, по основным свойствам своим, приучает к общему делу. Назначение евразийских народов своим примером увлечь на эти пути также другие народы мира. И тогда могут оказаться полезными для вселенского дела и те связи этнографического родства, которыми ряд евразийских народов сопряжен с некоторыми внеевразийскими нациями: индоевропейские связи русских, переднеазиатские и иранские отношения евразийских турок, те точки соприкосновения, которые имеются между евразийскими монголами и народами Восточной Азии. Все они могут пойти на пользу в деле строения новой, органической культуры, хотя и Старого, но все еще (верим) молодого, но чреватого большим будущим Света. [c.514]

 

Жан Тириар

Сверхчеловеческий коммунизм

(Письмо к немецкому читателю)5

 

Современная история будет далее оперировать понятием не территориального, а континентального государства. Уже в 1962–1963 гг. в своей книге “Европа – империя с населением 400 миллионов человек” я довольно подробно описал пути создания Европы “от Дублина до Бухареста”. Являясь свидетелем так называемого “крестового похода” 1941–1945 гг., я уже в 1963 г. подчеркивал, что такая Европа должна будет любой ценой избегать конфликта с Востоком, более того, даже не питать антагонизма к нему.

Ускорение хода истории заставляет меня уже сегодня сказать, что теперь речь должна идти уже не о мирном сосуществовании между Западной Европой и СССР, а о создании единой Европы от Владивостока до Дублина. Нужно понять, что Россия относится к числу европейских стран, и что она является единственной европейской державой, независимой от мировой американской империи.

Наше историческое мышление должно отвлечься от типа идеологии нынешнего СССР. Марксистский коммунизм – это не нечто ужасное, а нечто глупое. Эта идеология должна исчезнуть под давлением фактов. Она исчезнет, [c.515] потому что в один прекрасный день, который, видимо, уже не за горами, советское руководство убедится в том, что эндемическая слабость экономики СССР обусловлена именно марксистскими догмами. Если советское руководство хочет удержаться у власти – а это зависит от того, выживет ли Советский Союз, – то ему придется сделать поворот в сторону “исторического образа мышления” и избавиться от ослабляющего его догматизма.

Рубеж, проходящий по линии Любек – София, продолжает оставаться исторической нелепостью. Он неотвратимо напоминает о разделе Германии середины XVII в. между протестантскими и католическими государства ми, который, начиная со времен Ришелье и Мазарини, позволил Франции на 250 лет отсрочить создание Второго Райха.

Как некогда Вестфальский договор дал возможность Франции вмешиваться в дела Германии, так Ялтинский договор позволил США вмешиваться в дела Европы. Некоторые немцы готовы сегодня беспрекословно подчиняться американцам. Это достойно лишь презрения. Вот уже 30 лет, как Бонн опорожняет ночной горшок Госдепартамента. Помимо этого, в нынешней Германии отмечаются две другие тенденции: тяга к нейтрализму, с одной стороны, и к национализму – с другой.

Рассмотрим сначала вопрос о немецком национализме. Германия не была разбита в 1945 г. В драматической ситуации ее мужество приобрело шекспировский характер. Ее военное умение неоспоримо. В июне 1940 г. французский правящий класс без оглядки бежал из Парижа. В апреле 1945 г. немецкое руководство гибло в боях на улицах Берлина. В 1945 г. Германия была не разбита, а раздавлена. Окончательно. Лишь в течение 12 лет Германия существовала как единое сформировавшееся государство, тогда как Англия, Франция, Испания были таковыми веками. Но если Германия и была раздавлена в 1945 г., то она сама к этому стремилась. Гитлер хотел создать германскую Европу. Идея “европейской” Европы была выше его понимания. Человек исключительный во многих отношениях, он проявил полнейшую близорукость по этому вопросу. Будучи провинциалом, выходцем из Центральной Европы, он оказался неспособным оценить огромную важность Средиземного моря для геостратегии. Кроме того, он не мог подняться до мысли, что другие народы тоже могут обладать выдающимися качествами. Его презрение к русскому человеку, к славянину, явилось причиной недооценки им отваги русского солдата. Геббельсовская пропаганда изображала русских как сомнительную помесь татар, монгол и калмыков. Фотослужбы Отдела пропаганды и кинооператоры “РК” фронта старались перещеголять друг друга в этой области. [c.516]

Сегодня я выписываю журнал “Revue militaire sovietique” (Советское военное обозрение). В противоположность публикациям геббельсовской пропаганды советские солдаты изображаются здесь “с симпатичными лицами, совсем как у наших ребят”: высокие, со светлыми, коротко подстриженными волосами и “веселым взглядом”. Доктор Геббельс не говорил нам, что они являются потомками варягов. Тех варягов, которые беспрепятственно могли вступать в войска “СС”. Они полностью соответствовали расовым признакам, по которым отбирались кандидаты в эти отборные части Третьего Райха.

Лубочные картинки тоже меняются со сменой политического строя и исторической эпохи. Сегодня сводный тель-авивско-вашингтонский отдел пропаганды изображает советскую армию как армию, которая в Афганистане только и делает, что насилует, жжет и убивает исключительно детей, женщин и стариков.

В молодости я остро пережил неудачную попытку франко-германского сближения в 1940–1942 гг. Принимая адмирала Дарлана в Бертехсгадене 14 мая 1941 г., Гитлер еще находился под впечатлением побега Гесса в Англию (11 мая 1941 г.). Гитлер не был великодушен, он не был способен на то, чтобы франко-германский конфликт кончился без побежденного и Франция не была уничтожена. Та самая Франция, которая еще владела африканскими, особенно средиземноморскими колониями и абсолютно целым флотом. В союзе с Францией Гитлер мог бы, пройдя через Сирию, захватить Ирак, нанеся тем самым поражение Англии в Средиземноморье. Английский флот был бы тогда вынужден уйти из Средиземного моря. “Все было возможно” уже на следующий день после Мерс-эль-Кебирской бойни 3 июля 1940 г., когда английский флот расправился с безоружными моряками адмирала Жансуля. В последовавшую за этим событием неделю Гитлер легко мог бы вовлечь Францию в свою войну против Англии. Но для этого нужно было обладать великодушием и мыслить по-европейски. Гитлер не был великим европейцем. Он был лишь великим немцем.

Я пережил и выстрадал все это. Я принимал активное участие в событиях, но не на стороне Германии, а на стороне национал-социализма. Многие из нас были тогда разочарованы, а некоторые чувствовали себя еще и одураченными. И все же мы до конца бились на стороне Райха. Многие мои товарищи заплатили за это своей жизнью: одни погибли на Восточном фронте, другие были расстреляны сразу же по окончании войны в мае 1945 г. Благодаря влиятельным адвокатам мне удалось легко отделаться тремя годами обычной тюрьмы, что было чуть ли не подарком. Из всей этой истории я сделал вывод, что [c.517] национализм подчиняющий, эксплуатирующий и унижающий побежденного, приносит неисчислимый вред. Гитлер был неспособен подняться до объединяющего национализма.

Немецкий и французский национализмы принесли не мало бед и вреда. Поэтому сегодня нужно беспощадно подавлять – во имя европейских интересов – малейшее проявление немецкого национализма.

Германии нечего жаловаться на то, что ей нанесли поражение в 1945 г.

Она сама шла к этому, унижая поляков и русских и презирая французов.

Гитлеровская Германия ошиблась, выбрав в союзники Италию Муссолини. Этот союз стоил ей целого ряда глупостей и ошибок. Муссолини препятствовал малейшему сближению Франции с Германией. Именно поэтому Германия и, в частности, ряд видных нацистов-англофилов ошиблись и в выборе врага. Рудольф Гесс неудачно, слишком буквально, применил концепции генерала Хаусхофера, адъютантом которого он был во время Первой мировой войны 1914–1918 гг. В 1940 г. беспощадным врагом Германии была не континентальная Франция, а морская держава Англия. Именно Англия в течение вот уже пяти веков является исконным и главным врагом Европы.

В 1945 г. Третий Райх потерпел полный крах. Но не только Германия проиграла эту войну. Мы все ее проиграли. Сначала голландцы были изгнаны из своих колоний. Затем Франция и Англия и, наконец, Бельгия. После постыдной потери Алжира в 1962 г. Франция окончательно перестала существовать как независимая держава. Мы все вместе проиграли эту войну. Уже с конца 1941 г. англичане начали вытеснять французов из стран Ближнего Востока (Сирия). В отместку французы помогли сионистам изгнать англичан из Палестины. Еще до 1945 г. англичане и французы постарались лишить Италию ее африканских колоний. Наконец, в 1960 г. по приказу Вашингтона бельгийцы оставили Конго, самую богатую страну во всей Африке. Наши националистические распри привели к гибели всю Европу или, по крайней мере, многонациональную Европу. Теперь пришло время создавать мононациональную, единую континентальную Европу, великую Европу “от Владивостока до Дублина”.

Соединяя ясные геополитические концепции Хаусхофера с мощью Советской армии, нужно попытаться, идя с востока на запад, осуществить то, что Гитлер не сумел проделать, идя с запада на восток. Нужно избавить коммунизм от его неэффективности, обусловленной марксистскими и ленинскими догмами. Коммунизм советского типа следует очистить от марксизма, усовершенствовать, подвергнуть мутации. [c.518]

Необходимо осуществить синтез немарксистского коммунизма с нерасистским национал-социализмом. Я против неэффективного коммунизма, но за эффективный. Именно в этом состоит суть национал-коммунотаризма. Этот синтез должен отражать гениальное понимание сути империи Александром Великим и Цезарем: империя – это интегрирующий, гибкий национализм. Побежденный становится партнером, помощником и, наконец, соотечественником. Я говорю об “имперском коммунизме”, некоем Новом Риме или “Великой Пруссии”, об империи, которая явится выражением идеи государства с более совершенной функциональной структурой, об империи, право присоединиться к которой будет даваться не каждому государству.

При этом не исключается опасность возникновения классического русского национализма, являвшегося способом подавления и эксплуатации других народов. Если СССР попытается навязать нам Европу русского типа, то эта попытка провалится еще быстрее, чем попытка гитлеровской Германии. Напротив, если СССР постарается применить принципы “советского” национализма имперского типа, национализма интегрирующего, у него будет гораздо больше шансов на успех. Понятия “Великая Русь” и “Советская империя” отражают две противоположные концепции, а именно, концепции подавляющего и интегрирующего национализма. Подавляющий национализм порождает, усиливает и обостряет национализм соседних государств. Он сам плодит своих противников, своих антагонистов. В случае неудачи проводимого им геноцида такой национализм обречен на провал в силу заложенного в нем внутреннего противоречия.

