Библиотека Михаила Грачева

Чем демократичнее общество, тем большее значение приобретает сопряжение коммуникационного потока, инициируемого государством, с информационными потребностями и приоритетами гражданского общества, формирующимися на более широкой ценностной основе. В данном контексте становится все более очевидным противоречивый характер воздействия сетевых информационно-коммуникационных технологий на процесс развития «электронной демократии». С одной стороны, появляются возможности преодолеть – по крайней мере в принципе – жесткий контроль отправителя информации над адресатом, а с другой – напротив, возникают угрозы установления новых форм подобного контроля, не совместимых с традиционными представлениями о демократических ценностях.

В научной литературе вопрос о праве на «приватность» в его современном понимании впервые был поставлен в конце XIX в.¹ В XX в. положения о защите тайны личной жизни и тайны переписки появились во многих конституциях. Однако проблема соотношения публичного и частного имеет в истории западной социально-политической мысли, как известно, значительно более давнюю традицию обсуждения, берущую свое начало еще в философских спорах Древней Греции и юридических формулировках периода становления римского права. На рубеже Средневековья и Нового времени она стала наполняться несколько иным содержанием, в котором можно выделить два исключительно важных для нас момента.

Первый из них касается разграничения сфер компетенции политической власти, которая все в большей мере сосредоточивалась в руках суверенных государств, и становящегося гражданского общества. В данном смысле под «публичным» стали подразумеваться [c. 200] преимущественно те виды деятельности или полномочия, которые так или иначе были связаны с государством и обществом, тогда как «частное» стало ассоциироваться с теми аспектами социальной действительности, которые соотносились с жизнью индивидов, отдельных граждан. Тем не менее, как показывает, например, Н. Боббио, в противопоставлении публичного и частного можно выделить и второй смысловой оттенок, когда «публичное» означает «открытое» или «доступное публике» – то, что могут видеть или наблюдать если не все, то по крайней мере многие. Напротив, «частное» – это то, что скрыто от посторонних глаз, говорится или делается в тайне, в обстановке секретности, о чем известно лишь ограниченному кругу лиц². В этом плане дихотомия «публичное – частное» соотносится с противопоставлением явного и тайного, очевидного и недоступного и применительно к сфере политики порождает проблему «публичности» как степени «видимости», открытости, с одной стороны, государственной власти, с другой – личной жизни граждан.

В средневековых монархических государствах Европы «видимость» политической деятельности, предполагавшая непосредственное присутствие, пространственно-временную локализацию наблюдателя, как правило, ограничивалась закрытыми придворными кругами. Политика того времени в значительной мере была «невидима», точнее, неведома подавляющему большинству людей, которые могли наблюдать коронованных особ и их приближенных лишь в исключительных случаях. Относительно редкие публичные появления королей или царей тщательно готовились. Пышность церемонии, роскошные одежды, свита и охрана – все это позволяло монарху дистанцироваться от своих подданных, которые время от времени имели возможность созерцать своего правителя, но при этом не могли ни прикоснуться к нему, ни встать с ним рядом, ни тем более вступить в диалог. По сути, это была однонаправленная демонстрация власти в форме локализованного в пространстве и времени символьного монолога, что еще больше подчеркивало недоступность, «скрытность» самой политики, вершившейся в закрытом пространстве «секретных кабинетов» с участием весьма ограниченного круга «тайных советников».

С возникновением и развитием государств современного типа, основанных на принципах конституционного права и демократии, вместо «секретных кабинетов», а иногда – в дополнение к ним, появлялись и упрочивали свои позиции политические институты, [c. 201] подотчетные гражданам. Наиболее важные решения и вопросы стали открыто обсуждаться в парламентских структурах, а доктрина «высшего таинства» постепенно трансформировалась в современный принцип государственной тайны, применимый лишь к вопросам безопасности и независимости государства, В итоге, хотя и сохранялись веские основания для «засекречивания» отдельных аспектов политики, благодаря чему она и сегодня во многих отношениях предстает как будто «окутанной тайнами», деятельность органов власти с течением времени становилась все более «видимой», более открытой.

