Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		оглавление

То, что некоторые естественные способности ума, а также некоторые страсти противоположны и играют в общении между людьми различную роль, было использовано как доказательство, что ни один человек не склонен к выполнению всех видов гражданских обязанностей. Строгость суждения, говорят представители указанного взгляда, делает людей суровыми и неспособными прощать ошибки и слабости других. С другой стороны, быстрая смена представлений делает мысли менее устойчивыми, чем это необходимо, для того чтобы точно различать справедливость и несправедливость. Опять-таки при всяком обдумывании и разборе тяжб необходима способность к основательному суждению, ибо без нее человеческие решения поспешны, а приговоры судей несправедливы. Тем не менее, если в этих случаях не приходит на помощь сильное красноречие, приковывающее внимание и вынуждающее согласиться, разум оказывает слабое действие. Но это все способности противоположного характера. Первая основана на принципах истины, вторая – на уже принятых мнениях, истинных или ложных, и на страстях и интересах людей, которые различны и изменчивы.

Из страстей храбрость, под которой я разумею презрение к ранам и насильственной смерти, располагает людей к личной мести, а иногда к усилиям, направленным к нарушению мира в государстве. Робость же часто располагает к уклонению от защиты государства. Оба качества, говорят [c.535] представители указанного выше взгляда, несовместимы в одном и том же лице.

И если принять во внимание, указывают далее, противоположность людских мнений и нравов вообще, то станет ясной невозможность поддерживать постоянную дружбу со всеми теми людьми, с которыми нас заставляют общаться мирские дела. Ибо эти последние состоят лишь в постоянной борьбе за почести, богатства и власть.

На это я отвечаю, что это в самом деле большие трудности, но не непреодолимые. Ибо воспитанием и дисциплиной указанные противоположные страсти могут быть примирены, а иногда и примиряются. Трезвое рассуждение и фантазия могут иметь место в одном и том же человеке, но по очереди в зависимости от того, как этого требует цель, к которой он стремится. Подобно тому как израильтяне в Египте иногда были прикреплены к своей работе по изготовлению кирпичей, а в другое время бродили, собирая солому, точно так же способность суждения может иногда быть сконцентрирована на определенной мысли, а в другое время фантазия может бродить по миру. Таким же образом могут хорошо уживаться вместе разум и красноречие (хотя, быть может, не в естественных науках, а в моральных). Ибо везде, где есть место для приукрашивания и предпочитания заблуждения, еще больше места для приукрашивания и предпочитания истины, если истина нуждается в приукрашивании. Нет также никакой противоположности между боязнью законов и небоязнью врага государства, точно так же между воздержанием от причинения вреда кому-либо и прощением такого проступка у других. Человеческая природа и гражданские обязанности поэтому не так уж несовместимы, как это некоторые полагают. Я знал человека, совмещавшего ясность суждения и широту фантазии, строгий ум и изящное красноречие, храбрость на войне и страх перед законами, и это был мой благороднейший и почтеннейший друг мистер Сидней Годольфин, который, не питая ни к кому вражды и не имея врагов, был, к несчастью, убит неведомой и не ведающей, что она творит, рукой в начале гражданской войны в одном из столкновений.

К естественным законам, изложенным в главе XV, я хотел бы прибавить следующее, а именно что всякий человек обязан в силу естественного закона защищать на войне всеми силами ту власть, от которой он сам получает защиту в мирное время. Ибо тот, кто на основании естественного права претендует на сохранение самого себя, не [c.536] может думать, что существует естественное право погубить того, чьей силой он сохраняется. Думать так было бы в самом деле явным противоречием. И хотя этот закон может быть выведен путем умозаключения из некоторых уже изложенных законов, однако время требует, чтобы его вдолбили в голову и чтобы его запомнили.