Для подавляющего большинства людей смена концепции “территориального” (подавляющего) национализма на концепцию “континентального” имперского национализма является трудной, если не невозможной умственной операцией.

Подавляющий национализм напоминает эволюционный выбор, сделанный членистоногими. Он работает по жестко заданной программе. Он сам положил себе предел. В отличие от него интегрирующий национализм, отражающий “имперскую концепцию”, напоминает позвоночных. Теоретически его территориальное расширение может быть беспредельным. Будь то на верхнем уровне концепции или на нижнем уровне идеологии, выбору членистоногих, как противоположности выбора позвоночных, можно найти аналогию в целом ряде областей: от религии до образования наций, включая разработку политических теорий. Так, иудейская религия, основанная на расовом подходе, разделяет участь членистоногих. С демографической точки зрения, она получила лишь весьма ограниченное распространение. Напротив, христианская и [c.519] исламская религии, не ограниченные ни языковыми, ни расовыми критериями, получили широчайшее распространение.

Ограниченная расово-языковыми рамками экспансия гитлеровской Германии тоже пошла путем членистоногих. Она закончилась роковым несварением желудка – неспособностью переварить 200 миллионов славян. Вчерашних “Дерулед” и нынешних “Дебре”, а также вздыхающих по каске с шишаком или по свастике, следует также зачислить в класс членистоногих. Все они стиснуты панцирем своих жестких идеологий. Что касается европейского национализма, то он служит аналогией эволюции позвоночных. Он является своего рода открытой системой. Он характеризуется гибкостью, интеграционной способностью. Для его понимания требуется уровень мышления, абсолютно недоступный большинству “обыкновенных националистов”.

Здесь мы подходим к вопросу об извечной попытке нейтрализации, “финляндизации” Германии.

Жизнь безжалостна к слабым. То же самое можно сказать и об истории. Сегодняшняя Европа, раздираемая на части узколобыми националистами (французскими, немецкими, английскими и т.д.), является потенциальным “полем битвы”. В этом она сходна с Германией середины XVII в. Как когда-то говорили о “Германиях -марионетках”, дергаемых за веревочку Ришелье и Мазарини, так сегодня можно говорить о “Европах, которыми манипулирует Вашингтон”.

Всех тех, кто рабски смиряются с американским господством в Европе (особенно в Западной Германии, где оно носит совершенно неприкрытый характер) и готовы пойти на “финляндизацию” Западной Германии, можно назвать мазохистами от истории. В 1840 г., когда лучшие представители Германии боролись за объединение Второго Райха, такие мазохисты превозносили добродетели Вестфальского мира (двухсотлетний план заключения договора). Так, некий Кристоф Гак прославлял историческое ничтожество Германии. Этот тип людишек, согласных купить мир ценой исторической кастрации, совсем не нов.

Сегодня нужно искать сближения с Советским Союзом. Нужно вести переговоры сначала о сближении, затем об объединении и, наконец, о слиянии с ним. Речь идет о совершенно откровенных переговорах. Нам не нужен мир между кошкой и мышкой.

Западная Германия должна получить право на равенство и достоинство в рамках Западной Европы. Для этого нужно отбросить еврейско-американские тезисы “виновного народа” и первородного греха немцев. Это библейский бред. Образ бесчеловечной Германии тщательно культивируется с помощью всех [c.520] средств массовой информации во Франции, Англии, Бельгии, Голландии, Италии. Эта пропаганда имеет своей целью разделить Западную Европу, воспрепятствовать ее объединению, бередя старые раны.

Вооруженные силы Западной Германии, Бундесвер, сведены сегодня до положения колониальной пехоты (вроде сенегальцев в войне 1914–1918 гг.) США.

Нынешняя Германия должна набраться мужества, чтобы изгнать из себя злых духов и сказать себе, что национал-социализм окончательно принадлежит прошлому. В любом случае Гитлер совершил не больше преступлений, чем те, кто обагрили свои руки кровью, разбомбив Гамбург или бесцельно разрушив Дрезден в 1945 г., не говоря уже о 1500 женщин, детей и стариков, невинно убитых недавно в Ливане. Каждый должен отвечать за свои проступки, но, в конце концов, наступает время, когда эти проступки должны стать предметом изучения не политиков, а историков. Это время пришло для Германии. Почти все уцелевшие участники войны 1939–1945 гг. уже умерли. Новое поколение немцев не должно взваливать на себя наследие Гитлера. С одной стороны, Германия не должна полностью снимать с себя ответственность за военные преступления, с другой – сегодня она вправе требовать соблюдения принципа срока давности и по отношению к себе. Германия не должна больше мириться со своей ролью падчерицы Общего рынка или НАТО. Падчерицы, приемные родители которой “ужасны”.

Западная Европа должна стремиться к вооруженному нейтралитету и избегать безоружного нейтралитета. Только мазохисты, наивные люди и скопцы могут ратовать за такой нейтралитет. Европа должна выставить вон 400 000 размещенных в ней американских солдат. Риск войны кроется в американском военном присутствии в Европе. Пентагон, подчиненный Госдепартаменту, который покровительствует государству Израиль, может сыграть в “атомный покер” в Европе в ответ на действия СССР в Средиземноморье или какой-нибудь другой части мира.

Если ядерное оружие будет находиться в руках европейцев (включая, конечно, западных немцев), то Советский Союз подвергается несравненно большему риску ядерного конфликта, чем если оно будет в руках у американцев, размещенных в Европе. Европа – это извечное поле битвы, испытательный полигон. Здесь есть над чем задуматься. Мы познали ужасы войны как в России в 1941–1943 гг., так и у себя в 1943–1945 гг. Здесь знают, что такое война, и решаются на нее лишь в крайнем случае. В Вашингтоне, столице страны, у берегов которой вот уже почти два века не появлялась вражеская канонерка, не знают, что такое война. [c.521]

Европа должна положить в основу своей политики заключение союза с Востоком, союза, обусловленного геополитическими соображениями. Европа, простирающаяся с запада на восток, не может остановиться на линии Любек – София. Одновременно, и великие Советы, идущие с востока на запад, не могут остановиться на этом искусственно установленном рубеже. Наше отдаленное будущее можно прочесть на географической карте. Граница, проходящая вдоль линии Любек – София, является линией обороны, чрезвычайно уязвимой в случае ведения маневренной войны. Наличие такой границы весьма опасно, с геостратегической точки зрения. Защищать ее очень трудно. Именно этим объясняется важность, которую СССР придает классическим вооружениям. “Фланг” Любек – София является единственным слабым местом советской обороны на дальних подступах. Со всех других сторон СССР хорошо защищен благодаря своему климату (на севере) и огромным расстояниям (на юге). Выражаясь в терминах классической военной науки, американскую армию, базирующуюся в Западной Германии, можно было бы сравнить с одной советской армией, стоящей в Канаде между Монреалем и Виннипегом. В этом чисто гипотетическом случае основная часть американских сухопутных сил была бы расположена между Миннеаполисом и Бостоном.

“Естественными” берегами СССР (в противоположность границам) являются Канарские острова, Азорские острова, Ирландия, Исландия. То же относится и к Западной Европе.

“Культурная” или “экономически развитая” нация немыслима без опоры на “политически сильную” нацию. С 1648 по 1870 г. Германия являлась примером “культур ной” нации, славилась своим фарфором и музыкантами. При этом она служила полем битвы для кого угодно. Без армии нет нации, а сегодня нет армии без ядерного оружия. Потеряв свои колонии, такие страны, как Англия и Франция, являются ныне лишь пародиями на великие державы. Отныне нации с численностью населения меньше 200-300 миллионов жителей не имеют никакого международного веса. История предлагает нам на выбор два варианта:

1) Советский Союз завоевывает Западную Европу или ему приходится это сделать в порядке превентивной войны;

2) войны удается избежать, и Западная Европа, избавленная от политических наймитов Вашингтона, идет на политический союз с Востоком.

Сотрудничество, партнерство, союз и, наконец, объединение. Германия, которая сегодня стоит одной ногой на Западе, а другой на Востоке, лучше всех может справиться с ролью посредника. [c.522]

В Германии существует националистическое движение левацкого толка, возникшее в Западном Берлине в перерыве между хэппенингом и вечеринкой с приемом наркотиков. Отец Брандт уже обесчестил свою страну и свою расу. Ныне мы можем любоваться романтическими фантазмами его отпрыска Петера. Преобразование Бундесвера в “Национальную народную армию” по типу югославской это сущая потеха. Даже в случае воссоединения (я допускаю такую гипотезу) Германия стала бы лишь карликовой державой, такой, как Франция Миттерана или Англия Тэтчер, кичащиеся своей “независимостью” от США, СССР и Китая. Жалкие молодые люди, тянущиеся к Петеру Брандту, хотят вернуть времена романтической Германии до 1848 г., Германии до Фихте. В 1982 г. речь идет уже не только о Германии – “поле битвы”, а всей Европе – “поле битвы”.

Религиозная война между “марксистским коммунизмом” и “демократизмом” ослепляет большинство этих людей, и эта слепота мешает им осознать геополитическую реальность. Чтобы Европа не стала “полем битвы”, нужно перевести направление возможного советского наступления на Гибралтар, Дублин и Касабланку. С Советским Союзом нужно искать согласия и уже сейчас закладывать основы эффективного сотрудничества. Местом затяжной войны должна стать часть Африки между 20 градусами северной широты и 20 градусами южной широты. Даже если эти зоны будут частично опустошены, это не слишком сильно отразится на будущем человечества.

Чтобы избежать разрушения Европы, мы должны сознательно идти на тесное сотрудничество с СССР, сотрудничество, а не надувательство, предложенное Гитлером французам в 1940–1942 гг. Западная Европа и СССР должны создать некое “сообщество судеб”, диктуемое географией, брак по расчету, принудительный брак.

СССР и Западная Европа должны как можно скорее разработать вместе некий противовес доктрины Монро. Нашей доктриной Монро должен стать девиз “...ни одного солдата, ни одного американского солдата на Средиземном море”. Европейские проблемы должны решаться самими европейцами. Русские – такие же европейцы, как и немцы, французы, англичане и другие европейские народы.

Мы должны заставить американцев уйти из Европы не только по геополитическим причинам. Их присутствие в Европе можно сравнить с завоеванием карфагенянами Сицилии под боком у Римской республики. Оставаясь в Европе и увеличивая опасность возникновения войны, американцы не смогут справиться с кризисом своего общества, который лишь начинается. Мы [c.523] рискуем заразиться от них. Этот кризис общества обусловлен распадом трех сфер:

1) технико-экономического строя;

2) политики, строящейся на убеждении, демагогии, словом, “демократизме”;

3) помешавшейся культуре.

