Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		содержание

На протяжении более чем десяти лет Западная Европа как в забытьи втягивалась в кризис, кризис демократической легитимности. Передача Брюсселю полномочий государств – членов Европейского Союза не сопровождалась какими-либо публичными дебатами, способными создать в обществе климат согласия. Таким образом, сосредоточение власти не сопровождалось приданием ей соответствующей легитимности. По крайней мере некоторые элементы центрального общеевропейского правительства уже созданы – без всякого конституционного оформления.

Сегодня европейцы выходят из забытья и обнаруживают, что оказались на незнакомой дороге. Что это за дорога? На каком ее участке они находятся? И куда она ведет?

Опасения относительно становления бюрократического “сверхгосударства” породили призывы к созданию федеративной Европы, к созыву конституционного конвента, который смог бы более или менее адекватно оформить распределение полномочий и власти между Брюсселем и составляющими Европейский Союз государствами. Недавняя встреча в Ницце дала Европе явный импульс в этом направлении.

Но готова ли Европа к федерализму? Разбирается ли она в материях, которые важны для подлинного федерализма? Русским, пожалуй, лучше, чем любому другому народу, известно, что сами по себе конституционные положения не гарантируют самоуправления. За ними могут скрываться автократия, произвол и даже бандитизм.

Конституции подобны айсбергам. Наиболее важная их часть скрыта под поверхностью воды. Изучая конституции, [с. XXXVII] довольно легко разобраться в принципах и правилах, изложенных в письменном тексте. Гораздо труднее исследовать подходы и привычки, которые либо превратят текст в действующую конституцию, либо обесценят его. Но именно эти подходы и привычки определяют, окажутся ли конституционные нормы дополнены практикой самоуправления.

Представление о преимуществах самоуправления господствовало над умами большинства наиболее самобытных европейских политических мыслителей с семнадцатого по девятнадцатый век. Оно вдохновляло либеральную демократическую традицию, которая породила и узаконила представительную форму правления в большинстве европейских стран к концу двадцатого столетия и внесла тем самым вклад в то измерение прогресса, которое было не просто материалистическим или научным, а гуманитарным. Политические мыслители – от Локка, через Монтескье и до Токвиля – изучали предпосылки самоуправления, сам тот механизм, с помощью которого социальная практика и политические институты могли взаимодействовать, образуя некий замкнутый круг, или “систему свободы”. Иными словами, опора на самих себя и навыки объединения в гражданском обществе могли бы стимулироваться опытом самоуправления на всех уровнях государства – локальном, региональном или национальном.

Этот взгляд подсказал некоторым философам, что искомой целью является система федерализма, и, в свою очередь, поставил проблему американского федерализма. Так, Токвиль использовал американскую модель для критики чрезмерно централизованной формы французского государства. Но главная привлекательность федерализма состояла в том, что он, как казалось, давал надежду на защиту местной и региональной автономии от национального государства, на привнесение в современный мир хотя бы некоторых черт античного идеала гражданства и участия в политической жизни. Он вселял надежду на спасение Европы от ее феодального прошлого, когда местная и региональная автономия вполне четко ассоциировалась с социальными привилегиями и угнетением, с более или менее мощной аристократией. [с. XXXVIII]

Национализм и Первая мировая война, большевистская революция и подъем фашизма в Европе на долгое время заставили забыть о всяком сколь-либо серьезном проекте европейского федерализма. Даже после 1945 года статус Германии как парии делал любые федералистские чаяния нереалистичными. Но сегодня, когда с ускорением интеграции после принятия Единого европейского акта и особенно Маастрихтского и Амстердамского договоров, развитие событий привело к возрождению идеи, она стала казаться менее утопической.

Но насколько внимательно изучались проблемы, поднятые федералистским проектом? Каковы условия самоуправления в демократическом обществе континентального масштаба?

Увы, публичное обсуждение возможных последствий федеративной системы для Европы еще даже и не начало приближаться по качеству аргументации к тому уровню, что был характерен для дискуссий по проекту американской конституции. Утонченность и диапазон аргументации в Филадельфии в 1787 году – аргументации, обессмертившей себя в “Записках федералиста”, – делают недавние дебаты постыдным зрелищем.

