Библиотека Михаила Грачева

предыдущая

 

следующая
 
содержание
 

Хантингтон С.

Столкновение цивилизаций

М.: ООО «Издательство АСТ», 2003. – 603 с.

 

Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала указанного издания

 

Глава 9. Глобальная политика цивилизаций

 

Стержневые страны и конфликты по линии разлома

 

Цивилизации представляют собой человеческие племена в предельной форме развития, и столкновение цивилизаций суть племенной конфликт в глобальном масштабе. В складывающемся ныне мироустройстве государства и группы людей, принадлежащие к двум различным цивилизациям, для достижения общих целей или для отстаивания своих интересов против представителей какой-либо третьей цивилизации могут вступать в ограниченные, ad hoc, тактические отношения и коалиции. Тем не менее отношения между группами из различных цивилизаций никогда не станут близкими, обычно они остаются прохладными и зачастую – враждебными. Унаследованные из прошлого связи между государствами разных цивилизаций, такие как, например, военные альянсы времен “холодной войны”, по всей видимости, слабеют или исчезают бесследно. Не осуществятся и надежды на тесное “межцивилизационное” партнерство, о котором заявляли лидеры России и Америки. Складывающиеся ныне межцивилизационные отношения будут варьироваться от холодности до применения насилия, но в большинстве случаев они будут балансировать ближе к середине диапазона между этими крайностями. Во [c.323] многих случаях они, по всей вероятности, станут тяготеть к “холодному миру”, который, как предостерегал Борис Ельцин, может в будущем возникнуть во взаимоотношениях между Россией и Западом. Иные межцивилизационные отношения, возможно, будут напоминать состояние “холодной войны”. Термин la guerra fria принадлежит испанцам тринадцатого века, этим выражением они характеризовали свое “беспокойное сосуществование” с мусульманами в Средиземноморье; в 1990-х годах многие сочли, что между исламом и Западом вновь разворачивается “цивилизационная холодная война”1. В мире цивилизаций не только это явление характеризуется данным термином. Холодный мир, “холодная война”, торговая война, квази-война, неустойчивый мир, напряженные отношения, острое соперничество, конкурентное сосуществование, гонка вооружений – в подобных выражениях с наибольшей вероятностью описываются взаимоотношения между объектами, относящимися к различным цивилизациям. Доверие и дружба встречаются редко.

Межцивилизационный конфликт принимает две формы. На локальном (или микроуровне) возникают конфликты по линиям разлома: между соседними государствами принадлежащими к различным цивилизациям, внутри одного государства между группами из разных цивилизаций и между группами, которые, как в бывшем Советском Союз и Югославии, пытаются создать новые государства на ломках прежних. Конфликты по линиям разлома особенно часто возникают между мусульманами и немусульманами. Причины конфликтов, а также их природа и динамика рассмотрены в главах 10 и 11. На глобальном, или макро уровне, возникают конфликты между стержневыми государствами – между основными государствами, принадлежащими к различным цивилизациям. В этих конфликта проявляются классические проблемы международной политики, среди которых: [c.324]

1. Оказание влияния на формирование глобальных процессов и на действия мировых международных организаций, таких как ООН, МВФ и Всемирный банк;

2. Уровень военной мощи, что проявляется в таких спорных вопросах, как нераспространение и контроль над вооружениями, а также в гонке вооружений;

3. Экономическое могущество и благосостояние, что находит свое отражение в разногласиях по вопросам торговли, вложения капиталов и пр.;

4. Конфликты из-за людей, к которым относятся стремление государства одной цивилизации защитить своих соплеменников в другой цивилизации, проведение им в отношении людей, принадлежащих к другой цивилизации, дискриминационной политики или применение мер, направленных на вытеснение указанной группы со своей территории;

5. Моральные ценности и культура: конфликты в этой области возникают тогда, когда государство навязывает собственные ценности людям, принадлежащим другой цивилизации;

6. Территориальные споры, во время которых стержневые государства, превращаясь в “прифронтовые”, участвуют в конфликтах по линиям разлома.

Разумеется, эти спорные вопросы на протяжении всей истории служат источником конфликтов между людьми. Однако когда в конфликт вовлечены государства, принадлежащие к различным цивилизациям, культурные различия только обостряют его. В своем соперничестве стержневые страны стремятся сплотить цивилизационные когорты, заручиться поддержкой стран третьих цивилизаций, усугубить внутренний раскол и способствовать отступничеству в противостоящих цивилизациях; для достижения своих целей они прибегают к целому комплексу Разнообразных дипломатических, политических, экономических действий и тайных акций, а также к использованию [c.325] пропагандистских приманок и средств принуждения. Тем не менее маловероятно применение стержневыми странами непосредственно друг против друга вооруженных сил, за исключением ситуаций наподобие тех, что сложились на Ближнем Востоке и на полуострове Индостан, где границы между такими государствами проходят вдоль линии цивилизационного разлома. В иных случаях война между стержневыми государствами, по всей вероятности, возможна только при двух обстоятельствах. Во-первых, при эскалации конфликта на линии разлома между локальными группами, когда для поддержания местных воюющих сторон происходит сплочение родственных групп, включая и стержневые государства. Однако для стержневых государств, принадлежащих к противостоящим цивилизациям, подобная перспектива развития событий является важнейшим стимулом сдерживания или мирного разрешения конфликтов по линии разлома.

Во-вторых, война стержневых стран может стать результатом изменений в мировом балансе сил между цивилизациями. Именно растущее могущество Афин в древнегреческой цивилизации, по утверждению Фукидида, привело к Пелопоннесской войне. Сходным образом история западной цивилизации являет собой пример “войн за гегемонию” между державами, переживавшими расцвет и упадок. В какой степени сходные факторы разжигают конфликт между стержневыми странами различных цивилизаций, находящимися на подъеме или в стадии упадка, зависит отчасти от того, какая форма приспособления к возвышению нового государства является предпочтительной для этих цивилизаций – силовое противодействие или “подстраивание” под победителя. Возможно, переход на сторону победителя более характерен для азиатских цивилизаций, а подъем китайской державы может породить стремление государств иных цивилизаций, таких как США, Индия и Россия, сбалансировать этот процесс. История Запада [c.326] не знала войн за гегемонию между Великобританией и Соединенными Штатами Америки, и, по-видимому, мирный сдвиг от Pax Britannica к Pax Americana в значительной мере произошел благодаря близкому культурному родству двух обществ. Отсутствие подобного родства при изменении баланса сил между Западом и Китаем не делает вооруженный конфликт неизбежным, но увеличивает вероятность его возникновения. Динамизм ислама представляет собой постоянный источник многих относительно локальных войн по линиям разлома; а возвышение Китая – потенциальный источник крупной межцивилизационной войны между стержневыми странами.

 

Ислам и Запад

 

Некоторые представители Запада, в том числе и президент Билл Клинтон, утверждали, что у Запада противоречия не с исламом вообще, а только с непримиримыми исламскими экстремистами. Четырнадцать веков истории свидетельствуют об обратном. Отношения между исламом и христианством – как православием, так и католичеством во всех его формах, – часто складывались весьма бурно. Каждый был для другого Иным. По сравнению с продолжительными и глубоко конфликтными отношениями между исламом и христианством конфликт двадцатого века между либеральной демократией и марксизмом-ленинизмом является всего-навсего быстротечным, даже поверхностным историческим феноменом. Временами преобладало мирное сосуществование; много чаще отношения выливались в открытое соперничество и накалялись до различной степени “горячей” войны. Как отмечает Джон Эспозито, “динамика истории… зачастую ставила эти общества в положение соперников и временами сталкивала в смертельной схватке за [c.327] власть, землю и души”2. На протяжении веков судьбы двух религий испытывали взлеты и падения в череде грандиозных всплесков, затишья и ответных приливов.

Первоначальная арабо-исламская экспансия, происходившая с начала седьмого века до середины восьмого, установила господство мусульман в Северной Африке, на Иберийском полуострове, на Среднем и Ближнем Востоке, в Персии и Северной Индии. Приблизительно на два века границы, разделявшие ислам и христианство, стабилизировалась. Затем, в конце одиннадцатого века, христиане вновь обрели контроль над западным Средиземноморьем, завоевали Сицилию и захватили Толедо. В 1095 году начались крестовые походы, и на протяжении полутора столетий христианские государи пытались, с убывающим успехом, установить христианское правление в Святой земле и в примыкающих областях Ближнего Востока, пока в 1291 году не потеряли Акру, свой последний оплот. Тем временем на сцене появились турки-османы. Сначала они ослабили Византию, а затем завоевали большую часть Балканского полуострова, а также Северной Африки, в 1453 году захватили Константинополь, а в 1529 году – Вену. “Почти тысячу лет, – отмечает Бернард Льюис, – с первой высадки мавров в Испании и вплоть до второй осады турками Вены, Европа находилась под постоянной угрозой со стороны ислама”3. Ислам является единственной цивилизацией, которая ставила под сомнение выживание Запада, причем случалось это по меньшей мере дважды.

К пятнадцатому веку, однако, прилив сменился отливом. Постепенно христиане вернули себе Иберийский полуостров, выполнив эту задачу в 1492 году у стен Гранады. Тем временем развитие навигации позволило португальцам, а затем и другим европейцам обогнуть исконно мусульманские земли, проникнуть в Индийский океан и даже достичь Китая. Одновременно русские покончили с двухсотлетним монголо-татарским владычеством. В последующие [c.328] годы турки-османы предприняли последний рывок и в 1683 году вновь осадили Вену. Их поражение ознаменовало начало долгого отступления, повлекшего за собой борьбу православных народов на Балканах за освобождение от османского господства, расширение империи Габсбургов и драматическое наступление русских к Черному морю и Кавказу. Минуло всего около столетия, и “бич христианства” превратился в “больного человека Европы”4. В итоге Первой Мировой войны Великобритания, Франция и Италия нанесли завершающий удар и установили свое прямое или косвенное правление на оставшихся землях Османской империи, за исключением территории Турецкой республики. В 1920 году всего лишь четыре мусульманские страны – Турция, Саудовская Аравия, Иран и Афганистан – оставались свободны от какой-либо формы немусульманского правления.

В свою очередь, отступление западного колониализма медленно началось в 1920-х и 1930-х годах и драматически ускорилось в период после Второй Мировой войны. Крушение Советского Союза принесло независимость новым мусульманским обществам. Согласно статистике, за период с 1757 по 1919 год произошло девяносто два приобретения мусульманских территорий немусульманскими правительствами. К 1995 году шестьдесят девять из этих территорий вновь оказались под властью мусульман и примерно в сорока пяти независимых государствах преобладало мусульманское население. Насильственный характер этих перемен отражается в том факте, что среди войн, которые в период с 1820 по 1929 год вели между собой государства с различными религиями, 50 процентов составляли войны между мусульманами и христианами5.

Причины этой модели конфликта кроются вовсе не в таких преходящих феноменах, как рвение христиан двенадцатого века или фундаментализм мусульман века двадцатого. Они проистекают из природы двух религий и тех [c.329] цивилизаций, в основе которых они лежат. С одной стороны, конфликт породили различия, а особенно – мусульманское представление ислама как образа жизни, выходящего за границы государства и объединяющего религию политику, в то время как западнохристианская концепция отделяет царство Божие и царство кесаря. Также конфликт проистекал и из сходства обеих религий. Обе они являются монотеистичными, а значит, в отличие от политеистических верований, не могут с легкостью принимать новых божеств, и обе воспринимают мир дуалистически “мы” и “они”. Обе являются универсалистскими, и каждая провозглашает себя единственно верной. Обе – миссионерские и основаны на убеждении, что их последователи обязаны обращать неверующих в единственно истинную веру. С самого зарождения ислам расширял свое влияние путем завоеваний, христианство, когда для того имелись возможности, поступало также. Концепции “джихада” и “крестового похода” не только сходны между собой, но и отличают эти две религии от прочих основные мировых религий. Помимо этого, для ислама и христианства, как и для иудаизма, характерен телеологический” взгляд на историю, в отличие от идей цикличности или статичности, преобладающих в других цивилизациях.

На уровень ожесточенности конфликта между исламом и христианством на протяжении всего времени оказывали влияние демографический рост и спад, экономическое развитие, технологические изменения и интенсивность религиозных убеждений. Распространение ислама седьмом веке сопровождалось беспрецедентной по “масштабу и темпам” массовой миграцией арабских народов земли Византийской и Сасанидской империй. Происходившие несколько веков спустя крестовые походы в значительной мере являлись результатом экономического та, увеличение численности населения и “клюнийским возрождением” в Европе одиннадцатого века, благодаря [c.330] чему стало возможным мобилизовать большое число рыцарей и крестьян на поход в Святую землю. Когда участники первого крестового похода достигли Константинополя, один византийский очевидец так описал свои впечатления: “Весь Запад, в том числе и все племена варваров, обитающие за Адриатическим морем до самых Геркулесовых столбов, начали массами переселяться и пришли в движение, потоком хлынув в Азию со всем своим скарбом”6. В девятнадцатом веке невероятный рост народонаселения вновь вызвал “извержение” Европы, положив начало крупнейшему в истории переселению людей, которые мигрировали как в мусульманские, так и в другие страны.

В конце двадцатого века сопоставимое сочетание факторов обострило конфликт между исламом и Западом. Во-первых, рост населения в мусульманских странах породил значительное число безработных и недовольных молодых людей, которые вливаются в ряды исламистских организаций, оказывают давление на соседние общества и мигрируют на Запад. Во-вторых, Исламское возрождение придало мусульманам новую уверенность в своеобычном характере и ценности их собственной цивилизации и в том, что их моральные ценности превосходят западные. В-третьих, совпавшие по времени с Исламским возрождением усилия Запада превратить свои ценности и общественные институты во всеобщие, стремление сохранить свое военное и экономическое превосходство, а также вмешиваться в конфликты в исламском мире, вызывают среди мусульман яростное возмущение. В-четвертых, крушение коммунизма лишило Запад и исламский мир общего врага, и каждая из сторон превратилась в основную и отчетливо осознаваемую угрозу для другой. В-пятых, возрастающие контакты между мусульманами и людьми Запада и их смешение усиливают у тех и других ощущение собственной идентичности и понимание того, как эта идентичность отличает их [c.331] друг от друга. Взаимодействие и смешение также усугубляют различия в осознании того, какие права должны иметь члены одной цивилизации в стране, где численно доминируют представители совсем иной цивилизации. На протяжении 1980-х и 1990-х годов как в мусульманских, так и в христианских странах терпимость по отношению друг к другу резко пошла на убыль.

Причины возобновленного конфликта между исламом и Западом лежат, таким образом, в фундаментальных вопросах власти и культуры. Кто? Кого? Кто правит? Кем правят? Основополагающий момент политики, определенный еще Лениным, – вот источник соперничества между исламом и Западом. Существует тем не менее и конфликт, который Ленин мог бы счесть бессмысленным: конфликт между двумя совершенно различными представлениями о том, что есть “правильно”, и, как следствие этого, спор о том, кто прав, а кто – не прав. До тех пор, пока ислам остается исламом (каковым он и останется) и Запад остается Западом (что более сомнительно), этот фундаментальный конфликт между двумя великими цивилизациями и свойственным каждой образом жизни будет продолжаться, определяя взаимоотношения этих цивилизаций в будущем в той же мере, в какой он определял их на протяжении минувших четырнадцати столетий.

Эти взаимоотношения еще больше усложняются значительным числом вопросов, по которым стороны занимают различные или взаимоисключающие позиции. Исторически одной из главных проблем был контроль над территорией, но теперь эта проблема относительно несущественна. В середине 1990-х годов между мусульманами и немусульманами насчитывалось двадцать восемь конфликтов по линий разлома, из них девятнадцать – между мусульманами и христианами, среди которых одиннадцать – с православными и семь – с последователями западной ветви христианства в Африке и Юго-Восточной Азии. Только один из [c.332] этих конфликтов, сопряженных с насилием или потенциально чреватых насилием, – между боснийцами и хорватами, имел место непосредственно вдоль линии разлома между Западом и исламом. Фактическое угасание западного территориального империализма и отсутствие до сих пор возобновленной территориальной экспансии ислама породили географическую сегрегацию, поэтому западные и мусульманские страны непосредственно граничат друг с другом лишь в нескольких местах на Балканах. Конфликты между Западом и исламом, таким образом, меньше фокусируются на территории, а скорее на более широких, межцивилизационных проблемах, таких как распространение вооружений, права человека и демократия, контроль над нефтью, миграция, исламский терроризм и вмешательство Запада.

Сразу после окончания “холодной войны” нарастающая интенсивность этого исторического антагонизма была признана членами обоих обществ. Например, в 1991 году Барри Бьюзен рассматривал многие причины, которые вызывают цивилизационную “холодную войну” “между Западом и исламом, войну, в которой Европа оказывается на передовой линии”.

“Этот процесс отчасти связан с противопоставлением мирских и религиозных ценностей, отчасти – с историческим соперничеством между христианством и исламом, отчасти – с завистью к могуществу Запада, отчасти – с возмущением западным господством на постколониальном политическом пространстве Ближнего Востока и отчасти – с чувством горечи и унижения, которое возникает при сравнении достижений исламской и западной цивилизаций за минувшие два века”.