Ю. Хабермас в своей работе «Структурное преобразование публичной сферы» отмечал, что определяющую роль в демократизации политической жизни Нового времени сыграло развитие периодической печати и в особенности – расцвет политической журналистики в XVIII в., способствовавший формированию в странах Западной Европы принципиально иной, по сравнению с предыдущей эпохой, социальной среды; люди стали встречаться в салонах, кофейнях и других общественных местах специально для того, чтобы обсудить газетные публикации, посвященные текущим проблемам. Именно эта социальная среда и явилась потенциальной основой для возникновения оппозиции, которая с присущим ей критическим отношением к существующей власти стала ключевым фактором формирования западной демократии современного типа. Однако в дальнейшем, по мнению Хабермаса, данная среда была в значительной степени разрушена: собрания в кофейнях утратили свое былое значение, тогда как издательства превратились в крупномасштабные коммерческие предприятия, обеспокоенные скорее проблемой манипулирования потребителями, чем организацией рациональных дискуссий в обществе³.

Идеи Хабермаса по поводу формирования и развития социальной среды, способствовавшей в Новое время демократизации политической жизни, довольно интересны, однако приводимая им аргументация представляется недостаточно убедительной. Наиболее проблематичным видится утверждение, что развитие средств массовой коммуникации преобразовало характер публичности, которую Хабермас, судя по тексту его работы, традиционно понимает в контексте диалога, локализованного в пространственно-временном отношении. Между тем подобная трактовка, применимая, например, к народным собраниям античных полисов и в известной степени к европейским салонам и кофейням начала Нового времени, не [c. 202] позволяет понять специфику публичности современного типа, не связанной по своему характеру с идеей локализованного диалога и возникающей в условиях совершенно иной социальной среды, степень открытости которой под влиянием стремительно прогрессирующих средств коммуникации во многом изменила соотношение между публичным как «доступным если не всем, то многим», и частным как «доступным немногим».

Арена современной политической жизни, опосредованная массовой коммуникацией, открыта в такой степени, какую невозможно было представить в эпоху средневековых королевских дворов и ассамблей. Суть происшедших изменений заключается не только в их количественной стороне, хотя, конечно, число зрителей, имевших в ту пору возможность созерцать фигуру монарха во время его нечастых появлений на публике, и аудитория современных СМИ, способная, например, видеть и слышать выступление главы государства, являются абсолютно несопоставимыми по своим размерам. Благодаря возникновению новых форм опосредованного публичного доступа к информации, принципиально отличных от механизма информационного обмена в рамках межличностных контактов, коммуникация приобрела совершенно иное качество: доступность сведений о каком-либо действии или событии перестала зависеть не только от количества людей, непосредственно наблюдавших за ним в момент его свершения, но и от фактического местонахождения «источника» и «потребителя» информации как в пространстве, так и во времени.

Отношения между политиками и гражданами в современном мире, опосредованные механизмами массовой коммуникации, порождают неведомую средневековым монархам проблему управления собственной «видимостью», открытостью. Развитие технических средств поставило нынешних политических деятелей в ситуацию беспрецедентного информационного риска, когда по отношению к ним, в зависимости от того, что стало «доступным если не всем, то многим», у аудитории вместо чувства лояльности и поддержки может сформироваться ощущение неприятия, отторжение. В результате «видимость» порождает неизвестную прежде форму уязвимости, когда политики и их окружение, пытаясь контролировать степень своей открытости, иногда допускают незначительные на первый взгляд промахи, которые в конечном счете приводят к серьезным последствиям. Неосмотрительное замечание, неудачный жест и даже случайное выражение лица, зафиксированное объективом телекамеры и «приправленное» соответствующими комментариями – все это может в самый неподходяший и неожиданный момент стать доступным многомиллионной аудитории и сказаться, например, на уровне общественной поддержки в разгар избирательной кампании или даже стоить политической [c. 203] карьеры. Весьма показателен в данном отношении инцидент, случившийся в 1990 г. в Болгарии, когда победивший на президентских выборах П. Младенов был вынужден уйти в отставку после того, как его политические противники распространили вызвавшую массовое возмущение видеокассету с записью, где он незадолго до выборов обронил якобы в адрес оппозиции фразу: «Лучше всего пустить в ход танки»⁴.