Контраст, однако, не только позорен, но и опасен. Он означает, что европейцы не сумели вникнуть в неформальные, культурные основания, сделавшие возможным успех американского федерализма. Это и есть отправная точка моей книги. Я утверждаю, что, если Европа не сможет соответствовать этим неформальным условиям, федералистский проект рискует оказаться простой авантюрой и даже воплотиться в бюрократической тирании.

Почему Европа не вглядывается в более глубокие проблемы, открывающиеся в связи с любыми тенденциями, чем-то похожими на федералистский проект? Отчасти ответ состоит в том, что европейское политическое мышление пало жертвой феномена, который я называю “экономизмом”. Ситуация в послевоенной Европе делала почти неизбежным то, что единая Европа формировалась вокруг экономических программ. Последовавшее беспрецедентное процветание лишь укрепило позиции “экономизма”. Но это не единственное, что за ним скрывается. “Экономизм” может также рассматриваться как симптом запоздалого влияния марксизма на либерализм, влияния, [с. XXXIX] которое ведет к подчинению конституционных проблем соображениям экономического порядка.

Результатом стало опасное заблуждение: предполагается, что, поскольку экономическое поведение может быть модифицировано сравнительно быстро (через налогообложение, процентные ставки, с помощью рекламы и так далее), столь же быстро могут видоизмениться политические устои и привычки. Но это неверно. Позиции и привычки свободных людей формируются лишь постепенно. Самоуправление – искусство очень тонкое. Это истина, которую люди, занятые тем, что французы называют “строительством Европы”, должны постоянно иметь в виду.

Неформальные, культурные условия, предопределившие успех американского федерализма, самоуправления в континентальном масштабе, заключали в себе живую традицию местной автономии, общность языка, открытость политического класса, в котором преобладали юристы, и не в последнюю очередь – общность этических ценностей: четкое различие между публичной и частной сферами, между тем, что должно быть сделано государством и что следует оставить гражданам. Может ли нынешняя Европа соответствовать таким условиям? Это и есть вопросы, которые я рассматриваю в этой книге.

Последний, этический, аспект является, возможно, наиболее проблематичным, когда речь идет о Европе. Ибо он напрямую связан с историей классового конфликта и политических культур, сформированных различными формами государства. Обладает ли Европа, несмотря на эти конфликты и различия, нравственным единством – своего рода духовными рубежами?

Ни одну страну не могут в такой мере интересовать нравственные и духовные пределы Европы, как Россию. Географическое положение и размеры России сделали ее критически важным, связующим звеном в отношениях Европы с другими культурами: исламской на юге, китайской и японской – на востоке.

Всегда существует цена, которую приходится платить за такую масштабность. Культуры, соприкоснувшись в близком соседстве, всегда влияют друг на друга. Ни одна не остается прежней после такого контакта. Каждая начинает видеть себя [с. XL] в ином свете. “Заимствование” является слишком грубым словом, чтобы охарактеризовать результат, потому что слишком тяготеет к языку рынка. Наверное, последствия сексуальных отношений были бы лучшей аналогией...

Разумеется, вопрос этического облика Европы и отношения к нему России не может найти ответа лишь на основе наблюдения взаимоотношений с другими культурами. Скорее следует бросить взгляд на запутанные корни европейской культуры, на источники сходства и различия наций.

И это подводит нас к христианству. Внимательные читатели этой книги заметят, что христианство занимает в ней важное место. Это обусловлено тем, что книга посвящена Европе, а не только Европейскому Союзу.

Я считаю, что европейцы пали жертвой грубого и вводящего в заблуждение взгляда на их взаимоотношения со своим собственным христианским прошлым. Упадок официальной религиозности и снижение посещаемости церквей, не говоря уже о марксистской критике религии, сделали европейцев почти невосприимчивыми к сохранившемуся наследию их христианского прошлого.