Вдобавок Бьюзен отмечал, что “"холодная война" с исламом послужит в целом укреплению европейской идентичности в критически важный для процесса европейского [c.333] объединения период”. Следовательно, “столь же вероятно, что значительные общественные круги на Западе готовы не только поддерживать "холодную войну" с исламом, но и готовы принять политические меры, направленные на ее разжигание”. В 1990 году Бернард Льюис, ведущий западный исследователь ислама, проанализировал “корни мусульманского гнева” и сделал следующий вывод:

“К настоящему времени стало очевидно, что мы находимся перед лицом общественного движения, далеко выходящего за рамки политических проблем и компетенции правительств, проводящих политические меры в жизнь. Это явное столкновение цивилизаций – которое, возможно, носит иррациональный характер, но является, безусловно, исторической реакцией древнего соперника на иудео-христианский вызов, на наш мирской подход и на всемирную экспансию обеих цивилизаций. Жизненно важно, чтобы нас, со своей стороны, не спровоцировали на исторический и не менее иррациональный ответ на мусульманский вызов”7.

Сходные наблюдения делают и в исламском обществе. “Имеются, – утверждал в 1994 году ведущий египетский журналист Мохаммед Сид-Ахмед, – безошибочные признаки нарастающего конфликта между иудео-христианской западной этикой и исламским движением возрождения, которое ныне разворачивается от Атлантики на западе до Китая на востоке”. Известный индиец-мусульманин в 1992 году предрекал, что “следующая конфронтация Запада определенно будет с мусульманским миром. Именно в пространстве исламских государств от Магриба до Пакистана начнется борьба за новый мировой порядок”. Для видного тунисского юриста эта борьба со всей очевидностью уже идет: “Колониализм попытался деформировать все культурные традиции ислама. Я – не исламист. Я не думаю [c.334], что существует какой-либо конфликт между религиями. Это – конфликт между цивилизациями”8.

На протяжении 1980-х и 1990-х для ислама общей тенденцией была антизападная направленность. Отчасти это естественное следствие Исламского возрождения и реакция на то, что осознается как “гарбзадеги”, или “вестоксикация”, мусульманского общества. “Новое утверждение ислама, в какой бы то ни было специфической, сектантской форме, означает отказ от европейского и американского влияния на местное общество, на его политику и на его мораль”9. В прошлом при определенных обстоятельствах мусульманские лидеры говорили своим народам: “Мы будем вестернизироваться”. Однако если бы какой-то мусульманский лидер заявил подобное в последнюю четверть двадцатого века, он оказался бы в одиночестве. На самом деле сегодня вряд ли отыщется какой-нибудь мусульманин, будь то политик, чиновник, представитель научных либо деловых кругов или журналист, который в своих заявлениях восхваляет западные духовные ценности и институты. Вместо этого они подчеркивают различия между своей и западной цивилизациями, превосходство своей культуры и необходимость сохранения целостности этой культуры перед натиском Запада. Мусульмане боятся мощи Запада, она вызывает у них возмущение, они видят в ней угрозу для своего общества и своей веры. Они рассматривают западную культуру как материалистическую, порочную, упадническую и аморальную. Они также полагают ее преисполненной греховных соблазнов и потому, следовательно, подчеркивают необходимость сопротивления ее воздействию на их образ жизни. Все чаще говорится, что Запад не просто следует несовершенной, ложной религии, которая тем не менее является “религией книги”, а что он не исповедует вообще никакой религии. В глазах мусульман западный секуляризм, нерелигиозность, а значит и аморальность, – зло худшее, чем породившее их западное христианство. Во [c.335] время “холодной войны” Запад навешивал на своего противника ярлык “безбожного коммунизма”; в эпоху межцивилизационных конфликтов, последовавших за “холодной войной”, мусульманам их противник видится как “безбожный Запад”.

Подобных представлений о Западе как о надменном, материалистическом, репрессивном, жестоком и порочном образовании придерживаются не только имамы фундаменталистского толка, но также и те, кого многие на Западе посчитали бы своими естественными союзниками. Ряд книг авторов-мусульман, опубликованных на Западе в 1990-х годах, удостоился похвальной оценки, которая была дана Фатимой Мернисси в ее книге “Ислам и демократия”. Эта книга представителями Запада в большинстве своем была провозглашена смелым откровением современной, либерально настроенной мусульманки10. Однако приведенное в ней описание Запада едва ли могло бы быть менее, привлекательным. Запад назван “милитаристским” и “империалистическим”, он “травмирует” иные нации по: средством “колониального террора”. Индивидуализм, являющийся неотъемлемым критерием западной культуры, назван “источником всех бедствий”. Западное могущество; внушает страх. Запад “один решаем использовать ли своих; сателлитов для того, чтобы давать арабам образование или чтобы сбрасывать на них бомбы… Он подрывает наш потенциал к развитию и вторгается в нашу жизнь, ввозя продукты своего промышленного производства, демонстрируя по телевидению фильмы, которыми наводнены эфирные каналлы… [Он] – та сила, которая ломает нас, осаждает наши рынки, контролирует наши природные ресурсы, наши инициативы и наши потенциальные возможности. Именно так мы рассматриваем текущую ситуацию, и война в Персидском заливе превратила наше восприятие в уверенность”. Запад “строит свое могущество на военных исследованиях”, а затем продает продукты этих разработок слаборазвитым государствам, которые являются “пассивными потребителями”. [c.336] Чтобы освободить себя от подчинения, ислам должен обучать собственных инженеров и ученых, создавать собственное оружие (Мернисси не уточняет, обычное или ядерное) и “освободить себя от военной зависимости от Запада”. Это, еще раз напомним, точка зрения вовсе не какого-нибудь бородатого аятоллы-фундаменталиста.

Каковы бы ни были политические или религиозные убеждения мусульман, представители ислама согласны с тем, что между их культурой и западной культурой существуют коренные различия. “Основной итог, – как сформулировал шейх Гануши, – состоит в том, что наше общество базируется на ценностях, отличных от тех, которые лежат в основе Запада”. Как заметил один египетский правительственный чиновник, американцы “заявились сюда и хотят, чтобы мы стали как они. А сами ничего не понимают в наших моральных ценностях и в нашей культуре”. С ним соглашается египетский журналист: “[Мы] разные. У нас разное происхождение, разная история. А значит, у нас право на разное будущее”. В мусульманских изданиях, как в популярных, так и в серьезных, предназначенных для интеллектуалов, постоянно появляются публикации, в которых говорится о заговорах и кознях Запада, направленных на расшатывание и уничтожение исламских общественных институтов и культуры11.

Противодействие Западу можно наблюдать не только в направленности основной интеллектуальной атаки Исламского возрождения, но и в изменении отношения к Западу среди правительств в мусульманских странах. Первые постколониальные правительства по своему политическому и экономическому мировоззрению, по внешней политике и проводимому внутри страны курсу были ориентированы на Запад, не считая отдельных исключений, наподобие Алжира и Индонезии, где независимость была обретена в результате националистических революций. Однако постепенно прозападные кабинеты уступали место правительствам, которые в меньшей степени идентифицируют себя с Западом [c.337] или даже являются откровенно антизападными – в Ираке, Ливии, Йемене, Сирии, Иране, Судане, Ливане и Афганистане. Менее заметными были изменения в политической ориентации и в формировании союзов других стран, включая Тунис, Индонезию и Малайзию. Два самых преданныхвоенных мусульманских союзника Соединенных ШтатовАмерики в “холодной войне”, Турция и Пакистан, в настоящее время находятся под политическим давлением со стороны местных исламистов, и в их отношениях с Западом нарастает напряженность.

В 1995 году Кувейт был единственным мусульманским государством, которое явно занимало более прозападную позицию, чем за десять лет до того. Самыми близкими друзьями Запада в мусульманском мире являются ныне либо такие страны, как Кувейт и Саудовская Аравия и эмираты Персидского залива, зависящие от Запада в военном отношении, либо такие, как Египет и Алжир, зависимые от него экономически. В конце 1980-х годов коммунистические режимы Восточной Европы рухнули – когда стало ясно, что Советский Союз больше не может и не будет предоставлять им экономическую или военную поддержку. Если бы стало очевидным, что Запад не станет больше поддерживать свои мусульманские режимы-сателлиты, их, скорее всего, постигла бы схожая судьба.

Нарастание мусульманского антизападничества шло параллельно с углублением озабоченности Запада “исламской угрозой”, отчасти представляющей собой мусульманкий экстремизм. Ислам рассматривается как источник распространения ядерного оружия, терроризма и – в Европе – нежелательных мигрантов. Эти тревоги разделяют как общество в целом, так и политические лидеры. Так, на пример, на заданный в ноябре 1994 года вопрос, представляет ли угрозу интересам США на Ближнем Востоке Исламское возрождение, 61% из опрошенных 35000 американцев, интересующихся внешней политикой, ответил “да”, и только 28% – “нет”. Годом раньше проведенный по [c.338] случайной выборке опрос, какая страна представляет наибольшую угрозу для США, определил в лидеры Иран, Китай и Ирак. В 1994 году на просьбу определить “критические угрозы” для Соединенных Штатов, 72% представителей общественности и 61% руководителей внешней политики назвали распространение ядерного оружия, а 69% общественности и 33% внешнеполитических руководителей – международный терроризм; обе проблемы тесно связаны с исламом. Кроме того, 33% общественности и 39% руководителей усматривали угрозу в возможной экспансии исламского фундаментализма. Схожие настроения разделяют и европейцы. Весной 1991 года, например, 51% французской общественности высказал мнение, что принципиальная угроза Франции исходит с Юга, при том, что всего лишь 8% утверждают, что она исходит с Востока. Четыре страны, которых более всего опасается французская общественность, – все мусульманские: Ирак (52%), Иран (35%), Ливия (26%), Алжир (22%)12. Западные политические лидеры, в том числе канцлер Германии и французский премьер-министр, выражали ту же озабоченность, что и генеральный секретарь НАТО, заявивший в 1995 году, что для Запада исламский фундаментализм “опасен, по меньшей мере, как коммунизм”, а высокопоставленный сотрудник администрации Клинтона указал на ислам как на глобального соперника Запада13.

Так как военная угроза с востока фактически исчезла, то НАТО все больше внимания уделяет потенциальной угрозе с юга. “Южный фронт”, как отмечал в 1992 году один аналитик армии США, сменяет Центральный и “быстрыми темпами становится для НАТО приоритетным”. Чтобы отразить угрозу с юга, южные члены НАТО – Италия, Франция, Испания и Португалия – осуществляют объединенное военное планирование и совместные операции и в то же самое время заручаются содействием стран Магриба на консультациях о противодействии исламским экстремистам. Осознание подобной угрозы также служит веской причиной [c.339] и оправданием для сохранения значительного военного присутствия США в Европе. “Хотя вооруженные ей США в Европе не являются панацеей от проблем, пор денных фундаменталистским исламом, – отмечал человек, занимавший в прошлом высокий пост в правительстве США, – эти силы в значительной мере облегчают военное планирование в данном секторе. Помните, насколько успешным во время войны в Персидском заливе в 1990–1991 годах было развертывание американских, французских и английских войск из Европы? Ближний Восток помнит”14. И, мог бы он добавить, вспоминает со страхом, негодованием и ненавистью.

Принимая во внимание то, какие представления друг о друге преобладают у мусульман и народов Запада, и учитывая возросший исламский экстремизм, вряд ли стоит удивляться тому, что вслед за иранской революцией 1979 года между исламом и Западом развернулась межцивилизационная квази-война. Квази-войной она является по трем причинам. Во-первых, весь ислам не воюет со всем Западом. Два фундаменталистских государства (Иран и Судан), три нефундаменталистские страны (Ирак, Ливия, Сирия), плюс целый ряд исламистских организаций, пользуясь финансовой поддержкой других мусульманских стран, таких как, к примеру, Саудовская Аравия, ведут борьбу с Соединенными Штатами и, иногда, с Великобританией, Францией и другими западными странами и группами, а также с Израилем и евреями вообще. Во-вторых, это война – квази-война потому, что – если не говорить о войне в Персидском заливе 1990–1991 гг., – ведется она ограниченными средствами: терроризм – с одной стороны, воздушная мощь, тайные операции и экономические санкции – с другой. В-третьих, это квази-война потому, что, хотя насильственные действия продолжаются, они также не ведутся без перерыва. Она представляет собой акции одной стороны, которые вызывают ответные действия [c.340] другой. Тем не менее квази-война остается войной. Даже если не считать десятки тысяч иракских солдат и гражданских лиц, погибших под западными бомбами в январе – феврале 1991 года, число погибших исчисляется тысячами; фактически каждый год после 1979 года пополняет список жертв. В этой квази-войне погибло намного больше граждан западных стран, чем в “настоящей” войне в Персидском заливе.

Более того, обе стороны признают этот конфликт войной. Хомейни провозгласил, причем вполне обоснованно, что “Иран фактически находится в состоянии войны с Америкой”15 ; Каддафи постоянно заявляет о священной войне с Западом. Сходной терминологией пользуются и мусульманские лидеры других экстремистских групп и государств. Если говорить о Западе, то США определили как “террористические страны” семь государств, пять из которых – мусульманские (Иран, Ирак, Сирия, Ливия, Судан); оставшиеся – Куба и Северная Корея. Это определение, в сущности, идентифицирует данные государства как врагов, поскольку они нападают на Соединенные Штаты и их союзников, применяя наиболее эффективное оружие, имеющееся в их распоряжении; тем самым признается состояние войны. Американские официальные лица постоянно упоминают об этих государствах как об “изгоях”, “отверженных”, “преступных” странах – посредством подобных определений помещая их вне международного порядка и превращая их в цели, в отношении которых оправданы многосторонние или односторонние контрмеры. Правительство США обвинило тех, кто взорвал бомбу во Немирном торговом центре, в намерении “вступить в террористическую войну, направленную против Соединенных Штатов”, и утверждало, что участники преступного сговора, обвиненные в подготовке новых взрывов бомб на Манхэттене, были “солдатами” в борьбе, которая “предполагает войну” против Соединенных Штатов. Если мусульмане [c.341] утверждают, что Запад воюет с исламом, а на Западе заявляют, что исламские группировки ведут войну с Западом то резонно допустить, что война ведется на самом деле.

В этой квази-войне каждый участник конфликта использует в своих интересах собственные сильные стороны и слабости другого. В военном отношении это в значительной мере террористическая война против воздушной мощи. Фанатичные исламские боевики, пользуясь открытостью стран Запада, устанавливают начиненные взрывчаткой автомашины у выбранных целей. Западные военные, исполу зуя открытое небо ислама, сбрасывают “умные” бомбы на выбранные цели. Исламские террористы составляют заговоры с целью убийства видных деятелей Запада; США строят планы по свержению экстремистских исламских режимов. На протяжении пятнадцати лет, между 1980 и 1995 годом, по данным министерства обороны США, Соединенные Штаты принимали участие в семнадцати военных операциях на Ближнем Востоке, все они были направлены против мусульман. Нет примеров сопоставимых с этими операциями, проведенными вооруженными силами США против кaкой-либо иной цивилизации.

На сегодняшний день – если не принимать во внимание войну в Персидском заливе – каждая из сторон сохраняет интенсивность насилия на относительно низком уровне и воздерживается от того, чтобы называть акты насилия актами войны, каковые требуют адекватного ответа. “Если бы Ливия приказала одной из своих подводных лодок пот пить американский лайнер, – отмечал журнал “Экономист”, – Соединенные Штаты трактовали бы подобно действие как акт войны, начатой ее правительством, и стали бы добиваться экстрадиции командира подлодки, принципе, этот акт ничем не отличается от взрыва авиалайнера, организованного ливийской секретной службой”16. Однако действия участников этой войны в отношении друг друга отличаются куда большим уровнем насилия чем та тактика, которой придерживались Соединенные [c.342] Штаты и Советский Союз друг против друга в “холодной войне”. За редкими исключениями, ни одна из супердержав не убивала целенаправленно граждан или даже военнослужащих стороны противника. В квази-войне подобное происходит постоянно.

Американские лидеры утверждают, что мусульмане-террористы, вовлеченные в квази-войну, составляют меньшинство по сравнению с умеренным большинством. Возможно, так и есть, но доказательств этому заявлению недостаточно. В мусульманских странах молчаливо одобряют любые акты насилия, направленные против Запада. Мусульманские правительства, даже бункерные, дружественные Западу и зависимые от него, поразительно сдержанны, когда дело доходит до осуждения террористических актов против Запада. С другой стороны, европейские правительства и народы широко поддерживают и редко критикуют те шаги, которые предпринимают США в отношении мусульманских противников, что удивительным образом контрастирует с энергичным сопротивлением, которое они во время “холодной войны” оказывали действиям американцем, направленным против Советского Союза и коммунизма. В цивилизационных конфликтах, в отличие от идеологических, родич стоит плечом к плечу с родичем.