Можно было бы с оптимизмом утверждать, что развитие коммуникационных технологий по своей объективной природе в дальнейшем будет неизбежно способствовать все большей открытости политической сферы и сведет на нет саму возможность установления диктаторских режимов в развитых странах, если бы не одно существенное обстоятельство, касающееся изменения отношений между властью и ее «видимостью», на которое обратил внимание М. Фуко. Данное обстоятельство, если говорить кратко, заключается в следующем. Общества Древнего мира и Средневековья были обществами зрелища: осуществление власти непосредственно связывалось с публичной демонстрацией силы и превосходства суверена. В этих условиях меньшинство, осуществляющее власть, иногда становилось «видимым» большинству, причем данная «видимость» как раз и использовалась меньшинством в качестве одного из инструментов осуществления власти над большинством – так, например, публичная казнь преступника на городской площади являла собой не столько акт возмездия, сколько зрелищное подтверждение могущества власти. Однако с XVI в. подобные зрелища постепенно уступали место формам принуждения и надзора, которые все более и более пронизывали различные сферы общественной жизни. Армия, школы, тюрьмы, больницы и другие учреждения все больше использовали такие механизмы власти, наглядной иллюстраиией которых стал «Паноптикон» И. Бентама – проект идеальной тюрьмы, представляющей собой цилиндрическое строение с внутренними перегородками, в центре которого находится невидимый для заключенных стражник, и где узники не знают, в какой точно момент он за ними наблюдает, а потому у них создается впечатление постоянного контроля (рис. 1). Распространение подобных механизмов способствовало формированию своего рода «общества дисциплины», в котором «видимость» меньшинства большинством постепенно вытеснялась «видимостью» большинства меньшинством, а зрелищный характер суверенной власти – властью серии пристальных взглядов⁵. [c. 204]

Точка зрения Фуко по поводу развития принуждающих и контролирующих механизмов власти, несомненно, отражает суть дела, когда речь идет о таких специализированных учреждениях, как органы внутренних дел, налоговые службы, военные, разведывательные и некоторые другие государственные институты, а также частные детективные агентства, характер работы которых во многом связан со сбором информации методом наблюдения. Однако предположение о том, что «Паноптикон» представляет собой универсальную модель потенциального осуществления политической власти, причем не столько в настоящем, сколько в будущем, выглядит не так убедительно, если оно основывается только на деятельности этих специфических институтов и не принимает во внимание тс немалые возможности для нарушения принципов демократического устройства общества, прав и свобод человека, которые несет в себе развитие средств коммуникации. Это может выразиться, например, в создании «Виртуального Паноптикона», где будет находиться постоянно пополняемая «электронная картотека» на всех жителей страны. Прецедент по крайней мере в США уже существует. Как отмечал по данному поводу в одной из своих статей Председатель Конституционного Суда Российской Федерации В. Д. Зорькин: «Пентагон создает сейчас не имеющую аналогов в мире автоматизированную систему сбора персональной информации под названием "Тотальная информированность". Она включает: электронную почту, данные о кредитных картах и банковских операциях, сведения о путешественниках и туристах. При этом объединяются коммерческие базы данных с государственными [c. 205] досье, в частности, сданными спецслужб»⁶. Дополнением к «Виртуальному Паноптикону» может стать искусственное сохранен не ситуации «информационного разрыва», неравномерного доступа к информации представителей различных социальных групп, когда подвластное большинство будет вынуждено довольствоваться сведениями, тенденциозно подобранными соответствующими службами по указанию и под контролем властвующего меньшинства, стремящегося «дозировать» степень собственной «видимости» с тем, чтобы выйти из ситуации информационного риска.

Действительно, преобразования в социально-политической сфере, происходящие под воздействием новых коммуникационных технологий, носят весьма противоречивый характер. С одной стороны, они способствуют расширению «видимости», открытости осуществления власти, с другой – создают потенциальную возможность концентрации управления информационными потоками в руках достаточно узкого круга лиц, ставящих перед собой задачу направленного воздействия на массовое сознание или, если угодно, манипулирования им в политических целях. В последнем случае «видимость» власти может трансформироваться в «видимость демократии», представляющую собой, по словам В. П. Пугачева, «господство хорошо организованного, опирающегося на экономическую, а также информационную власть и социальные привилегии меньшинства над большинством, осуществляемое при формальном согласии большинства граждан»⁷.

В США с формальным согласием большинства на определенное ограничение демократических прав и свобод, похоже, особых проблем не возникает. Как свидетельствуют данные опроса, проведенного между 1 февраля и 1 марта 2001 г., буквально за полгода до известного террористического акта 11 сентября, большинство из 2096 опрошенных взрослых американцев настолько боялись киберпреступников, что выразили свое согласие на перлюстрацию электронной почты. По данным отчета, 73 % опрошенных беспокоились о том, что преступники используют Интернет для планирования и совершения преступлений. Для 43 % опрошенных это беспокойство являлось очень существенным. Свыше половины – 54 % – согласились на то, чтобы ФБР или какое-нибудь другое правительственное агентство [c. 206] перехватывало и просматривало личную электронную почту лиц, подозреваемых в криминальной деятельности. Предпочтение в этих случаях отдавалось все-таки ФБР. Против выступили всего 34 %⁸.