Технико-экономический строй является отражением материалистического мира, мира науки, рационализма, предвидения. Вторая сфера, сфера политики, не поддается никакому логическому анализу, никакому рационалистическому подходу. Здесь преобладает аргументация убеждения (в первой сфере преобладает логико-экспериментальная аргументация). Что касается культуры, то ее сегодня следует скорее относить к области психиатрии. По крайней мере, в США. Только тоталитарная система может привести в равновесие эти три сферы.

В политику уже давно пора ввести понятие рационализма. В моей следующей работе “Евро-советская империя” я посвящу целую главу вопросу, должна ли политика, метаполитика, строиться на силе или наслаждении (удовольствии).

Северная Америка сделала свой окончательный выбор в пользу гедонизма, и вся ее политика направлена на “средства наслаждения”. Такой выбор завел бы человечество в тупик. Остается заставить коммунистов поумнеть и объяснить им, в чем состояла бы метаполитика, направленная на “средства действия” или, иначе говоря, на средства силы.

Уже Гоббс показал, что свобода покоится на силе. В нашу эпоху научно-технической революции к этому можно добавить, что сила служит знанию (космические исследования, фундаментальные исследования в области физики), а знание придает силы.

Если мы хотим создать homo novus, то нам придется сделать выбор между силой и удовольствием. Мечтой Маркса было дать каждому по потребности. Сегодня эту мечту можно легко осуществить. Достижение изобилия – проблема планирования и воли. На ее решение потребовалось бы не более четверти века. Это изобилие привело бы либо к появлению общества гедонистского типа, обреченного на упадок (США), либо к превращению обычного человека в homo novus.

Хаксли и Оруэлл отметили лишь возможную отрицательную сторону “Прекрасного нового мира”. Положительная же его сторона осталась неизвестной им.

Вспомните также пророчество Кестлера: “Тезис – победители, [c.524] антитезис – побежденные, синтез – победители и побежденные становятся сплоченными гражданами гигантской новой евразийской родины”.

Я бы изменил его: “Тезис – расистский национал-социализм, антитезис – марксистский коммунизм, синтез – великоевропейский национал-большевизм, иначе говоря, элитный имперский коммунизм, отвергший Маркса как идеолога и Гитлера как ограниченного близорукого националиста...”

Национал-социализм был великолепной школой эффективности, той самой эффективности, которой так не хватает марксистскому коммунизму.

Обыкновенному коммунизму нужно сделать ребенка, чтобы у него родился необыкновенный отпрыск, своего рода “одаренное чудовище”, “сверхчеловеческий коммунизм”.

Уже в 1941 г. Кестлер знал, кто должен стать его отцом. [c.525]

 

Карл Шмитт

Планетарная напряженность между Востоком и Западом

и противостояние Земли и Моря6

 

Противостояние Востока и Запада, совершенно очевидное сегодня, включает в себя противоречия различного рода: экономические интересы, качественное различие правящих элит и несовместимость основополагающих интеллектуальных установок. Все эти противоречия возрастают, взаимно усиливая друг друга. Однако связь экономических, социологических и духовных напряжений проявлялась во всех великих войнах человеческой истории. Особенность современного антагонизма состоит в том, что эта напряженность стала глобальной и охватывает собой всю планету. Поэтому сегодня совершенно необходимо адекватно разобрать ту историческую и геополитическую подоплеку, на которой основано это напряженное противостояние.

Мы ведем речь о противоположности Востока и Запада. При этом очевидно, что речь не может идти лишь о географических различиях. В ходе нашего исследования мы обстоятельно разберем, о каком виде противоположности здесь идет речь, и покажем, что существует два различных типа напряженного противостояния: историко-диалектическое и статично-полярное. [c.526]

Противоположность Востока и Запада не есть полярная противоположность. Земля имеет Северный и Южный полюса, но не имеет ни Восточного, ни Западного. В условиях нашей планеты географическая противоположность Запада и Востока не является чем-то фиксированным и статичным; это только динамическое отношение, связанное с суточным “убыванием света”. В географическом смысле, Америка является Западом по отношению к Европе; по отношению к Америке Западом являются Китай и Россия; а по отношению к Китаю и России Запад – это Европа. В чисто географическом смысле, четкие полюса отсутствуют, а следовательно, исходя только из географии совершенно невозможно понять реально существующую планетарную враждебную напряженность между Востоком и Западом и мыслить ее основополагающую структуру. [c.527]

 

1.

 

Можно пойти по пути исследования исторической, культурной и моральной специфики нынешнего Востока и нынешнего Запада и таким образом вычленить целый ряд антитез, которые, без сомнения, имеют очень важное значение. Здесь я бы хотел употребить один термин, введенный в оборот географом Джоном Готтманом в его блестящей работе “La politique des Etats et leur geographie”7: понятие региональной иконографии (иконографии пространства) – iconographie regionale. Различные картины мира и представления, возникшие как результат различных религий, традиций, разного исторического прошлого, разных социальных моделей образуют автономные пространства. В этом смысле к иконографии определенного пространства принадлежат не только картины и произведения пластического искусства, но также и все видимые формы общественной и частной жизни. На существенное значение искусства в данной связи указал недавно Луис Диес дель Корраль, в своей книге “Похищение Европы”, которую можно назвать энциклопедией европейской иконографии. Различие между пониманием формы в тех или иных культурных регионах, и особенно в сфере структуры власти и государственного устройства, исследовал Карлос Ольеро. В понятие “иконографии пространства” мы можем включить помимо различных форм общественной жизни также и все прочие типические формы проявления человеческого бытия, системы характерных импликаций, аллюзий, символический язык чувств и мыслей в том виде, в котором они характерны для определенных территорий с особой неповторимой культурой.

Сюда же относятся образы прошлого, мифы, саги и легенды, точно так же, [c.527] как и все символы и табу, топографически локализованные в одном определенном пространстве и только в силу этого обретающие историческую действительность. Готтман говорит в этой связи о “циркуляции иконографий”, т.е. о динамическом влиянии территориальных культур друг на друга в течение времени. Таким образом, на место знаменитой теории “циркуляции элит” Парето приходит не менее важная теория циркуляция иконографий.

Употребление слова (и понятия) “иконография” кажется мне в данном случае вполне уместным и плодотворным, прежде всего потому, что этот термин точнее всего вскрывает сущность противостояния Востока и Запада. Отношение к образу, иконе обнаруживает сущностные качества Востока и Запада в их наиболее глубинном измерении:

Восток традиционно выступает как противник зрительных изображений, картин и икон, Запад же, напротив, – как оплот почитания иконописи и, шире, живописи.

Когда речь идет об иконоборчестве или запрете на изображение Бога, образованный европеец вспоминает события из истории Византии, о борьбе вокруг иконоборческой ереси времен короля Льва (717–741) и о признании иконописи Карлом Великим. На память приходит также запрет изображать Бога в Ветхом Завете и в исламе. Некоторые зашли так далеко, что обнаруживают здесь изначальное противоречие между словесным и зрительным выражением, которое они, в свою очередь, возводят к еще более общему противоречию между слухом и зрением, акустикой и визуальностью, причем слово и слух однозначно отождествляются с Востоком, а изображение и зрение – с Западом.

Употребление термина “иконография”, в вышеназванном всеобъемлющем смысле, должно уберечь нас от подобных упрощений. В действительности, не существует такого географического места, где отсутствовало бы визуальное измерение реальности, и образ, изображение, икона и иконография присутствуют повсюду. Поэтому только и возможна противоположная тенденция, отрицающая ценность визуального изображения, т.е. иконоборчество в самом широком смысле. Причем проблема иконоборчества не ограничивается отнюдь Византией или исламом. Запад также знает многочисленные и весьма агрессивные формы иконоборческого духа. Виклифиты и гуситы, сектанты баптисты и пуритане, религиозные модернисты и грубые рационалисты – все эти иконоборческие течения возникли и развились именно на Западе. Планетарного масштаба этот конфликт, этот основной спор всемирной истории достиг в эпоху великих географических открытий и колонизации Нового Света, и внешне он проявился в борьбе двух конфессиональных форм – римского католицизма [c.528] и северного протестантизма, линии иезуитов и кальвинистов. Попробуем рассмотреть иконографический аспект этого конфликта, что подведет нас к более глубокому пониманию его смысла.

Смысл Реконкисты заключался в отвоевании пространства на Иберийском полуострове для свободного почитания Образа Пречистой Божьей Матери. Однажды я написал, что испанские моряки и конквистадоры Нового Света видели символ своих исторических свершений в водружении повсюду образа Непорочной Девы Богородицы. Некоторые читатели поняли меня превратно. Один католический автор даже писал по этому поводу: “Шмитт рассуждает о всяких христианских аксессуарах Конкисты, которые могут лишь ввести читателей в заблуждение”. Для меня икона Девы Марии – это не “всякие христианские аксессуары”. Более того, почитание иконы Пречистой имеет для меня огромное значение, что становится более понятным, если принять во внимание приведенные несколько выше рассуждения о связи зрительного образа, иконы с сущностью западной традиции. Я берусь утверждать, что все религиозные войны Европы XVI-XVII веков, включая Тридцатилетнюю войну на немецких землях, в действительности, были войнами за и против средневекового католического почитания иконы Девы Марии. Следует ли считать в этом контексте иконоборчество английских пуритан сугубо восточным явлением, а иконопочитание баварских, испанских и польских католиков – признаком их западной духовной природы? В византийских спорах вокруг иконоборческой ереси на богословском уровне затрагивалась христианская догма Троичности. Духовная проблема заключалась в сложности иконографического совмещения в Божестве Единства и Троичности. Но все же, было бы неверно строго отождествить догмат Троичности исключительно с Западом, а абстрактный монотеизм с Востоком. Конечно, в определенные моменты истории такое совпадение было почти полным. Монахи-франки дополнили христианский Символ Веры Запада формулой, согласно которой Святой Дух исходит не только от Отца, но и от Сына, и возмущение греческих патриархов Filioque привело к великому расколу между Западной и Восточной Церквями8. Исходя из этого, можно было бы считать, что Filioque было выступлением Запада против Востока, но это опровергается, с одной стороны, особым учением о Троичности и Богородице сирийских Отцов Церкви, а с другой стороны, взглядами западных ариан, вообще отрицавших Божественную природу Христа. Таким образом, впечатляющее иконографическое различие между Востоком и Западом в вопросе Троичности становится не таким безусловным и абсолютным. [c.529]

Традиционная иконография не статична, в нее вторгаются все новые факторы. К примеру, индустриальное вторжение техники. Современный психоанализ также вполне можно рассмотреть как проявление иконоборческой тенденции. Испанский психоаналитик Хуан Хосе Лопес Ибор предпринял очень интересное исследование этой сферы, исходя из нашего иконографического подхода к проблеме. Кроме того, практически вся современная живопись – и абстрактная, и сохранившая остатки предметности – несет в себе разрушение традиционного понимания образа, визуального изображения, иконы. Все три явления связаны между собой – техника, психоанализ и современная живопись. Если предпринять исследование такой взаимосвязи, сопоставив ее с актуальным противостоянием Востока и Запада, можно прийти к поразительным, сенсационным выводам. Единственной преградой на этом пути является невозможность строго отождествить Восток с иконоборчеством, а Запад – с иконопочитанием. Чтобы до конца осознать структуру мирового дуализма Запад – Восток – нам все же следует исходить из иных критериев.

