Библиотека Михаила Грачева

Понятие “информационное общество” сегодня уже перестало быть метафорой или обозначением мегатенденций развития современного мира. Происшедшие в последней трети ХХ века в ряде развитых стран глубокие структурные преобразования экономического механизма, выдвинувшие на первые позиции новые наукоемкие отрасли взамен тяжелой промышленности, сопровождались бурным развитием “индустрии знаний” и связанных с ней технологий передачи и обработки информации, глобальной компьютеризацией и появлением разветвленных информационных систем. С созданием всемирной компьютерной сети Интернет человечество практически вступило в фазу формирования и поддержания в актуальном состоянии единой общемировой информационно-коммуникативной среды, и киберпространство, еще совсем недавно доступное лишь высококвалифицированным специалистам в области программирования, на наших глазах трансформируется в информационное поле социально-экономического, политического и культурного развития всего сообщества, позволяющее обеспечить необходимыми сведениями отдельных граждан, их различные объединения, предприятия, органы власти и управления. [c.88]

Информация, которая в философском плане все чаще рассматривается в качестве третьего компонента бытия – наряду с веществом и энергией (см., напр.: Современный философский словарь, 1998, с. 359), на практике превращается не просто в мощный ресурс, а в ключевой фактор социального прогресса. Одной из важнейших характеристик современного общества становится уровень его информационного обеспечения, оказывающего влияние на все процессы общественного развития. Социально-экономическая, политическая, правовая, научно-техническая, экологическая и иная информация не только выступает важнейшим компонентом, обеспечивающим полноценную жизнедеятельность как ее конечных пользователей – граждан, так и государств и мирового сообщества в целом, но и порождает новые виды массовой деятельности, сопряженные с многообразными способами оперирования информационными массивами и потоками.

Стремительное возрастание роли информационного сектора экономики, названного вслед за сельским хозяйством, промышленностью и сферой услуг “четвертичным”, привело к тому, что коммуникация, под которой обычно понимается тип взаимодействия между людьми, социальными группами и институтами, предполагающий обмен информацией, сегодня охватывает своим влиянием все области социальной действительности и по-новому организует общественные отношения. Наблюдаемое на рубеже ХХ и ХХI веков интенсивное развитие коммуникационных технологий значительно облегчило производство и распространение социально значимой информации и привело к формированию глобального информационного пространства, в которое оказались вовлечены целые сообщества, политические, экономические, религиозные и культурные институты. Современные технические средства коммуникации, передавая неведомые ранее объемы информации миллионам людей, оказывают существенное воздействие на сферы их труда, быта, досуга, политической жизни, диктуют им образцы поведения, отражают и формируют общественное мнение.

Сегодня общество достаточно отчетливо осознает, что современные средства массовой коммуникации, или СМК, являются могучей и влиятельной силой. Именно поэтому специалисты разных областей знания – философы, социологи, политологи, юристы, психологи, представители технических наук – все чаще обсуждают не только реальные возможности, но и “право” этих средств на массовое информационное воздействие.

В сфере интересов политологических исследований последних лет все большее место занимает проблема коммуникации в сфере политики, или политической коммуникации, преследующей, подобно любым другим коммуникационным актам, три основных цели: передачу информации, изменение мнения, изменение поведения информируемых. Ключевым аспектом в этом процессе, несомненно, является изменение поведения, поскольку именно оно составляет стержень властно-управленческих отношений в обществе. Соответственно, применительно к условиям становящегося информационного общества, использование СМК и контроль над содержанием передаваемых ими сообщений становится одним из обязательных условий для осуществления, удержания, а в необходимых случаях и завоевания власти. При этом анализ проблемы борьбы за власть, очевидно, смещается от “классической” постановки вопроса о власти и собственности на средства материального производства в плоскость борьбы за власть и собственность на средства производства общественного мнения.

Следует заметить, что, в отличие от проблемы “производства общественного мнения” политологи практически не уделяют должного внимания средствам этого “производства”. В силу традиций, сложившихся под влиянием классических теорий К.Маркса, М. Вебера, Э. Дюркгейма и других видных теоретиков XIX – первой половины ХХ вв., фактически не затрагивавших вопросы, связанные с воздействием средств коммуникации на ход общественного развития, современные всепроникающие СМК, ставшие главной особенностью нынешней социальной действительности, воспринимаются как нечто само собой разумеющееся, о чем едва ли стоит особо задумываться. Интерес вызывают не сами средства коммуникации, а те “информационные [c.89] продукты”, которые распространяются с их помощью, – применительно к той или иной проблеме, требующей своего разрешения, в роли которой чаще всего выступает идеология. Эффективность воздействия “информационной продукции” волнует как тех, кто находится под влиянием марксизма, обычно интересуются средствами коммуникации как механизмом распространения сообщений, осуществляющих идеологическое воздействие, ибо, как отмечали К. Маркс и Ф. Энгельс, “господствующими идеями любого времени были всегда лишь идеи господствующего класса” (Маркс, Энгельс, т. 4, с. 445), так и их “идеологических противников”, привыкших руководствоваться известной формулой Г. Лассуэлла: “Кто?” – “Что сообщает?” – “Кому?” – “По какому каналу?” – “С каким результатом?” (Lasswell, 1948, р. 37).

Эта позиция, несомненно, заслуживает пристального внимания, однако в связи с ней возникают два серьезных вопроса. Первая сложность заключается в том, что применительно к людям, частью повседневной жизни которых становится потребление “информационной продукции”, многое принимается без доказательства. Внимание исследователей при этом обычно сосредоточено на анализе самих “информационных продуктов” и оценке результатов их воздействия. Отсюда возникает, например, предположение, что в действиях индивидов, потребляющих стандартизированную и стереотипную информацию, будут преобладать подражательство и конформизм, способствующие воспроизводству социально-политического порядка, который посредством механизма власти может быть в конечном счете направлен против самих этих индивидов. Между тем предположения такого рода едва ли допустимы, если они не основываются на тщательном изучении того, как и в каких именно условиях индивид воспринимает те или иные информационные продукты и включает их в свою повседневную жизнь.

