Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		оглавление

С середины 80-х гг. ХХ в. в политической науке под влиянием определенных процессов – первоначально региональных, а затем и общемировых – постепенно начинает формироваться новое направление политологических исследований – транзитология. Если подойти к данному понятию со строго этимологических позиций, то транзитологические исследования предполагали анализ политических изменений переходного характера, связанных со становлением нового качественного состояния политической системы. Однако на практике термин “транзитология” приобрел более узкое значение, так как предметом исследований данного направления стал процесс перехода от автократических форм правления к демократическим. Иными словами, предметом транзитологии как относительно самостоятельной дисциплины в рамках политической науки, стали проблемы демократизации.

В самом общем смысле демократизация означает процесс политических и социальных изменений, направленных на установление демократического строя. На различных стадиях общественно-исторического развития этот процесс всегда определялся конкретными историческими типами демократии. В городах-государствах Древней Греции демократические формы правления приходили на смену тираническим или олигархическим режимам, не меняя социально-экономических основ рабовладельческой формации. В условиях Средневековья, если не считать дворянское сословное представительство, мы наблюдаем лишь появление или исчезновение отдельных островков демократии как результат борьбы между феодальной аристократией и “третьим сословием”. На поздних этапах феодализма процесс демократизации, как правило, проходил в противоборстве между зарождающейся буржуазией и обуржуазившимся дворянством, с одной стороны, и феодальной абсолютистской системой, – с другой. Кульминацией этого процесса считается Великая французская революция. [c.57]

Первое качественное отличие буржуазной демократии связанно с установлением демократических отношений в рамках национальных государств – в противоположность античным городам-государствам и средневековым городским коммунам. Не случайно поэтому Р. Даль при анализе общемирового демократического процесса выделяет его первую трансформацию – становление демократических городов-государств, и вторую трансформацию – становление наций-государств (см.: [73, р. 13–14, 213–215]).

При анализе исторического опыта процесса демократизации представляет теоретический интерес выделение различных путей перехода от автократии к демократическому режиму. В связи с этим американский политолог С. Лакофф выделяет следующие исторические модели становления демократического строя (см.: [79, р. 244–246]):

1. Путем революции. Классическим примером этой модели является английская буржуазная революция XVIII века, Великая французская революция и война за независимость в США. Применительно к реалиям XX в. к этой модели можно отнести февральскую революцию 1917 г. в России и апрельскую революцию 1974 г. в Португалии. Сюда же входят и революционные события 1989 г. в странах Центральной и Восточной Европы.

2. Эволюционным путем. Эта модель характерна для целого ряда европейских стран, которые на протяжении длительного периода в течение XVII – первой половины XX вв. прошли длительную политическую эволюцию от абсолютной монархии или олигархического правления к становлению демократического строя в его современном понимании. Эволюционный путь характерен также для ряда латиноамериканских и азиатских государств.

3. В результате внешнего воздействия, или как бы навязанный извне. Здесь речь идет о становлении демократической политической системы в Германии, Италии и Японии после второй мировой войны. Разгром фашистских и милитаристских режимов в этих странах, а также присутствие на их территории оккупационных союзнических войск явились условием становления и последующего укрепления демократических политических режимов.

4. Демократическая трансформация, осуществляемая сверху. Этот вариант тесно смыкается с эволюционным путем развития [c.58] демократии. Данная модель характерна для стран, где правящая политическая элита, осознавая угрозу кризиса общества и стремясь предотвратить его, вступает в переговоры с демократической оппозицией и приступает к осуществлению – с той или иной степенью последовательности – реформы политической системы, ведущую в конечном итоге к становлению демократического режима. Эта модель характерна, например, для послефранкистской Испании, а также для Бразилии конца 70-х – начала 80-х гг.

5. Смешанная модель. Она включает все или многие из предыдущих вариантов, поскольку в большинстве стран – особенно в последние десятилетия – вышеуказанные модели не проявлялись в чистом виде. Например, если в Португалии начальным импульсом к демократизации была революция 1974 г., то последующий процесс, протекавший в отдельные периоды в острой политической борьбе, сопровождался массовыми движениями в поддержку демократизации, а впоследствии относительно мирной эволюцией режима под руководством правящей элиты. Аналогичная смешанная модель характерна и для бывшего СССР и многих постсоциалистических стран Восточной Европы.

В начале 90-х годов в политическую науку вошло новое понятие – волны демократизации. Оно отражает межстрановое пространство-время демократического процесса. Важное значение в разработке теории волн демократического процесса и анализа его современной волны принадлежит уже упоминавшемуся известному американскому политологу, директору американского Института стратегических исследований Гарвардского Университета С. Хантингтону, который в вышедшей в 1991 г. монографии “Третья волна. Демократизация в конце XX века” дал развернутую и целостную картину происходящих в современном мире изменений, проанализировав предпосылки, ход и перспективы перехода от тоталитаризма и авторитаризма к демократии.