 

2.

 

История планетарной конфронтации Востока и Запада во всей своей полноте сводима к основополагающему дуализму элементов: Земли и Воды, Суши и Моря.

То, что мы сегодня называем Востоком, представляет собой единую массу твердой суши: Россия, Китай, Индия – громадный кусок Суши, “Срединная Земля”9, как назвал ее великий английский географ сэр Хэлфорд Макиндер. То, что мы именуем сегодня Западом, является одним из мировых Океанов, полушарием, в котором расположены Атлантический и Тихий океаны. Противостояние морского и континентального миров – вот та глобальная истина, которая лежит в основе объяснения цивилизационного дуализма, постоянно порождающего планетарное напряжение и стимулирующего весь процесс истории.

В кульминационные моменты мировой истории столкновения воюющих держав выливаются в войны между стихией Моря и стихией Суши. Это заметили уже летописцы войны Спарты и Афин, Рима и Карфагена. Однако до определенного времени все ограничивалось областью Средиземного моря. Люди еще не знали громадных пространств, великих океанов, планетарных конфликтов. Сразу заметим, что надо делать концептуальное различие между стихией Моря и стихией Океана. Конечно, частичные параллели существуют, и многие ссылаются в этом смысле на известный пассаж из первой филиппики [c.530] Демосфена (38.41). Я сам не вполне разделяю язвительности Платона, который сказал о греках, что “те сидят на берегу Средиземного моря, подобно лягушкам”.

Тем не менее, между морской цивилизацией, являющейся внутриматериковой, и океанической цивилизацией существует значительная разница. Та напряженность между Востоком и Западом, та планетарная постановка проблемы конфликта, которые характерны для нашего периода истории, не имеют аналогов в прошлом. Окончательного всемирно-исторического объема противостояние Суши и Моря (как Океана) достигает только тогда, когда человечество осваивает всю планету целиком.

Планетарный характер битвы между Сушей и Морем впервые обнаружился во времена войн Англии против революционной Франции и Наполеона. Правда, тогда деление на Сушу и Море, Восток и Запад не было еще столь четким, как сегодня. Наполеон был, в конце концов, разгромлен не Англией, но континентальными Россией, Австрией и Пруссией. “Номос” Земли10 еще заключался тогда в равновесии между силами Суши и Моря; одно Море не могло добиться своими силами решительной победы. В 1812 году, когда столкновение достигло своего апогея, Соединенные Штаты объявили войну не Наполеону, а Англии. Тогда произошло сближение между Америкой и Россией, причем оба этих молодых государства стремились дистанцироваться как от Наполеона, так и от Англии. Противоречие между Землей и Морем, между Востоком и Западом еще не выкристаллизовалось тогда в чистое противостояние стихий, что произошло лишь в момент заключения Североатлантического союза в 1949 году.

Но уже во времена Наполеона довольно ясно проявилась закономерность политического конфликта, предопределенного различием цивилизационных стихий, т.е. такого конфликта, где надо было выбирать между Сушей и Морем. В июле 1812 года, когда Наполеон подступал к Москве, Гете сочинял панегирик якобы королеве Марии Луизе, но, на самом деле, ее супругу – французскому императору:

 

“Там, где тысячи людей пребывают в замешательстве, там все решает один человек (Наполеон)”.

 

Немецкий поэт продолжает, имея в виду глобальный аспект противостояния Суши и Моря: [c.531]

 

“Там, где собираются сумерки столетий,

Он (Наполеон) рассеивает их светом духовного взора.

Все ничтожное исчезло,

Лишь Суша и Море имеют здесь значение”.

 

(“Worueber trueb Jahrhunderte gesonnen

Er uebersieht's im hellsten Geisteslicht.

Das Kleinliche ist alles weggeronnen,

Nur Meer und Erde haben hier Gewicht”.)

 

Гете был на стороне Наполеона. Для него это была сторона Суши, Земли. Но Наполеон отождествлялся также с Западом. Запад был тогда еще Сушей и никак не Морем. Немецкий поэт искренне надеялся, что Запад так и останется воплощением сухопутной, континентальной силы, а Наполеон, как новый Александр, будет отвоевывать у сил Моря прибрежные территории, и тогда “Суша вступит в свои права”.

Так Гете, типичный представитель Запада, летом 1812 года сделал выбор в пользу Суши, Земли против Моря. Конечно, в соответствии со своим мировоззрением, он понимал противостояние Земли и Моря как статичную, полярную напряженность, а не как диалектический неповторимый исторический момент. В данном случае, крайне важно то различие между статичной полярностью и исторической диалектикой, о котором мы говорили в самом начале статьи.

 

3.

 

Гете мыслил в терминах статичной полярности. Но полярная напряженность значительно отличается от напряженности историко-диалектической. Статика полярного напряжения предполагает синхронизм, постоянство, при котором взаимодействие противоположных полюсов составляет фиксированную структуру, остающуюся сущностно одинаковой при всех внешних изменениях, проистекающих из конкретных исторических ситуаций. Это своего рода вечное возвращение.

Конкретно-исторический подход исследует, напротив, цепь логической и исторической взаимосвязи между конкретикой определенного вопроса и данного на него ответа. Вопрос и ответ дают диалектику исторически конкретного и определяют структуру исторических ситуаций и эпох. Подобная диалектика [c.532] не обязательно должна отождествляться с гегелевской логикой понятий или с фатально заданной закономерностью природного течения событий.

Нас здесь интересует, однако, исследование структуры конкретно существующего в нашем мире планетарного дуализма (а не общая теория исторического процесса). Историческое мышление есть мышление однократными, одноразовыми историческими ситуациями и, следовательно, одноразовыми истинами. Все исторические параллели служат лишь наилучшему распознанию этой единственности, в противном случае они становятся лишь мертвыми функциональными элементами абстрактной системы, которой в реальной жизни просто не существует. Абсурдно и нереалистично делать предположения такого рода: что случилось бы, если бы события приняли иной оборот, нежели они приняли в реальной истории. К примеру, а что, если бы сарацины победили в битве при Пуатье? Что, если бы Наполеон не проиграл сражения при Ватерлоо? Что, если бы зима 41/42 была не такой холодной? – Такие нелепые предположения, которые можно встретить даже у знаменитых историков, абсурдны уже потому, что в них совершенно упускается из виду единственность и неповторимость любого исторического события. Структура полярной напряженности всегда актуальна, вечна, как вечное возвращение.

Историческая же истина, напротив, истинна лишь один раз. Она и не может быть истинной больше, чем один раз, так как именно в однократности заключается ее историчность. Одноразовость исторической истины является одним из секретов онтологии, как выразился Вальтер Варнах. Диалектическая структура вопроса и ответа, о которой мы здесь ведем речь, пытаясь объяснить суть истории, никоим образом не ослабляет и не упраздняет качества однократности исторического события. Напротив, она только усиливает ее, поскольку речь идет о неповторимом конкретном ответе на столь же неповторимый конкретный вопрос.

Если бы противостояние между Сушей и Морем, выраженное в современном планетарном дуализме, было исключительно статично полярным, т.е. включенным в цепь природного равновесия и вечного возвращения, то оно было бы лишь фрагментом чисто природного процесса. Стихии в природе разделяются и воссоединяются, смешиваются и расслаиваются. Они сменяют друг друга и переходят друг в друга в беспрестанном круговороте метаморфоз, который открывает все новые и новые образы и формы сущности всегда тождественного полярного напряжения. Если бы дело сводилось только к такому природному статическому дуализму, актуальное противостояние Востока и Запада было бы лишь особой формой выражения вечной циркуляции элит, проблемой [c.533] иконографий. Вечное возвращение и вечное превращение не знает специфической правды, неповторимой ситуации, исторического момента. Статично-полярное противостояние исключает историческую неповторимость. Но в конкретной истории все иначе. В определенные эпохи появляются дееспособные и могущественные народы и группы, которые захватывают и делят землю в процессе дружественных договоров или войн, хозяйничают на своей территории, пасут скот и т.д. Из этого образуется Номос Земли. Он ограничен своим уникальным здесь и теперь, а напряженность между элементами, о которых мы рассуждаем, между Сушей и Морем, лишь порождает природный, объективный контекст, в котором данный Номос складывается.

Если взять Землю и Море (и населяющих их существ) как исключительно природные элементы, то очевидно, что сами по себе они не могут породить враждебного противостояния, которое имело бы сугубо исторический событийный смысл. Обитатели Моря и обитатели Суши не могут быть по своей природе абсолютными врагами. Случается, что наземные животные пожирают морских, но нелепо в данном случае говорить о какой-то вражде. Сами рыбы сплошь и рядом пожирают друг друга, особенно крупные – мелких. Да и обитатели Суши относятся друг к другу не намного лучше. Поэтому нельзя утверждать, что существует природная враждебность Суши и Моря. Скорее, в чисто природном состоянии эти две стихии существуют совершенно безотносительно и безразлично друг к другу, причем в такой степени, что говорить о таком специфическом и интенсивном соотношении как вражда здесь совершенно нелепо. Каждое живое существо пребывает в своей стихии, в своей среде. Медведь не враждует по своей природе с китом, а кит не объявляет войну медведю. Даже морские и сухопутные хищники твердо знают свои границы и пределы своего обитания. Медведь не посягает на владения льва или тигра; даже самые смелые звери знают свое место и стремятся избежать неприятных столкновений. Те, кто приводят в качестве примера природной вражды отношения кошек с собаками, лишь лишний раз доказывают, что такая природная вражда резко отличается от человеческой. Когда собака лает на кошку, а кошка шипит на собаку, их конфликт имеет совершенно иной смысл, нежели вражда людей. Самое главное отличие состоит в том, что люди по контрасту с животными способны отрицать наличие самого человеческого качества у своих противников, а животные – нет. Бытие собаки духовно и морально не ставит под вопрос бытия кошки и наоборот.