Основная проблема Запада – вовсе не исламский фундаментализм. Это – ислам, иная цивилизация, народы которой убеждены в превосходстве своей культуры и которых терзает мысль о неполноценности их могущества. Для ислама проблема – вовсе не ЦРУ и не министерство обороны США. Это – Запад, иная цивилизация, народы которой убеждены во всемирном, универсалистском характере своей культуры и которые верят, что их превосходящая прочих, пусть и клонящаяся к упадку мощь возлагает на них обязательство распространять свою культуру по всему миру. Вот главные компоненты того топлива, которое подпитывает огонь конфликта между исламом и Западом. [c.343]

 

Азия, Китай и Америка

 

Котел цивилизаций

 

Экономические изменения в Азии, особенно в Восточной, представляют собой наиболее важные события, произошедшие в мире во второй половине двадцатого века. К 1990-м годам этот экономический подъем породил экономическую эйфорию среди многих наблюдателей, которые рассматривали Восточную Азию и весь Тихоокеанский регион как постоянно расширяющуюся торговую сеть, которая должна бы гарантировать мир и гармонию среди государств. Это оптимизм основывался на крайне сомнительном допущении, будто торговый взаимообмен неизменно является гарантом мира. Однако данный пример вовсе не тот случай. Экономический рост порождает политическую нестабильность внутри стран, а также и в отношениях между ними изменяя сложившийся между странами и регионами баланс сил. Экономический обмен способствуют взаимным контактам народов, но далеко не всегда способствует согласию. Из истории известно, что чаще он усугублял различия между народами и порождал взаимные опасения. Торговля как и прибыль, является источником конфликта. При сохранении прежнего жизненного уклада Азия экономического расцвета породит Азию политической тени, Азию нестабильности и конфликта.

Экономическое развитие Азии и растущая уверенность азиатских государств в своих силах подрывают международную политику по меньшей мере в трех отношениях, первых, экономическое развитие позволяет азиатский странам наращивать свою военную мощь, повышает неуверенность относительно будущих взаимоотношений этими странами и снова выдвигает на передний план проблемы и вопросы соперничества, которые оказались загнаны вглубь во время “холодной войны”; таким образом, повышается [c.344] вероятность конфликта и возрастает нестабильность в регионе. Во-вторых, экономическое развитие усиливает напряженность в конфликтах между азиатскими странами и Западом, главным образом – США, и повышает способность азиатских стран добиваться своего в этой борьбе. В-третьих, экономический подъем в самом крупном в Азии государстве усиливает китайское влияние в регионе и увеличивает вероятность того, что Китай вновь станет претендовать на свою традиционную гегемонию в Восточной Азии, вынуждая другие страны либо “подстроиться” к победителю, либо “балансировать”, то есть пытаться скомпенсировать китайское влияние.

На протяжении нескольких веков западного доминирования международные отношения, которые только и принимались в расчет, представляли собой игру Запада – ее разыгрывали ведущие западные государства, которых в некоторой степени дополняла Россия с восемнадцатого века, а затем в двадцатом веке – Япония. Основной ареной конфликта и сотрудничества великих держав была Европа, и даже на протяжении “холодной войны” главная линия противостояния сверхдержав проходила по центру Европы. В мире после “холодной войны” зоной событий становится Азия, в особенности – Восточная Азия. Азия представляет собой котел цивилизаций. В одной только Восточной Азии расположены страны, принадлежащие к шести цивилизациям – японской, китайской, православной, буддистской, мусульманской и западной, – ас учетом Южной Азии к ним прибавляется еще и индийская. Стержневые страны четырех цивилизаций – Япония, Китай, Россия и США – являются главными действующими лицами в Восточной Азии; Южная Азия дает еще и Индию; а Индонезия предъявляет собой находящееся на подъеме мусульманское государство. Вдобавок в Восточной Азии есть несколько среднего уровня, чье экономическое влияние возрастает к ним можно отнести, например, Южную Корею и Малайзию плюс потенциально сильный Вьетнам. В результате [c.345] получается крайне усложненный образчик международных отношений, во многом схожий с тем, который существовал в Европе в восемнадцатом и девятнадцатом веках, и чреватый той непредсказуемостью, что характерна для многополюсных ситуаций.

Наличие множества стран и полицивилизационная природа Восточной Азии отличает ее от Западной Европы, а экономические и политические различия только усугубляют этот контраст. Все страны Западной Европы – установившиеся демократии с рыночной экономикой, и находятся они на высоком уроне экономического развития. В середине 1990-х годов в Восточной Азии существовали: одна устойчивая демократия, несколько новых неустойчивых демократий, четыре из пяти оставшихся в мире коммунистических диктатур плюс несколько военных правительств, личная диктатура и однопартийные авторитарные системы. По уровню экономического развития страны региона также сильно отличаются – от Японии и Сингапура до Вьетнама и Северной Кореи. Наблюдается общая тенденция к развитию рынка и открытости экономики, но экономические системы по-прежнему занимают весь диапазон от командной экономики в Северной Корее до экономики неограниченной свободы в Гонконге, а между ними – различные сочетания секторов государственного управления частного предпринимательства.

Оставляя в стороне ту степень, в какой гегемония Китая время от времени утверждала некий порядок в регионе, международного сообщества (в британском смысле этого термина) в Восточной Азии не существовало, в отличие от Западной Европы17. К концу двадцатого века Европа была связана воедино комплексом международных институтов: Европейский Союз, НАТО, Западноевропейский Союз, Совет Европы, Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе и пр. За исключением АСЕАН, в Восточной Азии не существовало ничего похожего, а в состав АСЕАН не входила ни одна ведущая держава, и Восточная [c.346] Азия, которая, в общем-то, уклонялась от вопросов безопасности, только-только начала движение к самым примитивным формам экономической интеграции. В 1990 годах возникла более широкая организация АПЕК (Организация по экономическому сотрудничеству стран Азиатско-Тихоокеанского региона), объединившая большинство стран Тихоокеанского бассейна, но она оказалась “говорильней”, еще более слабой, чем АСЕАН. За исключением этих институтов, ведущие азиатские державы вместе не сводит ни одна многосторонняя организация, имеющая какое бы то ни было влияние.

И что вновь разительно отличается от ситуации в Западной Европе, семян конфликтов между государствами в Восточной Азии множество. Два самых известных очага напряженности – это две Кореи и два Китая. Однако они являются пережитками “холодной войны”. Идеологические различия утрачивают свою значимость, и к 1995 году отношения между двумя Китаями значительно расширились, а между двумя Кореями начали развиваться. Хотя перспектива войны между корейцами существует, возможность такого исхода невелика; вероятность войны китайцев против китайцев более высока, но тем не менее ограничена, если только тайваньцы не отрекутся от своей китайской идентичности и не провозгласят официально независимость Республики Тайвань. По словам одного генерала, приведенным в китайском военном документе, “война между членами одной семьи всегда имеет свои границы”18. Хотя насильственные действия между двумя Кореями или между двумя Китаями не исключены, культурная общность стран, по-видимому, со временем сведет эту вероятность к минимуму.

В Восточной Азии конфликты, доставшиеся в наследство от времен “холодной войны”, дополнены и вытеснены другими возможными конфликтами, отражающими прежнее соперничество и новые экономические взаимоотношения. В исследованиях, посвященных проблемам безопасности Восточной Азии, в начале 1990-х годов постоянно [c.347] отмечается, что она представляет “опасное соседство” как регион, “созревший для конкуренции”, как зона “нескольких холодных войн”, “движущаяся назад в будущее”, в которой будут преобладать войны и нестабильность19. В отличие от Западной Европы в Восточной Азии в 1990-х годах имеются неразрешенные территориальные споры, наиболее значимые из которых – неурегулированный вопрос между Россией и Японией о Курильских островах, разногласия между Китаем, Вьетнамом, Филиппинами, а также, возможно, и другими государствами Юго-Восточной Азии, по поводу Южно-Китайского моря. Споры относительно границы между Китаем, с одной стороны, и Россией и Индией, с другой, в середине 1990-х годов несколько утратили свою остроту, но они могут обостриться вновь, как и китайские притязания на Монголию. Волнения и сепаратистские движения, в большинстве случаев поддеживаемые из-за рубежа, имеют место на Минданао, в Восточном Тиморе, в Тибете, в южном Таиланде и в восточной Мьянме. Кроме того, хотя в середине 1990-х годов в Восточной Азии между государствами существует мир, в течение предшествовавших пятидесяти лет в Корее и во Вьетнаме велись крупные войны, а главная страна Азии, Китай, воевала с американцами плюс почти со всеми соседями, включая корейцев, вьетнамцев, индийцев, тибетцев и русских; к списку следует добавить также китайских националистов. В 1993 году в аналитическом исследовании китайских военных были определены восемь региональных горячих точек, которые угрожают военной безопасности Китая, и китайская Центральная военная комиссия сделала вывод, что перспективы безопасности в Восточной Азии “весьма мрачны”. В Западной Европе, после многовекового соперничества, царит мир, и война совершенно немыслима. В Восточной Азии ситуация иная, и, как предполагал Аарон Фридберг, прошлое Европы может стать будущим Азии20. [c.348]

Экономический динамизм, территориальные споры, воскресшее соперничество и политическая неопределенность послужили причинами существенного роста в 1980-х и 1990-х годах военных бюджетов стран Восточной Азии и наращивания военного потенциала. Используя свое новообретенное богатство и – что характерно для целого ряда случаев – хорошо образованное население, правительства Восточной Азии взяли курс на замену больших, плохо оснащенных “крестьянских” армий меньшими по численности и более профессионально подготовленными, оснащенными современной техникой вооруженными силами. Испытывая растущие сомнения в отношении политики США в Восточной Азии, страны региона все большие надежды возлагают на свою военную мощь. Хотя государства Восточной Азии продолжали импортировать значительные объемы вооружений из Европы, Соединенных Штатов и бывшего Советского Союза, предпочтение они отдавали импорту технологий, которые позволяли им производить у себя такие сложные системы вооружений, как самолеты и ракеты, а также электронное оборудование. Япония, синские страны – Китай, Тайвань, Сингапур – и Южная Корея обладают современной военной промышленностью, которая продолжает развиваться. Упор они сделали на военное планирование и на воздушную и морскую военную мощь, что обусловлено приморским географическим положением Восточной Азии. В результате государства, которые в прошлом не имели военного потенциала для борьбы друг с другом, обретают для оного все большие возможности. Эти военные приготовления отличались малой прозрачностью и, следовательно, способствовали росту подозрительности и неуверенности21. В ситуации, когда отношения между странами то и дело меняются, каждое Правительство задается неизбежным и закономерным вопросом: “Кто через десять лет будет моим врагом и кто, если таковой найдется, будет моим другом?”. [c.349]

 

Азиатско-американские холодные войны

 

Во второй половине 1980-х годов и в начале 1990-х годов в отношениях между Соединенными Штатами Америки и азиатскими странами, если не говорить о Вьетнаме, все в большей степени нарастал антагонизм, и США все реже удавалось брать верх в этих конфликтах. Особенно эти тенденции были заметны в отношениях с ведущими государствами Восточной Азии, и американские взаимоотношения с Китаем и Японией развивались аналогичным образом. Американцы, одной стороны, и китайцы и японцы, с другой, говорили о том, что между их странами развертываются холодные войны22. Эти совпавшие по времени тенденции возникли при администрации Буша и ускорились при Клинтоне. К середине 1990-х годов отношения США с двумя основными азиатскими странами в лучшем случае можно было описать как “натянутые”, а перспективы с точки зрения ослабления напряженности казались весьма слабыми*. [c.350]

В начале 1990-х годов японо-американские отношения начали все больше и больше накаляться, разногласия касались широкого круга вопросов, в том числе и роли Японии в войне в Персидском заливе, американского военного присутствия в Японии, японской позиции относительно проводимой американцами политики по вопросу о правах человека в Китае и других странах, участию Японии в деятельности по поддержанию мира; что самое важное, споры затрагивали экономические отношения, особенно в области торговли. Банальностью стали ссылки на торговые войны23. Американские официальные лица, особенно в администрации Клинтона, настойчиво требовали все больших и больших уступок от Японии; японские чиновники все более и более упорно сопротивлялись выдвигаемым требованиям. Каждый японо-американский торговый спор сопровождался все большим числом взаимных обвинений и оказывался еще труднее для разрешения, чем предыдущий. В марте 1994 года, например, президент Клинтон подписал распоряжение, дающее ему право применять более строгие торговые санкции к Японии, что вызвало возражения не только у японцев, но и у главы ГАТТ (Генерального соглашения по тарифам и торговле), ведущей мировой торговой организации. Несколько позже японцы ответили “яростной атакой” на политику США, и вскоре после этого США “официально обвинили Японию” в дискриминации американских компаний, которым были предоставлены правительственные контракты. Весной 1995 года администрация [c.351] Клинтона пригрозила обложить 100-процентными пошлинами японские автомобили класса “люкс”, при этом согласие воздержаться от применения указанных мер было достигнуто перед самым введением санкций в действие. Происходящее очень напоминало торговую войну. К середине 1990-х годов взаимные нападки достигли такой степени ожесточения, что ведущие японские политические фигуры начали ставить под вопрос военное присутствие США в Японии.

На протяжении этих лет в обеих странах неуклонно увеличивалась доля тех, кто не был расположен благожелательно к другой стране. В 1985 году 87 процентов американской общественности утверждало, что они испытывают дружеские чувства к Японии. К 1990 году количество таких людей снизилось до 67 процентов; к 1993 году лишь 50 процентов американцев чувствовали дружеское расположен к Японии, а почти две трети заявляли, что они стараются не приобретать товары японского производства. В 1985 году 73 процента японцев характеризовали отношения США – Япония как дружеские; в 1993 году 64 процента заявляли, что они были недружественными. 1991 год стал важнейшей вехой, ознаменовавшей поворот в общественном мнении, которое отбросило прежние шаблоны “холодной войны”. В этот год в картине мира обеих стран место Советского Союза занял новый противник. Впервые в списке стран, представляющих угрозу американской безопасности, американцы поставили Японию перед Советским Союзом, и впервые японцы расценили, что США представляют большую угрозу безопасности Японии, чем Советский Союз24.

Перемены в общественном восприятии соответствовали изменениям в видении мира элитой. В США появилась значительная группа профессоров, интеллектуалов и политических ревизионистов, которые особое внимание придавали культурным и структурным различиям между двумя странами и настаивали на необходимости для США придерживаться более жесткой линии в ведении переговоров с [c.352] Японией по экономическим вопросам. Представление Японии в средствах массовой информации, в научных публикациях и в популярных романах становилось уничижительным. Аналогичным образом в Японии заявило о себе новое поколение политических лидеров, которое не испытало на себе мощи Америки во время Второй Мировой войны и американской доброжелательности и щедрости после нее, которое обрело гордость в экономических успехах Японии и которое оказывало реальное сопротивление американским требованиям, причем способами, к каким прежние поколения не прибегали. Эти японские “сопротивленцы” были копией американских “ревизионистов”, и в обеих странах кандидаты на выборные должности обнаруживали, что успехом у избирателей пользуется отстаивание жесткой линии по вопросам, связанным с японо-американскими отношениями.

Американские отношения с Китаем на протяжении конца 1980-х и начала 1990-х годов также становились все более враждебными. Конфликты между двумя странами, как отметил в сентябре 1991 года Дэн Сяопин, являются “новой "холодной войной", и это выражение постоянно повторяли в китайской прессе. В августе 1995 года правительственное информационное агентство заявило, что “китайско-американские отношения совершенно испортились с тех пор, как две страны установили дипломатические контакты” в 1979 году. Китайские официальные лица постоянно осуждали якобы имеющее место вмешательство в дела Китая. “Нам следовало бы указать, – утверждалось во внутреннем документе китайского правительства в 1992 году, – что с тех пор, как США утвердились в качестве единственной сверхдержавы, они обуреваемы желанием проводить политику гегемонии и действовать с позиции силы; между тем, очевидно, что их могущество находится в относительном упадке и что существуют пределы их возможностей”. “Враждебные силы Запада, – говорил в августе 1995 года президент Цзян Цземинь, – не оставили ни на мгновение [c.353] свои попытки вестернизировать и "разделить" нашу страну”. Как сообщалось, к 1995 году среди китайских государственных деятелей и ученых существовало единодушное мнение, что США стремятся “разделить Китай территориально, разрушить его политически, сдерживать стратегически и победить экономически”25.

Основания для подобных обвинений имелись. Соединенные Штаты разрешили президенту Тайваня Ли посетить США, продали Тайваню 150 самолетов F-16, назвали Тибет “оккупированной суверенной территорией”, обвиняли тай в нарушениях прав человека, помешали Пекину ста столицей Олимпийских игр 2000 года, нормализовали отношения с Вьетнамом, осудили Китай за экспорт в Иран компонентов химического оружия, ввели торговые санкции отношении Китая за продажу ракетной техники Пакистану и угрожали Китаю дополнительными экономическими санкциями, одновременно препятствуя вступлению Китая во Всемирную торговую организацию. Каждая сторона обвиняла другую в вероломстве: Китай, если верить американцам, не придерживался договоренностей об экспорте ракетной техники, нарушал права на интеллектуальную собственность и использовал труд заключенных; США, по мнению китайцев, нарушили имевшиеся договоренности, разрешив посетить США президенту Ли и поставив Тайваню современные истребители.