В данной работе С. Хантингтон предлагает следующее определение “демократической волны” (или “волны демократизации”): “Волна демократизации есть переход группы стран от недемократических режимов к демократическим, протекающий в определенный период времени и по численности существенно превосходящий те страны, в которых за тот же период времени развитие протекает в [c.59] противоположном (т.е. антидемократическом – А.М.) направлении” [78, р. 15]. Эта волна включает в себя также либерализацию и частичную демократизацию политической системы.

Однако история – а следовательно, и политическое время – не представляет собой прямолинейный одновекторный процесс. В приведенном определении С. Хантингтона указывается и на наличие в рамках демократической волны противоположных, т.е. антидемократических процессов. Речь, таким образом, идет о количественном преобладании демократических тенденций в рамках соответствующего отрезка времени, которые накладывают качественный отпечаток на характер последнего.

История знает и другие периоды, когда в большей группе стран преобладали противоположные тенденции, связанные с усилением антидемократических сил, поражением демократии и установлением авторитарных или тоталитарных режимов. Эти этапы в истории Хантингтон называет “попятной волной” (или “волной отката” от демократизации – “reverse wave”).

На основе анализа исторического материала, связанного как со становлением демократических режимов, так и с их временным – хотя протяженность во времени могла быть довольно значительной – поражением, Хантингтон выделяет следующие волны демократизации:

первая, длительная волна демократизации – 1828–1926 гг.;

первая волна отката – 1922–1942 гг.;

вторая короткая волна демократизации – 1943–1962 гг.;

вторая волна отката – 1958–1975 гг.;

третья волна демократизации – с 1974 г. (см.: [78, р. 16])

Несколько иную периодизацию волн демократического процесса дает американский политолог Ф. Шмиттер, который выделяет следующие четыре периода глобальной демократизации:

первая волна – период, условно берущий начало с революции 1848 г., после которой, однако, к 1852 г. многие страны (в частности Франция, Германия, Австро-Венгрия) вернулись к автократическим формам правления;

вторая волна – после первой мировой войны, когда в результате поражения Германии, а также распада Российской и Австро-Венгерской империй, в Восточной и Центральной Европе появляются [c.60] новые государства, во многих из которых первоначально устанавливаются демократические формы правления;

третья волна – после второй мировой войны;

четвертая волна – берет начало с военного переворота 1974 г. в Португалии (см.: [88, р. 346–347]).

Отличительной позитивной чертой данной периодизации является выделение периода после первой мировой войны в качестве отдельной волны демократизации. Однако при выделении первой волны демократического процесса автор, по существу, сужает ее пространственные и временные рамки, ограничиваясь континентальной Европой. Показательно, что при временной характеристике современной волны демократизации оценки С. Хантингтона и Ф. Шмиттера совпадают. В дальнейшем мы будем руководствоваться периодизацией волн демократического процесса, данной С. Хантингтоном.

Первая волна демократизации уходит своими корнями в американскую и французские революции. Однако появление демократических – в современном понимании – институтов является феноменом XIX в. Условно процесс демократизации в рамках его первой волны отличается двумя признаками: 1) постепенное распространение избирательного права на подавляющее большинство взрослого населения с сокращением, а затем и упразднением имущественного ценза; 2) становление и развитие ответственных представительных институтов и подотчетных им исполнительных органов. Исходя из этих критериев, на рубеже XIX и XX вв. переход к демократии был завершен в таких странах, как США, Великобритания, Франция, Швейцария, заморские британские доминионы (Австралия, Канада и Новая Зеландия) и ряде стран Северной Европы. Незадолго до первой мировой войны демократические режимы были установлены в Италии и Аргентине, а в послевоенный период – в двух новых, получивших независимость государствах Европы – Исландии и Ирландии.

Первая волна отката от демократизации условно берет начало с 1922 г., то есть с похода Б. Муссолини на Рим с последующим захватом власти и установлением фашистской диктатуры. В течение этой же декады неустойчивые демократические институты в Польше, Литве, Латвии и Эстонии были ликвидированы в результате [c.61] происшедших там военных переворотов. В 1926 г. в Португалии в результате государственного переворота власть захватили военные, и в стране установилась военная диктатура, просуществовавшая почти пять десятилетий. В Германии приход в 1933 г. Гитлера к власти и установление фашистского режима ознаменовал поражение Веймарской демократической республики. Последовавший за этим аншлюс Австрии сопровождался соответственно ликвидацией демократических структур и в этой стране. В Испании гражданская война 1936–1939 гг., завершившаяся установлением диктатуры генерала Франко, прервала кратковременный процесс демократизации, начавшийся там в 1932 г. В 30-е гг. произошли также военные перевороты и в ряде латиноамериканских стран, избравших до этого путь демократического развития – в Аргентине, Бразилии и Уругвае. К этому можно добавить, что из семнадцати стран, в которых между 1910 и 1931 гг. установились демократические режимы, к концу 30-х гг. годов лишь четыре государства сохранили демократические формы правления (см.: [78, p. 21]).