Мне кажется, что это справедливо как для Западной, так и для Восточной Европы. Но есть и существенное отличие между этими двумя регионами – отличие, проливающее свет на вопрос об отношении России к Европе. Это отличие начинает проясняться, если задаться вопросом о предпосылках создания гражданского общества, о появлении более или менее четкого разграничения публичной и частной сфер, когда последняя признается сферой, в которой индивидуальное сознание и личные интересы проявляются в законных формах, будучи ограниченными, разумеется, требованиями справедливости.

Я полагаю, что нравственное равенство, утверждаемое христианством (равенство “перед Господом”), уже содержало в себе зерна того, что лишь много веков спустя в Западной Европе стало называться “гражданским обществом”. Ибо если никто не рождается с врожденным правом приказывать (как и прочие – с врожденной обязанностью подчиняться), то, следовательно, существует сфера, в которой каждый человек должен [с. XLI] принимать решения самостоятельно и сам управлять своими поступками, не будучи принуждаем другими людьми или государством. Такое понимание не только дает основу для различения публичной и частной сфер. Оно становится базой для того, чтобы политический проект, в конце концов восторжествовавший в национальных государствах Западной Европы, стал инструментом создания гражданских обществ на руинах феодальных привилегий. Этот проект заключался в соединении гражданских свобод с самоуправлением.

Современный либерализм – а я имею в виду не узкий экономический либерализм, а либеральную политическую философию – был построен на внутреннем нравственном убеждении, что в конечном счете самоконтроль, самоуважение и самоуправление должны идти рука об руку. В этом состоит величайшее значение приверженности принципу “равной свободы”, лежащему в основе современного либерализма. И этот принцип предполагает важную преемственность с христианством. Безусловно, в определенном смысле либерализм может рассматриваться как секуляризированная форма христианства, развивающая исходные элементы христианских нравственных ценностей посредством различения публичной и частной сфер, тем самым отождествляя границы легитимных действий государства с требованиями совести.

Подчеркивая эту связь между либерализмом и христианством. я вполне сознаю, что ислам также постулирует равенство людей. Но по большому счету он не делает из этого постулата аналогичных выводов, касающихся свободы. Вместо того, чтобы апеллировать к “христианской свободе”, которая оказалась столь характерной для Европы, ислам подчеркивал подчинение воле Аллаха. Он более скован правилами и не породил культур, в которых различия между общественным и частным играли бы центральную роль. Он, таким образом, не создал гражданских обществ. И, видимо, вследствие этого для исламских обществ принятие представительной формы правления (“свободных институтов”) стало не таким уж легким делом.

Какое отношение имеют Россия и ее Православная церковь к этому рассуждению? Разумеется, я не склонен думать, [с. XLII] что православие потенциально несет с собой нравственные убеждения, на которых нельзя построить прочный фундамент для гражданского общества. Глубокая духовность (в лучшем случае) Православной церкви, иллюстрируемая ставшей притчей во языцех “русской душой”, делает любой иной вывод сомнительным. Но простирается ли “русская душа” столь “глубоко”, что делает реформу общественных отношений лишь поверхностной и ничего не дающей? Если так, то за весьма различными тенденциями в развитии западноевропейского и восточноевропейского христианства может скрываться их определенная историческая преемственность. На Востоке отношение к церкви и государству было унаследовано от Византийской империи, и это отношение, вероятно, снизило реформаторский потенциал религиозной веры. Напротив, падение Западной Римской империи, побудившее папство к защите церкви от завоевателей-варваров посредством настоятельного отделения вечного от преходящего, могло стать необходимым условием для высвобождения и укрепления нравственных убеждений, которые в конечном счете создали в Западной Европе гражданское общество. Именно в этих условиях могли прорасти зерна свободы, свободы мысли и свободы действия.

Высвобождение подобных моральных ценностей из-под гнета вековых традиций и заблуждений и создание на их основе гражданского общества я и считаю величайшим вызовом, перед которым оказалась сегодня Россия.

	предыдущая		следующая
		содержание