А так как из многих недавно напечатанных английских книг я вижу, что гражданские войны еще недостаточно научили людей определять тот момент, когда подданный становится обязанным повиноваться завоевателю, ни тому, что такое завоевание, ни пониманию того, каким образом факт завоевания обязывает людей повиноваться законам завоевателя, то для полного удовлетворения людей по этим вопросам я говорю, что момент, в который человек становится подвластным завоевателю, наступает тогда, когда, имея свободу подчинить себя, он ясно выраженными слонами или другими достаточными знаками выражает снос согласие стать его подданным. Когда же именно человек делается свободен отдать себя в подданство, – об этом я говорил раньше, в конце главы XXV: для того, кто имеет по отношению к своему прежнему суверену лишь обязанности обыкновенного подданного, этот момент наступает тогда, когда средства его существования оказываются под охраной в гарнизонах врага, ибо это именно тот момент, когда подданный уже не получает защиты от своего прежнего суверена, а получает ее за контрибуции от противной стороны. Поэтому, ввиду того что такая контрибуция как нечто неизбежное считается везде законной, несмотря на то что это помощь врагу, нельзя считать незаконным полное подчинение, являющееся лишь помощью врагу. Мало того, если принять во внимание, что те, кто подчиняется врагу, помогают ему лишь частью своего состояния, между тем как те, кто отказывается подчиняться, помогают ему всем своим состоянием, то нет оснований считать помощью врагу подчинение ему или примирение с ним. Это скорее причинение убытка ему. Коли же кто-нибудь помимо обязанностей подданного взял на себя еще новую обязанность солдата, то такой не имеет свободы подчиняться новой власти, пока старая власть удерживает свои позиции и дает ему средства существования в армии или гарнизоне. Ибо в этом случае солдат не может жаловаться на недостаток защиты и средств к существованию, какие подобают солдату. Однако, если указанных условий нет налицо, тогда и солдат может искать своей защиты там, где он больше всего надеется получить ее, и может законным образом [c.537] отдать себя в подданство новому господину. Этим мы установили тот момент, когда всякий подданный какого-нибудь суверена может законным образом отдать себя в подданство другому государю, если он желает. Если же он отдает себя в подданство, он, несомненно, обязан быть верным подданным, ибо договор, законным образом заключенный, не может быть законным образом нарушен.

Этим определяется также тот момент, когда можно сказать, что люди завоеваны, а также и то, в чем состоит природа завоевания и право завоевателя. Ибо указанный акт подчинения заключает все это в себе. Завоевание есть не сама победа, а приобретение при помощи победы права над личностями людей. Поэтому тот, кто убит, – побежден, но не покорен; тот, кто взят в плен и брошен в тюрьму или закован в цепи, – не покорен, хотя побежден, ибо он еще остается врагом и может при случае спастись. Тот же, кому за обещание оказывать повиновение подарили жизнь и свободу, – покорен и тогда становится подданным, но не раньше. Римляне обычно выражались, что их полководец замирил такую-то провинцию, т.е., если сказать по-английски, покорил ее. И страна считалась замиренной победой, если ее население обещало imperata facere, т.е. исполнять все, что прикажет ему римский народ. Это означало быть покоренным. Но это обещание могло быть выражено или словесно, или молча. Словесно – обещанием, молча _ другими знаками. Так, например, если человек, от которого не требовали такого ясно выраженного обещания (по причине его, может быть, невысокого положения), открыто живет под защитой завоевателя, то считается, что он подчинился власти последнего. Если же такой человек живет на завоеванной территории тайно, то он подлежит всем карам, которым может быть подвергнут шпион и враг государства. Я не говорю, что он совершает нечто противозаконное (ибо явно враждебные поступки так не называются) , а говорю лишь, что он может быть подвергнут смертной казни. Точно так же, если человек находится вне своей страны, когда она завоевана, то он не считается покоренным и не является подданным завоевателя. Но если он по возвращении подчинился власти завоевателя, то обязан повиноваться ему. Таким образом, завоевание (чтобы дать определение этого понятия) есть приобретение верховной власти путем победы. И это право приобретается актом подчинения людей, т.е. в силу их договора с победителем, при котором они обещают повиновение за дарованную им жизнь и свободу²³. [c.538]

В главе XXIX я установил как одну из причин распада государств их несовершенное образование, заключающееся в отсутствии абсолютной и произвольной законодательной власти, в силу чего гражданский суверен не всегда может пускать в ход меч правосудия, как если бы этот меч был слишком накален, чтобы его можно было держать. Одна из причин этого (о чем я не упомянул там) есть то обстоятельство, что все гражданские суверены стремятся оправдать ту войну, посредством которой их власть была впервые достигнута, и, как они полагают, их право зиждется именно на завоевании, а не на владении, как если бы, например, право королей Англии зависело от правоты дела Вильгельма Завоевателя и от их происхождения от него по прямой линии. Если бы все дело было в этом, то в наше время, пожалуй, нигде в мире ни один подданный не был бы обязан повиноваться своему суверену. И, оправдывая беи нужды таким образом свою власть, гражданские суверены этим оправдывают все удачные восстания, которые честолюбие может когда-либо поднять против них и их преемников. Поэтому одной из причин возможной гибели государства я считаю требование завоевателей не только подчиняться им в будущем, но также одобрять их собственные прошлые действия, между тем как вряд ли есть какое-нибудь государство в мире, начало которого можно было бы по совести оправдать.