Таким образом, вторая половина 20-х – 30-е гг. характеризуются преобладанием антидемократической тенденции. Ее особенностью является то, что наряду с традиционно автократическими политическими системами появляется новый социально-политический феномен – тоталитаризм. Антидемократическая волна данного периода в той или иной степени отразилась также и на особенностях функционирования традиционных демократических режимов. В конечном итоге эта волна отката от демократизации явилась одним из главных источников второй мировой войны.

Вторая волна демократизации связана с разгромом фашистской Германии, милитаристской Японии и освобождением западными союзническими войсками оккупированных территорий. В результате были восстановлены демократические режимы во Франции, Голландии, Дании, Бельгии и других странах Западной Европы. Присутствие оккупационных союзнических войск в Германии, Италии и Японии способствовало не только установлению и укреплению в этих странах демократических политических институтов, но и сделало в них демократическое развитие необратимым. В это же время в ряде латиноамериканских стран, в частности в Аргентине, Бразилии, [c.62] Венесуэле и Перу, были проведены демократические выборы. Вторая волна демократизации совпала с начавшимся процессом деколонизации бывших колоний и полуколоний. За этот период были установлены демократические формы правления в таких странах, как Индия, Нигерия, Филиппины, Шри-Ланка и т.д.

Однако к началу 60-х гг. вторая волна демократизации себя исчерпала. С этого времени берет начало вторая волна отката от демократизации. В 1967 г. в Греции в результате военного переворота было прервано демократическое развитие и установилась военная диктатура “черных полковников”. Кроме Греции, вторая попятная волна охватила подавляющее большинство стран “третьего мира”, где в результате военных переворотов либо узурпации власти правящей элитой установились авторитарные режимы, многие из которых носили откровенно диктаторский или военно-диктаторский характер. Эффект глобального отката от демократии в “третьем мире” был впечатляющим: так, если в 1962 г. правительства, сформированные в результате военных переворотов, существовали в 13 странах, то к 1975 г. их насчитывалось уже 38. Согласно другим подсчетам, одна треть государств, в которых в 1958 г. функционировали демократические режимы, к середине 70-х годов имела авторитарное правление (см.: [78, p. 21]). Показательно, что в этот же период наблюдаются многие кризисные процессы и в западной демократии. Поэтому неслучайно, что во многих политологических и социологических исследованиях того времени не только преобладал тезис о неприменимости демократической модели к развивающимся странам, но и высказывались пессимистические прогнозы по поводу жизнеспособности самой демократии.

Однако последующие два десятилетия стали наглядной исторической иллюстрацией противоположной тенденции, как бы опровергнув сомнения по поводу успешного функционирования демократических институтов. В апреле 1974 г. в Португалии силами демократически настроенных военных был осуществлен военный переворот, впоследствии поддержанный массовым общенародным движением, который положил конец многолетней диктатуре военного режима. Несколько месяцев спустя в Греции в результате глубокого политического кризиса военное правительство вынуждено было [c.63] сложить с себя полномочия, и власть перешла в руки гражданских лиц из числа лидеров политических партий демократической ориентации. В ноябре 1975 г. в Испании смерть Франко положило конец тридцатишестилетнему авторитарному правлению.

Начавшись в странах Южной Европы, с конца 70-х и на протяжении 80-х гг. волна демократизации перемещается в Латинскую Америку и Азию. В конце 80-х гг. современная волна демократического процесса вступает в новую фазу, связанную с кризисом так называемого “реального социализма”.

Отличительной чертой современной демократической волны по сравнению с предшествующими волнами демократического процесса является ее более глобальный характер, так как она охватывает практически все континенты. Причины расширяющейся глобализации мирового демократического процесса С. Хантингтон объясняет следующими факторами: 1) кризис легитимности авторитарных и тоталитарных систем; 2) беспрецедентный рост мировой экономики в 60-е годы, а также рост образования и увеличения городского среднего класса; 3) серьезные изменения в доктрине католической церкви в 60-е годы; 4) смена политического курса ведущих мировых политических сил (США, СССР, Европейское сообщество); 5) демонстрационный эффект, усиленный новыми средствами международной коммуникации, а также первоначальным опытом перехода к демократии в рамках третьей волны, который играл стимулирующую роль и служил моделью для последующих усилий по изменению режима в других странах (см.: [78, p. 24]).