Вторая сложность состоит в том, что одним из неизбежных следствий подобной точки зрения выступает формирование негативных представлений как о самом механизме политической коммуникации, так и о результатах его информационного воздействия на общество. Политическая коммуникация рассматривается, в конечном счете, как инструмент властного контроля, управления и манипулирования людьми, посредством которого постоянно воспроизводится в известном смысле несправедливый социально-политический порядок. Однако подобный взгляд представляется слишком узким, поскольку он фактически не освещает всего противоречивого и многообразного воздействия средств коммуникации на ход общественного развития в период от позднего Средневековья и начала Нового времени до современной эпохи. Разумеется, учет конструктивного и преобразующего характера такого воздействия вовсе не предполагает, что теория политической коммуникации должна полностью утратить свою критическую направленность, но подразумевает, что она сможет приблизиться к истине только в том случае, если примет во внимание и “некритические” аспекты.

Одним из перспективных в методологическом плане направлений разработки теории политической коммуникации представляется, на наш взгляд, синтез трех достаточно известных и продуктивных подходов, взаимное сочетание которых практически не рассматривалось в современных политологических исследованиях. Первый из них – это критическая традиция, берущая свое начало в трудах теоретиков Франкфуртской школы (см., напр.: Horkheimer, Adorno, 1972; Adorno, 1991 и др.). Несмотря на то, что в последнее десятилетие неоднократно высказывались оценки, вызывающие некоторые сомнения относительно актуальности и практической значимости отдельных аспектов теоретического наследия франкфуртцев в современных условиях, тем не менее, работа Ю.Хабермаса “Структурное преобразование публичной сферы” (Habermas, 1989), с нашей точки зрения, и сегодня заслуживает серьезного внимания. Хабермас вовсе не рассматривал средства коммуникации исключительно в отрицательном свете. Напротив, он скорее утверждал, что развитие печати в период позднего Средневековья и начала Нового времени сыграло определяющую роль в переходе Западной Европы от абсолютизма к либерально-демократическим режимам и что высказывание критического общественного [c.90] мнения через СМИ является жизненной особенностью современной демократии. В некоторых других аспектах аргументы Хабермаса, возможно, покажутся менее убедительными, однако идея “структурного преобразования публичной сферы” представляется, на наш взгляд, важным ресурсом для развития конструктивной теории политической коммуникации.

Второй подход, имеющий, как представляется, не менее важное значение, восходит к работам так называемых теоретиков коммуникативистики, прежде всего к трудам Г.Инниса и М. Маклюэна. Работы Инниса начала 50-х гг. были одними из первых, где систематически исследовались отношения между средствами коммуникации и пространственно-временной организацией власти (см.: Innis, 1950; Innis, 1951). Его концепция “смещения” коммуникации, прямо утверждающая, что различные средства коммуникации предполагают разные способы организации политической власти – например, централизацию или децентрализацию, расширение во времени или пространстве и т. д., – была, несомненно, достаточно “сырой”, чтобы объяснить сложности исторических взаимоотношений между коммуникацией и властью. Тем не менее, Иннис подчеркнул тот факт, что помимо содержательной стороны передаваемых сообщений средства коммуникации играют весьма существенную роль и в организации власти. Эта концепция была воспринята и разработана другими исследователями, в первую очередь Маклюэном, позднее – Дж. Мейеровичем, объединившим анализ электронных средств коммуникации с описанием механизмов социального взаимодействия (Meyrowitz, 1985). Однако этот подход оказывается недостаточно продуктивным, когда заходит речь о проблемах социальной организации информационной индустрии, о способах воздействия средств коммуникации на процессы неравномерного распределения власти и ресурсов в обществе, а также о том, каким образом индивиды извлекают некое смысловое содержание из “информационных продуктов” и включают его в свою повседневную жизнь.

Третий подход, органично дополняющий два других, – это герменевтика, “искусство толкования”, связанная с контекстуальной интерпретацией символьных форм, которая берет свое начало в работах Г.-Г. Гадамера и П. Рикёра (см.: Гадамер, 1990; Ricoeur, 1981). Герменевтика привлекает наше внимание к тому факту, что “усвоение” любых информационных продуктов всегда представляет собой и обусловленный контекстом восприятия, и в то же время творческий процесс интерпретации, в котором индивид, пытаясь понять смысл принимаемого сообщения, стремится использовать все доступные ему информационные ресурсы. Таким образом, герменевтика категорически не признает в “получателях” информации пассивных потребителей, подчеркивая творческую, конструктивную, повседневную деятельность личности по восприятию смысла получаемой информационной продукции только в связи с другими аспектами своей жизни и социального окружения.

Постараемся сделать набросок общих контуров систематической теории политической коммуникации на основе синтеза трех упомянутых подходов, что уже само по себе выходит за рамки их критического комментария и предполагает более конструктивные и конкретные цели. Вначале, на основе широкого социально-исторического подхода, попытаемся концептуально осмыслить роль средств коммуникации в становлении и развитии современного общества. Затем попробуем показать, что развитие средств коммуникации сыграло принципиально важную роль в изменении характера социальных взаимодействий, которые все больше и больше отрывались от модели межличностного общения, “привязанного” к определенному месту и времени. Далее отметим, что преобразования в социально-политической сфере, происшедшие в результате развития средств коммуникации, оказывают на процесс демократизации общественной жизни весьма противоречивое воздействие. И, наконец, опираясь на идеи герменевтики, выскажем предположение, что некоторые из ключевых вопросов политико-культурного анализа сегодня могут быть сформулированы в терминах противоречий между глобальным характером информационной продукции и ограниченными условиями ее “усвоения”. [c.91]

С одной стороны, такое теоретическое осмысление не только процесса, но и средств коммуникации представляется, на наш взгляд, как для политологов с их “обычным” невниманием к данной проблеме, так и для тех, кто специализируется на исследованиях в области “чистой” коммуникативистики. С другой стороны, это в известной степени будет способствовать преодолению наметившейся тенденции к изучению средств коммуникации в рамках некоей специализированной дисциплины, практически не связанной с классическими проблемами социально-политического анализа. В данном отношении теория политической коммуникации входит в ряд дисциплин, занимающихся вопросами возникновения, развития, структурных характеристик современного общества, а также его возможного будущего.

Приступая к анализу средств коммуникации и их роли в развитии современного общества, вначале отметим, что в работах, посвященных истории журналистики, можно найти немало интересных деталей. Авторы подобных работ, как правило, достаточно подробно анализируют как особенности коммуникационных технологий (печать, радио, телевидение), так и специфику соответствующей продукции (книги, газеты, телерадиопрограммы и т.п.). Однако при этом они практически не уделяют внимания взаимосвязи данных технологий с изменениями, происходящими в сфере социально-политической организации общества. В результате мы и имеем то, что принято называть историей журналистики – конкретную, но весьма специфическую дисциплину, в значительной степени оторванную от более широкого отражения исторических особенностей общественного развития.