Однако показательно, что именно басни из жизни животных особенно выпукло иллюстрируют специфически человеческие политические ситуации [c.534] и отношения. Вообще говоря, с философской точки зрения, проблема басен о животных интересна сама по себе. Перенося на животный мир сугубо человеческие политические ситуации, мы демифологизируем, проясняем их, лишаем идеологических и риторических покрывал. Именно в силу того, что отношения среди животных имеют совершенно иной смысл, нежели отношения среди людей, такой аллегорический прием – когда люди выступают как звери, а звери как люди – позволяет обнаружить доселе сокрытое через сознательный отход от прямолинейного и одномерного анализа. Перевоплощение в зверя отчуждает человека от человеческого, но через такое отчуждение человеческое становится только более отчетливым и выпуклым. На этом основан политический смысл басен о животных (на чем мы не будем более здесь останавливаться).

При переносе дуальности Суша – Море на человечество, казалось бы, речь должна идти о морских конфликтах между людьми Моря и сухопутных конфликтах между людьми Суши. На самом деле, дело обстоит совершенно иначе, начиная с того момента, когда историческое планетарное напряжение достигает определенного критического уровня. В отличие от животных люди – и только люди – способны вести войну между народами Суши и народами Моря. Когда вражда достигает своей высшей точки, военные действия захватывают все возможные области, и война с обоих сторон разворачивает ся как на Суше, так и на Море. Каждая из сторон вынуждена преследовать противника вглубь враждебной стихии. Когда осваивается и третья, воздушная стихия, конфликт переносится и на нее, а война становится воздушной войной. Но изначальные субъекты конфликта не утрачивают своего качества, поэтому мне представляется вполне разумным говорить именно о противостоянии элемента Земли и элемента Моря. Когда планетарно-историческое противостояние приближается к своему пику, обе стороны до предела напрягают все свои материальные, душевные и духовные силы. Тогда битва распространяется на все прилегающее к противоборствующим сторонам пространства. И стихийное природное различие Суши и Моря в этом случае превращается в настоящую войну между этими элементами.

Вражда между людьми обладает особым напряжением, которое многократно превосходит напряжение, характерное для враждебности в царстве природы. В человеке все аспекты природы трансцендируются, обретают трансцендентное (или трансцендентальное, как угодно) измерение. Это дополнительное измерение можно назвать также “духовным” и вспомнить Рембо, который сказал: “Le combat spirituel est aussi brutal que la bataille des hommes”11. Как бы то ни было, вражда между людьми может достичь невероятной [c.535] степени. Эта высшая степень вражды отчетливо проявляется в гражданских войнах, когда противник настолько криминализируется, – морально, юридически и идеологически, – что фактически ставится вне всех человеческих законов. В этом дает о себе знать какой-то свойственный лишь человеку, сугубо сверхприродный элемент, трансцендентный по отношению к его природному измерению; этот элемент порождает невероятное напряжение и превращает природную полярность в конкретную историческую диалекти ку.

Слово “диалектика” выражает здесь то особое качество (свойственное лишь человечеству), которое кардинально отлично от всех природных форм полярности. Слово “диалектика” указывает на структуру “вопрос – ответ”, которая только и может адекватно описать историческую ситуацию или историческое событие. Историческая ситуация может быть понята только как брошенный человеку вызов и его ответ на этот вызов. Каждое историческое действие есть ответ человека на вопрос, поставленный историей. Каждое человеческое слово – это ответ. Каждый ответ обретает смысл через вопрос, на который он призван отвечать; для того, кто не знает вопроса, слово остается бессмысленным. А смысл вопроса, в свою очередь, лежит в той конкретной ситуации, в которой он был поставлен.

Все это напоминает “логику вопрос – ответ” (Question-Answer Logic) Р.Дж.Коллингвуда, и в самом деле, мы именно ее имеем в виду. Коллингвуд с помощью мышления в терминах “вопрос – ответ” стремился определить специфический смысл истории. Он сделал это с блистательной точностью, так как для него данное определение означало венец философского пути по преодолению собственного внеисторического естественнонаучного позитивизма. Замысел Коллингвуда был великолепен, но английский ученый был слишком глубоко затронут английским определением науки, свойственным XIX веку, чтобы суметь преодолеть психолого-индивидуалистическое толкование проблемы “вопрос – ответ”. Только этот фактор и может объяснить его болезненные, закомплексованные припадки германофобии, которые изрядно подпортили его последнее произведение “The New Leviathan”12. Но великая заслуга его “логики вопроса – ответа” остается безусловной. Однако необходимо особо подчеркнуть, что вопрос здесь ставится не отдельным человеком или группой людей, и уж совсем не произвольно взятым историком, исследующим прошлое, но самой Историей, состоящей в своем качественном аспекте из вопросов и ответов. Вопрос – это само по себе историческое событие, из которого произрастает через конкретный человеческий ответ следующее событие. Ровно в той степени, в какой люди принимают вызов и вопрос истории и в какой они стараются [c.536] ответить на них своим отношением и своими поступками, в той степени они демонстрируют свою способность на рискованное участие в истории и, следовательно, подвергаются ее суду. Одним словом: они переходят из природного состояния в историческое.

Арнольд Тойнби развил “логику вопроса-ответа” (question-answer logic) до культурно-исторической концепции “структуры вызов – отзыв”13 (challenge-response-structure). Концепцию “вопроса” Тойнби развил до понятия “вызова”, а концепцию “ответа” – до “отзыва”. Это было важнейшим этапом в прояснении сущностной характеристики исторического, так как здесь явственно различимо не просто статично полярное, природное напряжение, разбиравшееся неисторическими индивидуально-психологическими естественнонаучными школами мысли, – но напряжение, понятое диалектически. Тойнби вычленяет на основании своего метода более двадцати культур или высших цивилизаций, каждая из которых основана на конкретном историческом ответе, отзыве людей на поставленный историей вопрос, брошенный ею вызов. К примеру, в случае Египта вызов заключался в природной специфике долины Нила, в привязанности к реке и в постоянной угрозе вражеских нашествий. Освоение и организация пространства долины Нила, защита от внешних, варварских влияний и основанная на этом египетская цивилизация с ее культами богов, династиями, пирамидами и священным искусством – все это было конкретным ответом на брошенный вызов.

Методология познания приобрела от такого подхода чрезвычайно много, так как отныне стало возможным изучать диалектическую структуру всякой исторической ситуации. Но и сам Тойнби не смог избежать характерного заблуждения, значительно повредившего его концепции. Когда он начинает описывать механизм взаимодействия между собой выделенных им двадцати цивилизаций или культур, в его анализе пропадает самая существенная сторона исторического, структура самой истории – уникальная одноразовость каждой конкретной ситуации и ее разрешения. Не существует никаких всеобщих законов мировой истории. Эта абстрактная попытка подчинить живую историю сухим закономерностям или статистической вероятности внутри узко функциональной системы в корне неверна.

В реальности мы имеем дело лишь с одноразовыми конкретными ситуациями. И конкретная ситуация собственно нашей эпохи определяется тем, что в ней противостояние Востока и Запада приобрело характер планетарного дуализма, планетарной вражды. Когда мы пытаемся выяснить природу диалектического напряжения, порождаемого этим дуализмом, мы не стремимся вывести [c.537] всеобщий закон или статистическую вероятность, не говоря уже о построении какой-то системы. Когда мы употребляем слово “диалектика”, “диалектическое”, мы подвергаемся риску быть неверно понятыми и причисленными к узко гегелевской школе. Это не совсем так. Историческая диалектика Гегеля, на самом деле, дает возможность осмыслить одноразовость и уникальность исторического события, что видно хотя бы из фразы Гегеля о том, что вочеловечивание Сына Божьего есть центральное событие всей человеческой истории. Из этого явствует, что история для Гегеля была не просто цепью объективных закономерностей, но обладала и субъективным измерением активного соучастия. Но во всеобщей гегелевской систематизации часто теряется историческая уникальность, и конкретное историческое событие растворяется в одномерном мыслительном процессе. Этого замечания достаточно для того, чтобы прояснить наше понимание термина “диалектика” и предупредить автоматическое зачисления в гегельянцы, что весьма свойственно для “технического”, автоматического образа мысли наших современников.

Помимо неверного понимания сущности исторической диалектики, характерной для гегельянства в целом, следует также опасаться типичной для XIX столетия мании к формулировке закономерностей и открытию законов. Этой болезни подверглись практически все западные социологи и историки – кроме Алексиса де Токвиля. Потребность выводить из каждой конкретной исторической ситуации всеобщий закон развития покрыла научные открытия даже самых прозорливых мыслите лей прошлого столетия почти непроницаемой пеленой туманных обобщений.

Возведение конкретно-исторического факта к какому-то общечеловеческому закону было той платой, которой XIX век компенсировал свой научно-естественный позитивизм. Ученые просто не могли представить себе какую-то истину вне всеобщей, точно высчитываемой и измеряемой функциональной закономерности. Так Огюст Конт – историк современности, наделенный гениальной интуицией, – правильно определил сущность своей эпохи, представив ее результатом развития, состоящего из трех этапов: от богословия через метафизику к позитивизму. Это было совершенно верное замечание, точно определяющее одноразовый, осуществленный в трех моментах шаг, который совершила западная мысль с XIII по XIX век. Но позитивист Огюст Конт смог сам поверить в истинность сформулированного им принципа только после того, как заявил, что закон трех стадий распространяется на все человечество и на всю его историю. Карл Маркс, в свою очередь, поставил очень точный диагноз тому положению дел, которое было характерно для второго этапа индустриальной [c.538] революции в середине XIX века в Средней и Восточной Европе; но беда в том, что он возвел свои соображения в универсальную всемирно историческую доктрину и провозгласил упрощенный тезис о “классовой борьбе”, тогда как, на самом деле, речь шла всего лишь о конкретном моменте техно-индустриальной революции, связанном с изобретением железных дорог, телеграфа и паровой машины. Уже в XX веке Освальд Шпенглер значительно ограничил значение своего открытия – относительно глубинных исторических параллелей между настоящей эпохой и эпохой римской гражданской войны и периодом цезарей – тем, что составил на этом основании всеобщую теорию культурных кругов, а следовательно, убил сугубо исторический нерв всей своей работы.

 

4.