А так как слово “тирания” означает не более и не менее, как “верховная власть”, будь то власть одного человека или многих людей, с тем только отличием, что первое название показывает, что те, кто его употребляет, сердиты на властителей, которых они называют тиранами, – то я полагаю, что терпимое отношение к явной ненависти к тирании есть терпимое отношение к ненависти к государству вообще, а это не менее пагубно для государства, чем то, что было указано выше. Ибо для оправдания дела завоевателя необходимо в большинстве случаев порицать дело покоренных, но ни то ни другое не входит в обязанность покоренных. Это я и считал нужным сказать при обзоре первой и второй частей этого трактата.

В главе XXXV я достаточно показал на основании Писания, что в государстве евреев сам Бог был сделан сувереном в силу завета, заключенного им с народом, который поэтому был назван особенным народом в отличие от остальных народов мира, над которыми Бог царствовал не в силу их согласия, а благодаря своему могуществу; точно так же я показал, что в этом царстве Моисей был наместником [c.539] Бога на земле и что именно он сообщил евреям те законы, которыми Бог заповедал им руководствоваться. Но я не указал там, кто в этом царстве был органом исполнения, особенно при уголовных наказаниях. Я считал тогда этот вопрос не столь существенным, каким я его нахожу сейчас. Мы знаем, что обычно в государстве обязанность приведения в исполнение уголовных наказаний возлагалась на стражей или других солдат суверена или поручалась тем, коих бедность в соединении с презрением к чести и жестокосердием побуждала добиваться такой должности. Однако у израильтян существовал положительный закон Бога – их суверена, согласно которому всякий изобличенный в уголовном преступлении должен был быть побит до смерти камнями всем народом, причем первыми должны были бросить камень свидетели, а затем остальные. Это был закон, который устанавливал, кто должен быть исполнителем, но не в том смысле, что кто-либо мог бросить камень в преступника до суда и приговора, произнесенного народным собранием, которое было судьей в уголовных делах. Свидетели, однако, должны были быть заслушаны до того, как они приступили к исполнению, за исключением тех случаев, когда преступление было совершено в присутствии самого собрания или на глазах законных судей, ибо тогда не требовалось никаких других свидетелей, кроме самих судей. Тем не менее этот процессуальный порядок, будучи не совсем верно понят, способствовал возникновению опасного мнения, будто в некоторых случаях человек может убить другого по праву своего усердия, как будто в древнее время преступники подвергались смертной казни в Царстве Божием не по приказанию суверена, а по праву частного рвения. Ибо если мы продумаем тексты, как будто подтверждающие такое предположение, то убедимся, что они говорят обратное.

Во-первых, когда левиты напали на народ, сделавший золотого тельца и поклонявшийся ему, и убили три тысячи человек, то это было сделано по повелению Моисея, получившего в свою очередь соответствующее приказание от Бога, как это явствует из книги Исхода (32, 27). И когда сын женщины в Израиле совершил богохульство, то те, кто слушал это, не убили его, а привели к Моисею, который заключил его под стражу, пока Бог не произнес приговора над ним. И опять (Чис. 25, 6, 7), когда Финеес убил Зимри и Хазву, это не было сделано по его личному усердию. Убитые совершили преступление на глазах собрания; тут не требовалось никаких свидетелей: закон был известен, [c.540] а совершивший убийство был явным наследником верховной власти. Но самое важное то, что закономерность его поступка зависела целиком от последующего одобрения Моисея, в котором Финеес не имел оснований сомневаться.

И такое ожидание будущего одобрения иногда бывает необходимо для безопасности государства. Так, например, если где-нибудь неожиданно вспыхивает восстание и кто-нибудь, не уполномоченный на то ни законом, ни специальным поручением, имеет возможность собственными силами подавить его, он может это законным образом делать и позаботиться о том, чтобы его самовольные действия были одобрены или прощены в процессе их совершения или по их завершении. Точно так же ясно сказано в книге Числ (35, 30): Если кто убьет человека, то убийцу должно убить по словам свидетелей. Свидетели же предполагают формальное судопроизводство, и, следовательно, это место осуждает тех, кто претендует на jus zelotarum²⁴. Закон Моисея относительно того, кто сокращает к идолопоклонству, т.е. к отказу от верноподданства в Царстве Божием, запрещает прикрывать такого и предписывает обвинителю потребовать для него смертной казни и первым бросить в него камень, но не убивать его до осуждения. Во Второзаконии (17, 4–6) точно описывается процесс против идолопоклонства. Ибо Бог здесь говорит народу как судья и приказывает ему, чтобы в том случае, когда человек будет обвинен в идолопоклонстве, был тщательно расследован этот факт, и если он подтвердится, то данный человек должен быть побит камнями, но свидетель должен и в данном случае бросить первый камень. Это не личное усердие, а официальное осуждение. Точно так же, если отец имеет буйного и непокорного сына, то закон гласит (Втор. 21, 18), что он должен привести его к судьям города и все жители города должны побить его камнями. Наконец, именно на основании этих законов, а не частного усердия был побит камнями святой Стефан²⁵, ибо, перед тем как он был отведен на казнь, он защищал гное дело перед первосвященником. Ни в приведенных до сих пор цитатах, ми в другой части Библии нельзя найти ничего, что подтверждало бы законность казней из частного усердия. И такие казни, являясь часто лишь результатом сочетания невежества и страсти, противоречат как принципу справедливости, так и интересам мира в государстве.