В последней четверти ХХ в. легитимность становилась все более уязвимой стороной авторитарных и тоталитарных режимов. Если в прошлом легитимность автократических режимов была обусловлена такими факторами, как традиция, религия, право наследования престола (в абсолютных монархиях) и т.д., то на протяжении ушедшего столетия инструментом легитимности недемократических систем служат тоталитарная идеология и национализм. Если первая почти во всех случаях накануне третьей волны демократизации была характерна для левототалитарных и левоавторитарных режимов, то есть для стран так называемой мировой социалистической системы и ряда государств социалистической ориентации в “третьем мире”, то [c.64] национализм был основным средством идейно-политической легитимности для правоавторитарных режимов, главным образом в развивающихся странах.

В социалистических государствах на протяжении нескольких десятилетий оправданием тоталитаризма был марксизм-ленинизм с его постулатами о плановой экономике, общенародном государстве и исключительно классовом характере демократии. Эта идеология освящала диктатуру однопартийной системы и правление замкнутой самообновляющейся бюрократической элиты. Однако кризис сталинизма в середине 50-х гг. был началом и кризиса легитимности советского тоталитаризма.

Для многих несоциалистических автократических систем идеологическим оправданием авторитарного правления были апелляция к порядку и национализм. В большинстве стран с кратковременным демократическим (или квазидемократическим) правлением обстановка крайней дестабилизации и политического хаоса, нередко в сочетании с ухудшением экономической ситуации и резким снижением жизненного уровня, ассоциировалась у значительной части населения именно с демократией. В отдельных государствах Латинской Америки и Африки это облегчало осуществление переворотов и переходов к авторитарному правлению.

В ходе непосредственного функционирования последнего орудием легитимизации режима являлся национализм, связанный с выдвижением и развитием тезиса об общенациональном единстве. В ряде случаев – как правило, в условиях кризиса авторитарного правления – национализм выходил за рамки внутренней политики государства, превращался в средство внешнеполитической экспансии и одновременно преследовал цель укрепить существенно пошатнувшуюся легитимность системы. Вместе с тем на практике это нередко приводило к противоположным результатам. Например, в Греции в последние годы правления “черных полковников” это проявилось в греческих посягательствах на Кипр. Однако фактически неудавшаяся в 1974 г. попытка инспирировать на Кипре прогреческий военный переворот привела лишь к окончательному политическому банкротству военного режима, обусловив вынужденную отставку правительства “черных полковников” и переход к гражданскому правлению. Аналогичная [c.65] ситуация наблюдалась в 1982 г. в Аргентине, когда в результате резкого ухудшения экономического положения правительство генерала А. Галтиери прибегло к аннексии Фолклендских островов – бывшей колонии Великобритании, незадолго до этого получивших независимость. Однако военное поражение Аргентины в англо-аргентинском вооруженном конфликте выявило окончательное политическое банкротство военно-авторитарного режима.

Исторический опыт показывает, что на первоначальных этапах тоталитарные (особенно левототалитарные, коммунистические) и авторитарные политические системы могут обеспечить значительный экономический рост за счет либо полного государственного контроля над экономикой, как это было в социалистических странах, либо высокой степени государственного регулирования экономики. С одной стороны, СССР и многие социалистические страны, а с другой – такие страны, как Бразилия, Уругвай, Южная Корея, Тайвань и др., на определенных этапах тоталитарного и авторитарного правления достигли огромных экономических успехов за счет мобилизации ресурсов, контроля за стоимостью продукции и ценой рабочей силы, государственного регулирования экспорта и импорта и т.д. В 70-е гг. для нефтедобывающих стран “третьего мира”, а также СССР главную роль и в экономическом развитии, и опосредованно в некотором укреплении легитимности режима сыграл и энергетический кризис в развитых странах Запада, сопровождавшийся резким подъемом цен на нефть.

Однако во всех автократических государствах как левой, так и правой ориентации государственный контроль или государственное регулирование, сыгравшие ранее определенную позитивную роль в экономическом развитии, постепенно себя исчерпали, приходя в противоречия с объективными потребностями рыночной экономики. Важным конкретным экономическим фактором было также и то, что нефтяной бум 70-х к середине 80-х гг. сменился резким снижением мировых цен на нефть. Это не могло не отразиться в отрицательном плане на экономическом положении ряда стран – экспортеров нефти, в частности бывшего СССР. Таким образом, предкризисные или кризисные процессы в экономике стран с автократическими режимами явились серьезной предпосылкой кризиса их легитимности. [c.66]

Многие исследователи отмечают весьма тесную связь между уровнем экономического развития и демократией. Среди 24 государств, отнесенных в 1989 г. Мировым банком к группе стран с высокими среднедушевыми доходами (от 6 тыс. до 21 тыс. долларов США в год), 20 были демократическими, а из 42 стран с низкими среднедушевыми доходами – от 130 (Эфиопия) до 450 (Либерия) долларов США в год, только две страны (Индия и Шри-Ланка) обладали опытом демократического развития. Среди 53 стран со средним душевыми доходами (от 520 до 5810 долл. в год) 23 были демократическими, 5 находились в стадии перехода к демократии, а 25 имели авторитарные политические режимы (см.: [78, p. 45–46]).