Таким образом, можно утверждать, что общественное мнение США в большинстве своем оказалось готовым к принятию после событий 11 сентября 2001 г. известного «Патриотического акта» (USA PATRIOT Act; полное название – Uniting and Strengthening America by Providing Appropriate Tools Required to Intercept and Obstruct Terrorism Act of 2001, в переводе – «Сплачивающий и укрепляющий Америку обеспечением надлежашими орудиями, требуемыми для пресечения терроризма и воспрепятствования ему, Акт 2001 года») – федерального закона, который давал правительству и полиции широкие полномочия по надзору за гражданами, а также расширил права ФБР по подслушиванию и электронной слежке. Данный законопроект был утвержден 24 октября 2001 г. Палатой представителей Конгресса 357 голосами против 66 и принят Сенатом США 98 голосами при одном голосе против. Показательно, что, несмотря на мнение правозащитников, расцениваюших принятие «Патриотического акта» как нарушение Поправки IV к Конституции США, являющейся частью Билля о правах и гарантирующей право на охрану личности, жилища, бумаг и имущества от необоснованных обысков и арестов, действие данного закона несколько раз продлевалось, не встречая серьезных возражений со стороны широкой общественности.

Не исключено, что современное общество в условиях действия угроз и вызовов информационной эпохи находится, если следовать логике Т. Гоббса, на пути к заключению нового «общественного договора», суть которого заключается в переосмыслении традиционно понимаемых демократических ценностей и принятии идеи, что во имя обеспечения всеобщей безопасности всем нужно взаимно отказаться от «права на все» и наделить исключительными полномочиями государство, воспринимаемое как «единое лицо, ответственным за действия которого сделало себя путем взаимного договора между собой огромным множеством людей, с тем чтобы использовать силу и средства так, как оно сочтет это необходимым для их мирного существования и общей защиты»⁹. Будущее демократии в XXI в., очевидно, зависит от того, в какой степени общество будет готово пойти на [c. 207] ограничение индивидуальных прав и свобод человека, ибо, как верно отметил основоположник кибернетики Н. Винер: «Различие между лечебной и смертельной дозами стрихнина также является различием в степени»¹⁰. Понимая «электронную демократию» в наиболее обобщенном плане как основанный на применении сетевых компьютерных технологий механизм обеспечения политической коммуникации, способствующий реализации принципов народовластия и позволяющий привести политическое устройство в соответствие с реальными потребностями становящегося информационного общества¹¹, по-видимому, следует иметь в виду, что реальная потребность в обеспечении общественной безопасности, стимулирующая дальнейшую разработку и совершенствование соответствующего коммуникационного инструментария, способна сделать границу между «электронной демократией» и «электронным Паноптиконом» весьма условной. [c. 208]

¹ См.: Warren S.D., Brandeis L.D. The Right to Privacy // Harvard Law Review. 1890. Vol. IV.  № 5 [Web Source]. – URL: http://groups.csail.mit.edu/mac/classes/6.805/articles/privacy/Privacy_brand_warr2.html.

К тексту

² См.: Bobbio N. Democracy and Dictatorship: The Nature and Limits of State Power. – Minneapolis, 1989. Р. 17.

К тексту

³ Подробнее см.: Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category if Bourgeois Society. – Cambridge, 1989.

К тексту

⁴ См.: Александров Е. Петр Младенов, дипломат и президент // Международная жизнь. 2004. № 6. С. 144–151.

К тексту

⁵ Подробнее см.: Фуко М. Принуждать и наказывать. – М., 1999.

К тексту

⁶ Зорькин В.Д. Об угрозах конституционному строю в XXI веке и необходимости проведения правовой реформы в России. // Журнал российского права. 2004. № 6. С. 8?9.

К тексту

⁷ Основы политической науки / Под ред. д. ф. н., проф. В. П. Пугачева: в 2 ч. М., 1993. Ч. 2. С. 118.

К тексту

⁸ См.: Виноградова Л. Американцы не против перлюстрации электронной почты [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://netoscope.narod.ru/news/2001/04/03/1939.html.

К тексту

⁹ Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Гоббс Т. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1991. С. 133.

К тексту

¹⁰ Винер Н. Человеческое использование человеческих существ: Кибернетика и общество // Винер Н. Человек управляющий. – СПб., 2001. С. 41.

К тексту

¹¹ См.: Грачев М.Н. «Электронная демократия» и «электронное правительство»: к вопросу об определении понятий с учетом реалий становления информационного общества // Политическое управление и публичная политика XXI века: Государство, общество и политические элиты / Редкол.: О. В. Гаман-Голутвина (отв. ред.) и др. – М., 2008. С. 335.

К тексту

		каталог