Чтобы преодолеть этот очевидный недостаток, рассмотрим теоретическую конструкцию, которая позволяет интерпретировать роль средств коммуникации в качестве определяющей особенности современного общества. Вначале очень кратко остановимся на природе социально-политической деятельности и ее соотношении с организованными формами власти. Под социально-политической деятельностью в самом общем виде будем понимать действия субъектов политики – индивидов, социальных групп и выражающих их интересы организаций, направленные на достижение некоторых целей в пределах определенным образом структурированных социальных контекстов. Преследуя эти цели, субъекты политики привлекают доступные им ресурсы, под которыми мы, соответственно, понимаем средства, позволяющие индивидам, их организациям и группам эффективно добиваться соответствующих целей в своих коренных интересах и таким образом в той или иной мере осуществлять власть. При анализе широких социально-политических тенденций полезно различать несколько форм власти, каждая из которых связана с тем или иным видом ресурсов. Эти разновидности носят, прежде всего, аналитический характер: в реальности разные формы власти, как правило, сочетаются друг с другом сложным и переменчивым образом. Но, выделяя на аналитическом уровне эти различные формы власти, мы, как представляется, сможем получить более четкое представление о некоторых тенденциях, характеризующих развитие современного общества. Мы также сможем идентифицировать некоторые из ключевых институтов, накопляющих те или иные виды ресурсов, которые будем называть “образцовыми” или “парадигмальными”.

Теперь выделим четыре главные разновидности власти, которые, если воспользоваться типологией их источников, предложенной М. Манном, следовало бы назвать “экономической”, “политической”, “принудительной” и “идеологической” (см.: Mann, 1986). Однако, на наш взгляд, последнее название лучше использовать в более узком, “инструментальном” смысле, тогда как в данном контексте более удачным представляется введенное П. Бурдье понятие “символьной власти” (“symbolic power”, см.: Bourdieu, 1991). В отличие от распространенной интерпретации этого понятия как [c.92] “символической власти”, придающей ему оттенок некоей условности, незначительности, несущественности, будем использовать термин “символьная власть” как акцентирующий внимание на использовании символов, точнее – символьных форм (речь, жесты, изображения и т.д.), передающих некоторое смысловое содержание с целью оказать влияние на какое-либо действие или событие, вмешаться в его ход.

В детальном обсуждении первых трех разновидностей власти и парадигмальных институтов, в которых они концентрировались по мере общественного развития, по-видимому, нет особой необходимости. Кратко отметим, что экономическая власть оформлялась в рамках производственных предприятий, которые создавались прежде всего на основе капитала и все более ориентировались на крупномасштабное индустриальное производство. Политическая власть обычно воплощалась в форме современного национального государства с четко определенными границами и централизованной системой административного управления. Олицетворением принудительной власти становились военные и военизированные организации, которые с развитием современного общества все больше сосредоточивались в руках национальных государств, расположенных на определенной территории. Конечно, указанные процессы институциализации указанных форм власти взаимопересекались, они были и продолжают быть связанными с различными формами конфликтов, проявляющихся в одних случаях в местном, а в других – в глобальном масштабе.

Рассмотрим подробнее четвертую форму власти – “символьную”, которой, по сравнению с тремя остальными, в литературе уделяется не так много внимания. Под символьной властью мы будем понимать способность использовать речь, жесты, изображения и другие символьные формы, передающие некоторое смысловое содержание. Для осуществления символьной власти люди привлекают различные виды ресурсов, которые мы будем называть средствами коммуникации. Они включают технические средства приема и передачи символьных форм, а также используемые в этом коммуникационном процессе соответствующие знания и навыки. Как и в случаях с тремя другими формами власти, ресурсы, используемые при осуществлении символьной власти, могут быть сосредоточены в определенных учреждениях, институтах, которые спустя какое-то время приобретают известную степень автономии и стабильности.

Отметим, что применительно к Западной Европе социальная организация символьной власти на рубеже Средневековья и Нового времени заметно изменилась. Прежде всего обратим внимание на два обстоятельства, детально описанные как в исторической, так и в социально-политической литературе. Первое из них – это изменение социальной роли религиозных институтов. В средневековой Европе католическая церковь была центральным институтом символьной власти, обладавшим фактической монополией на производство и распространение религиозных символов и к тому же поддерживавшим тесные отношения с политическими элитами. Однако с развитием протестантизма в XVI веке эта монополия католической церкви была разрушена. Религиозное влияние становилось все более и более фрагментированным, ибо возникало множество сект, отстаивавших альтернативные пути постижения библейской истины. Наряду с этим усиливались позиции национальных государств, разрабатывавших и укреплявших свои специализированные административные системы, и церковь все более вытеснялась на периферию политической власти. Параллельно происходили изменения и другого порядка, связанные с расширением системы светского знания и образования, высвобождением науки из жестких рамок религиозных ограничений и запретов, ориентацией школ и университетов на передачу растущего объема знаний, среди которых Священному писанию отводилось все меньше и меньше места.

Между тем в социальной организации символьной власти произошло еще одно существенное изменение, в значительной мере подкрепившее два других – это был переход к книгопечатанию, положивший начало развитию средств массовой коммуникации. [c.93] Техническая основа этого перехода хорошо известна: примерно в 1445 г. И. Гутенберг разработал методы точной отливки металлических литер – символов букв и типографской печати, вполне пригодные для коммерческой эксплуатации, и в течение второй половины XV века эта технология быстро распространилась по всей Европе. В самом деле, это было началом эпохи воспроизведения и распространения символьных форм в невиданных до той поры масштабах.

Изначально в большинстве случаев типографии создавались как коммерческие предприятия, успех и долговременное существование которых зависели, главным образом, от их способности производить и прибыльно продавать печатную продукцию, иными словами – от эффективности их торговли символьными формами. Таким образом, развитие книгопечатания на рубеже Средневековья и Нового времени явилось неотъемлемой частью становления капиталистической экономики Западной Европы. Вместе с тем печатное дело стало и основой формирования новых центров и структур символьной власти, способных уходить из-под прямого контроля со стороны как церкви, так и государства, но которые и церковь, и государство либо стремились использовать в своих интересах, либо подавлять.