 

Индустриализация и техническое развитие являются сегодня судьбой нашей земли. Итак, постараемся определить одноразовый исторический вопрос, великий вызов и конкретный ответ, порожденные индустриально-технической революцией прошлого столетия. Отбросим при этом все поверхностные заключения, вовлекающие нас в рискованные системы причинно-следственной обусловленности. Мы вычленили из общего понятия напряженности сугубо диалектическую напряженность, отличную от полярно-статической. Но эта концепция диалектической напряженности не должна пониматься как банальный продукт гегельянства, естественнонаучных воззрений или нормативистских конструкций. Формула Тойнби относительно “вызова – отзыва” также должна использоваться лишь в качестве инструмента, так как нам надо, в первую очередь, верно понять сугубо одноразовую актуальную истину сегодняшнего планетарного дуализма Востока и Запада.

Здесь нам поможет текст Арнольда Тойнби 1953 года с выразительным названием: “The World and the West” (“Мир и Запад”)14. Это произведение спровоцировало ожесточенную критику и полемику, которую мы предпочитаем обойти молчанием, так как нас интересует здесь лишь противостояние Земли и Суши. Тойнби говорит о нашей эпохе, выделяя в ней как отдельную категорию Запад, противопоставленный всему остальному миру.

Запад представляется ему агрессором, который в течение четырех с половиной столетий осуществлял экспансию своей индустриально-технической мощи на Восток в четырех основных направлениях: Россия, исламский мир, Индия и Восточная Азия. Для Тойнби представляется очень важным, что эта агрессия [c.539] осуществлялась через освободившуюся от норм христианской традиции технику (entfesselte Technik). Тот факт, что сегодняшний Восток сам начал широко использовать технику, означает для Тойнби начало его активной самозащиты перед лицом Запада. Правда, в XVII веке иезуиты сделали попытку проповедовать христианскую религию индусам и китайцам не как религию Запада, но как религию универсальную, относящуюся равным образом ко всем людям. Тойнби считает, что эта попытка, к несчастью, провалилась из-за догматических разногласий между различными католическими миссиями и централизованной проповеднической сетью иезуитов. Смысл Октябрьской коммунистической революции, согласно Тойнби, состоит в том, что Восток стал вооружаться освобожденной от христианской религии европейской техникой. Эту технику Тойнби называет “куском европейской культуры, отколовшимся от нее к концу XVI века”. Заметим эту важнейшую, абсолютно точную формулировку.

Выясним теперь в свете “логики вопрос – ответ”, что было тем вызовом и тем отзывом, которые исторически проявились в нашу эпоху через индустриально-технический рывок.

Из чего происходит индустриальная революция? Ответом на какой вопрос она является? Каковы ее истоки и ее родина, ее начало и ее мотивация? Она происходит с острова Англия и датируется XVIII веком. Повторим всем известные даты – 1735 (первая коксовая печь), 1740 (первая литая сталь), 1768 (первая паровая машина), 1769 (первая современная фабрика в Нотингэме), 1770 (первый прядильный станок), 1786 (первый механический ткацкий станок), 1825 (первый паровоз). Великая промышленная революция происходит с острова Англия, ставшего начиная с XIX столетия главной промышленной страной мира. Этот исторический феномен, который мы постоянно должны иметь в виду, заметил уже первый немецкий социолог Лоренц фон Штайн в 1842 году.

Он писал по этому поводу:

“Удивительным образом и совершенно неожиданно, в то же самое время, когда во Франции распространяются идеи свободы и равенства, в Англии появляются первые машины. Вместе с ними открывается совершенно новая эпоха для всего мира в вопросах благосостояния, производства, потребления и торговли. Машины стали подлинно революционной силой в материальном мире, и из этого подчиненного ими материального мира они начали распространять свое могущество вглубь, во все сферы мира духовного”. [c.540]

“Удивительным образом и совершенно неожиданно” причем именно “в Англии”! В этих словах слышится жадное к познанию удивление молодого немца, который начинает осознавать историческую ситуацию своего народа и в Париже Луи Филиппа понимает, что политическая революция, расползающаяся начиная с 1789 года по всему европейскому континенту, есть лишь бледный идеологический эпифеномен по сравнению с индустриальной революцией, распространяющейся из Англии и представляющей собой подлинно революционную силу. Так родилась только что приведенная нами замечательная фраза из главы под значительным названием “Пролетариат”. В этом же тексте впервые в европейскую дискуссию вводится научное осмысление проблемы фундаментального различия между рабочей силой и собственностью.

Итак, индустриальная революция происходит из Англии XVIII столетия. Какова была историческая ситуация на этом острове в то время? Англия была островом, отделившимся начиная с XVI века от европейского континента и сделавшим первые шаги к чисто морскому существованию. Это, с исторической точки зрения, является для нас самым существенным. Все остальное – лишь надстройка, суперструктура. Какое бы внешнее событие мы ни выбрали в качестве окончательного шага к чисто морскому существованию, – захват Ямайки Кромвелем в 1655 году, окончательное изгнание Стюартов в 1688 году или европейский мир в Утрехте в 1713 году, – главным является следующее: один европейский народ начиная с определенного момента перестал считать остров, на котором он жил, частью несколько удаленной европейской Суши и осознал его как базу для чисто морского существования и для морского господства над мировым океаном. Начиная с XVI века Англия вступила в эпоху великих географических открытий и принялась отвоевывать колонии у Португалии, Испании, Франции и Голландии. Она победила всех своих европейских соперников не в силу морального или силового превосходства, но лишь исключительно из-за того, что сделала решительный и бесповоротный шаг от твердой Суши к открытому Морю, и в такой ситуации отвоевывание сухопутных колоний обеспечивалось контролем над морскими пространствами.

Это был одноразовый, неповторимый, исторический ответ на столь же одноразовый, неповторимый исторический вызов, на великий вызов века европейских географических открытий. Впервые в известной нам истории человечества возник вызов, относящийся не только к конкретным рекам, берегам или внутриматериковым морям; впервые он имел планетарный, глобальный характер. Большинство европейских народов осознали этот вызов в континентальных, сухопутных терминах. Испанцы создали свою гигантскую заокеанскую [c.541] империю; при этом она оставалась сущностно сухопутной и строилась на обширных материковых массах. Русские оторвались от Москвы и завоевали гигантскую страну – Сибирь. Португальцам, несмотря на их удивительные достижения в мореплавании, также не удалось перейти к чисто морскому существованию. Даже героический эпос эпохи португальских открытий, “Лузиады” Комоенса, говорят об Индийском океане по сути почти так же, как Эней Виргилия говорит о Средиземном море. Голландцы первыми пустились в глобальные морские авантюры и долго оставались в авангарде. Но база была слишком слабой, укоренность в политике сухопутных держав слишком глубокой, и после заключения мира в Утрехте в 1713 году Голландия окончательно была привязана к Суше. Французы вступили в двухсотлетнюю войну с Англией и, в конце концов, проиграли ее. Англию континент особенно не беспокоил (the least hampered by the continent), и она окончательно и успешно перешла к чисто морскому существованию. Это создало непосредственные предпосылки для индустриальной революции.

Бывший некогда европейским остров отбросил традиционную, сухопутную картину мира и начал последовательно рассматривать мир с позиции Моря. Суша как естественное жизненное пространство человека превратилось в нечто иное, в берег, простирающийся вглубь континентальных просторов, в backland. Еще в XV веке во времена Орлеанской девы английские рыцари, подобно рыцарям других стран, в честном бою добывали себе трофеи. Вплоть до XVI столетия англичане были овцеводами, продававшими шерсть во Фландрию, где из нее делали ткани. И этот народ превратился в нацию “пенителей морей” и основал не только морскую, но океаническую, мировую империю. Остров перестал быть отдельно расположенным фрагментом Суши и превратился в Корабль, лежащий на якоре вблизи континента. На место старого, сухопутного Номоса Земли вступил новый Номос, включающий в свою структуру освоенные пространства открытого Моря, но при этом отрывающий открытое море от континентальной массы и противопоставляющий пространство Моря пространству Суши, чтобы создать равновесие с помощью контроля над Сушей со стороны Моря.

То, что отпало от европейской культуры в XVI веке, было, вопреки Тойнби, не “техническим осколком”, но чем-то совсем иным. Европейский остров откололся от европейского континента, и новый, призванный островом мир Моря поднялся против традиционного мира континентальной Суши. Этот мир Моря породил противовес миру Суши, и мир (Frieden, peace) на земле стал подобен весам в его руках. Это было выражением конкретного ответа на вызов [c.542] открывшегося Мирового Океана. И на этом острове Англия, принявшем вызов и сделавшем решительный шаг к морскому существованию, внезапно появились первые машины.

 

5.

 

Корабль – основа морского существования людей, подобно тому, как Дом – это основа их сухопутного существования. Корабль и Дом не являются антитезами в смысле статического полярного напряжения; они представляют собой различные ответы на различные вызовы истории. И Корабль и Дом создаются с помощью технических средств, но их основное различие состоит в том, что Корабль – это абсолютно искусственное, техническое средство передвижения, основанное на тотальном господстве человека над природой. Море представляет собой разновидность природной среды, резко отличную от Суши. Море более отчужденно и враждебно. Согласно библейскому повествованию, человек получил свою среду обитания именно через отделение Земли от Моря. Море оставалось сопряженным с опасностью и злом. Здесь мы отсылаем читателей к комментариям на первую главу “Книги Бытия” в третьем томе “Церковной Догматики” Карла Барта. Подчеркнем лишь, что для преодоления древнего религиозного ужаса перед Морем человечество должно было предпринять значительное усилие. Техническое усилие, предпринятое для такого преодоления, сущностно разнится со всяким иным техническим усилием. Человек, отваживающийся пуститься в морское путешествие, – слово “пират” изначально означало того, кто способен на такой риск, – должен иметь, по словам поэта, “тройную броню на груди” (aes triplex circa pectus). Преодоление человеком инерциального сопротивления природы, составляющее сущность культурной или цивилизаторской деятельности, резко отличается в случае кораблестроения и освоения Моря и в случае разведения скота и строительства жилищ на Суше.

Центр и зерно сухопутного существования, со всеми его конкретными нормативами – жилище, собственность, брак, наследство и т.д. – все это Дом. Все эти конкретные нормативы произрастают из специфики сухопутного существования и особенно из земледелия. Фундаментальный правовой институт, собственность – Dominium – получил свое название от Дома, Domus. Это очевидно и известно всем юристам. Но многие юристы, однако, не знают, что немецкое слово Bauer (paganus, крестьянин) происходит не непосредственно из слова “Ackerbau” (пахота), но от слова “Bau”, “Gebaude”, [c.543] “aedificium”, т.е. “здание”, “постройка”, “дом”. Оно означало изначально человека, владевшего домом. Итак, в центре сухопутного существования стоит Дом. В центре морского существования плывет Корабль. Дом – это покой, Корабль – движение. Поэтому Корабль обладает иной средой и иным горизонтом. Люди, живущие на Корабле, находятся в совершенно иных отношениях как друг с другом, так и с окружающей средой. Их отношение к природе и животным совершенно отлично от людей Суши. Сухопутный человек приручает зверей – слонов, верблюдов, лошадей, собак, кошек, ослов, коз и “все, что ему принадлежит” – и делает из них домашних животных. Рыб невозможно приручить, их можно только поймать и съесть. Они не могут стать домашни ми животными, так как сама идея Дома чужда морю.