В Китае наиболее влиятельной группой, занимавшей враждебную по отношению к США позицию, были военные, которые, по всей видимости, постоянно оказывали давление на правительство, чтобы оно проводило более жесткий курс. Говорят, в июне 1993 года 100 китайских генералов направили Дэн Сяопину письмо, в котором выражали недовольство “пассивной” политикой правительства по отношению к США и неспособностью сопротивляться стремлениям США “шантажировать” Китай. Осенью того же года в конфиденциальном документе китайского правительства были в общих чертах изложены доводы военных для конфликта [c.354] с США: “Поскольку Китай и Соединенные Штаты Америки продолжительное время занимают конфликтные позиции относительно идеологии, социальных систем и внешней политики, то представляется невозможным коренным образом улучшить китайско-американские отношения”. Так как американцы полагают, что Восточная Азия станет “ядром мировой экономики… США не могут допустить существование в Восточной Азии могущественного соперника”26. К середине 1990-х годов китайские чиновники и учреждения, как правило, относились к США как к враждебному государству.

В нагнетании враждебности между Китаем и США отчасти сыграла свою роль проводимая обеими странами внутренняя политика. Как и в случае с Японией, информированная американская общественность разделилась в своих мнениях. Многие видные фигуры истеблишмента доказывали необходимость конструктивного соглашения с Китаем, расширения экономических связей, вовлечения Китая в так называемое международное сообщество. Другие подчеркивали потенциальную китайскую угрозу американским интересам, убеждали, что шаги в сторону примирения с Китаем принесут отрицательные результаты, и настаивали на проведении политики решительного сдерживания. В 1993 году американская общественность среди стран, представляющих наибольшую опасность для США, ставила Китай на второе место после Ирана. Зачастую американские политики поступали так, будто провоцировали Китай: чего стоят хотя бы посещение президентом Ли Корнелльского университета или встреча Клинтона с далай-ламой, вызывавшая у китайцев негодование; в то же время администрация вынуждена была поступаться требованиями о соблюдении прав человека в пользу экономических интересов, как то было в случае пролонгации соглашения о статусе наибольшего благоприятствования. Что касается китайцев, то правительству необходим новый враг – чтобы было чем обосновывать обращение к китайскому национализму [c.355] и чтобы узаконить свою власть. Поскольку продолжалась “борьба за наследство”, то росло и политическое влияние военных, и потому президент Цзянь и другие участники борьбы за власть в эпоху после Дэн Сяопина не могли позволить себе слабости в отстаивании китайских интересов.

Итак, американские отношения как с Японией, так и с Китаем последовательно ухудшались на протяжении десятилетия. Это изменение в азиатско-американских отношениях затронуло столь обширную область, что казалось невероятным, чтобы причины происшедшего сдвига можно было отыскать в частных конфликтах интересов относительно автомобильных запчастей, продаж камер или сохранения военных баз, с одной стороны, или заключения в тюрьмы диссидентов, передаче вооружений или интеллектуальном пиратстве – с другой. Кроме того, нельзя было допускать, чтобы отношения с обеими ведущими азиатскими державами становились в то же время и более конфликтными – это очевидно противоречило национальным американским интересам. Элементарные правила дипломатии и политики с позиции силы диктуют, что США следовало бы попытаться заставить одну из сторон сыграть против другой или, по меньшей мере, хотя бы постараться улучшить свои отношения с одной из стран. Однако ничего подобного не произошло. На углубление конфликта в азиатско-американских отношениях оказывали свое воздействие более общие факторы, и они усложнили разрешение отдельных спорных вопросов. Это общее явление имело общие причины.

Во-первых, возросшее взаимодействие азиатских стран и США, развитие средств коммуникации, торговли, совместное размещение капиталов и пр. преумножало число спорных вопросов и тех областей, где интересы сторон могли столкнуться и сталкивались. Из-за этого стала реальностью угроза местных обычаев и убеждений, то есть то, что издалека кажется невинной экзотикой. Во-вторых, к заключению американо-японского договора о взаимной безопасности [c.356] в 1950-х годах привела советская угроза. Рост советской мощи в 1970-х годах привел к установлению в 1979 году дипломатических отношений между США и Китаем и к совместным действиям двух стран по нейтрализации этой угрозы. С окончанием “холодной войны” этот важнейший вопрос, затрагивающий общие интересы Соединенных Штатов и азиатских стран, был снят с повестки дня, а взамен него не осталось ничего. Следовательно, на передний план выдвинулись другие вопросы, по которым имелись существенные конфликты интересов. В-третьих, экономическое развитие стран Восточной Азии сместило общий баланс сил. Азиаты, как мы видели, все в большей степени вставали на защиту значимости своих ценностей и институтов и утверждали превосходство своей культуры над западной. Для американцев же свойственно считать, тем более после победы в “холодной войне”, что их ценности и институты имеют всеобщий, универсалистский характер и приемлемы везде и что они по-прежнему обладают силой, чтобы формировать внешнюю и внутреннюю политику азиатских государств.

Изменяющаяся международная обстановка выдвинула на авансцену фундаментальные культурные различия между азиатской и американской цивилизациями. На самом общем уровне конфуцианский этос, пропитывающий большинство азиатских обществ, особый акцент делает на ценностях власти, иерархии, подчиненности личных прав и интересов, на важности консенсуса, нежелательности конфронтации, на “сохранении лица” и на верховенстве государства над обществом и общества над личностью. Кроме того, для азиатских народов свойственно рассматривать эволюцию своих стран в сроках веков и тысячелетий и отдавать приоритет долгосрочным целям. Подобное отношение резко контрастировало с доминирующими в американском общественном сознании приматом свободы, идеалами равенства, демократии и индивидуализма, тенденции американцев не доверять правительству и противостоять власти, [c.357] принципу взаимозависимости и взаимоограничения законодательной, исполнительной и судебной властей, поощрению конкуренции, возвеличиванию прав человека, а также привычке забывать прошлое, пренебрегать будущим, сосредоточивать внимание на сиюминутных целях. Источники конфликта кроются в фундаментальных различиях в обществе и культуре.

Для отношений США с ведущими азиатскими странами эти различия имели особые последствия. Дипломаты прилагали огромные усилия, стремясь разрешить американские противоречия с Японией по экономическим вопросам, особенно – активное торговое сальдо Японии и противодействие Японии американским товарам и капиталовложениям. Японо-американские торговые переговоры во многом приобрели характерные черты советско-американских переговоров по контролю над вооружениями времен “холодной войны”. И торговые переговоры с Японией в 1995 году дали еще меньшие результаты, чем переговоры с Советским Союзом о вооружениях, – потому что противоречия коренятся в фундаментальных отличиях двух экономик, а в особенности в уникальном характере японской экономики среди экономик ведущих индустриально развитых стран. Японский импорт промышленных товаров составляет около 3,1 процента ВВП, по сравнению со средним значением в 7,1 процента ВВП для других ведущих промышленно развитых стран. Прямые иностранные инвестиции в Японию в 0,7 процента ВВП выглядят микроскопическими, по сравнению с 28,6 процента для США и с 38,5 процента для Европы. Япония, единственная среди ведущих экономически стран, в начале 1990-х годов имела положительное бюджетное сальдо27.

От начала и до конца японская экономика действует не так, как диктуют универсальные законы западной экономической науки. В 1980-х годах лежащее на поверхности предположение западных экономистов, что девальвация доллара должна уменьшить японское торговое сальдо, оказалось [c.358] неверным. Соглашение Plaza в 1985 году выправило американский дефицит в торговле с Европой, но оказало слабое влияние на торговый дефицит с Японией. Так как йена котировалась меньше, чем сто за доллар, японское торговое сальдо даже выросло. Таким образом, японцы оказались способны выдержать как сильную валюту, так и активное сальдо в торговле. Для западного экономического мышления характерно устанавливать отрицательную корреляцию между безработицей и инфляцией, причем уровень безработицы существенно ниже 5 процентов, как считается, инициирует инфляционное давление. Однако в Японии многие годы средний уровень безработицы составляет менее 3 процентов, а уровень инфляции – 1,5 процента. К 1990-м годам как американские, так и японские экономисты определили основные различия двух экономических укладов. Единственный в своем роде низкий уровень импорта промышленных товаров в Японии, как было отмечено в заключении одного тщательного исследования, “нельзя объяснить на основе общепринятых экономических факторов”. “Японская экономика не следует западной логике, – утверждал другой аналитик, – и что бы ни говорили западные прогнозисты, самая простая причина кроется в том, что это не западная свободнорыночная экономика. Японцы… создали такой тип экономики, которая ведет себя так, что ставит в тупик западных наблюдателей и не позволяет им применять свои способности к предвидению”28.

Чем же объясняются характерные особенности японской экономики? Среди ведущих промышленно развитых стран японская экономика является уникальной в своем Роде потому, что японское общество уникально не-западное. Японское общество и японская культура отличаются от западных, в особенности от американских. При всяком серьезном сравнительном анализе Японии и Америки эти отличия выходили на первый план29. Разрешение экономических проблем между Японией и США зависит от коренных изменений в характере одного или обоих экономических [c.359] укладов, которые, в свою очередь, зависят от важнейших перемен в обществе и культуре одной или обеих стран. Подобные изменения не являются невозможными. Общества и культуры меняются. Это может быть результатом значительного и весьма болезненного события: безоговорочное поражение во Второй Мировой войне превратило две самые милитаристские страны в мире в две наиболее пацифистские. Однако представляется маловероятным, чтобы либо США, либо Япония навязали другой стороне экономическую Хиросиму. Экономическое развитие также может глубоко изменить социальную структуру и культуру, как случилось в Испании в период между началом 1950-х и концом 1970-х годов, и, вероятно, экономическое благосостояние превратит Японию в общество, более напоминающее американское, общество, ориентированное на потребление. В конце 1980-х годов люди и в Японии, и в США утверждали, что их страна все больше становится похожей на другую. В ограниченном виде японо-американское соглашение по структурным инициативам было направлено на содействие этой конвергенции. Неудача данного замысла и аналогичных ему усилий свидетельствует о степени укорененности экономических различий в обоих обществах.

Поскольку источник противоречий между США и Азией кроется в культурных различиях, то последствия этих конфликтов отражаются на изменяющемся соотношении сил между США и Азией. Соединенные Штаты одержали ряд побед в спорных вопросах, но общая тенденция складывалась в пользу Азии, и в дальнейшем сдвиг в расстановке сил обострил существующие конфликты. США ожидали, что азиатские правительства примут их как лидера “мирового сообщества”, и пусть без особого желания, но согласятся с применением к их обществам западных принципов и моральных ценностей. Азиаты же, с другой стороны, как заметил помощник государственного секретаря Уинстон Лорд, были “в большей степени уверены в себе и испытывали гордость от собственных достижений” и полагали, что с [c.360] ними станут обращаться как с равными, поскольку рассматривали США в качестве “если и не международного вышибалы, то международной няньки”. Тем не менее глубинные императивы американской культуры побуждали США в наименьшей степени выступать в международных отношениях нянькой; в результате американские надежды все в большей степени расходились с азиатскими чаяниями. По широкому кругу вопросов японские и другие азиатские лидеры научились говорить “нет” своим американским коллегам, иногда по-азиатски вежливо высказывая то, что можно интерпретировать как “вали отсюда!”. Символической поворотной точкой в азиатско-американских отношениях стало, наверное, событие, которое один высокопоставленный японский чиновник охарактеризовал как “большое крушение поезда”: в феврале 1994 года, когда премьер-министр Морихиро Хосокава ответил решительным отказом на требования президента Клинтона относительно стратегического увеличения японского импорта американских промышленных товаров. “Даже год назад подобного мы себе и представить не могли” – так прокомментировало это событие еще одно японское официальное лицо. Годом позже японский министр иностранных дел подчеркнул произошедшую перемену, заявив, что в эпоху экономической конкуренции между государствами и регионами японские национальные интересы куда более важны, чем идентификация себя с Западом30.

Постепенное приспособление Америки к изменившемуся балансу сил нашло отражение в политике, которую США проводили в Азии в 1990-х годах. Во-первых, фактически признавая, что им недостает воли и/или способности оказывать давление на азиатские государства, США отделили те вопросы, где они обладали средствами для достижения своих целей, от проблем, которые вызывали конфликты. Хотя Клинтон и провозгласил соблюдение прав Человека первоочередной задачей американской внешней политики в отношении Китая, в 1994 году он под влиянием [c.361] американских бизнесменов, Тайваня и других стран отделил проблему прав человека от экономических вопросов и отказался от попыток воспользоваться решением о продлении статуса наибольшего благоприятствования как средством для воздействия на поведение китайцев в отношении политических диссидентов. Аналогичным шагом администрация недвусмысленно отделила вопросы политики безопасности в отношении Японии, где, как предполагалось, имелись возможности оказать давление на партнера, торговых и прочих вопросов, где отношения с Японии были наиболее конфликтны. Таким образом, США сложили оружие, которым могли бы воспользоваться, пожелай они выдвинуть на первый план вопросы прав человека в Китае и торговые уступки от Японии.

Во-вторых, в отношениях с азиатскими странами США постоянно придерживались курса на опережающую взаимность, идя на уступки азиатам и предполагая, что и те предпримут аналогичные шаги. Зачастую оправданием подобному курсу служили ссылки на необходимость поддерживать с азиатской стороной “конструктивный диалог”. В большинстве случаев, однако, азиатская сторона истолковывала уступку как признак слабости американцев и, следовательно, продолжала и дальше отвергать американские требования. Подобное было особенно заметно в отношениях с Китаем, который на “делинкидж” статуса наибольшего благоприятствования ответил новым раундом нарушений прав человека. Из-за тенденции американцев определять “хорошие” отношения как “дружественные”, США оказываются в невыгодном положении в конкурентной борьбе с азиатскими странами, для которых “хорошие” отношения – те, которые приносят им победы. С точки зрения азиатских политиков, на американские уступки надо не взаимностью отвечать, а использовать их в своих интересах.

В-третьих, выработался определенный стереотип действий в американо-японских торговых спорах в процессе разрешения вопросов, по которым США могли бы выдвинуть [c.362] Японии свои требования и пригрозить санкциями, если те не будут выполнены. За этим шагом последовали бы продолжительные переговоры, а затем, в последний момент перед введением санкций, было бы объявлено о заключении соглашения. Как правило, соглашения были бы настолько двусмысленно сформулированы, что США имели бы право заявлять о победе, а японцы могли бы или придерживаться соглашения, или не выполнять его, если им того хотелось, и все шло бы, как раньше. Аналогичным образом китайцы могли без всякого желания соглашаться с заявлениями о широких принципах, касающихся прав человека, интеллектуальной собственности или распространения вооружений, только для того, чтобы истолковывать их совершенно отлично от США и продолжать свою прежнюю политическую линию.

Эти культурные различия и изменяющаяся расстановка сил между Азией и Америкой вселяют в азиатские страны смелость поддерживать друг друга в спорах с Соединенными Штатами. В 1994 году, например, практически все азиатские государства “от Австралии до Малайзии и Южной Кореи” поддержали Японию в ее сопротивлении требованиям США пересмотреть запланированные показатели импорта. Одновременно аналогичная поддержка имела место при решении вопроса о статусе наибольшего благоприятствования Китаю, когда японский премьер-министр Хосокава заявил, что западную концепцию прав человека нельзя “слепо применять” в Азии, а Ли Кван Ю высказал предостережение, что, оказывая давление на Китай, “Соединенные Штаты рискуют остаться в одиночестве в Тихоокеанском регионе”31. Другой пример: азиаты и африканцы выступили заодно с японцами в поддержку переизбрания японского представителя на пост главы Всемирной организации здравоохранения, в пику Западу, а Япония выдвинула южнокорейца на пост главы Всемирной торговой организации против американского кандидата, бывшего президента Мексики Карлоса Салинаса. Факты неоспоримо доказывают, [c.363] что к 1990-м годам все страны Восточной Азии полагали, что они имеют гораздо больше общего с соседями, чем с США.

Таким образом, в конце “холодной войны” углубляющиеся контакты между Азией и Америкой и относительный спад американского могущества сделали явным столкновение культур и дали восточно-азиатским странам возможность противостоять американскому нажиму. В результате подъема Китая США оказались перед лицом более фундаментального вызова. Американские противоречия с Китаем охватывают более широкий спектр вопросов, чем в случае Японией, в том числе экономические вопросы, права человека, ситуацию в Тибете, проблемы Тайваня и Южно-Китайского моря и распространение оружия. Почти по всем основным политическим проблемам у США и Китая нет общих взглядов. Однако противоречия между США и Китаем также включают в себя и более фундаментальные вопросы. Китай не желает принимать американское главенство; США не желают принимать китайскую гегемонию в Азии. На протяжении более чем двухсот лет США старались предотвратить появление в Европе страны, занимающей чрезмерно доминирующее положение. На протяжении почти ста лет, начиная с политики “открытых дверей” в отношении Китая, они пытались осуществить то же самое в Восточной Азии. Для достижения поставленных целей США приняли участие в двух мировых войнах и в “холодной войне” против имперской Германии, нацистской Германии, имперской Японии, Советского Союза и коммунистического Китая. Заинтересованность Америки в этом вопросе остается на повестке дня, и она была вновь подтверждена президентами Рейганом и Бушем. Пробуждение Китая как доминирующей региональной силы в Восточной Азии бросает вызов американским интересам. Подоплека конфликта между Америкой и Китаем заключается в кардинальном отличии их позиций относительно того, каким должен быть баланс сил в Восточной Азии. [c.364]

 

Китайская гегемония: балансирование и “подстраивание”

 

В начале двадцать первого века развитие межгосударственных отношений в Восточной Азии, где насчитывается шесть цивилизаций и восемнадцать стран, где быстрыми темпами развивается экономика, а между странами существуют коренные политические, экономические и социальные различия, может пойти по любому из нескольких вариантов. Понятно, что в крайне сложный комплекс отношений могут оказаться вовлеченными большинство ведущих и средних государств региона. Или появится одно ведущее государство, и тогда может сформироваться многополюсная международная система, когда между собой конкурировали бы и уравновешивали бы друг друга Китай, Япония, США, Россия и, возможно, Индия. В качестве альтернативы, Восточная Азия может надолго превратиться а арену биполярного состязания между Китаем и Японией или между Китаем и США, в то время как другие страны будут вступать в союзы с той или с другой стороной или придерживаться курса на неприсоединение. Или же, что очевидно, восточно-азиатская политика может вернуться к своей традиционной однополярной картине, где в центре иерархического распределения сил будет находиться Пекин. Если в двадцать первом столетии Китай сохранит свой высокий уровень экономического роста, не утратит единства в пост-сяопиновскую эру и не будет связан борьбой за престолонаследие, весьма вероятно, что он попытается реализовать последний из указанных вариантов. Удастся ли ему преуспеть, будет зависеть от действий других игроков на политической шахматной доске.