Вначале церковь активно поддерживала развитие печатного дела. При монастырях нередко создавались типографии, издававшие и широко распространявшие литургические тексты (подробнее об этом см., напр.: Eisenstein, 1979; Febure, Martin, 1976). Однако церковь не могла взять под свой контроль деятельность печатников и книготорговцев подобно тому, как делала это раньше с переписчиками, поскольку количество типографских точек стремительно росло, а сеть торговых каналов, распространявших печатную продукцию, постоянно расширялась. Попытки государства и церкви ввести институт цензуры имели ограниченный успех: печатники находили множество путей уклонения от цензоров, и материалы, запрещавшиеся в каком-нибудь городе или провинции, незамедлительно печатались в другом месте, ввозились и распространялись контрабандным путем. По сути, цензура только способствовала энергичной торговле контрабандными книгами и брошюрами-памфлетами, среди которых было немало публикаций политического характера.

Можно утверждать, что развитие печатного дела в Европе на рубеже Средневековья и Нового времени следует рассматривать как начало фундаментального преобразования социальной организации символьной власти – преобразования, которое было тесно связано с развитием капиталистической экономики и концентрацией политической и принудительной власти в руках национальных государств. Печать и книгораспространение, торговля символьными формами создавали новые коммуникативные связи и структуры, новые каналы передачи информации между людьми, способствуя тем самым установлению нового типа социальных отношений.

На протяжении значительного отрезка человеческой истории формы социального взаимодействия сводились в большинстве случаев к межличностному общению. Люди имели возможность взаимодействовать друг с другом и обмениваться символьными формами только тогда, когда одновременно находились в одном и том же месте, либо участвовали в других видах социального действия в условиях физической, пространственно-временной локализации. Традиции и установки, в том числе и политического характера, передавались преимущественно в устной форме, и даже само их существование зависело от непрерывного процесса возобновления в основном через рассказ, реже – через показ или иные сходные действия, но опять-таки в контексте непосредственного межличностного взаимодействия людей. [c.94]

Однако с развитием средств коммуникации социальное взаимодействие и символьный обмен все более отходили от формы межличностного общения в условиях физической локализации. Следовательно, средства коммуникации порождали новые формы социального, в том числе и политического взаимодействия, когда для обмена сообщениями, несущими определенное смысловое содержание, людям уже не обязательно требовалось находиться вместе. Конечно, подобное отделение социального взаимодействия от физической локализации не ограничивалось только лишь печатью, зародившейся в середине XV века и становившейся с течением времени все более и более привычной: это было присуще и письменной, рукописной форме коммуникации, возникшей значительно раньше. Но именно с развитием институтов массовой коммуникации, основанных вначале на печати, а впоследствии – и на электронных формах кодирования и передачи информации, обмен символьными формами с использованием опосредованных интерактивных форм становится доступным для все большего и большего количества людей. Значение печати и других средств коммуникации в плане информирования о событиях, происходящих в отдаленных регионах, а также в качестве инструментов создания, воспроизводства и передачи символьного содержания, в том числе и традиционно-установочного плана, неуклонно возрастало.

Для дальнейшей разработки данной идеи будем различать три типа коммуникации – межличностное взаимодействие (коммуникация “лицом к лицу”), опосредованное взаимодействие и опосредованное квазивзаимодействие.

Межличностное взаимодействие имеет место в случае непосредственного контакта участников коммуникационного процесса, находящихся в одной пространственно-временной системе. Такая коммуникация имеет характер диалога, в том смысле, что она построена на двустороннем информационном обмене – коммуникатор, или “источник” информации одновременно является и адресатом, “получателем” сообщения от другого участника коммуникационного акта и наоборот. Кроме того, для передачи или интерпретации смыслового содержания в процессе межличностного общения наряду со словами обычно используются и другие символьные формы – интонация, жесты, выражения лица и т. д.

Данному типу коммуникации может быть противопоставлено опосредованное взаимодействие, предполагающее обязательное использование вспомогательных средств, которые позволяют обмениваться сообщениями людям, “отдаленным” друг от друга в пространственно-временном отношении. В роли таких вспомогательных средств могут выступать, например, бумага в случае личной или деловой переписки, а также электрические провода, электромагнитные волны и различные технические устройства в случае телефонного разговора, радиопереговоров, телеконференции, Интернет-дискуссии и т.д. По сравнению с межличностным общением опосредованное взаимодействие оказывается способным “преодолеть” пространственно-временную локализацию и тем самым приобретает ряд принципиально иных характеристик. Так, участники подобного коммуникационного акта, находящиеся в различных – с точки зрения пространства и времени – контекстах, не могут быть уверены в адекватном восприятии некоторых смысловых выражений (например, “здесь”, “сейчас” и т.п.), и по этой причине вынуждены использовать в ходе символьного обмена определенное количество дополнительной, конкретизирующей тот или иной контекст информации – указывать в письме место и время его написания, представляться в начале телефонного разговора и т.д. Кроме того, опосредованное взаимодействие предполагает, по сравнению с межличностным общением, и определенное изменение набора символьных форм, доступных участникам коммуникационного акта. Так, например, обмен письмами исключает возможность использования мимики и жестов, но в то же время допускает использование других, сугубо специфических символьных форм, присущих письму, – шрифтовых выделений, подчеркивания и др. [c.95]

Понятием опосредованного квазивзаимодействия мы будем обозначать особые виды социальных отношений, которые устанавливаются в результате использования средств массовой коммуникации – печати, радио, телевидения и т.д. Подобно опосредованному взаимодействию, эта форма коммуникационного акта предполагает расширение доступа к информационно-смысловому содержанию во времени и пространстве, однако при этом она существенно отличается от обоих уже рассмотренных нами типов коммуникации двумя важными особенностями. Во-первых, и межличностное, и опосредованное взаимодействие строятся на том, что их участники в известной мере ориентируются друг на друга в плане употребления определенного набора слов, выражений и других символьных форм, тогда как в случае опосредованного квазивзаимодействия символьные формы воспроизводятся, строго говоря, для неопределенного круга потенциальных получателей. Во-вторых, следует иметь в виду, что и межличностное, и опосредованное взаимодействие имеют форму диалога, тогда как опосредованное квазивзаимодействие, по существу, является монологом – в плане однонаправленности информационного потока. Очевидно, например, что читатель, телезритель, радиослушатель являются прежде всего получателями символьных форм, производители которых не требуют – и, вообще говоря, не предполагают получить – прямого и незамедлительного ответа.

