предыдущая
следующая
|
|
предыдущая |
|
следующая |
|
содержание |
Источник: Полис. – 2005. – № 2. – С. 115–126.
Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста
на соответствующей странице печатного оригинала
1. Политика как наукаi
Обращаясь к истории, мы неизменно видим, что государства, развиваясь в постоянных или меняющихся границах, вырастая или погибая, при любых обстоятельствах сохраняют определенные личностные черты. Это свойство огосударствленного общества (statssamfunden) становится особенно заметным в наши дни, когда мы своими глазами можем наблюдать, как “сидящие за столом переговоров державы” вступают в диалог или бьются на поле боя, демонстрируя при этом собственную волю, собственную расчетливость и собственный характер. Персонификация государства проявляется и в тех общих представлениях, которые заставляют нас не просто говорить об Англии, Североамериканских Соединенных Штатах и других государствах как о субъектах, наделенных действенной волей, но и давать им собственные имена, иногда не лишенные карикатурности, например – толстяк “Джон Буль”, тощая дылда “дядя Сэм” и т. д.
В силу данного обстоятельства всякая действительная наука о государстве (kunskap om stat)ii так или иначе должна его персонифицировать. В каждый момент своего существования государства представляют собой сообщества индивидов. На них направляет свой изучающий взгляд исследователь политики, подобно тому как психолог наблюдает человеческую особь, а зоолог – животных. <…> Человек должен рассматриваться с трех точек зрения: тела, или внешнего строения, души, или естественных черт характера, и духа, или разумной деятельности, т. е., если говорить более широко, своего самосознания. В чрезвычайно близкой аналогии к этому находится современное государство как триединство общества – его тела, т. е. внешне выраженной совокупности частных и непосредственных интересов и потребностей; нации – его души, характера народа; и специфически понятого народного духа, его разумной организации. <…> Соответственно, общая политическая наука распадается на этнографию, которая изучает нации, природно обусловленные особенности личности государств (staternas naturpersonligheter); социологию, в поле зрения которой находится общество, внешний конкретный образ государства; и, наконец, на государственное право, изучающее правовое устройство государств, их конституции и системы управления. Подобное деление выглядит вполне естественным, отвечающим собственной сущности государства. Вопрос состоит лишь в том, включает ли в себя государственное право как наука духовную, сознательную сторону государственной жизни. <…>
Ученый, исследующий государственную жизнь, уже не может удовлетвориться простым изучением конституций. <…> Изучая исключительно конституцию, нельзя продвинуться далеко, этого столь же недостаточно для получения достоверного знания о реальном государстве, как изучения человеческих принципов (mānniskas principer) – для познания самого человека.
<…> Одно из величайших открытий наших дней заключается в том, что для постижения любого объекта необходимо изучить окружающую его среду. Известно, насколько плодотворным оказалось данное открытие в области истории искусств. <…> Чтобы понять художника, нужно посмотреть на его родственников, учителей, друзей и – в любом случае – на условия его жизни. <…> В последние годы этот подход проник также в политическую науку, причем решающую роль здесь сыграл Фридрих Ратцель. Тот факт, что он называл свои штудии “антропогеографией” и “политической географией”, сути дела [c. 116] не меняет – это все та же наука о государстве, углубленная посредством изучения отношений между государством и его “маркой” – землей (landet).
В своей земле, в очертаниях своей территории обретает государство собственную индивидуальность во всех ее проявлениях. В определенной мере в них заключены все возможные силы развития. <…> Территория может расширяться посредством “экспансии”, сжиматься из-за внешнего давления и т. п., но в каждый отдельный момент она определяет собой закон жизненной необходимости, ограничивающий свободную волю государства в истории.
Отныне знание о государствах должно <…> быть расширено до знания соответствующих отношений, устанавливающих границы этих государств, до знания их общих морфологических предпосылок, местоположения, формы и образа: одним словом, окружающей их среды. Довольно долго эти характеристики интересовали только статистиков, выступая в качестве своеобразного довеска к конституционному строю государства. Теперь же пришло время обратить внимание на ту глубокую органическую связь, которая превращает эту естественную сторону государства в одну из центральных глав будущей политической науки.
<…> Итак, подытожим результаты высказанных выше соображений (antydningar) относительно политики как науки.
Политика стремится к получению систематического знания о реально существующих государствах или обретших организационную форму народах (organiserade folk). С этой целью она тщательно исследует народную индивидуальность, исходя из тех же посылок, на которых строится изучение отдельных индивидов: ее интересуют не только принципы разума (отчетливее всего запечатленные в правовой организации, являющейся предметом специальной дисциплины – государственного права), но и действующие поверх них общественные отношения и потребности (политическая статистика, или социополитика), природные характеристики и духовные сущности (этническая психология, или этнология), прошлое развитие (отчасти принадлежащее истории) и наличная географическая среда (геополитика). Словом, политическая наука – ближайший сосед таких наук, как юриспруденция, изучающая сущность права и его формы; гсоциология, в центре внимания которой находятся различные стадии общественной жизни вне рамок правовой организации; этнография, нацеленная на естественную классификацию человеческих родов, опять же вне связи с государственной организацией; история, пытающаяся познать законы развития жизни; и география, которая исследует земную поверхность как таковую, вне зависимости от того, затронута ли та культурным воздействием человека или нет.