Для того чтобы осознать бездонное различие между сухопутным и морским существованием, мы привели культурно-исторический пример. Сейчас мы стараемся найти ответ на вопрос, почему индустриальная революция со свойственным ей раскрепощением технического порыва (entfesselte Technik) зародилась в условиях морского существования. Сухопутное существование, центром которого является Дом, совершенно иначе относится к технике, нежели морское существование, центром которого является Корабль. Абсолютизация технического прогресса, отождествление любого прогресса исключительно с техническим прогрессом, короче, то, что понимается под выражением “раскрепощенный технический порыв”, “раскрепощенная техника” – все это могло зародиться, произрасти и развиться только на основании морского существования, в климате морского существования. Тем, что остров Англия принял вызов открывающегося мирового океана и довел до логического завершения переход к чисто морскому существованию, он дал исторический ответ на вопрос, поставленный эпохой великих географических открытий. Одновременно это было и предпосылкой индустриальной революции и началом эпохи, чью проблематику переживаем сегодня мы все.

Конкретно мы говорим о промышленной революции, которая является сегодня нашей общей судьбой. Эта революция не могла осуществиться нигде и никогда, кроме как в Англии XVIII века. Промышленная революция как раз и означает раскрепощение технического прогресса, а это раскрепощение становится понятным только исходя из специфики морского существования, при котором оно, до некоторой степени, разумно и необходимо. Технические открытия делались во все времена и во всех странах. Техническая одаренность англичан не превышает одаренности других народов. Речь идет лишь о том, каким образом использовать техническое открытие и в каких пределах; иными [c.544] словами, в какую систему нормативов это открытие поместить. В условиях морского существования технические открытия совершаются более легко и свободно, так как они не обязательно должны встраиваться в фиксированную структуру нормативов, свойственных сухопутному существованию. Китайцы изобрели порох; они были нисколько не глупей европейцев, которые также изобрели его. Но в условиях чисто сухопутного, закрытого существования тогдашнего Китая, это повлекло его использование исключительно для игр и фейерверков. В Европе же то же самое привело к открытиям Альфреда Нобеля и его последователей. Англичане, совершившие в XVIII веке все свои знаменитые открытия, повлекшие за собой промышленную революцию, – коксовые печи, сталелитейное производство, паровую машину, ткацкий станок и т.д., – не были гениальнее других народов из других стран и других эпох, живших по сухопутным законам и сделавших аналогичные открытия независимо от англичан. Технические открытия не являются откровениями таинственного высшего духа. Они во многом диктуются временем. Но забываются или развиваются они – это зависит от того человеческого контекста, в котором они были сделаны. Я выражусь определеннее: технические открытия, лежащие в основе промышленной революции, только там на самом деле приведут к индустриальной революции, где сделан решительный шаг к морскому существованию.

Переход к чисто морскому существованию уже несет в самом себе и в своих прямых следствиях раскрепощение техники как самостоятельной и самодовлеющей силы. Всякое развитие техники в предшествующих периодах сухопутного существования никогда не приводило к появлению такого принципа как Абсолютная Техника. При этом надо подчеркнуть, что береговые и связанные с внутренними морями формы культур еще не означают перехода к чисто морскому существованию. Только при освоении Океана Корабль становится настоящей антитезой Дома. Безусловная вера в прогресс (понятый как технический прогресс) является верным признаком того, что совершен переход к морскому существованию. В исторически, социально и морально бесконечном пространстве морского существования само собой возникает цепная реакция безбрежной череды открытий. Речь идет не о различии между кочевыми и оседлыми народами, а о противоречии между Сушей и Морем – двумя противоположными стихиями человеческого существования. Поэтому неверно говорить о “морских кочевниках” в одном ряду с кочевниками на лошадях, верблюдах и т.д. Неправомочно переносить сухопутные условия на стихию Моря. Жизненное пространство человечества в его сверхприродном, историческом [c.545] смысле радикально различается по всем параметрам – внешним и внутренним – в зависимости от того, идет ли речь о сухопутном или морском существовании. С какой бы позиции мы ни смотрели на это различие – с Моря на Сушу или с Суши на Море, – оно проявляется в совершенно иначе структурированном силовом цивилизационном и культурном поле; при этом надо заметить, что культура сама по себе в большей степени относится к Суше, а цивилизация к Морю15, морское мировоззрение ориентировано техноморфно, тогда как сухопутное – социоморфно.

Два важнейших феномена XIX столетия могут быть освещены в новом свете при помощи теории специфики морского существования. Речь идет о классической политэкономии конца XVIII – начала XIX века и о марксизме. По мере развития промышленной революции обнаруживающаяся безбрежность провоцировала все новые и новые шаги по пути раскрепощенного техническо го прогресса. Так называемая классическая политэконо мия была концептуальной суперструктурой, разработан ной на основании первой стадии промышленной революции. Марксизм, в свою очередь, основал свое учение уже на этой суперструктуре классической политэкономии. Он развил ее и разработал концептуальную суперструктуру для второй стадии промышленной революции. В этом качестве марксизм был взят на вооружение элитой русских профессиональных революционеров, которым удалось совершить в 1917 году революцию в Российской Империи и перенести двойную суперструктуру на условия своей аграрной страны. Во всем этом речь шла отнюдь не о практическом осуществлении чистого учения и о логичной реализации объективных законов исторического развития. Речь шла о том, что промышленно отсталая аграрная страна испытывала необходимость вооружиться современной промышленной техникой, так как в противном случае ей была обеспечена роль добычи для других более развитых промышленно крупных держав. Таким образом, марксизм из идеологической надстройки второй стадии промышленной революции превратился в практический инструмент для преодоления индустриально-технической незащищенности огромной страны, а также для смещения старой элиты, явно не справлявшейся с исполнением исторической задачи.

Но последовательное доведение до логического конца принципов классической политэкономии было лишь одним аспектом марксистского учения. Корни марксизма оставались гегельянскими. В одном месте гегелевских “Основ философии права” в параграфе 243 содержится смысл всей проблемы. Это – знаменитое место. Этот параграф описывает диалектику буржуазного общества, беспрепятственно развивающегося по своим собственным законам, и [c.546] подчеркивает, что “это общество неизбежно несет в себе прогрессирующий рост народонаселения и промышленности”. Гегель утверждает, что такое общество “при всем его богатстве никогда не будет достаточно богатым, т.е. исходя только из своих внутренних возможностей никогда не сможет воспрепятствовать росту нищеты и увеличению числа неимущего населения”. Гегель при этом откровенно ссылается в качестве примера на тогдашнюю Англию. В параграфе 246 он продолжает:

“Согласно этой диалектике, конкретное буржуазное общество вынуждено выходить за свои границы, чтобы искать среди других народов, отстающих либо по уровню развития промышленных средств, либо по техническим навыкам, потребителей своей продукции, а следовательно, средства для своего собственного существования”16.

Таковы знаменитые параграфы 243–246 из гегелевских “Основ философии права”, которые получили свое окончательное развитие в марксизме. Но, насколько мне известно, никто не обратил внимания на глубиннейший смысл параграфа 247, непосредственно следующего за только что процитированным. В нем утверждается фундаментальная противоположность между Сушей и Морем, и развертывание этого 247 параграфа могло бы быть не менее значительным и важным, чем развертывание параграфов 243–246 в марксизме. Здесь утверждается связь промышленного развития с морским существованием. Этот 247-ой параграф содержит следующее решающее предложение:

“Подобно тому, как для супружества первым условием является твердая земля, Суша, так как для промышленности максимально оживляющей ее стихией является Море”.

Здесь я прерываю свое изложение и предоставляю внимательным читателям возможность увидеть в нем начало развертывания 247-го параграфа из “Основ философии права” Гегеля, подобное тому, как развертывание параграфов 243–246 создало марксизм.

Наш разбор порождает новый вопрос и вместе с ним новую опасность. Само собой напрашивается желание поставить следующую проблему: каков актуальный вызов истории? И тут же возникает опасный соблазн ответить на этот вопрос старым способом, адекватным и правильным в предшествующую [c.547] эпоху. Людям свойственно цепляться за то, что доказало когда-то ранее свою истинность и эффективность. Они категорически отказываются понимать, что со стороны человечества новый ответ на новый вопрос может быть только предположением, и чаще всего, как это было в случае путешествия Колумба, слепым предположением. У человека есть непреоборимая потребность относиться к последнему хронологически историческому опыту как к чему-то вечному. Когда мы, немцы, в 1914 году вторглись во Францию, нам казалось, что события будут отныне развиваться как в 1870–71 годах вплоть до нашей решительной победы. Когда в 1870–71 гг. осажденные французы совершили вылазку из Парижа, они были уверены, что все снова пойдет по сценарию победоносной революции 1792 г. Когда государственный секретарь США Стимсон в 1932 году провозгласил свою знаменитую доктрину, доктрину Стимсона, он считал, что в целом сложившаяся ситуация напоминает в увеличенном масштабе 1861 год и начало войны за независимость.

Чувство истории должно уберечь нас от подобных ошибок. Парадоксальным образом именно в тех странах, которые дальше других продвинулись по пути раскрепощенной техники, распространено мнение, что отныне с помощью технических средств начинается прорыв в новые бесконечные пространства космоса. По сравнению с этим прорывом в космос пятисотлетний прорыв эпохи великих географических и технических открытий покажется несущественным отрезком времени. Люди планируют атаку на стратосферу и полеты на Луну. Сама наша планета, Земля постепенно превращается в космический корабль, плывущий в космическом пространстве.