Поскольку опосредованное квазивзаимодействие представляет собой монолог, предполагающий производство символьных форм для неопределенного круга потенциальных получателей и, в отличие от межличностного и опосредованного взаимодействия, не предусматривающий в какой-либо степени непосредственного взаимного общения участников, его в самом деле хочется охарактеризовать именно как своеобразное “псевдо-взаимодействие”. Тем не менее, оно все же является не чем иным, как формой социального взаимодействия, создающей особую ситуацию общения людей в процессе обмена символьными формами. Это – структурированная ситуация, в которой одни заняты преимущественно созданием символьных форм для других, выступающих прежде всего в роли получателей, потребителей информационной продукции, не имеющих возможности незамедлительно ответить, но связанных с ними отношениями дружбы, привязанности, почитания таланта или политической лояльности.

Различие между тремя указанными типами социального взаимодействия лежат в основе теоретических представлений, которые можно использовать для исследования интерактивных особенностей социально-политических отношений и их изменения под воздействием развития средств коммуникации в период с середины XV века до наших дней (см.: Meyrowitz, 1985; Thompson, 1990). В Западной Европе вплоть до начала Нового времени, а в некоторых других частях мира – вплоть до недавнего прошлого процесс символьного обмена для большинства людей был ограничен исключительно условиями межличностного общения. Формы опосредованного взаимодействия и квазивзаимодействия, конечно же, существовали, однако в совокупности относительный объем этих видов коммуникации был весьма невелик, ибо для участия в них требовались специальные навыки – например, способность писать или читать, – которыми, как правило, обладали лишь представители политической, религиозно-духовной и торгово-коммерческой элит. Однако с распространением печатного дела в XV–XVI вв. в Западной Европе и его последующим развитием в других частях мира, а также с появлением в XIX–ХХ вв. различных видов электронных средств массовой коммуникации межличностное общение все в большей степени дополнялось различными формами опосредованного взаимодействия и квазивзаимодействия.

В историческом плане развитие опосредованных типов коммуникации далеко не всегда происходило за счет вытеснения ее межличностной формы. Действительно, в некоторых случаях распространение информационных продуктов даже стимулировало межличностной коммуникации. Примером тому может служить обычное для европейских стран на рубеже Средневековья и Нового времени чтение книг вслух для тех, кто собрался послушать печатное слово (см.: Davis, 1975, p. 189-226; [c.96] Chaffier, 1988, p.151-171), а также нынешнее обсуждение телевизионных программ в кругу семьи или друзей. Тем не менее, возрастающая роль опосредованного взаимодействия и квазивзаимодействия предполагает, что соотношение между типами коммуникации изменяется. Люди все больше стремятся получать новые содержательные сообщения не от тех, с кем они непосредственно общаются в своей повседневной жизни, а из других источников. Процессы создания, воссоздания и передачи сведений традиционно-установочного характера, в том числе связанных и с областью политики, все более сопрягаются с опосредованным символьным обменом. Одновременно расширение доступности символьных форм во времени и пространстве изменяет характер соотношения между публичным и частным, а также способов взаимодействия индивидов с публичной сферой, на чем следует остановиться более подробно.

Проблема соотношения публичного и частного имеет в истории западной социально-политической мысли, как известно, давнюю традицию обсуждения, берущую свое начало еще в философских спорах Древней Греции и юридических формулировках периода становления римского права. Однако на рубеже Средневековья и Нового времени вследствие институциональных преобразований, затронувших в эту эпоху каждую из четырех выделенных нами разновидностей власти, данная проблема стала наполняться несколько иным смыслом, в котором можно выделить два исключительно важных для нас момента.

Первый из них касается разграничения сфер компетенции институциализирующейся политической власти, которая все в большей мере сосредоточивалась в руках суверенных государств, и становящегося гражданского общества как системы “экономических, социально-политических, религиозных, духовно-нравственных, семейных, культурных и других общественных отношений, которые… выражают волю граждан общества” (Кочетков, 1992, с. 31). Таким образом, под “публичным” стали подразумеваться преимущественно те виды деятельности или полномочия, которые так или иначе были связаны с государством, тогда как “частное” стало ассоциироваться с теми аспектами социальной действительности, которые соотносились с гражданским обществом.

Тем не менее, как показывает, например, Н. Боббио, в противопоставлении публичного и частного можно выделить и совершенно иной смысловой оттенок, когда “публичное” означает “открытое” или “доступное публике” – то, что могут видеть или наблюдать если не все, то по крайней мере многие. Напротив, “частное” – это то, что скрыто от посторонних глаз, говорится или делается в тайне, в обстановке секретности, о чем известно лишь ограниченному кругу лиц (см.: Bobbio, 1989, р. 17). В этом плане дихотомия “публичное – частное” соотносится с противопоставлением явного и тайного, очевидного и недоступного и применительно к сфере политики порождает проблему “публичности” как степени “видимости”, открытости государственной власти.

В средневековых монархических государствах Европы “видимость” политической деятельности, предполагавшая непосредственное присутствие, пространственно-временную локализацию наблюдателя, как правило, ограничивалась закрытыми придворными кругами. Политика того времени в значительной мере была “невидима”, точнее – неведома подавляющему большинству людей, которые могли наблюдать коронованных особ и их приближенных лишь в исключительных случаях. Относительно редкие публичные появления королей тщательно готовились. Пышность церемонии, роскошные одежды, свита и охрана – все это позволяло монарху дистанцироваться от своих подданных, которые время от времени имели возможность созерцать своего правителя, но при этом не могли ни прикоснуться к нему, ни встать с ним рядом, ни тем более вступить в диалог. По сути, это была однонаправленная демонстрация власти в форме локализованного в [c.97] пространстве и времени символьного монолога, что еще больше подчеркивало недоступность, “скрытность” самой политики, вершившейся в закрытом пространстве “секретных кабинетов” с участием весьма ограниченного круга “тайных советников”. Теоретические работы той эпохи, посвященные проблемам государствоведения, как правило, оправдывали секретность процессов принятия решений апелляцией к доктрине “высшего таинства”, утверждавшей, что власть монарха будет более эффективной и достигнет цели, если она, подобно божественной, будет сокрыта от пристального взора людей (см., напр.: Аквинский Фома, 1990; Боден, 1970 и др.).