Соотношение между уровнем экономического развития и политическими процессами свидетельствуют, что переход к демократии чаще всего происходит в странах со средним уровнем экономического развития либо приближающихся к среднеразвитым. И бурный экономический рост после второй мировой войны вплоть до середины 70-х гг., на который указывает С. Хантингтон, позволил многим государствам войти в группу стран со средними доходами, что косвенно создало благоприятные экономические условия и потенциально расширило социальную базу демократизации.

Однако, как свидетельствует исторический опыт, между уровнем экономического развития и демократизацией не существует однозначных и прямых причинно-следственных связей. Влияние экономических изменений на политические процессы осуществляется опосредованно через ионизируемые социальные изменения. “Экономическое развитие, – отмечал С. Хантингтон, – породило новые источники богатства и власти вне государства, а также функциональную потребность в делегировании полномочий по принятию решений” [78, p. 52]. Более непосредственно экономическое развитие способствует изменениям в социальной структуре и ценностях, что в свою очередь служит предпосылкой демократизации. Во-первых, уровень экономического благосостояния самого общества формирует такие ценности и установки самих граждан, которые формирует развитие чувства межличностного доверия, удовлетворенности и компетентности, что в свою очередь в большей степени коррелируется именно с демократическими [c.67] институтами. Во-вторых, экономическое развитие ведет к росту уровня образованности в обществе. А это сопровождается все более критическим отношением к существующей политической системе, потребностью в индивидуальных свободах, а следовательно, и потребностью в демократизации. В-третьих, экономическое развитие создает больше ресурсов для распределения среди различных социальных групп, что облегчает улаживание конфликтов и достижение компромиссов. В-четвертых, интернационализация экономического развития содействует интеграции всех государств в мировой рынок торговли, инвестиций, технологий, туризма и коммуникаций. Включенность страны в систему мировых экономических связей нередко сопровождается неправительственными контактами, что является существенным источником влияния на общество демократических идей, преобладающих в индустриальном мире. В-пятых, экономическое развитие ведет к росту среднего класса, который во всех странах составляет главную массовую опору и движущую силу процесса демократизации.

Что касается изменений в позиции римско-католической церкви, то этот фактор сыграл огромную роль прежде всего в Латинской Америке и отчасти – в Восточной Европе. Как известно, демократические идеи и демократическая практика вплоть до первой половины XX в., как правило, получили распространение именно в странах с господствующей протестантской религией. Католицизм же, особенно за пределами Европы, вполне уживался с авторитарными формами правления. Изменения позиции римско-католической церкви приходятся на 60-е гг. ХХ в. и связаны с деятельностью папы Иоанна XXIII и решениями. Второго Ватиканского собора, в которых была подчеркнута необходимость социально-политических изменений в сторону демократизации и значение деятельности епископата в данной области. Впоследствии немалую роль в эволюции римско-католической церкви сыграли выступления их представителей – католического духовенства в странах Латинской Америки, вылившиеся в идейно-политическую доктрину теологии освобождения, а также важная роль католической церкви в Польше в борьбе за демократию.

Существенным фактором процесса демократизации были также и различные внешние факторы, которые, однако, необходимо [c.68] рассматривать в тесной увязке с внутренними предпосылками процесса демократизации в каждой стране. В частности, наметившаяся в середине 70-х гг. развязка международной напряженности, которая, однако, носила кратковременный характер, привела к относительному оживлению диссидентского – по сути, правозащитного – движения в СССР и странах Восточной Европы, которое последовательно выступало против нарушений прав человека и за демократизацию существующей в странах так называемого “реального социализма” политической системы.

Более непосредственным фактором, ускорившим процессы глобальной демократизации в рамках ее третьей волны стала провозглашенная М.С. Горбачевым во второй половине 80-х гг. “политика нового мышления”, связанная, во-первых, с постепенным размыванием образа врага в советском менталитете, что одновременно способствовало изменениям в политических установках многих советских граждан на демократические ценности в их общечеловеческом аспекте, и, во-вторых, в политике невмешательства во внутренние дела стран Восточной Европы. Последнее, ликвидировавшее угрозу советской военной интервенции (как это было, например, в 1956 г. в Венгрии и 1968 г. в Чехословакии), привело к падению коммунистических режимов. Впоследствии, под влиянием событий в бывшем СССР и странах Восточной Европы аналогичная участь постигла и все развивающиеся страны социалистической ориентации.