История Китая, его культура, обычаи, размеры, динамизм экономики и самопредставление – все это побуждает Китай занять гегемонистскую позицию в Восточной [c.365] Азии. Эта цель – естественный результат быстрого экономического развития. Все остальные великие державы, Великобритания и Франция, Германия и Япония, США и Советский Союз, проходили через внешнюю экспансию, утверждение своих притязаний и империализм, совпадающий по времени с годами, когда шла быстрая индустриализация и экономический рост, или сразу после этого этапа. Нет оснований полагать, что обретение экономической и военной мощи не окажет такое же влияние на Китай. На протяжении двух тысяч лет Китай являлся исключительной силой в Восточной Азии. Теперь китайцы все в большей степени заявляют о своих намерениях вновь обрести эту историческую роль и положить конец слишком долгому периоду унижений и зависимости от Запада и Японии, который начался с навязанного Великобританией в 1842 году Нанкинского договора.

В конце 1980-х годов Китай начал превращать свои растущие экономические ресурсы в военную мощь и в политическое влияние. Если экономическое развитие продолжится, то процесс превращения примет значительные размеры. В соответствии с официальными цифрами, на протяжении большей части 1980-х годов китайские военные расходы уменьшались. Однако в период между 1988 и 1993 годом военные расходы выросли на 50 процентов в реальном выражении. На 1995 год был запланирован рост в 21 процент. Оценки китайских военных расходов на 1993 год разнятся в пределах от приблизительно 22 млрд. долларов до 37 млрд. долларов по официальным курсам валют и доходят до 90 млрд. долларов по паритету покупательной способности. В конце 1980-х годов Китай заново сформулировал свою военную стратегию, перейдя от концепции обороны в большой войне с Советским Союзом к региональной стратегии, в которой особое значение придается перспективной оценке сил. В соответствии с этой сменой акцентов Китай начал развивать свои военно-морские возможности, приобретать современные боевые самолеты дальнего радиуса действия, [c.366] совершенствовать средства дозаправки в воздухе и принял решение обзавестись авианосцем. Китай также стал на взаимовыгодных условиях покупать вооружения у России.

Ныне Китай находится на пути к доминирующей державе Восточной Азии. Экономическое развитие Восточной Азии все больше и больше ориентируется на Китай, что основывается на быстрых темпах роста материкового Китая и трех других Китаев, плюс на той основной роли, которую играют этнические китайцы в экономике Таиланда, Малайзии, Индонезии и Филиппин. Что представляет большую угрозу, Китай все с возрастающей энергичностью заявляет о своих притязаниях на Южно-Китайское море: расширение базы на Парасельских островах, война с вьетнамцами за горсточку островков в 1988 году, установление военного присутствия на рифе Мисчиф возле Филиппин и притязания на месторождения природного газа, примыкающих к индонезийскому острову Натуна. Китай также отказался от сдержанной поддержки американского присутствия в Восточной Азии и начал активно ему противодействовать. Аналогичным образом Китай, который на протяжении “холодной войны” втихомолку подталкивал Японию к наращиванию военной мощи, после “холодной войны” настойчиво выражает возросшую озабоченность развитием японского военного потенциала. Действуя в классической манере регионального гегемона, Китай пытается свести к минимуму препятствия, мешающие ему добиться регионального военного превосходства.

За редкими исключениями, как, возможно, в случае Южно-Китайского моря, маловероятно, чтобы китайская гегемония в Восточной Азии предполагала бы непосредственное использование военной силы для расширения территориального контроля. Однако это, скорее всего, означает, что Китай будет ожидать от остальных восточно-азиатских стран выполнения следующих условий (пусть и в различной степени и, возможно, не всех сразу, а только части): [c.367]

• выступать в поддержку территориальной целостности Китая, китайского контроля над Тибетом и Синьцзяном и за интеграцию Гонконга и Тайваня с Китаем;

• соглашаться де факто с китайским суверенитетом над Южно-Китайским морем и, возможно, над Монголией;

• в большинстве случаев поддерживать Китай в конфликтах с Западом по вопросам экономики, прав человека, распространения вооружений и в других областях;

• признавать китайское военное господство в регионе и воздерживаться от обладания ядерным оружием или обычными вооруженными силами, способными стать вызовом этому превосходству;

• проводить в области торговли и инвестиций политику, совпадающую с китайскими интересами и благоприятную для китайского экономического развития;

• считаться с китайским лидерством при разрешении региональных проблем;

• проводить политику открытости в отношении иммиграции из Китая;

• запретить или подавлять в своих государствах движения, направленные против Китая или китайцев;

• уважать на своей территории права китайцев, включая право на поддержание тесных связей со своими родственниками в Китае и с китайскими провинциями, откуда они родом;

• не заключать военных союзов с другими государствами и не вступать в антикитайские коалиции;

• поддерживать использование мандаринского наречия китайского языка как второго языка и последовательную замену им английского в качестве языка межнационального общения в Восточной Азии.

Аналитики сравнивают подъем Китая с возвышением кайзеровской Германии в конце девятнадцатого столетия в качестве доминирующей силы в Европе. Возникновение новых великих держав – процесс всегда крайне дестабилизирующий, и если подобное произойдет, то выход Китая на [c.368] международную арену затмит собой любые сравнимые явления на протяжении второй половины второго тысячелетия. “Масштабы изменения положения Китая в мире, – отмечал в 1994 году Ли Кван Ю, – таковы, что мир обретет новый баланс сил в течение 30 или 40 лет. Невозможно делать вид, будто это просто еще один ведущий игрок. Это самый крупный игрок за всю человеческую историю”32. Если развитие китайской экономики продолжится еще одно десятилетие, что кажется вполне реальным, и если Китай сохранит свою целостность в течение “смутного периода”, что представляется вероятным, странам Восточной Азии и всему миру придется как-то реагировать на все более напористое поведение крупнейшего игрока в истории человечества.

Вообще говоря, на возвышение какой-то страны прочие государства могут реагировать либо одним способом, либо комбинацией двух. В одиночку или в союзе с другими странами они могут попытаться обеспечить свою безопасность, противодействуя этому государству, изменяя баланс сил, сдерживая его и, при необходимости, вступая в войну, чтобы нанести ему поражение. В качестве же альтернативы они могут постараться примкнуть, или “подстроиться”, к возвышающемуся государству, приспособиться к его действиям и принять подчиненную роль, при этом надеясь на соблюдение своих интересов. Или же они могут попытаться каким-то образом сочетать политику сдерживания и “подстраивания”, хотя подобные действия сопряжены с риском: можно настроить возвышающееся государство против себя и лишиться всякой защиты. В соответствии с западной теорией международных отношений, противодействие обычно считается более удачным выбором, и на деле к нему прибегают гораздо чаще, чем к переходу на сторону сильного. Как утверждал Стивен Уолт,

оценка намерений должна поощрять государства на политику противодействия. Следовать за лидером – рискованно, потому что такой шаг требует доверия; тот, кто [c.369] помогает доминирующей силе, лелеет надежду на сохранение благосклонности к себе. Безопаснее противостоять, сдерживать на тот случай, если доминирующая сила проявит агрессивность. Кроме того, коалиция какого-либо государства со слабой стороной увеличивает его влияние в формирующейся коалиции, потому что слабейшая сторона испытывает большую необходимость в союзе33.

Проведенный Уолтом анализ формирования союзов в Юго-Западной Азии продемонстрировал, что государства почти всегда пытаются противостоять внешним угрозам. Также в большинстве случаев тактика противодействия и балансирования являлась нормой на протяжении большей части европейской истории: несколько государств заключали союзы и меняли партнеров, чтобы нейтрализовать угрозу, которую, на их взгляд, представляли собой Филипп II, Людовик XIV, Фридрих Великий, Наполеон, кайзер Вильгельм и Гитлер. Тем не менее Уолт допускает, что “при определенных условиях” какие-то страны могут выбрать “подстраивание”, и, как свидетельствует Рэндалл Швеллер, страны-ревизионисты, вероятно, следуют в кильватере возвышающегося государства потому, что не удовлетворены сложившимся положением и надеются выиграть от перемен в статус-кво34. Вдобавок, как предполагает Уолт, чтобы примкнуть к стороне, имеющей очевидный перевес, требуется определенная степень доверия – приходится надеяться, что у более могущественного государства нет недобрых намерений.

Противодействуя какой-либо стране, государства могут играть либо основную, либо второстепенную роли. Во-первых, если страна А полагает страну Б потенциальным противником, то она может попытаться изменить баланс сил, заключая союзы со странами В и Г, развивая собственную военную мощь и прочие возможности (что, по всей вероятности, ведет к гонке вооружений) или как-то комбинируя [c.370] эти варианты. В такой ситуации государства А и Б являются основными противниками друг для друга. Во-вторых, страна А может не осознавать любое другое государство в качестве непосредственного противника, но быть заинтересованной в поддержании баланса сил между странами Б и В, любая из которых, если станет слишком могущественной, могла бы представлять угрозу для страны А. В такой ситуации страна А действует как второстепенный противник относительно стран Б и В, которые друг для друга могут быть основными противниками.

Как будут реагировать другие государства, если Китай станет проявлять себя в Восточной Азии как гегемонистская держава? Несомненно, их реакция будет варьироваться в широких пределах. Поскольку Соединенные Штаты определены Китаем в качестве главного врага, то для США совершенно логично будет выступить основным противником Китая, чтобы предотвратить китайскую гегемонию. Подобная роль отвечала бы проведению традиционной американской политики, направленной на предотвращение господства какой-либо одной страны в Европе либо в Азии. В Европе эта цель уже не актуальна, но она значима для азиатской политики США. Аморфное объединение Западной Европы, которая тесно связана с США культурными, политическими и экономическими узами, не может представлять угрозы американской безопасности. А вот единый, могущественный и уверенный в своих силах Китай – может. В интересах ли США быть готовыми развязать войну, чтобы предотвратить китайскую гегемонию в Восточной Азии? Если экономическое развитие Китая продолжится, то одно это отдельно взятое обстоятельство может оказаться самой серьезной проблемой безопасности, с которой столкнутся в начале двадцать первого века американские лидеры. Если США намерены положить конец китайскому господству в Восточной Азии, то им необходимо переориентировать союз с Японией на достижение этой цели, необходимо налаживать тесные военно-политические связи с [c.371] другими азиатскими государствами, увеличивать свое военное присутствие в Азии и усиливать военную группировку, которую они могут пустить в ход. Если США не желают бороться с гегемонией Китая, тогда им придется отказаться от своего универсализма и примириться с явным сокращением своих возможностей влиять на события по ту сторону Тихого океана. Любой иной курс сопряжен со значительными издержками и риском. Наибольшая опасность заключается в том, что Соединенные Штаты так и не сделают определенного выбора и невзначай ввяжутся в войну с Китаем, не будучи готовы к эффективному ведению этой войны и не просчитав, отвечает ли она их национальным интересам.

Теоретически США могли бы предпринять попытку сдерживания Китая, играя второстепенную роль в балансе сил, в том случае, если какая-то другая ведущая держава выступит в качестве главного противовеса Китаю. Единственная мыслимая возможность – Япония, и такая роль потребует кардинальных перемен в японской политике: ускорения перевооружения японской армии, овладения ядерным оружием и активного соперничества с Китаем за поддержку со стороны других азиатских государств. Хотя Япония, возможно, и пожелала бы участвовать в возглавляемой США коалиции стран, противостоящих Китаю, – хотя осуществление этого варианта тоже не гарантировано, – маловероятно, чтобы она взяла на себя роль основного противника Китая. Кроме того, США обычно стремятся к лидерству и не выказывают особых способностей играть второстепенную роль. В наполеоновскую эпоху, на заре своей истории, они попытались вести себя подобным образом; кончилось тем, что им пришлось воевать как с Великобританией, так и с Францией. В первой половине двадцатого века Соединенные Штаты прилагали минимальные усилия для поддержания баланса сил между европейскими и азиатскими странами; в результате, чтобы восстановить нарушенное равновесие, им пришлось ввязаться в мировые войны. Во время “холодной войны” у [c.372] США не было иной альтернативы, кроме как стать основным противовесом Советскому Союзу. Таким образом, США как великая держава никогда не выступали в роли второстепенного противника. От такого игрока требуется изворотливость, гибкость, способность “менять личины”. Такая политика означала бы поддержку то одной стороне, то другой, отказ от содействия или даже прямые угрозы той стране, которая, с точки зрения американских ценностей, является этически правой – и содействие тому, кто этически не прав. Даже если Япония выступит как основной противник Китая, то открытым останется вопрос о способности США поддерживать это равновесие. Куда чаще США мобилизуют свои ресурсы, чтобы противостоять одной непосредственной угрозе, нежели чем балансировать между двумя потенциальными угрозами. Да и, вдобавок, у азиатских стран существует тенденция к “подстраиванию”, что могло бы помешать любым попыткам США отойти на вторые роли в процессе сдерживания.

Поскольку масштабы “подстраивания” зависят от уровня доверия, то справедливы три следующих предположения. Во-первых, более вероятно, что страна примкнет к более сильной стране в том случае, если обе принадлежат к одной и той же цивилизации, или в том случае, если эти две страны связывает общность культур. Менее вероятен подобный исход, если у этих стран нет общих культурных ценностей. Во-вторых, степень доверия, вероятно, зависит от ситуации. Мальчик помладше последует за своим старшим братом с большей вероятностью в том случае, когда они противостоят другим мальчикам; менее вероятно, что он поверит старшему брату, когда они останутся дома одни. Следовательно, чем активнее будет взаимодействие между государствами, принадлежащими к различным цивилизациям, тем в большей степени они предрасположены к “подстраиванию” внутри своих цивилизаций. В-третьих, предрасположенность к “подстраиванию” различается в зависимости от цивилизации, потому что уровни доверия [c.373] различны. Например, распространенность на Ближнем Востоке политики “следования за сильным” может отражать вошедший в поговорку низкий уровень доверия в арабской и других ближневосточных культурах.

В дополнение к этим факторам на тенденции к “подстраиванию” или к балансированию будут оказывать влияние надежды и предпочтения в отношении складывающегося распределения сил. Европейские общества прошли через фазу абсолютизма, но избежали долговременных бюрократических империй или “восточных деспотий”, которые были характерны для Азии на значительном отрезке ее истории. Феодализм заложил базис политического плюрализма: некоторое рассредоточение власти является как естественным, так и желательным. Поэтому и на международном уровне баланс сил считался как естественным, так и желательным, и на политиках лежит задача сохранять и поддерживать его. Следовательно, когда равновесие оказывается под угрозой, для того чтобы восстановить его, обращаются к политике сдерживания. Короче говоря, европейская модель международного сообщества отражает европейскую модель внутренней структуры общества.

Наоборот, в азиатских бюрократических империях вряд ли нашлось бы место для идеи социального или политического плюрализма и принципа разделения властей. В отличие от Европы в истории самого Китая следование за сильным, как представляется, является куда более значимым по сравнению с политикой противодействия. На протяжении 1920-х годов, отмечает Люциан Пай, “военачальники в первую очередь стремились выяснить, что они получат, если присоединятся к силе, и только потом задумывались о том, каково окажется вознаграждение за союз со слабым… Для китайских военачальников независимость никогда не выступала как изначальная ценность, как то было в традиционных европейских раскладах; скорее, свои решения они основывали на присоединении к силе”. Эвери Голдштейн приводил аргументы в пользу того довода, что переход на [c.374] сторону сильного характеризовал политику коммунистического Китая, хотя с 1949 по 1966 год была в общем и целом очевидной авторитарная структура. Когда впоследствии “культурная революция” создала условия, близкие к анархии, породила неопределенность власти и угрожала самой жизни политических деятелей, доминирующим стало поведение, основанное на противостоянии35. По-видимому, восстановление после 1978 года более четкой структуры власти также привело и к восстановлению линии на “примыкание к сильному” в качестве наиболее распространенного образчика политического поведения.