С возникновением и развитием государств современного типа, основанных на принципах конституционного права и демократии, вместо “секретных кабинетов”, а иногда – в дополнение к ним появлялись и упрочивали свои позиции политические институты, подотчетные гражданам. Наиболее важные решения и вопросы стали открыто обсуждаться в парламентских структурах, а доктрина “высшего таинства” постепенно трансформировалась в современный принцип государственной тайны, применимый лишь к вопросам безопасности и независимости государства. В итоге, хотя и сохранялись веские основания для “засекречивания” отдельных аспектов политики, благодаря чему она и сегодня во многих отношениях предстает как бы окутанной тайнами, деятельность органов власти с течением времени становилась все более “видимой”, более открытой.

Важную роль в демократизации политической жизни Нового времени сыграло развитие периодической печати и в особенности – расцвет политической журналистики в XVIII в., способствовавший формированию в странах Западной Европы принципиально иной, по сравнению с предыдущей эпохой, социальной среды: люди стали встречаться в салонах, кофейнях и других общественных местах специально для того, чтобы обсудить газетные публикации, посвященные текущим проблемам. Именно эта социальная среда и явилась потенциальной основой для возникновения оппозиции, которая, с присущим ей критическим отношением к существующей власти, стала ключевым фактором формирования западной демократии современного типа. Однако в дальнейшем данная среда была в значительной степени разрушена: собрания в кофейнях утратили свое былое значение, тогда как издательства превратились в крупномасштабные коммерческие предприятия, обеспокоенные скорее проблемой манипулирования потребителями, чем организацией рациональных дискуссий в обществе (см.: Habermas, 1989).

Идеи Хабермаса по поводу формирования и развития социальной среды, способствовавшей в Новое время демократизации политической жизни, довольно интересны, однако приводимая им аргументация представляется недостаточно убедительной. Наиболее проблематичным видится утверждение, что развитие средств массовой коммуникации преобразовало характер публичности, которую Хабермас, судя по тексту его работы, традиционно понимает в контексте диалога, локализованного в пространственно-временном отношении. Между тем подобная трактовка, применимая, например, к народным собраниям античных полисов и в известной степени к европейским салонам и кофейням начала Нового времени, не позволяет понять специфику публичности современного типа, не связанной по своему характеру с идеей локализованного диалога и возникающей в условиях совершенно иной социальной среды, степень открытости которой под влиянием стремительно прогрессирующих средств коммуникации во многом изменила соотношение между публичным как “доступным если не всем, то многим”, и частным как “доступным немногим”.

Арена современной политической жизни, опосредованная массовой коммуникацией, открыта в такой степени, какую невозможно было представить в эпоху средневековых королевских дворов и ассамблей. Суть происшедших изменений заключается не только в их количественной стороне, хотя, конечно же, число зрителей, имевших в ту пору возможность созерцать фигуру короля во время его нечастых появлений на публике, и [c.98] аудитория современных СМК, способная, например, видеть и слышать выступление главы государства, являются абсолютно несопоставимыми по своим размерам. Благодаря возникновению новых форм опосредованного публичного доступа к информации, принципиально отличных от механизма информационного обмена в рамках межличностных контактов, коммуникация приобрела совершенно иное качество: доступность сведений о каком-либо действии или событии перестала зависеть не только от количества людей, непосредственно наблюдавших за ним в момент его свершения, но и от фактического местонахождения “источника” и “потребителя” информации как в пространстве, так и во времени.

Отношения между политиками и гражданами в современном мире все в большей степени превращаются в опосредованное квазивзаимодействие, что порождает неведомую средневековым королям проблему управления собственной “видимостью”, открытостью. Развитие средств коммуникации поставило нынешних политических деятелей в ситуацию беспрецедентного информационного риска, когда по отношению к ним, в зависимости от того, что стало “доступным если не всем, то многим”, у аудитории вместо чувства лояльности и преданности может сформироваться ощущение неприятия, отторжение. В результате “видимость” порождает неизвестную прежде форму уязвимости, когда политики и их окружение, пытаясь контролировать степень своей открытости, иногда допускают незначительные, на первый взгляд промахи, которые в конечном счете приводят к серьезным последствиям: неосмотрительное замечание, неудачный жест и даже случайное выражение лица, зафиксированное объективом телекамеры и “приправленное” соответствующими комментариями – все это может в самый неподходящий и неожиданный момент стать доступным многомиллионной аудитории и сказаться, например, на уровне общественной поддержки в разгар избирательной кампании.

Можно было бы с оптимизмом утверждать, что развитие коммуникационных технологий по своей объективной природе в дальнейшем будет неизбежно способствовать все большей открытости политической сферы и сведет на нет саму возможность установления диктаторских режимов в развитых странах, если бы не одно существенное обстоятельство, касающееся изменения отношений между властью и ее “видимостью”, на которое обратил внимание М. Фуко в своей известной работе “Принуждать и наказывать” (см.: Фуко, 1999). Данное обстоятельство, если говорить кратко, заключается в следующем. Общества Древнего мира и Средневековья были обществами зрелища: осуществление власти непосредственно связывалось с публичной демонстрацией силы и превосходства суверена. В этих условиях меньшинство, осуществляющее власть, иногда становилось “видимым” большинству, причем данная “видимость” как раз и использовалась меньшинством в качестве одного из инструментов осуществления власти над большинством – так, например, публичная казнь преступника на рыночной площади являла собой не столько акт возмездия, сколько зрелищное подтверждающее могущество власти. Однако с XVI века подобные зрелища постепенно уступали место формам принуждения и надзора, которые все более и более пронизывали различные сферы общественной жизни. Армия, школы, тюрьмы, больницы и другие учреждения все больше использовали такие механизмы власти, наглядной иллюстрацией которых стал “Паноптикон” Бентама. Распространение этих механизмов способствовало формированию своего рода “общества дисциплины”, в котором “видимость” меньшинства большинством постепенно вытеснялась “видимостью” большинства меньшинством, а зрелищный характер суверенной власти – властью серии пристальных взглядов.