Одним из важных внешних факторов демократического транзита являются международные политико-коммуникационные связи, вытекающие из высокого современного уровня развития глобальных информационных систем. В результате все больше представителей среднего класса, главным образом интеллигенции, проникается такими ценностями демократии, как индивидуальные свободы, право на политическое участие, право на инакомыслие и т.д. Все это, наряду с другими внутренними факторами, расширяет социальную базу оппозиции автократическому режиму.

Необходимо, однако, учитывать, что внешние факторы сами по себе могут только способствовать росту демократического самосознания. В сочетании с внутренними кризисными процессами они могут лишь сыграть роль катализатора на начальном этапе [c.69] процесса демократизации. Поэтому, несмотря на важность внешних предпосылок перехода к демократии, их не следует преувеличивать.

При исследовании демократизации в рамках отдельной страны важное значение имеет выделение этапов демократизации. Естественно, что в различных странах историко-хронологические рамки становления демократического строя связаны с конкретными историческими событиями общенационального масштаба, каждое из которых представляло собой переломный этап как в свержении автократического строя (либо его длительной эволюции), так и в становлении демократических институтов. Однако обобщение конкретно-исторического эмпирического материала позволяет выделить стадии демократизации как общеисторического процесса, охватывающего все ее волны. В транзитологической литературе попытка смоделировать основные этапы становления демократического режима впервые была предпринята в 1970 г. американским политологом Д. Растоу, который выделил следующие стадии демократизации: а) предварительное условие; б) подготовительная фаза; в) фаза принятия решений; г) фаза привыкания. В качестве предварительного условия автор данной классификации выделяет национальное единство, причем это понятие означает не проповедь национально-государственной исключительности, противостоящей другим национально-государственным образованиям (что характерно для большинства тоталитарных и авторитарных режимов) и даже не субъективную самоидентификацию всех граждан с определенной нацией: оно “означает лишь то, что значительное большинство граждан потенциальной демократии не должно иметь сомнений или делать мысленных оговорок относительно того, к какому сообществу они принадлежат. Требование национального единства отсекает ситуации, когда в обществе наличествует латентный раскол, подобный тому, который существовал в габсбургской или оттоманской империях и присутствует сегодня в ряде африканских стран” [55, с. 7].

Хотелось бы обратить внимание, что данная стадиальная модель была разработана автором еще до современной третьей волны демократизации. И хотя многие последующие исторические факты процесса демократизации в Южной Европе, Латинской Америке, Азии, Восточной Европе и частично на территории бывшего СССР [c.70] укладываются в данную стадиальную модель, тем не менее, характеристика отдельных стадий с учетом процессов 80–90-х гг. нуждается в уточнении. Это относится, в частности, к тезису автора о “национальном единстве”. Последнее, бесспорно, было и остается одним из главных условий демократизации, особенно в многонациональных государствах.

Опыт политической истории многих африканских государств, а также Югославии первой половины 90-х гг. свидетельствует, что глубокий раскол общества по национально-этническому признаку, преобладание среди значительной части населения сепаратистских тенденций даже при наличии в обществе демократических устремлений может не только стать тормозом процесса демократизации, но и привести к диаметрально противоположным результатам. Однако национальное единство, при важности данного фактора, на наш взгляд, не является единственным предварительным условием перехода к демократии. В качестве такого условия было бы целесообразно выделить наличие – пусть даже в латентном состоянии – элементов гражданского общества, развитие которых ведет к последующим стадиям демократизации – подготовительной фазе и фазе принятия решений.

Подготовительная фаза связана с началом борьбы за демократическое обновление общественного строя. Во многих случаях, особенно в рамках первой волны процесса демократизации, демократия представлялась не столько как самоцель, сколько в качестве средства избавления от тех или иных социальных зол – деспотического правления, бедственного положения значительной части населения и т.д. Для данной стадии характерна поляризация общества, которая, однако, существует в рамках вышеуказанного “национального единства”. Важной чертой подготовительной фазы является формирование демократически ориентированной политической элиты, способной возглавить массы рядовых членов общества, недовольных существующим положением дел. Как показывает исторический опыт прошлого и настоящего, именно эта фаза чаще всего является решающей для последующего процесса демократизации.