В главе XXXVI я доказал, что не сказано, в какой форме Бог говорил сверхъестественным образом с Моисеем. Это не значит, что мы не находим в Библии указаний, что Бог [c.541] говорил с ним иногда через сны и видения или сверхъестественным голосом, как с другими пророками. Ибо та форма, в которой Бог говорил с ним с крышки кивота завета, ясно описана в книге Числ 7, 89 в следующих словах: Когда Моисей входил в скинию собрания, чтобы говорить с Господом, слышал голос, говорящий ему с крышки, которая над ковчегом откровения между двух херувимов, и он говорил ему. Но нигде не сказано, в чем состояло преимущество той формы, в которой Бог говорил с Моисеем, перед той, в которой Он говорил с другими пророками, например с Самуилом и Авраамом, с которыми Он тоже говорил посредством голоса (т.е. видения). Разве только разница состояла в степени яркости видения, ибо слова лицом к лицу и устами к устам нельзя понимать буквально, принимая во внимание бесконечность и непостижимость божественной природы.

А что касается учения в целом, то я пока лишь вижу, что его принципы правильны и точны, а мои рассуждения основательны. Ибо я основываю гражданскую власть суверенов и долг и свободу подданных на известных естественных склонностях человеческого рода и на пунктах естественного закона, которых никто из считающих себя достаточно умными, чтобы уметь управлять своей семьей, не может не знать. А что касается церковной власти тех же суверенов, то я обосновываю ее такими текстами, которые ясно говорят сами за себя и находятся в согласии с целью всего Писания. Поэтому я убежден, что тот, кто будет читать мой трактат лишь с целью почерпнуть из него знания, эти знания получит. Что же касается тех, кто своими письменными или публичными выступлениями или значительными практическими действиями уже обязался поддерживать противоположные мнения, то они не будут так легко удовлетворены. Ибо в таких случаях для людей естественно, что по ходу чтения у них все больше и больше слабеет внимание к содержанию книги, сосредоточиваясь целиком на поисках возражений против того, что уже прочитано. А таких возражений не может не быть много в такое время, когда интересы людей меняются ввиду того, что многие из тех учений, которые служат для установления нового образа правления, но необходимости должны противоречить тем, которые способствовали упразднению старого.

В той части, которая трактует о христианском государстве, имеются некоторые новые идеи, которые в государстве, где окончательно установились противоположные [c.542] взгляды, может быть, были бы преступлением, как узурпация места учителя со стороны подданного, не имеющего разрешения на провозглашение новых идей. Однако в наше время, когда люди ищут не только мира, но и истины, предлагать вниманию тех, кто еще раздумывает, такие учения, которые я считаю истинными и которые явно способствуют водворению мира и лояльности, – значит лишь предлагать новое вино, которое должно быть влито в новые бочки, дабы и то и другое могло сохраниться. И я предполагаю, что, когда новое учение не порождает никакой смуты и никакого беспорядка в государстве, люди не настолько склонны благоговеть перед древностью, чтобы предпочитать старые ошибки новой и вполне доказанной истине.