Такое мнение представляется мне повторением старого ответа, развитием того ответа, который был дан некогда на вызов открывшегося мирового Океана. Люди рассматривают вызов сегодняшнего дня как масштабное повторение открытия Америки. Психологически, так сказать, это понятно. Тогда открывались новые континенты и океаны земли. Сегодня я не вижу никакого открывающегося космоса, не слышу никакого космического вызова. Не будем говорить о летающих тарелках. Раскрепощенная техника может сколь угодно долго и яростно вгрызаться в космос, из этого не получится нового исторического вызова и тем более ответа на такой вызов. Конечно, раскрепощенная техника порождает чудовищный силовой импульс и стремление преодолеть его. Но этот импульс не то же самое, что вызов. Верно, что современная техника все время порождает искусственные потребности, но это значит лишь, что она способна в лучшем случае давать в высшей степени искусственный ответ на столь же искусственно поставленный ей самой вопрос. [c.548]

Именно это ультрасовременное развитие старого ответа является, с точки зрения истории, неисторичным и анахроничным. Впрочем, вполне естественна ситуация, когда победивший в прошлую эпоху совершенно пропускает мимо внимания новый вызов истории. Да и как может победитель понять, что его победа является одноразовой истиной? Кто научит его этому? Я пришел к выводу: уже хорошо, если мы отказываемся давать старый ответ на новый вопрос. Уже много, если мы осмысляем новый мир не по той схеме “нового мира”, которая существовала вчера. Лично я вижу новый вызов не по ту сторону стратосферы. Я замечаю, что раскрепощенная техника скорее ограничивает людей, чем открывает им новые пространства. Современная техника нужна и полезна. Но сегодня она очень далека от того, чтобы служить ответом на какой бы то ни было вызов. Она лишь удовлетворяет новые, отчасти порожденные ей же самой, потребности. В остальном она сама ставится сегодня под вопрос, а значит, именно поэтому не может быть ответом. Все говорят о том, что современная техника сделала нашу землю до смешного маленькой. Новые пространства, откуда появится новый вызов, должны поэтому находиться на нашей земле, а не вне ее в открытом космосе. Тот, кому первому удастся закрепостить раскрепощенную технику, скорее даст ответ на ныне существующий вызов, чем тот, кто с ее помощью попытается высадиться на Луне или на Марсе. Укрощение раскрепощенной техники – это подвиг для нового Геракла. Из этой области слышится мне новый вызов, вызов Настоящего.

(перевод с немецкого А.Д.) [c.549]

 

Примечания (с. 574–578)

 

1 Halford Mackinder “Geographical Pivot of History” in “Geograghical Journal”, 1904.

Вернуться к тексту

2 Это заявление подверглось критике в ходе дискуссии, последовавшей за прочтением доклада. Пересматривая этот параграф, я все-таки думаю, что в основе своей оно справедливо. Даже византийский грек был бы другим, подчини Рим себе всю древнюю Грецию. Без сомнения, идеалы, о которых идет речь, были скорее византийские, нежели эллинские, но римскими они не были, это уж точно (прим. автора).

Вернуться к тексту

3 Этот тезис Макиндера был полностью опровергнут ближайшими десятилетиями. Уже в Первой мировой войне, то есть спустя лишь десять лет, Соединенные Штаты проявили себя как сугубо западная, атлантическая держава, противоположная восточному, евроазиатскому, континентальному и тихоокеанскому вектору геополитики. Линия разделения Востока и Запада проходит строго по Тихому океану, а никак не по Атлантике (А.Д.).

Вернуться к тексту

4 ГАРФ фонд П.Н.Савицкого № 5783 (ред.).

Вернуться к тексту

5 Декабрь 1982 г. Текст этого письма передан А. Дугину непосредственно его автором в 1992 г. (ред.).

Вернуться к тексту

6 Сarl Schmitt “Die planetarische Spannung zwischen Ost und West”, 1959 in “Schmittiana–III” von prof. Piet Tommissen, Brussel, 1991 (ред.) [c.574]

Вернуться к тексту

7 “Политика Государств и их география” (фр.) (ред.)

Вернуться к тексту

8 Католик Шмитт считает, что Filioque только подчеркивает Троичность Божества и усиливает иконографическую ориентацию христианского догмата, тогда как отказ от этого нововведения в Православной Церкви представляется ему выражением иконоборческого, ветхозаветного духа. Это совершенно неверный тезис, опровергаемый даже таким историческим наблюдением, как повсеместное распространение и почитание икон у православных народов, и особенно на Руси, где икона до сих пор играет столь колоссальную роль в религиозной практике, какую она не играла даже в периоды расцвета католицизма в Европе. Более того, введение Filioque было как раз выражением того абстрактного монотеизма и рационалистической теологии, которые ничего общего не имеют с утверждением полноты Троичности и примата Образа. Более подробно по этому поводу см. А.Дугин “Метафизика Благой Вести” (А.Д.).

Вернуться к тексту

9 Вначале Макиндер использовал термин “Pivot area”, “осевая область”, позже “Heartland”, “Земля Сердцевины” (А.Д.).

Вернуться к тексту

10 “Номос” – фундаментальная категория Карла Шмитта, ось его теории истории, права, геополитики. “Der Nomos der Erde” – называется его главный труд. Номос – в греческом verbum occasionalis от глагола nemein, означающем “брать, владеть, делить, распределять, обустраивать и т.д.”. Этимологически ему соответствует немецкое nehmen и Nahme, т.е. “брать”, “взятое”. Родственно слову Nahme, т.е. “имя”. В русском языке ближе всего эту идею отражает слово “иметь” и старославянское “имать” (“брать”), от которого “имя”, “имущество”, “имение”, откуда “поднимать”, “перенимать”, “отнимать”, и даже “понимать” (сравни фр. saisir – хватать, схватывать, брать, понимать). В чем-то близко значению слов “делить”, “надел”, “доля” (в смысле “имущество” и “судьба”). Идея “номоса” – идея упорядоченной структуры, свойственной специфически человеческой исторической организации общества, семьи, территории, права и т.д. Можно соотнести понятие “номоса” у Шмитта с понятием “структуры” у французских структуралистов, причем нельзя исключить в этом случае и прямого плагиата (естественно, со стороны французов). Известен тот факт, что Шмитт в значительной степени повлиял на крупнейшего европейского гегельянца Александра Кожева, бывшего, в свою очередь, учителем Маркузе. (А.Д.) [c.575]

Вернуться к тексту

11 “Духовная битва так же жестока, как человеческая война” (фр.).

Вернуться к тексту

12 Сам Шмитт, в свою очередь, мог бы быть обвинен в русофобии, основанной на столь же несостоятельных (по большому счету) предрассудках, проистекающих, однако, из другого источника: из его конфессиональной приверженности католицизму и геополитической абсолютизации Средней Европы. Армин Мелер в своей блистательной книге “Консервативная Революция в Германии 1918 – 1932” убедительно показал как геополитическое членение Европы на три зоны – Западная Европа (Англия, Франция), Средняя Европа (Германия, Австрия), Восточная Европа (Россия) – проецируется на культурные оценки своих соседей обитателями этих трех зон. Для англичан и французов немцы – варвары, только что вышедшие из лесов, “гунны”, дикие потомки Аттилы. Для самих немцев такими варварами представляются русские. Но для русских немцы, кажущиеся варварами французам и англичанам, видятся как бездушные автоматы, носители сугубо западной цивилизации и культуры (т.е. как классические, утрированные европейцы). Сами же немцы в отсутствии жизненности и исторического воодушевления упрекают французов и англичан. Кстати, эта геополитическая типология европейских этносов предопределила концепцию “юных народов” (почерпнутую немецкими консервативными революционерами у Достоевского), признающую таковыми русских и немцев. Иными словами, упреки в варварстве могли быть истолкованы и в позитивном ключе, как это имело место в русофильском (преимущественно, прусском, протестантском или языческом) лагере Консервативной Революции в Германии, к которому принадлежали Артур Мюллер ван ден Брук, Освальд Шпенглер и, особенно, Эрнст Никиш и национал-большевики. Но несмотря на свою русофобию, Шмитт заслуживает почитания и изучения со стороны русских, подобно тому, как сам он, будучи ярым немецким националистом, легко прощает ради интеллектуальных заслуг германофобию англичанина Коллингвуда (А.Д.).

Вернуться к тексту

13 В русском языке не существует двух слов, которые соответствовали бы английским терминам “answer” и “response”. Мы в данном месте переводим их как “ответ” и “отзыв”. Оба термина означают “ответ”. Кстати, нет такого различия и в немецком, так что Шмитт в тексте использует английский термин “response”, всякий раз, [c.576] когда ссылается на Тойнби и немецкое слово “Antwort”, когда имплицитно имеет в виду Коллингвуда. В самом английском языке наличие двух терминов объясняется не четким семантическим разделением, но романским дублированием (response) германского слова (answer). Мы предпочли в русском переводе в дальнейшем оба слова переводить как “ответ”, чтобы не перегружать текст терминологически (тем более, что мы показали искусственность такого различения). Response как ответ-отзыв, по мысли Шмитта, описывает человеческую реакцию на вызов истории в ключе, более отвлеченном от естественнонаучных представлений, от которых концепции Коллингвуда так никогда до конца и не освободились. Впрочем, по мере изложения сам Шмитт начинает употреблять оба термина как синонимы, выбирая тот или иной, скорее, по соображениям чисто стилистического характера. То же самое можно сказать и о паре терминов “вопрос” и “вызов”, question и challenge. В данном случае, Шмитт почти однозначно предпочитает слово “вызов”, который он то переводит на немецкий Ruf, Anruf, то оставляет в изначальной английской форме – challenge. В русской философской литературе принято этот термин всегда переводить как “вызов” (А.Д.).

Вернуться к тексту

14 Эта формула “The World and the West” (и имплицитно содержащаяся в ней геополитическая концепция) явно перекликается с работой Самуила Хантингтона “Clash of civilisations”, одна из главок которой называется аналогич но “The West and the Rest”. Американский консерватор Хантингтон явно находится под влиянием Тойнби и, видимо, считает себя его продолжателем (А.Д.).

Вернуться к тексту

15 Явная аллюзия на Освальда Шпенглера, противопоставлявшего цивилизацию и культуру (А.Д.).

Вернуться к тексту

16 Из этого положения легко выводятся основные моменты ленинской теории “империализма как высшей стадии развития капитализма” и основополагающие принципы концепции “автаркии больших пространств” (и шире, “экономического национализма”) Фридриха Листа. Любопытно, что немецкие консервативные революционеры извлекли из развития тезисов Листа практически те же выводы, что и Ленин из Гегеля и Маркса. В обоих случаях речь шла о планетарной антиимпериалистической борьбе за “права народов” против англосаксонского талассократического колониализма. Кстати, главным [c.577] теоретиком “прав народов” был именно Карл Шмитт. Геополитическое применение и развитие этого принципа характерно для Хаусхофера. (А.Д.) [c.578]

Вернуться к тексту

 

предыдущая

 

следующая
 
оглавление
 

Сайт создан в системе uCoz