Исторически китайцы не проводят различия между отношениями внутри страны и за ее пределами. Их “образ мирового порядка был не более чем следствием внутреннего порядка Китая и потому является расширенной проекцией китайской цивилизационной идентичности, которая, “как предполагается, сама воспроизводится в концентрически расширяющемся круге в качестве представления правильного космического миропорядка”. Или, как выразился Родерик Макфаркер: “Традиционный взгляд китайцев на мир был отражением конфуцианского представления о четко структурированном иерархическом обществе. Иностранные монархи и страны считались данниками Срединной империи: “На небе не бывает двух солнц, на земле не может быть двух императоров”. В результате китайцам не слишком импонируют “многополюсные или даже многосторонние концепции безопасности”. В принципе, азиаты готовы “принять иерархию” в международных отношениях, и в истории Восточной Азии не было войн за гегемонию, типичных для Европы. Действующая система равновесия сил, которая исторически типична для Европы, была чужда Азии. Вплоть до появления в регионе западных держав в середине девятнадцатого века, международные отношения в Восточной Азии были синоцентрическими, когда все остальные страны ранжировались в зависимости от различной степени подчиненности Пекину, сотрудничества с Пекином или [c.375] автономии от Пекина36. Разумеется, конфуцианский идеал миропорядка никогда не был полностью воплощен на практике. Тем не менее азиатская – по иерархии сил – модель международной политики коренным образом отличается от европейской модели баланса сил.

Вследствие подобного представления мирового порядка неудивительно, что китайцы, склонные к “подстраива-нию” во внутренней политике, переносят эту манеру поведения также и на международные отношения. Степень, в какой эта тенденция сказывается на формировании внешней политики отдельных государств, очевидно, зависит от того, насколько они разделяют конфуцианскую культуру, и от их исторических взаимоотношений с Китаем. В культурном отношении Корея имеет много общего с Китаем и исторически склоняется на сторону Китая. Для Сингапура в годы “холодной войны” коммунистический Китай был врагом. В 1980 году, однако, Сингапур начал пересматривать свою позицию, и лидеры Сингапура активно заявляют о необходимости принятия США и другими странами реалий китайского могущества. Имеющая значительную долю китайского населения Малайзия, под влиянием антизападно настроенных лидеров, также испытывает сильную тягу к Китаю. В девятнадцатом и двадцатом столетиях Таиланд сохранял свою независимость, приспосабливаясь к европейскому и японскому империализму, и сейчас ведет себя схожим образом в отношениях с Китаем, и эта тенденция усугубляется потенциальной угрозой безопасности, которая, по мнению его лидеров, исходит от Вьетнама.

Индонезия и Вьетнам – две страны Юго-Восточной Азии, которые в наибольшей степени предрасположены к противодействию и сдерживанию Китая. Индонезия – страна крупная, мусульманская и удалена от Китая, но без помощи других государств ей не удастся противостоять китайским притязаниям на Южно-Китайское море. Осенью 1995 года Индонезия и Австралия заключили договор о безопасности, который связал их обязательством проводить [c.376] консультации друг с другом в случае “враждебных нападок”. Хотя обе стороны отрицали, что договоренность имеет антикитайскую направленность, именно Китай они определили наиболее вероятным источником враждебных поползновений37. Вьетнам в значительной мере представляет собой страну с конфуцианской культурой, но исторически он находился в антагонистических отношениях с Китаем, и в 1979 году выдержал недолгую войну с ним. И Вьетнам, и Китай заявляли о своем суверенитете над островами Спрэтли, и в 1970-х и в 1980-х годах военные флоты обоих государств вступали в боевые столкновения друг с другом. В начале 1990-х годов военный потенциал Вьетнама относительно Китая уменьшился. В результате у Вьетнама более, чем у какойплибо восточно-азиатской страны, имеется мотив для поиска партнеров с целью нейтрализовать Китай. Его вступление в АСЕАН и нормализация отношений с США в 1995 году стали двумя шагами в этом направлении. Однако из-за разногласий внутри АСЕАН и явного нежелания этой организации бросать вызов Китаю крайне маловероятно, чтобы АСЕАН превратилась в антикитайский союз или чтобы она смогла оказать Вьетнаму значительную поддержку в случае конфронтации последнего с Китаем. Большую заинтересованность в сдерживании Китая проявляли США, но в середине 1990-х годов еще не ясно, насколько далеко они намерены зайти в борьбе с претензиями Китая на контроль над Южно-Китайским морем. В конце концов для Вьетнама “самая плохая из худших альтернатив” могла бы состоять в том, чтобы учесть интересы Китая и принять вариант “финляндизации”, что хотя и “задело бы гордость вьетнамцев, но… гарантировало бы выживание”38.

В 1990-х годах практически все восточно-азиатские страны, за исключением Китая и Северной Кореи, выразили свою поддержку сохраняющемуся военному присутствию США в регионе. На поверку же, однако, не считая Вьетнама, они проявляли тенденцию учитывать интересы Китая. Филиппины добились закрытия на своей территории крупных [c.377] американских военно-воздушной и военно-морской баз, и на Окинаве усилилась оппозиция сохранению на острове сильной группировки войск США. В 1994 году Таиланд, Малайзия и Индонезия ответили США отказом, когда получили просьбу разрешить в их водах швартовку шести кораблей снабжения в качестве плавучих баз, предназначенных для обеспечения американского военного вмешательства либо в Юго-Восточной, либо в Юго-Западной Азии. Еще одним показательным примером показной почтительности стал Региональный форум АСЕАН, когда его участники на первой встрече согласились с требованиями Китая, чтобы из повестки дня был исключен вопрос об островах Спрэтли, а китайская оккупация рифа Мисчиф у Филиппин в 1995 году не вызвала протеста ни у одной страны-члена АСЕАН. В 1995 – 1996 годах, когда Китай угрожал Тайваню как на словах, так и применением военной силы, азиатские правительства вновь ответили глухим молчанием. Об их стремлении вставать на сторону сильного сделал ясный вывод Майкл Оксен-берг: “Азиатские лидеры тревожатся, что баланс сил может сместиться в пользу Китая, но в тревожном ожидании будущего они не хотят конфликтовать с Пекином сегодня” и “к США в антикитайском крестовом походе они не присоединятся”39.

Возвышение Китая станет главным вызовом для Японии, и японцы серьезно разойдутся во мнениях относительно того, какой стратегии необходимо следовать. Нужно ли пытаться подладиться к Китаю, возможно пойдя на какие-то уступки и признав китайское военно-политическое господство в обмен на признание японского главенства в экономической сфере? Следует ли попытаться придать новый смысл американо-японскому соглашению и вдохнуть в него новую жизнь как в основу союза с целью сдержать Китай? Нужно ли стремиться развивать собственную военную мощь для защиты своих интересов от китайских посягательств? Вероятно, Япония станет, насколько получится, уклоняться от определенного ответа на эти вопросы. [c.378]

Ядром любых сознательных действий, направленных на противодействие Китаю и его сдерживание, должен был бы стать американо-японский военный союз. Понятно, что Япония мало-помалу могла бы согласиться на изменение целей договора. Ее согласие будет зависеть от уверенности в следующем: 1) в способности Америки вообще выступать в качестве единственной мировой сверхдержавы и оставаться активным лидером в мировых делах, 2) выполнении Америкой обязательств сохранять свое присутствие в Азии и активно бороться с усилиями Китая расширить сферу своего влияния и 3) способности Соединенных Штатов и Японии сдерживать Китай, но так, чтобы издержки в ресурсах были невелики, а риск войны – мал.

При отсутствии со стороны США серьезной – что маловероятно – демонстрации решимости и соответствующих обязательств Япония, по всей вероятности, пойдет навстречу Китаю. За исключением периода 1930-х и 1940-х годов, когда Япония проводила одностороннюю политику завоеваний в Восточной Азии, причем последствия этого оказались катастрофическими, страна исторически стремилась к обеспечению своей безопасности, вступая в союзы с тем, кто рассматривался как доминирующая в данный период времени сила. Даже в 1930-х годах, присоединившись к оси Берлин – Рим, Япония вступала в союз с тем, кто представлялся тогда наиболее динамичной военно-идеологической силой в глобальной политике. Ранее в том же веке она вполне осознанно вошла в англо-японский альянс, потому что Великобритания являлась страной-лидером на мировой арене. В 1950-х годах Япония аналогичным образом объединилась с США как с наиболее сильной в мире страной и как с одной из тех стран, которые могли обеспечить Японии безопасность. Как и китайцы, японцы рассматривают международную политику как иерархическую, потому что такова их внутренняя политика. Как высказался один ведущий японский ученый: “Когда японцы думают о месте своей нации в международном сообществе, [c.379] они часто находят аналогии в моделях внутреннего устройства японского общества. У японцев имеется склонность рассматривать международный порядок как внешнее выражение культурных паттернов, которые проявляются внутри японского общества, а для него характерна ведущая роль вертикально организованных структур. На подобное представление о международном порядке наложили отпечаток длительные китайско-японские отношения, оказывавшие влияние на Японию до нового времени (система дани)”.

Таким образом, японская политика в выборе союзников зиждилась “в своей основе на следовании за сильным, а не на противодействии ему” и состояла в “заключении альянса с наиболее влиятельной силой”40. Японцы, как соглашался один давно живущий там представитель Запада,

“быстрее, чем большинство, подчиняются force majeure и действуют заодно с теми, кого считают стоящими фактически выше себя… и еще быстрее обижаются на нападки со стороны фактически слабого, сдающего свои позиции гегемона”. Поскольку влияние США в Азии убывает, а роль Китая становится первостепенной, японская политика будет соответствующим образом изменяться, при-способливаясь к новым реалиям. На самом деле, она уже начала меняться. Ключевым вопросом в китайско-японских отношениях, как заметил Кишор Мабубани, является вопрос: “Кто главный?”. И ответ становится ясен. “Не будет никаких явно выраженных заявлений или договоренностей, но показательно, что в 1992 году, в то время когда Пекин все еще находился в относительной международной изоляции, японский император решил нанести визит в Китай”41.

Теоретически японские лидеры и народ несомненно предпочли бы ту политику, которой следовали нескольких минувших десятилетий, то есть предпочли бы оставаться [c.380] под оберегающей дланью США. Однако поскольку влияние США в Азии падает, те силы в Японии, которые настаивают на том, чтобы Япония осознала свою принадлежность к азиатскому миру, рано или поздно обретут вес и японцы все же примут как неизбежность возрожденное господство Китая на восточно-азиатской сцене. Например, в 1994 году в ответ на вопрос, какая страна будет иметь наибольшее влияние в Азии в двадцать первом веке, 44 процента японской общественности назвали Китай, 30 процентов – США, и только 16 процентов назвали Японию42. Япония, как предрек в 1995 году один высокопоставленный японский политик, “дисциплинированно приспособится к возвышению Китая”. А затем предложил подумать над тем же вопросом Соединенным Штатам. Первое заявление звучит весьма правдоподобно; ответ же США до сих пор не получен.

Китайская гегемония уменьшит нестабильность и снизит напряженность в Восточной Азии. Она также сократит здесь влияние США и Запада и вынудит Соединенные Штаты принять факт, который они исторически стремились предотвратить: доминирование в ключевом регионе мира другой державы. Однако степень, в какой эта гегемония угрожает интересам других азиатских стран или США, зависит отчасти от того, что происходит в Китае. Экономический рост порождает военную мощь и политическое влияние, но он также способен стимулировать политический процесс и способствовать движению в направлении более открытой, плюралистической и, возможно, демократической политики. Экономические успехи уже произвели подобный эффект в Южной Корее и на Тайване. Однако в обеих странах политические лидеры, которые наиболее активно стремились провести демократические преобразования, были христианами.

Конфуцианское наследие Китая, в котором особое значение придается власти авторитетов, порядку, иерархии и верховенству коллектива над личностью, создает препятствия для демократизации. Тем не менее, благодаря подъему [c.381] экономики, в Китае все выше становится уровень благосостояния, экономический рост порождает динамичную буржуазию и быстро растущий средний класс, а также приводит к сосредоточению экономической власти вне правительственного контроля. Помимо того, через торговлю, капиталовложения и образование китайский народ оказывается “вовлечен” во внешний мир. Все эти процессы создают социальный базис для движения к политическому плюрализму.

Предпосылкой для политической открытости обычно является приход к власти реформистских элементов внутри авторитарной системы. Случится ли подобное в Китае? Вероятно, при первом преемнике Сяопина этого не будет, но уже при втором вероятность повышается. По всей видимости, новый век станет свидетелем возникновения на юге Китая групп, которые будут ставить перед собой политические цели и которые если не по названию, то фактически окажутся зародышами политических партий. Вероятно, такие группы будут иметь тесные связи с китайцами на Тайване, в Гонконге и Сингапуре и пользоваться их поддержкой. Если в южном Китае появятся подобные движения и если в Пекине власть окажется в руках фракции реформаторов, то в стране, возможно, произойдут политические перемены. Демократизация могла бы вдохновить политиков на националистические лозунги, что повысит вероятность войны, хотя в перспективе стабильная плюралистическая система в Китае, вероятнее всего, смягчит его отношения с другими странами.

Возможно, как и предполагал Фридберг, прошлое Европы есть будущее для Азии. Более вероятно, что прошлое Азии окажется будущим для Азии. Выбор таков: либо баланс сил ценой конфликта, либо мир, залог которого – гегемония одной страны. Западные государства могли выбирать между конфликтом и балансом. История, культура и реалии власти со всей определенностью подводят к предположению, что Азии предстоит сделать выбор в пользу мира [c.382] и гегемонии. Эра, которая началась с приходом Запада в 1840-х и в 1850-х годах, подходит к концу, Китай вновь занимает свое место регионального гегемона, а Восток начинает играть подобающую ему роль.

 

Цивилизации и стержневые страны: складывающиеся союзы

 

После “холодной войны” сложился многополюсный, полицивилизационный мир, в котором нет того всеохватного, господствующего во всех сферах раскола, что существовал в прежние годы. Однако до тех пор, пока продолжаются мусульманский демографический рост и азиатский экономический подъем, конфликты между Западом и цивилизациями-претендентами будут иметь в глобальной политике куда более важное значение, чем другие линии раскола. Весьма вероятно, правительства мусульманских стран и дальше будут все менее и менее дружественными Западу, а между исламскими группировками и западными государствами будут происходить стычки – временами, возможно, весьма ожесточенные. Отношения между США, с одной стороны, и Китаем, Японией и другими азиатскими странам будут носить весьма конфликтный характер, и попытка Соединенных Штатов Америки оспорить возвышение Китая как державы-гегемона в Азии может привести к крупномасштабной войне.

В таких условиях взаимосвязь конфуцианского и исламского миров будет, вероятно, расширяться и углубляться. Центральным моментом их взаимодействия являлось сотрудничество мусульманских и синских стран, занимавших противоположные Западу позиции по вопросам распространения вооружений, прав человека и т. д. По своей сути весьма тесными являлись взаимоотношения между Пакистаном, Ираном и Китаем, которые выкристаллизовались в [c.383] начале 1990-х годов после визитов президента Ян Шанькуня в Иран и Пакистан и президента Рафсанджани в Пакистан и Китай. Эти визиты “указали на возникновение зачаточного союза между Пакистаном, Ираном и Китаем”. В Исламабаде, направляясь в Китай, Рафсанджани заявил, что между Ираном и Пакистаном существует “стратегический союз” и что нападение на Пакистан будет рассматриваться как нападение на Иран. Подтверждая этот курс, в октябре 1993 года, сразу после своего вступления в должность премьер-министра, Иран и Китай посетила с визитом Беназир Бхутто. Сотрудничество между тремя странами включало регулярные обмены государственными и военными делегациями, визиты политических деятелей и объединение усилий в гражданской и военной сферах, в том числе и в области оборонных технологий, не говоря уже о поставках Китаем оружия другим странам. Развитие этих взаимоотношений было решительно поддержано в Пакистане теми, кто склонялся во внешней политике к курсу “независимости” и “мусульманства”, теми, кто ожидал возникновения “оси Тегеран – Исламабад – Пекин”, в то время как в Тегеране были убеждены, что “особенный характер современного мира” требует “тесного и последовательного сотрудничества” между Ираном, Китаем, Пакистаном и Казахстаном. К середине 1990-х годов возникло нечто вроде союза де-факто, корни которого уходили в противостояние Западу, озабоченность отношениями с Индией и стремление противостоять турецкому и российскому влиянию в Средней Азии43.

Какова вероятность того, что эти три страны станут ядром более широкой группировки, в которую будут вовлечены другие мусульманские и азиатские страны? Неформальный “конфуцианско-исламский альянс”, как утверждал Грэм Фуллер, “мог бы обрести реальность не только потому, что учения Мухаммеда и Конфуция антизападны по сути, но и потому, что эти культуры предлагают средство реализации недовольства, за которое отчасти несет ответственность Запад, – Запад, чье политическое, [c.384] военное, экономическое и культурное господство все в большей мере вызывает озлобленность в мире, где государства чувствуют, что они больше не обязаны с этим мириться”. Наиболее страстный призыв к подобному сотрудничеству выразил Муаммар Каддафи, который в марте 1994 года заявил:

“Новый мировой порядок означает, что евреи и христиане контролируют мусульман и, если им не помешать, скоро они будут доминировать над конфуцианством и другими религиями в Индии, Китае и Японии… Вот что теперь утверждают христиане и евреи: "Нам было суждено сокрушить коммунизм, и Запад теперь должен сокрушить ислам и конфуцианство". Ныне мы надеемся стать свидетелями конфронтации между Китаем, который возглавляет конфуцианский лагерь, и Америкой, которая возглавляет лагерь христиан-крестоносцев. У нас нет никаких гарантий, но у нас есть предубеждение против крестоносцев. Мы – заодно с конфуцианством, и, объединившись с ним и сплотившись в единый международный фронт, мы уничтожим нашего общего противника. Итак, мы, как мусульмане, поддержим Китай в его борьбе против нашего общего врага… Мы желаем победы Китаю…”44.