Точка зрения Фуко по поводу развития принуждающих и контролирующих механизмов власти, несомненно, отражает суть дела, когда речь идет о таких специализированных учреждениях, как органы внутренних дел, налоговые службы, военные, разведывательные и некоторые другие государственные институты, а также частные детективные агентства, характер работы которых во многом связан со сбором информации методом наблюдения. Однако предположение о том, что “Паноптикон” представляет собой [c.99] универсальную модель потенциального осуществления политической власти, причем не столько в настоящем, сколько в будущем, выглядит не так убедительно, если оно основывается только на деятельности этих специфических институтов и не принимает во внимание те немалые возможности для нарушения принципов демократического устройства общества, прав и свобод человека, которые несет в себе развитие средств коммуникации. Это может выразиться, например, не только в создании “Виртуального Паноптикона”, где будет находиться постоянно пополняемая “электронная картотека” на всех жителей страны, но и в создании системы неравномерного доступа к информации, когда подвластное большинство будет вынуждено довольствоваться сведениями, тенденциозно подобранными соответствующими службами по указанию и под контролем властвующего меньшинства, стремящегося “дозировать” степень собственной “видимости” с тем, чтобы выйти из ситуации информационного риска.

Действительно, преобразования в социально-политической сфере, происходящие под воздействием новых коммуникационных технологий, носят весьма противоречивый характер. С одной стороны, они способствуют расширению “видимости”, открытости осуществления власти, с другой – создают потенциальную возможность концентрации управления информационными потоками в руках достаточно узкого круга лиц, ставящих перед собой задачу направленного воздействия на массовое сознание или, если угодно, манипулирования им в политических целях. В последнем случае “видимость” власти может трансформироваться в “видимость демократии”, представляющую собой “господство хорошо организованного, опирающегося на экономическую, а также информационную власть и социальные привилегии меньшинства над большинством, осуществляемое при формальном согласии большинства граждан” (Основы политической науки, ч. 2, 1993, с. 118).

До сих пор в центре нашего внимания находилась проблема, что развитие средств коммуникации привело к отделению передачи информации и символьного содержания от необходимости пространственно-временной локализации и тем самым породило новый вид публичности в современном мире. В этом заключительном разделе я хочу подчеркнуть важное значение анализа средств коммуникации по отношению к конкретной повседневной деятельности людей по усвоению “информационной продукции” и [c.100] включению их в свою повседневную жизнь. Однако вначале зададим другой вопрос исторического плана: каким образом развитие средств коммуникации повлияло на отношение человека к окружающему миру, к самому себе и другим?

В новейшей литературе все чаще звучит мысль о том, что человечество вступает в эпоху, когда виртуальная реальность, то есть образ окружающего мира, создаваемый СМК и прежде всего телевидением, а в последние годы и не без помощи Интернет, во многом не совпадает с действительностью, когда новейшие коммуникационные технологии создают принципиально иное, неведомое ранее “глобальное пространство – время”: локальное, ограниченное пространство буквально становится мировым, а конкретное время приобретает весьма относительный характер, ибо не столько важно то, когда и как именно произошло то или иное событие, сколько то, когда и как оно было представлено и воспринято.

До появления массовой коммуникации человек воспринимал прошлое и все то, что происходило за пределами пространственно локализованного сообщества, к которому он принадлежал, преимущественно в результате символьного обмена, происходившего в форме неопосредованного межличностного взаимодействия. Образ мира создавался прежде всего устными традициями, которые возникали и воспроизводились в социальном контексте повседневной жизни. Однако с развитием средств коммуникации человек получил возможность наблюдать за жизнью других людей, переживать происходящие с ними события и вообще познавать мир – как реальный, так и мнимый, – который простирался далеко за пределы повседневной действительности. Пространственные и временные горизонты мировосприятия значительно расширились, так как наблюдение за каким-нибудь событием больше не требовало физического присутствия наблюдателя непосредственно в том месте и в то время, где и когда разворачивалось данное событие.

Расширение пространственно-временных горизонтов давало возможность людям несколько дистанцироваться от условий их повседневной жизни и символьного содержания устных традиций. Тот, кто имел возможность усвоить “информационный продукт”, располагая для этого определенными экономическими и символьными ресурсами, мог открыть для себя новые образы, идеи и рефлексивно включить их в собственную программу самовоспитания и самосовершенствования. Способы постижения людьми самих себя и других, осознания ими своего места в мире, возможных вариантов жизненного пути и соотношения их с собственным опытом – эти и другие аспекты самосознания все больше основывались не на традициях, восходящих к прямому межличностному общению, а на символьных формах, имевших иные источники происхождения.

Существенные изменения в характере символьного воздействия на самосознание и повседневную жизнь людей отчетливо проявились с бурным развитием появившегося несколько десятилетий назад телевидения. Относительная доступность телевизионной информации, живые образы и высокая скорость передачи способствовали значительному углублению воздействия на самосознание индивида символьных форм, берущих свое начало в отдаленных источниках. Сам факт, что люди, находящиеся в Лондоне, Нью-Йорке или Каире способны, щелкнув выключателем, стать свидетелями событий, происходящих на улицах Берлина, Пекина или Лос-Анджелеса (и наоборот) подтверждает, что они включились в структурированный процесс символьного обмена, ставшего по своим возможностям практически мгновенным и глобальным.

В то время как обмен информацией и символьным содержанием становится по своим возможностям все более и более глобальным, процесс усвоения потребителями “информационных продуктов” всегда происходит в конкретных социально-политических условиях и выглядит значительно сложнее, чем это представляется в большинстве традиционных теорий СМИ. Это – процесс активного и творческого индивидуального выбора, в котором люди используют доступные им ресурсы для того, чтобы понять смысл символьного материала, переданного СМИ. Через этот процесс, информационные продукты, отделенные от контекстов их создания, внедряются в иные контексты и области действия, адаптируясь к материальным и культурным условиям приема. Символьное содержание информационной продукции может быть включено в диалоговые обмены межличностного взаимодействия и стать основой взаимопонимания получателей сообщений и их собеседников.