Фаза принятия решений, которая в конечном итоге есть результат предшествующей борьбы за демократизацию, связана с изменением политических институтов и политико-правовых норм общества в [c.71] сторону полиархической демократии. Она может протекать в форме достижения договоренности между представителями политических элит, результатом чего может стать принятие соответствующих законов, а также в форме референдумов и первых альтернативных выборов на многопартийной основе. Во временном плане длительность данной фазы также варьируется от страны к стране.

И, наконец, заключительная стадия, фаза привыкания, является решающей для закрепления демократических завоеваний. Именно в рамках данного этапа демократические нормы, установившиеся на предшествующей стадии принятия решений, принимают необратимый (или, наоборот, обратимый) характер. Во-первых, исход этой фазы в значительной степени зависит от результатов экономических реформ, которые в общественном сознании значительной части населения ассоциируются с демократизацией политического режима, хотя непосредственная взаимосвязь экономических и политических преобразований вовсе не обязательна. Как правильно отмечает французский исследователь Ги Эрме: “В связи с крахом иллюзий о демократии, как благополучном пути во всех отношениях, современная доктрина гласит, что “демократизация” сопровождается бедностью, принимая это как непреложную данность для большей части земного шара. Отсюда вытекает, во-первых, верная мысль, согласно которой демократические устремления обретают настоящую силу только тогда, когда проведен достаточно четкий водораздел между правомерным желанием иметь менее склонное к произволу правительство и другим явлением, вполне понятным, но иного порядка: острым нетерпением изголодавшихся людей выйти из длинного туннеля нищеты, как только на горизонте появляется просвет нового режима” [67, с. 11]. Невозможность молодых и еще не устоявшихся демократических режимов удовлетворить экономические интересы бедствующих слоев населения нередко создает угрозу всему процессу демократизации.

Поэтому, во-вторых, исход демократизации не в меньшей, а может быть даже в большей степени, чем экономические реформы, зависит от изменений в политической культуре большинства граждан общества или, по крайней мере, его наиболее активной части. Демократия, по словам Ги Эрме, “это культура в большей степени, чем система [c.72] институтов… Суть идеи в том, что демократия основывается на медленном приобретении терпимости и сознания своих пределов: ведь демократическое правительство не может решить всех вопросов и ценно скорее своей природой, чем результатами деятельности, которые необязательно оказываются во всех отношениях лучше, чем при нелиберальном правлении” [67, с. 11].

Именно в рамках фазы привыкания к демократическим процедурам как значительная часть политической элиты – в том числе и часть тех ее представителей, которые на предшествующих этапах выступали против установления демократических институтов, – так и большинство рядовых граждан общества постепенно проникаются такими ценностями, как политическая конкуренция, обусловливающая для каждого свободу выбора, а также политический плюрализм, свобода слова, свобода передвижения и т.д. “Новый политический режим, – отмечает по данному поводу Д. Растоу, – есть новый рецепт осуществления совместного рывка в неизвестное. И поскольку одной из характерных черт демократии является практика многосторонних обсуждений, именно этой системе присущи методы проб и ошибок, обучение на собственном опыте. Первый великий компромисс, посредством которого устанавливается демократия, если он вообще оказывается жизнеспособным, сам по себе является свидетельством эффективности принципов примирения и взаимных уступок. Поэтому первый же успех способен побудить борющиеся политические силы и их лидеров передать на решение демократическими методами и другие важнейшие вопросы” [55, с. 11–12]. Этот вывод автора, сформулированный преимущественно на материале первой волны демократизации, подтвердился и опытом тех государств третьей волны, где демократическое развитие практически приобрело необратимый характер, например в Испании и Португалии.

При анализе современных процессов демократизации важное значение имеет учет инверсионных процессов. Категория “инверсия” является сравнительно новой в обществоведческой литературе. Она обозначает тенденции социального развития, диаметрально противоположные целям предполагаемого процесса. При этом инверсия, как свидетельствует исторический опыт, – это не просто откат назад, а скорее “развитие наоборот”, в ходе которого [c.73] происходит синтез двух диаметрально противоположных начал: с одной стороны, общественных элементов, сформировавшихся в ходе заданного процесса, а с другой – инверсионными элементами обратного характера, отражающими сопротивление изначальному процессу. Так, например, в социальной и политической истории России вплоть до настоящего времени проявления инверсии связаны с дихотомией “реформы – контрреформы”. В частности, в последней трети XIX в. период после гибели Александра II ознаменовался победой консервативных контрреформаторских сил. Однако он, естественно, не означал возврат к состоянию до 1861 г. Если обратиться к советской истории, то последовательное рассмотрение периодов “сталинизм – оттепель – застой” показывает, что последний этап явился инверсией по отношению к предыдущему.