Тем не менее бурный энтузиазм, порожденный тесным антизападным союзом конфуцианских и исламских стран, был охлажден китайской стороной, а именно – заявлением в 1995 году президента Цзянь Цземиня о том, что Китай не станет заключать союза с каким-либо государством. Предполагается, что такая позиция отражает классическое китайское мировоззрение, что, будучи Срединной империей, центральной державой, Китай не нуждается в формальных союзниках, и другим странам следовало бы понимать, что в их интересах сотрудничать с Китаем. Конфликты Китая с Западом, впрочем, означают, что он оценит партнерство с другими антизападными государствами, из которых [c.385] исламские – самые влиятельные и наиболее многочисленные. Кроме того, растущие потребности Китая в нефти, по всей вероятности, подталкивают его к расширению отношений с Ираном, Ираком и Саудовской Аравией, а также с Казахстаном и Азербайджаном. Подобная ось “оружие за нефть”, как отметил в 1994 году один специалист-энергетик, “больше не станет воспринимать указания из Лондона, Парижа или Вашингтона”45.

Взаимоотношения прочих цивилизаций и их стержневых стран с Западом и с бросившими ему вызов претендентами будут складываться по-разному. У южных цивилизаций, Латинской Америки и Африки, нет стержневых стран, они находятся в зависимости от Запада и относительно слабы как в военном, так и в экономическом отношении (хотя последнее обстоятельство в случае с Латинской Америкой быстро меняется). В своих взаимоотношениях с Западом они, вероятно, двинутся противоположными курсами. В культурном отношении Латинская Америка близка к Западу. В течение 1980-х и 1990-х годов латиноамериканские политические и экономические структуры приобретали все большее сходство с западными. Два государства Латинской Америки, которые некогда стремились к обладанию ядерным оружием, отказались от своих попыток. Имея из всех цивилизаций самые низкие уровни совокупных военных расходов, латиноамериканцы могут испытывать недовольство военным превосходством США, но не выказывают никаких намерений к тому, чтобы оспорить его. Быстрый рост протестантизма во многих латиноамериканских странах придает им большее сходство со смешанными католически-протестантскими странами Запада и одновременно формирует новые религиозные связи Латинская Америка – Запад, выходящие за рамки тех, что проходят через Рим. Наоборот, приток в США мексиканцев, уроженцев стран Центральной Америки и Карибского бассейна и проистекающее отсюда испаноязычное воздействие на американское общество также вызывают культурную конвергенцию. К числу [c.386] принципиальных проблем, вызывающих конфликты между Латинской Америкой и Западом, которым на практике являются США, относятся иммиграция, наркотики и связанный с ними терроризм, и экономическая интеграция (т. е. прием латиноамериканских государств в НАФТА в противовес расширению таких латиноамериканских организаций, как Mercosur или Андский пакт). Судя по тем трудностям, которые возникли при вступлении Мексики в НАФТА, объединение цивилизаций Латинской Америки и Запада будет непростым, вероятно, этот союз будет постепенно обретать свою форму на протяжении большей части двадцать первого века, причем процесс может так никогда и не завершиться. Однако различия между Западом и Латинской Америкой незначительны по сравнению с теми, каковые существуют между Западом и другими цивилизациями. Взаимоотношения Запада с Африкой предполагают лишь немногим более высокий уровень напряженности, в первую очередь потому, что Африка чрезвычайно слаба. Однако нельзя забывать о ряде существенных аспектов. Южная Африка в отличие от Бразилии и Аргентины не отказалась от военной ядерной программы; она лишь уничтожила атомное оружие, которым уже обладала. Это оружие создавало правительство белых, для того чтобы предотвратить атаки извне на апартеид, и оно не пожелало оставить это оружие в наследство правительству черных, которое могло использовать его с иными целями. Тем не менее потенциал для создания атомного оружия уничтожить нельзя, и возможно, постапартеидное правительство сумеет обзавестись новым ядерным арсеналом, с тем чтобы с его помощью обеспечить себе роль стержневого государства Африки и чтобы удержать Запад от вторжения в Африку. Права человека, иммиграция, экономические проблемы и терроризм также стоят на повестке дня в отношениях между Африкой и Западом. Вопреки стараниям Франции сохранить тесные узы со своими прежними колониями, в Африке, по-видимому, начался долговременный процесс [c.387] девестернизации: значимость и влияние западных стран падают, на первый план вновь выдвигается туземная культура, а Южная Африка на протяжении ряда лет проводит политику подчинения англо-африканерских элементов в своей культуре африканским. В то время как Латинская Америка все больше становится похожей на Запад, Африка становится на него похожей все менее. Однако и Латинская Америка, и Африка остаются в различных сферах зависимы от Запада и не способны, помимо голосования в ООН, решающим образом воздействовать на баланс сил между Западом и его противниками.

Очевидно, что в случае трех “колеблющихся” цивилизаций дело обстоит иначе. Их стержневые страны являются главными действующими лицами мировой политики, и с Западом и с его соперниками у них, по всей вероятности, установятся отношения смешанные, неустойчивые. Отношения этих стран друг с другом также претерпят изменения. Япония, как мы доказали, со временем, мучительно и критически переоценивая ценности, постепенно станет отходить от США, сближаясь с Китаем. Подобно прочим трансцивилизационным союзам периода “холодной войны”, узы в области безопасности, связующие Японию и США, ослабнут, хотя формально, по-видимому, никогда не будут прерваны. Взаимоотношения Японии с Россией останутся сложными, поскольку Россия отказывается идти на компромисс в вопросе Курильских островов, оккупированных ею в 1945 году. В конце “холодной войны” был момент, когда эта проблема могла быть разрешена, но он быстро миновал с подъемом российского национализма, и для США нет никаких причин поддерживать в будущем японские требования, как было прежде.

В последние десятилетия “холодной войны” Китай с успехом разыгрывал против Советского Союза и Соединенных Штатов Америки “китайскую карту”. После окончания “холодной войны” России стоит разыгрывать “российскую карту”. Совместными усилиями Россия и Китай способны [c.388] решающим образом изменить евразийский баланс в ущерб Западу и возродить все те опасения, которые существовали в 1950-х годах относительно китайско-советских отношений. Тесно сотрудничая с Западом, Россия в глобальных вопросах оказалась бы дополнительным противовесом конфуцианско-исламскому альянсу и вновь пробудила бы в Китае страхи времен “холодной войны” перед вторжением с севера. Но у России тоже есть проблемы с обеими соседними цивилизациями. Что касается ее взаимоотношений с Западом, то эти проблемы, по-видимому, носят краткосрочный характер: завершение “холодной войны” потребовало заново определить баланс сил между Россией и Западом, обеим сторонам необходимо также договориться о принципиальном равенстве и разделении сфер влияния. На практике это означало бы, что:

• Россия дает согласие на расширение Европейского Союза и НАТО, с вхождением в них западно-христианских стран Центральной и Восточной Европы, а Запад обязуется не расширять НАТО дальше на восток, если только Украина не расколется на два государства;

• Россия и НАТО заключают между собой договор о партнерстве, в котором будет заявлено о соблюдении принципа ненападения, о проведении регулярных консультаций по проблемам безопасности, о совместных усилиях по предотвращению гонки вооружений и о переговорах по заключению договоренностей об ограничении вооружений, которые отвечали бы требованиям безопасности в эпоху после “холодной войны”;

• Запад соглашается с ролью России как государства, несущего ответственность за поддержание безопасности среди православных стран и в тех районах, где доминирует православие;

• Запад признает существование проблем безопасности, реальных и потенциальных, которые есть у России в отношениях с мусульманскими народами на своих южных рубежах, [c.389] и выражает готовность пересмотреть Договор по обычным вооружениям в Европе, а также положительно отнестись к другим шагам, на которые России, возможно, потребуется пойти перед лицом подобных угроз;

• Россия и Запад заключают соглашение о паритетном сотрудничестве в разрешении проблем наподобие Боснии, где затрагиваются как западные, так и православные интересы.

Если по этим или подобным вопросам будет достигнуто согласие, то ни Россия, ни Запад, по всей вероятности, не станут представлять друг для друга угрозы в достаточно долгосрочной перспективе. Европа и Россия в демографическом отношении являются зрелыми странами с низким уровнем рождаемости и стареющим населением; у подобных обществ не бывает юношеской энергии для экспансионистской политики.

Сразу после окончания “холодной войны” российско-китайские отношения заметно улучшились. Пограничные споры были улажены; военные группировки по обе стороны границы сокращены; торговля расширялась. Обе страны более не нацеливают друг на друга свои ракеты с ядерными зарядами; министры иностранных дел приступили к изучению общей заинтересованности в борьбе с исламским фундаментализмом. Что более важно, Россия нашла в Китае заинтересованного и солидного покупателя военной техники и технологий, включая танки, истребители, дальние бомбардировщики и ракеты класса “земля – воздух”46. С точки зрения России, такое потепление отношений представляло собой осознанное решение сотрудничать с Китаем в качестве “партнера” в Азии, принимая во внимание застойный холодок в отношениях с Японией, а также и реакцию на конфликты с Западом по вопросам расширения НАТО, проведения экономической реформы, контролю над вооружениями, экономической помощи и членства в западных международных организациях. Со своей стороны, Китай получил возможность продемонстрировать Западу, что он [c.390] не одинок в мире и что он может приобрести военный потенциал, необходимый ему для реализации своей региональной стратегии. Для обеих стран российско-китайская связь является, подобно конфуцианско-исламской, средством противодействия мощи и универсализму Запада.

Продлится ли это сотрудничество достаточно долго, во многом зависит от двух факторов. Во-первых, от того, стабилизируются ли отношения России с Западом на взаимовыгодной основе, и, во-вторых, от того, в какой мере стремление Китая к гегемонии в Восточной Азии станет угрожать российским интересам – экономическим, демографическим, военным. Экономический динамизм Китая перекинулся на Сибирь, и китайские бизнесмены, вместе с корейскими и японскими, изучают и используют имеющиеся там возможности. Русские в Сибири видят, что их экономическое будущее в большей степени связано с Восточной Азией, а не с европейской Россией. Большую угрозу для России представляет нелегальная китайская иммиграция в Сибирь, причем в 1995 году китайцев здесь якобы насчитывалось от 3 до 5 миллионов (для сравнения, российских граждан в Восточной Сибири – 7 миллионов человек). “Китайцы, – предупреждал российский министр обороны Павел Грачев, – проводят мирное завоевание российского Дальнего Востока”. Ему вторил высокопоставленный российский чиновник, занимающейся иммиграцией: “Мы должны оказать сопротивление китайскому экспансионизму”47. Кроме того, осложнить отношения с Россией может и развитие Китаем экономических отношений с бывшими советскими республиками Средней Азии. Китайская экспансия способна превратиться в военную – если Китай сочтет, что ему следует попытаться вернуть Монголию, которую русские отделили от Китая после Первой Мировой войны и которая эти десятилетия была советским сателлитом. В какой-то момент “желтые орды”, которые пугали воображение русских со времен монгольского нашествия, могут вновь обернуться реальностью. [c.391]

На отношения России с исламом наложило свой отпечаток ее историческое наследие – несколько веков экспансии и войны с турками, народами Северного Кавказа и эмиратами Средней Азии. Ныне Россия сотрудничает со своими православными союзниками, Сербией и Грецией, стремясь противостоять турецкому влиянию на Балканах, и с еще одним православным союзником, Арменией, чтобы ограничить влияние Турции в Закавказье. Россия активно пыталась сохранять свое политическое, экономическое и военное влияние в среднеазиатских республиках, убедила их войти в Содружество Независимых Государств, развернула в каждой из них свои войска. Наибольший интерес для России представляют запасы нефти и газа в Каспийском море и маршруты, по которым эти природные ресурсы будут поступать на Запад и в Восточную Азию. Россия также вела войну на Северном Кавказе против мусульманского народа Чечни и вторую войну в Таджикистане, где она поддерживала правительство против повстанцев, в числе которых действуют исламские фундаменталисты. Эти проблемы безопасности служат еще одним стимулом для сотрудничества с Китаем в сдерживании “исламской угрозы” в Средней Азии, они же являются главным мотивом для сближения России с Ираном. Россия продала Ирану подводные лодки, новейший самолет-истребитель, истребители-бомбардировщики, ракеты класса “земля – воздух”, разведывательное и электронное военное оборудование. Помимо этого, Россия согласилась построить в Иране атомные реакторы на легкой воде и поставить Ирану установку для обогащения урана. Взамен Россия недвусмысленно ожидает, что Иран будет сдерживать распространение фундаментализма в Центральной Азии и станет косвенным образом помогать в противодействии распространению там же и на Кавказе влияния Турции. В ближайшие десятилетия взаимоотношения России с исламом будут формироваться главным образом под влиянием того, как она воспримет угрозы, исходящие от быстрого роста мусульманского населения на ее южных окраинах. [c.392]

Во время “холодной войны” Индия, третье “колеблющееся” стержневое государство, выступала союзником Советского Союза и вела одну войну с Китаем и несколько – с Пакистаном. Ее взаимоотношения с Западом, особенно с США, оставались холодными. В мире, сформировавшемся прсле “холодной войны”, отношения Индии с Пакистаном, по всей вероятности, останутся крайне конфликтными – из-за Кашмира, ядерного оружия и общего военного соотношения на полуострове Индостан. До тех пор пока Пакистан способен обеспечивать себе поддержку других мусульманских стран, взаимоотношения Индии с исламом будут сложными. Чтобы противостоять Пакистану, Индия, вероятно, предпримет усилия – как уже происходило в прошлом, – чтобы убедить отдельные мусульманские страны дистанцироваться от Пакистана. С окончанием “холодной войны” попытки Китая установить более дружественные отношения с соседями распространились на Индию, и напряженность между двумя странами ослабла. Однако маловероятно, что эта тенденция сохранится. Китай активно участвует в южно-азиатской политике и, по всей видимости, будет и дальше проводить этот курс: поддерживать тесные отношения с Пакистаном, укреплять пакистанский военный потенциал, как ядерный, так и обычный, обхаживать Мьянму, оказывая ей экономическую помощь и военное содействие и поддерживая инвестициями, а одновременно обзаводясь там военно-морскими базами. В настоящее время китайская мощь нарастает; мощь Индии может существенно возрасти в начале двадцать первого века. Вероятность конфликта представляется высокой. “Скрытое соперничество между двумя азиатскими гигантами и их представление о самих себе как о естественных великих державах и центрах цивилизации и культуры, – отмечал один аналитик, – будут и дальше подталкивать их к тому, чтобы придерживаться различных курсов. Индия будет стремиться стать не только независимым средоточием силы в многополюсном мире, но и противовесом китайскому могуществу и влиянию”48. [c.393]

Очевидно, что при противостоянии если и не широкому конфуцианско-исламскому альянсу, то, по меньшей мере, союзу Китай – Пакистан, в интересах Индии сохранять ее тесные взаимоотношения с Россией и оставаться основным покупателем российской военной техники. В середине 1990-х годов Индия закупала у России почти все основные виды вооружений, включая авианосец и криогенную ракетную технологию, что повлекло за собой санкции со стороны США. Помимо распространения вооружений, между Индией и США существуют и другие спорные проблемы, среди которых – соблюдение прав человека, Кашмир и либерализация экономики. Со временем, однако, охлаждение американо-пакистанских отношений и общая заинтересованность в сдерживании Китая, весьма вероятно, сблизят Индию и США. Распространение индийской мощи на Южную Азию не может повредить американским интересам, но могло бы послужить им.