Учитывая возрастающую роль средств коммуникации в современном мире, я хочу в заключение предположить, что многие из ключевых вопросов культуры и культурного анализа сегодня могут быть определены в терминах коммуникации, точнее – воздействия информационного и символьного содержания, произведенного и переданного индустрией СМИ, на типичные условия повседневной жизни, в которых информационная продукция [c.101] воспринимается ее получателями. Кроме того, поскольку информационная продукция распространяется во все больших масштабах, культурное пространство все больше и больше становится областью с недостаточно четкой границей, постоянно меняющейся вследствие противоречия между глобальным характером производимых информационных продуктов и локализованными, ограниченными условиями их присвоения. Эта подвижная граница может стать источником напряженности и конфликтов так же, как и сам источник информации, поскольку символьное содержание информационной продукции может столкнуться с убеждениями, верой и ожиданиями, прочно укоренившимися в повседневной жизни. Драматической иллюстрацией такого культурного столкновения стала в 80-е годы ушедшего века реакция исламских кругов на “Сатанинские стихи” Рушди, однако в большинстве случаев напряженность и конфликты, возникающие в результате ситуативного восприятия информационной продукции, не достигают подобной остроты. Современный человек постоянно включен в процесс адаптации содержания информационных продуктов к условиям своего собственного существования, примиряясь или осторожно, на грани неустойчивого равновесия, не соглашаясь с сообщениями, противоречащими как друг другу, так и условиям, смыслу и обычаям повседневной жизни. В результате проблемы, возникающие вследствие ситуативного восприятия информационных продуктов проявляются в виде психологического дискомфорта, внутренних конфликтов, ибо процесс саморефлексии личности все более и более наполняется символьным содержанием, поступающим по каналам массовой коммуникации.

Концентрируя внимание на пульсирующей противоречиями границе между глобальным характером информационной продукции и локализованными условиями ее восприятия и детально исследуя при помощи герменевтического подхода способы “извлечения” смысла из информационных продуктов и включения его в свою повседневную жизнь людьми, находящимися в различных политико-культурных условиях, мы сможем избежать недостатков, присущих целому ряду теоретических подходов к изучению политической коммуникации. Не только упомянутым критическим концепциям Хоркхаймера, Адорно и раннего Хабермаса, но и значительной части критической литературы, опирающейся на структурализм и семиотику, свойственна тенденция “не замечать” проблему восприятия и “не обращать внимания” на способы извлечения смыслового содержания из воспринимаемой информационной продукции. Данные подходы скорее выводили результаты воздействия передаваемых сообщений исходя из анализа структуры и содержания самих сообщений, независимо от способов восприятия, понимания и использования этих сообщений получавшими их людьми. Следовательно, эти подходы в целом предполагали упрощенную концепцию отношений между информационной продукцией и ее получателями, скрывавшую комплексный характер восприятия символьного содержания передаваемых сообщений.

Придя к убеждению, что теория политической коммуникации сможет избежать присущих традиционным подходам недостатков, если будет более детально рассматривать процесс символьного присвоения, не следует, однако, требовать, чтобы она полностью отказалась от общих представлений и проблем, которыми обычно занимается политическая наука. Напротив, представляется одновременно и возможным, и желательным переформулировать некоторые из этих проблем в рамках теории, которая подчеркивает особую роль и главенствующее положение средств коммуникации в современном мире. Такая переформулировка желательна не только для тех, кто занимается исследованиями в области политической науки и может извлечь много пользы от осмысления места и роли СМК в политике, но также и для тех, чей интерес лежит в сфере “чистой” коммуникативистики, по сути лишающейся своего предмета, если ее отделить от широкого круга проблем, которые были и остаются наиболее важными в социально-политической теории – проблем, связанных с природой и организацией власти, идеологией, изменчивым характером [c.102] публичной политики, деятельностью демократических институтов, формированием личности, глобализацией современной общественной жизни. Сегодня имеется настоятельная потребность в углублении диалога между дисциплинами, которые прежде казались обособленными, но чьи интересы со всей очевидностью пересекаются в том самом мире, который они стремятся познать.

1. Аквинский Фома. О правлении государей. // Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе VI – XVII вв. – Л., 1990.

2. Боден Ж. Шесть книг о государстве. // Антология мировой философии: В 4 т. – Т. 2. – М., 1970.

3. Гадамер Г.-Г. Истина и метод: основы философской герменевтики. – М., 1990.

4. Кочетков А.П. На пути к гражданскому обществу. – М., 1992.

5. Основы политической науки: Учебное пособие / Под ред. д. ф. н., проф. Пугачева В.П.: В 2 ч. – М., 1993.

6. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – 2-е изд. – Т. 4.

7. Современный философский словарь / Под общ. ред. д. ф. н., проф. В.Е. Кемерова. – Лондон – Франкфурт-на-Майне – Париж – Люксембург – Москва – Минск, 1998.

8. Фуко М. Принуждать и наказывать. – М., 1999.

9. Adorno T.W. The Culture Industry: Selected Essays on Mass Culture. – London, 1991.

10. Bobbio N. Democracy and Dictatorship: The Nature and Limits of State Power. – Cambridge, 1989.

11. Bourdieu Р. Language and Symbolic Power. – Cambridge, 1991.

12. Chaffier R. Cultural History: Between Practices and Representations. – Cambridge, 1988.

13. Davis N.Z. Society and Culture in Early Modern France. – Stanford, Calif., 1975.

14. Eisenstein E.L. The Printing Press as an Agent of Change: Communications and Cultural Transformations in Early-Modern Europe: In 2 vols. – Cambridge, 1979.

15. Febure L., Martin H.-J. The Coming of the Book: The Impact of Printing 1450-1800. – London, 1976.

16. Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category if Bourgeois Society. – Cambridge, 1989.

17. Horkheimer M., Adorno T.W. Dialectic of Enlightenment. – New York, 1972.

18. Innis H.A. Empire and Communication. – Oxford, 1950.

19. Innis H.A. The Bias of Communication. – Toronto, 1951.

20. Lasswell H.D. The structure and function of communication in society // The Communication of Ideas. / Ed.: L. Bryson. – New York, 1948.

21. Mann М. The Sources of Social Power. Vol. 1: A History of Power from the Beginning to AD 1760. – Cambridge, 1986.

22. Meyrowitz J. No Sense of Place: The Impact of Electronic Media on Social Behavior. – New York, 1985.

23. Ricoeur P. Hermeneutics and the Human Sciences: Essays on Language, Action and Interpretation. – Cambridge, 1981.

24. Thompson J.B. Ideology and Modern Culture: Critical Social Theory in the Era of Mass Communication. – Cambridge, 1990.

The essay is devoted to some aspects of political communication theory. The author pays special attention to the methods of communication research with its critical commentary. He is proposed a theoretical construction for describing the role played by media of communication in the emergence and development of modern socio-political reality. This construction is based on ideas of J. Habermas, M. Foucault, J. Thomson, communication researches of H. Innis and J. Meyrowitz, and hermeneutics tradition. [c.103]

		каталог