Самое большое недоверие я питаю к своему изложению, которое, однако, я умерен, не является темным (разве лишь вследствие опечаток). То обстоятельство, что я, отступив от обычая авторов последнего времени, не приукрасил свое изложение цитатами из древних поэтов, ораторов и философов (хорошо ли это или плохо), обусловлено следующими соображениями. Прежде всего истина всякого учения имеет своим основанием разум или Писание. На том и на другом зиждется влияние многих писателей, но сами эти основания не получают своего значения от какого-либо писателя. Во-вторых, трактуемые мной вопросы суть вопросы не факта, а права, в которых нет места для свидетелей. В-третьих, вряд ли найдется хоть один из древних писателей, который не противоречил бы как самому себе, так и другим, что делает их свидетельство неудовлетворительным. В-четвертых, такие мнения, которые берутся на веру у древних писателей, являются по существу не взглядами тех, кто их цитирует, а лишь словами, которые, подобно зевоте, передаются от одного к другому. В-пятых, весьма часто люди с мошенническими целями утыкают свою гнилую теорию гвоздиками остроумия других людей. В-шестых, я не нахожу, чтобы древние авторы, которых современные авторы цитируют, считали украшением для своих произведений цитаты из авторов, которые писали до них. В-седьмых, когда неразжеванные греческие и латинские изречения выходят снова изо рта неизменными, как это обыкновенно бывает у цитирующих, то это свидетельствует о несварении желудка. Наконец, хотя я уважаю тех людей древности, которые или сами открыли и во вразумительной форме изложили нам истину, или указали нам лучшие пути, как ее найти, однако к древности как таковой [c.543] я не считаю себя обязанным относиться с особенным почтением. Ибо если речь идет об уважении к возрасту века, то наш век является самым старшим. Если же речь идет об уважении к возрасту писателей, то я не уверен, что те, кому воздается такая честь, были более стары, когда они писали свои сочинения, чем я, когда я пишу свое. Однако внимательное рассмотрение показывает, что восхваление древних авторов вытекает не из уважения к умершим, а из соперничества и взаимной зависти живущих.

Заключаю. Насколько я могу видеть, нет ничего во всем этом трактате, как и в том, что я писал раньше на ту же тему по-латыни, что противоречило бы как Слову Божиему, так и правилам добропорядочного поведения или могло бы способствовать нарушению общественного спокойствия. Вот почему я думаю, что было бы полезно этот труд напечатать, а еще полезнее было бы изучать его в университетах, если с ним согласны те, кто призван судить о таких вопросах. Ибо раз университеты являются источником политических и моральных учений, из которых проповедники и дворянство черпают воду, чтобы окропить ею людей как с кафедры, так и в своих беседах, то необходимо, конечно, проявить величайшую заботу о том, чтобы эта вода оставалась чистой как от яда языческих политиков, так и от чар лживых духов. Таким образом, большинство людей, зная свой долг, будет менее расположено становиться орудием честолюбия нескольких недовольных лиц в их планах против государства и с меньшим раздражением будет относиться к податям, необходимым для поддержания мира и организации защиты государства, а сами правители будут иметь меньше повода содержать за счет государства армию большую, чем необходимо для обеспечения свободы государства против вторжений и захватов иноземных врагов.

Итак, я довел до конца мой трактат о гражданской и церковной власти, поводом к которому послужили переживаемые нами беспорядки. Трактат этот свободен от всякого пристрастия, от всякого заискивания и не имеет другой цели, как лишь показать людям воочию взаимоотношения между защитой и повиновением, ненарушимого соблюдения которого требуют человеческая природа и божественные законы, как естественные, так и положительные. И хотя революции в государствах не являются благоприятной расстановкой светил при рождении истин такого рода (ибо эти истины кажутся зловещими для разрушителей старого порядка, а те, кто строит новый порядок, видят только их оборотную сторону), однако я не могу [c.544] полагать, что развитые мной положения были в настоящее время осуждены теми, кто поставлен государством судить о различных учениях, или кем-либо желающим сохранения мира в государстве. И в этой надежде я возвращаюсь к моим прерванным работам о естественных телах, в отношении которых (если Бог даст мне здоровье, чтобы довести мои работы до конца), как я надеюсь, новизна идей в такой же мере доставит удовольствие, в какой новизна в отношении этого искусственного тела обыкновенно оскорбляет. Ибо истины, не сталкивающиеся с человеческой выгодой и с человеческими удовольствиями, приветствуются всеми людьми. [c.545]

²³ Весь этот абзац современники рассматривали как обоснование необходимости повиновения новой власти, рожденной в результате революции, т.е. власти кромвелевского парламента. Именно поэтому все “Обозрение и заключение” было исключено Гоббсом из латинского издания “Левиафана”. – 538. [c.639]
Вернуться к тексту

²⁴ Право рвения (лат.). – 541. [c.639]
Вернуться к тексту

²⁵ Один из семи диаконов первоначальной христианской общины в Иерусалиме. Своими чудесами и проповедями, в которых доказывал, что учение Христа – дальнейшее развитие религии Моисея, навлек на себя сильную вражду евреев, и они забили его камнями. Стал первым мучеником христианской церкви (см. Деян. 6, 5–15; 7, 54–60). – 541. [c.639]
Вернуться к тексту

	предыдущая		следующая
		оглавление