Взаимоотношения между цивилизациями и их стержневыми государствами являются сложными, нередко двойственными и подвержены изменениям. Формируя свои взаимоотношения со странами, принадлежащими другой цивилизации, большинство государств, как правило, следуют примеру стержневой страны своей цивилизации. Но так будет не всегда, и, разумеется, не у всех стран одной цивилизации сложатся идентичные отношения со всеми странами другой цивилизации. Общие интересы, обычно наличие общего врага в третьей цивилизации, могут рождать сотрудничество между странами, принадлежащими к разным цивилизациям. Понятно, что в рамках одной цивилизации, особенно внутри исламской, также случаются и конфликты. Кроме того, взаимоотношения между группами, располагающимися у линий разлома, могут существенно отличаться от отношений между стержневыми государствами тех же цивилизаций. Тем не менее общие тенденции вполне очевидны, и можно сделать достаточно правдоподобные предположения о том, какие [c.394] складываются союзы между цивилизациями и стержневыми странами и какие между ними возникают антагонизмы. Выводы см. на рис. 9.1. Относительно простая двухполюсная картина “холодной войны” уступает место намного более сложным отношениям в многополюсном, полицивилизационном мире. [c.395]

 

 

Примечания

 

* Следует заметить, что, по крайней мере в США, существует терминологическая путаница относительно межгосударственных отношений. “Хорошими” считаются отношения сотрудничества, дружественные; “плохие” отношения – враждебные, антагонистические. Подобное употребление терминов соединяет в себе два в высшей степени различных аспекта: дружественные отношения против враждебных и желательность их или нежелательность. Это обстоятельство отражает исключительно американское допущение, что гармония международных отношениях – всегда хорошо, а конфликт – всегда плохо. Отождествление хороших отношений с дружественными, однако, обосновано только в том случае, если конфликт не является желательным. Большинство американцев полагает “хорошим”, что администрация Буша превратила отношения США с Ираком в “плохие”, вступив в войну за Кувейт. Чтобы избежать путаницы, означает ли слово “хорошие” желательные или гармоничные отношения, а слово “плохие” – нежелательные или враждебные, я буду употреблять “хорошие” и “плохие” исключительно в смысле желательных и нежелательных. Примечательно, хотя это и озадачивает, что американцы приветствуют в американском обществе конкуренцию мнений, групп, партий, ветвей государственной власти, фирм. Почему американцы убеждены, что конфликт в их собственной стране – хорошо, и тем не менее считают, что плохо, если конфликт имеет место между странами? Вот интереснейший вопрос, который, насколько мне известно, всерьез никто не изучал.

Вернуться к тексту

 

Библиография (с. 562-567)

 

1. Adda B. Bozeman, Strategic Intelligence and Statecraft: Selected Essays (Washington: Brassey's (US), 1992), p. 50; BarryBuzan, “New Patterns of Global Security in the Twenty-first Century”, International Affairs, 67 (July 1991), 448–449. [c.562]

Вернуться к тексту

2. John L. Esposito, The Islamic Threat: Myth or Reality (NewYork: Oxford University Press, 1992), p. 46. [c.562]

Вернуться к тексту

3. Bernard Lewis, Islam and the West (New York: Oxford University Press, 1993), p. 13. [c.562]

Вернуться к тексту

4. J.L. Esposito, Islamic Threat, p. 44. [c.562]

Вернуться к тексту

5. Daniel Pipes, In the Path of God: Islam and Political Power (New York: Basic Books, 1983), 102–103, 169–173; Lewis F. Richardson, Statistics of Deadly Quarrels (Pittsburgh: Boxwood Press, 1960), pp. 235–237. [c.562]

Вернуться к тексту

6. Ira M. Lapidus, A History of Islamic Societies (Cambridge: Cambridge University Press, 1988), pp. 41–42; Princess Anna Comnena, цит. по Karen Armstrong, Holy War: The Crusades and Their Impact on Today's World (New York: Doubleday–Anchor, 1991), pp. 3–4, цит. no Arnold J. Toynbee, Study of History (London: Oxford University Press, 1954), VIII, p. 390. [c.562]

Вернуться к тексту

7. Barry Buzan, “New Patterns”, pp. 448–449; Bernard Lewis, “The Roots of Muslim Rage: Why So Many Muslims Deeply Resent [c. 562] the West and Why Their Bitterness Will Not Be Easily Mollified”, Atlantic Monthly, 266 (September 1990), 60. [c.563]

Вернуться к тексту

8. Mohamed Sid-Ahmed, “Cybernetic Colonialism and the Moral Search”, New Perspectives Quarterly, 11 (Spring 1994), 19; M.J. Akbar, цит. no Time, 15 June 1992, p. 24; Abdelwahab Belwahl, цит. no ibid., p. 26. [c.563]

Вернуться к тексту

9. William H. McNeill, “Epilogue: Fundamentalism and the Worldof the 1990”s”, в Martin E. Marty and R. Scott Appleby, eds., Fundamentalisms and Society: Reclaiming the Sciences, the Family, and Education (Chicago: University of Chicago Press), p. 569. [c.563]

Вернуться к тексту

10. Fatima Mernissi, Islam and Democracy: Fear of the Modern World (Reading, MA: Addison-Wesley, 1992) . [c.563]

Вернуться к тексту

11. Подборку таких сообщений, см. Economist, 1 August 1992, pp. 34–35. [c.563]

Вернуться к тексту

12. John E. Reilly, ed., American Public Opinion and U.S. Foreign Policy 1995 (Chicago: Chicago Council on Foreign Relations, 1995), p. 21; Le Monde, 20 September 1991, p. 12, цит. пo Margaret Blunden, “Insecurity on Europe's Southern Flank”, Survival, 36 (Summer 1994), 138; Richard Morin, Washington Post (National Weekly Ed. ), 8–14 November 1993, p. 37; Foreign Policy Association, National Opinion Ballot Report, November 1994, p. 5. [c.563]

Вернуться к тексту

13. Boston Globe, 3 June 1994, p. 18; John L. Esposito, “Symposium: Resurgent Islam in the Middle East”, Middle East Policy 3 (№ 2, 1994), 9; International Herald Tribune, 10 May1994, pp. 1, 4; Christian Science Monitor, 24 February 1995, p. 1. [c.563]

Вернуться к тексту

14. Robert Ellsworth, Wall Street Journal, 1 March 1995, p. 15; William T. Johnsen, NATO's New Front Line: The Growing Importance of the Southern Tier (Carlisle Barracks, PA: Strategic Studies Institute, U.S. Army War College, 1992), p. vii; Robbin Laird, French Security Policy in Transition: Dynamics of Continuity and Change (Washington, D.C: Institute for National Strategic Studies, McNair paper 38, March 1995), pp. 50–52. [c.563]

Вернуться к тексту

15. Ayatollah Ruhollah Khomeini, Islam and Revolution (Berkeley, CA: Mizan Press, 1981), p. 305. [c.563]

Вернуться к тексту

16. Economist, 23 November 1991, p. 15. [c.563]

Вернуться к тексту

17. Barry Buzan and Gerald Segal, “Rethinking East AsianSecurity”, Survival, 36 (Summer 1994), 15. [c.563]

Вернуться к тексту

18. Can China's Armed Forces Win the Next War?, отрывки переведены и опубликованы в Ross H. Munro, “Eavesdropping on theChinese Military: Where It Expects War – Where It Doesn't”, Orbis, 38 (Summer 1994), 365. Авторы этого документа далее сказали, что [c.563] использование военной силы против Тайваня “было бы в действительности неразумным решением”. [c.564]

Вернуться к тексту

19. В. Buzan and G. Segal, “Rethinking East Asian Security”, p. 7; Richard K. Berts, “Wealth, Power and Instability: East Asia andthe United States After the Cold War”, International Security, 18 (Winter 1993/94), 34–77; Aaron L. Friedberg, “Ripe for Rivalry: Prospects for Peace in Multipolar Asia”, International Security, 18 (Winter 1993/94), 5–33. [c.564]

Вернуться к тексту

20. Can China's Armed Forces Win the Next War?, отрывки переведены в R.H. Munro, “Eavesdropping on the Chinese”, pp. 355ff. ; New York Times, 16 November 1993, p. A6; A. L. Friedberg, “Ripe for Rivalry”, p. 7. [c.564]

Вернуться к тексту

21. Desmond Ball, “Arms and Affluence: Military Acquisitions inthe Asia-Pacific Region”, International Security, 18 (Winter 1993/94), 95–111; Michael T. Klare, “The Next Great Arms Race”, Foreign Affairs, 72 (Summer 1993), 137ff; B. Buzan and G. Segal, “Rethinking East Asian Security”, pp. 8–11; Gerald Segal, “Managing New Arms Races in the Asia/Pacific”, Washington Quarterly, 15 (Summer 1992), 83–102; Economist, 20 February 1993, pp. 19–22. [c.564]

Вернуться к тексту

22. См., например, Economist, 26 June 1993, p. 75; 24 July 1995, p. 25; Time, 3 July 1995, pp. 30–31; и о Китае, см. Jacob Heilbrunn, “The Next Cold War”, New Republic, 20 November 1995, pp. 27ff. [c.564]

Вернуться к тексту

23. О разновидностях торговых войн и о том, как они могутпривести к войне с участием вооруженных сил, см. David Rowe, Trade Wars and International Security: The Political Economy of International Economic Conflict (Working paper no. 6, Project on the Changing Security Environment and American National Interests, John M. Olin Institute for Strategic Studies, Harvard University, July 1994), pp. 7ff. [c.564]

Вернуться к тексту

24. New York Times, 6 July 1993, p. Al, A6; Time, 10 February1992, pp. 16ff; Economist, 17 February 1990, pp. 21–24; Boston Globe, 25 November 1991, pp. 1, 8; Dan Oberdorfer, Washington Post, 1 March 1992, p. A1. [c.564]

Вернуться к тексту

25. Цит. в New York Times, 21 April 1992, p. A10; New York Times, 22 September 1991, p. E2; 21 April 1992, p. Al; 19 September1991, p. A7; 1 August 1995, p. A2; International Herald Tribune, 24 August 1995, p. 4; China Post (Taipei), 26 August 1995, p. 2; New York Times, 1 August 1995, p. A2, цитируя репортаж Дэвида Шамбо об интервью в Пекине. [c.564]

Вернуться к тексту

26. Donald Zagoria, American Foreign Policy Newsletter, October 1993, p. 3; Can China's Armed Forces Win the Next War?, в R.H. Munro, “Eavesdroppingon the Chinese Military”, pp. 355ff. [c.565]

Вернуться к тексту

27. Roger C. Airman, “Why Pressure Tokyo? The US – JapanRift”, Foreign Affairs, 73 (May–June 1994), p. 3; Jeffrey Garten, “The Clinton Asia Policy”, International Economy, 8 (March–April1994), 18. [c.565]

Вернуться к тексту

28. Edward J. Lincoln, Japan's Unequal Trade (Washington, D.C: Brookings Institution, 1990), pp. 2–3. См.: С. Fred Bergsten and Marcus Noland, Reconcilable Differences? United States–JapanEconomic Conflict (Washington: Institute for InternationalEconomics, 1993); Eisuke Sakakibara, “Less Like You”, International Economy, (April–May 1990), 36, он различает американскую капиталистическую рыночную экономику и японскую некапиталистическую рыночную экономику; Marie Anchordoguy, “Japanese-American Trade Conflict and Supercomputers”, Political Science Quarterly, 109 (Spring 1994), 36, цитируя Rudiger Dornbush, Paul Krugman, Edward J. Lincoln, and Mordechai E. Kreinin; Eamonn Fingleton, “Japan's Invisible Leviathan”, Foreign Affairs, 74 (Mar./April 1995), p. 70. [c.565]

Вернуться к тексту

29. Неплохой обзор различий в культуре, моральных ценностях, общественных отношениях и взаимосвязях, см. Seymour Martin Lipset, American Exceptionalism: A Double-Edged Sword (New York: W.W. Norton, 1996), chapter 7, “American Exceptionalism – Japanese Uniqueness” . [c.565]

Вернуться к тексту

30. Washington Post, 5 May 1994, p. A38; Daily Telegraph, 6May 1994, p. 16; Boston Globe, 6 May 1994, p. 11; New York Times, 13 February 1994, p. 10; Karl D. Jackson, “How to Rebuild America's Stature in Asia”, Orbis, 39 (Winter 1995), 14; Yohei Kono, цит. в Chalmers Johnson and E.B. Keehn, “The Pentagon's Ossified Strategy”, Foreign Affairs, 74 (July–August 1995), 106. [c.565]

Вернуться к тексту

31. New York Times, 2 May 1994, p. A10. [c.565]

Вернуться к тексту

32. Barry Buzan and Gerald Segal, “Asia: Skepticism AboutOptimism”, National Interest, 39 (Spring 1995), 83–84; Arthur Waldron, “Deterring China”, Commentary, 100 (October 1995), 18;Nicholas D. Kristof, “The Rise of China”, Foreign Affairs, 72 (Nov. /Dec. 1993), 74. [c.565]

Вернуться к тексту

33. Stephen P. Walt, “Alliance Formation in Southwest Asia: Balancing and Bandwagoning in Cold War Competition”, в Robert Jervis and Jack Snyder, eds., Dominoes and Bandwagons: Strategic [c. 565] Beliefs and Great Power Competition in the Eurasian Rimland (New York: Oxford University Press, 1991), pp. 53, 69. [c.566]

Вернуться к тексту

34. Randall L. Schweller, “Bandwagoning for Profit: Bringing theRevisionist State Back In”, International Security, 19 (Summer1994), 72ff. [c.566]

Вернуться к тексту

35. Lucian W. Pye, Dynamics of Factions and Consensus in Chinese Politics: A Model and Some Propositions (Santa Monica, CA: Rand, 1980), p. 120; Arthur Waldron, From War to Nationalism: China's Turning Point, 1924–1925 (Cambridge: Cambridge University Press, 1995), pp. 48–49, 212; Avery Goldstein, From Bandwagon to Balance-of-Power Politics: Structured Constraints in Politics in China, 1949–1978 (Stanford, CA: Stanford University Press: 1991), pp. 5–6, 35ff. См. также Lucian W. Pye, “Social Science Theories in Search of Chinese Realities”, China Quarterly, 132 (December 1992), 1161–1171. [c.566]

Вернуться к тексту

36. Samuel S. Kim and Lowell Dittmer, “Whither China's Questfor National Identity”, в Lowell Dittmer and Samuel S. Kim, eds., China's Quest for National Identity (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1991), p. 240; Paul Dibb, Towards a New Balance of Powerin Asia (London: International Institute for Strategic Studies, Adelphi Paper 295, 1995), pp. 10–16; Roderick MacFarquhar, “The Post-Confucian Challenge”, Economist, 9 February 1980, pp. 67–72; Kishore Mahbubani, “The Pacific Impulse”, Survival, 37 (Spring 1995), 117; James L. Richardson, “Asia-Pacific: The Case for Geopolitical Optimism”, National Interest, 38 (Winter 1994–95), 32; Paul Dibb, “Towards a New Balance”, p. 13. См. Nicola Baker and Leonard С Sebastian, “The Problem with Parachuting: Strategic Studies and Security in the Asia/Pacific Region”, Journal of Strategic Studies, 18 (September 1995), 15ff; эта работа представляет обширное обсуждение неприменимости к Азии концепций, основанных на европейском опыте, таких как, например, баланс сил и дилеммы безопасности. [c.566]

Вернуться к тексту

37. Economist, 23 December 1995; 5 January 1996, pp. 39–40. [c.566]

Вернуться к тексту

38. Richard К. Betts, “Vietnam's Strategic Predicament”, Survival, 37 (Autumn 1995), 61ff, 76. [c.566]

Вернуться к тексту

39. New York Times, 12 November 1994, p. 6; 24 November 1994, p. A12; International Herald Tribune, 8 November 1994, p. 1; Michel Oksenberg, Washington Post, 3 September 1995, p. C1. [c.566]

Вернуться к тексту

40. Jitsuo Tsuchiyama, “The End of the Alliance? Dilemmas inthe U.S. – Japan Relations”, (Unpublished paper, Harvard [c. 566] University, John M. Olin Institute for Strategic Studies, 1994), pp. 18–19. [c.567]

Вернуться к тексту

41. Ivan P. Hall, “Japan's Asia Card”, National Interest, 38 (Winter 1994–95), 26; Kishore Mahbubani, “The Pacific Impulse”, p. 117. [c.567]

Вернуться к тексту

42. Mike M. Mochizuki, “Japan and the Strategic Quadrangle”, вMichael Mandelbaum, ed., The Strategic Quadrangle: Russia, China, Japan, and the United States in East Asia (New York: Council on Foreign Relations, 1995), pp. 130–139; Об опросе Asahi Shimbon сообщалось в Christian Science Monitor, 10 January1995, p.7. [c.567]

Вернуться к тексту

43. Financial Times, 10 September 1992, p. 6; Samina Yasmeen, “Pakistan's Cautious Foreign Policy”, Survival, 36 (Summer 1994), p. 121, 127–128; Bruce Vaughn, “Shifting Geopolitical Realities Between South, Southwest and Central Asia”, Central Asian Survey, 13 (№ 2, 1994), 313; Editorial, Hamshahri, 30 August 1994, pp. 1, 4, в FBIS–NES–94–173, 2 September 1994, p. 77. [c.567]

Вернуться к тексту

44. Graham E. Fuller, “The Appeal of Iran”, National Interest, 37 (Fall 1994), p. 95; Mu'ammar al-Qadhdhafi, Sermon, Tripoli, Libya, 13 March 1994, в FB1S–NES–94–049, 13 March 1994, p. 21. [c.567]

Вернуться к тексту

45. Fereidun Fesharaki, East-West Center, Hawaii, цит. по New York Times, 3 April 1994, p. E3. [c.567]

Вернуться к тексту

46. Stephen J. Blank, Challenging the New World Order: The Arms Transfer Policies of the Russian Republic (Carlisle Barracks, PA: U. S. Army War College, Strategic Studies Institute, 1993), pp. 53–60. [c.567]

Вернуться к тексту

47. International Herald Tribune, 25 August 1995, p.5. [c.567]

Вернуться к тексту

48. J. Mohan Malik, “India Copes with the Kremlin's Fall”, Orbis, 37 (Winter 1993), 75. [c.567]

Вернуться к тексту

 

предыдущая

 

следующая
 
содержание
 
Сайт создан в системе uCoz