При анализе политической инверсии в любом переходном обществе важно учитывать:

– пространственные измерения инверсии; в частности, применительно к реалиям современной России целесообразно задаться вопросом, какие инверсионные процессы проявляются в общественном масштабе, а какие на локальном уровне;

– временную протяженность инверсии, то есть носят ли те или иные инверсионные процессы долговременный или кратковременный характер;

– где проходит эпицентр инверсии, то есть лежат ли причины инверсии в сфере экономики, социальной структуре, в области межнациональных отношений или в сфере культуры.

Применительно к современной России главный эпицентр инверсии, на наш взгляд, проходит в экономической сфере. Реформы 1992 г., как известно, сопровождались значительными издержками. Тогдашнее руководство Российской Федерации не позаботилось должным образом об идеологическом обеспечении и должной социальной направленности проводимых реформ.

Здесь во многом проявился разрыв между необходимостью радикальных экономических изменений и состоянием политической культуры общества. В дальнейшем, после ухода в отставку тогдашнего премьер-министра Е.Т. Гайдара, ситуация усугубилась непоследовательностью в проведении экономических реформ, [c.74] проявившейся в эклетическом симбиозе монетаристских и антимонетаристских тенденций в экономической политике.

Другой эпицентр политической инверсии проходит в политико-культурной сфере. Посттотолитарный характер бывшего советского общества обусловливает существование различных политических субкультур – тоталитарной (причем не только левототалитарной, ранее господствовавшей в советском обществе, но и сформировавшейся за последние годы правототалитарной субкультуры), демократической (имеющей множество политико-культурных оттенков), подданической и т.д. Ни одна из этих культур, по нашему мнению, еще не стала господствующей в политической культуре современной России.

Немаловажную роль играют и причины, связанные с сосуществованием центробежных и центростремительных тенденций во взаимоотношениях между центром и регионами. Само по себе наличие этих двух тенденций является в любой стране нормальным явлением, особенно в федеративном государстве. Причем не всякие центробежные процессы можно отнести к сепаратизму, в том числе и применительно к России. Однако преобладание центробежных сил может создать угрозу сепаратизма и привести к осложнению ситуации. При этом одним из политико-идеологических факторов, постоянно подливающим масло в огонь, является широко распространяемый непримиримой оппозицией и оказывающий определенное воздействие на часть населения гипертрофированный пропагандистский тезис о якобы возможном распаде Российской Федерации.

В рамках посттоталитарного политического пространства факторами, обусловливающими инверсионные процессы и одновременно выступающими в качестве проявления инверсии, являются:

– перманентный (несмотря на некоторые тенденции его смягчения за последний год) экономический кризис, проявляющийся, в частности, в спаде производства, неплатежах, хронической задолженности по заработной плате и т.д.;

– рост бюрократического аппарата в сочетании с чиновничьим произволом и коррупцией на всех уровнях государственной власти, что зачастую сводит на нет процесс демократизации (инверсия демократизации);

– проявляющиеся противоречия между центром и регионами; [c.75]

– неурегулированность национальных проблем в ряде регионов;

– рост влияния мафиозных структур не только на экономические, но и на политические процессы.

Как свидетельствует опыт инверсионных процессов в переходных обществах, социальные и политические последствия инверсии могут быть многовариантными. История знает немало примеров, когда процессы демократизации терпели поражение и сопровождались установлением авторитарных режимов в различных вариациях. Были примеры, когда инверсии носили относительно кратковременный характер и не затрагивали сущностных тенденций политической модернизации, направленной на демократизацию политической власти. В частности, применительно к современной России исход инверсии будет зависеть, во-первых, от дальнейшей корректировки социально-экономической политики правительства и, во-вторых, многое будет определяться ходом политико-правовых реформ, включающих ограничение всевластия чиновничества, рационализацию бюрократии (используя ее веберовское определение), а также принятие законов, предполагающих не только упреждение политических конфликтов, но и определяющих пути их разрешения.

Анализ того, как проходила ломка тоталитарных и авторитарных политических структур, а также процессов инверсии на эмпирическом страновом и региональных уровнях свидетельствует о неравномерности и многообразии процессов демократического транзита. Практическое развитие третьей волны демократизации в 90-е гг., как справедливо отмечает Л.В. Сморгунов, “обострило ряд исследовательских проблем и сформулировало новые точки напряжения. В обобщенном виде они сводятся к следующим противопоставлениям: контекстуализм vs универсализм, глобализм vs локализм, институционализм vs экологизм, самолегитимация vs легитимация экономической эффективностью, демократическая диффузия vs демократическая эволюция” [57, с. 217]. Все эти теоретические дилеммы особенно обострились в связи с практикой дальнейшего углубления демократической трансформации, то есть процесса консолидации демократии в условиях реалий становящегося информационного общества. [c.76]

	предыдущая		следующая
		оглавление