Как можно заметить, у политики много соседей, и соседей важных, причем некоторые из них имеют славные традиции. Вместе с тем ей нетрудно найти то место, где она могла бы оставаться сама собой, даже вторгаясь в чужую область исследований. Правда, нельзя исключить, что из чисто поверхностных соображений политику сочтут приживалкой, существующей исключительно за счет крох с богатого стола других наук. Но все подобного рода подозрения и недопонимания тотчас рассеются, если мы всерьез задумаемся о предмете политики. Коль скоро государство – самостоятельный феномен в человеческой истории, то и наука о нем должна быть самостоятельной дисциплиной. И хотя политическая наука еще не стала таковой, ей неизбежно предстоит это сделать. Нужно лишь укрепить взгляд на государство как на эмпирический факт, и политика обретет в сообществе наук такое же естественное место, как, например, зоология.
<…> Государство как эмпирический факт нельзя сводить лишь к правовому устройству, собранию законов и системе управления или даже к организации, выводимой из конкретного общественного основания, господствующей национальности и собственной территории. По своей сути оно одновременно есть [c. 117] нечто незаконченное, неспособное пребывать в состоянии покоя. Оно не принадлежит к неорганической природе. Оно есть жизнь, движущаяся, действующая, развивающаяся вовнутрь и вовне. Оно постоянно совершенствует свою организацию. Оно предполагает ежедневную деятельность в имеющихся организационных рамках. Оно неослабно стремится к реализации тех возможностей, которые предоставляют ему склонности народа и географическая среда. <…>
Таким образом, размышляя о сущности государства, мы открываем одну за другой огромные области самостоятельной политической науки, которой больше не нужно держаться за юбку истории, юриспруденции или какой-либо иной дисциплины.
2. О саморефлексии политикиiii
[Политической науке], вне всякого сомнения, присущ момент саморефлексии (sjālfbesinningens stund), когда мысль стремится назад к выявлению собственной проблематики, своих задач и исходного пункта. Предчувствие подсказывает нам, что этот миг уже настал, поскольку великий общественный кризис, затронувший весь мир, проявился в усилении внимания к государствоведческой проблематике. <…>
Если политическая наука пока не превратилась в полноправную дисциплину в общей системе народного просвещения и не стала звеном в системе аттестационных экзаменов высшей школы, то <…> причину тому я вижу в официальном воззрении на ее предмет. <…>
Согласно данному воззрению государство в принципе и в первую очередь является субъектом права. Понятие государства создает именно конституция и ничто иное. Следовательно, наука о нем есть не более чем наука о конституции. Но эта дисциплина уже изучается в высшей школе на юридических факультетах в рамках курса государственного права. Относящаяся к гуманитарной области знания политическая наука пытается отделить себя от права и хоть как-то обозначить собственное своеобразие, совместив перспективу своего развития с историей или выразив ее в метафизическом понятии. Но тем самым она вторгается в законные области двух других наук – истории и (практической) философии. В качестве гибрида этих трех <…> без сердцевины и четко очерченного предметного поля наука политики влачит жалкое существование в сообществе других наук. Но стоит ли тогда удивляться тому, что ей не удалось добиться от общественного мнения того внимания, которое уделяется самостоятельным наукам с собственными предметом и методами исследования? <…>
Итак, следует констатировать, что традиционный для нашей страны взгляд на предназначение политической науки не дает ей обрести то, что по праву ей принадлежит. Но прежде чем возлагать вину за подобное состояние дел на отечественных администраторов этой науки, необходимо вспомнить, что в данном случае они лишь выражают общее мнение, распространенное даже в так называемых больших культурных странах. Если государство – это юридический факт, то, соответственно, наука о государстве – это правовая наука. Подобное представление характерно для нашей эпохи, оно даже не оспаривается ввиду его самоочевидности. Перед нами всеобщий, а не исключительно национальный предрассудок. <…>
Как бы нам ни хотелось представить науку чем-то величественно бесстрастным (oberőrd majestet), отстраненным от любых веяний эпохи, вряд ли от нас может ускользнуть ее фактическая зависимость от них. Силы, выраженные в этих веяниях, неизбежно распространяясь вглубь и вширь, самым [c. 118] решительным образом влияют на науку, способствуя манипулированию ею. Из положения руководителя политическая наука охотно переходит на роль обычного клерка. Каково современное государство, таково и государствоведение, которому трудно избежать искушения быть скорее апологией случайно реализованных форм, нежели чистым отражением самой идеи государстваiv. Но тем более необходимо, чтобы оно по крайней мере не останавливалось в развитии согласно собственному предназначению.
Довольно впечатляющее зрелище – наблюдать, как идея государственной власти движется во времени, то поглощая собой сферу интересов индивида, то отступая перед нею. Мощный волновой ритм этого движения в целом совпадает с циклами всеобщей истории. Так, мы видим эту идею вполне сформированной в период взлета государственности в античном мире, а затем истонченной в деятельности средневековых корпораций, снова достигшей кульминации при абсолютизме и опять угнетенной в эпоху индивидуалистического либерализма, под знаком которого прошло все XIX столетие. Разгадка нынешнего официального взгляда на политическую науку состоит в том, что мы все еще держимся за теоретическое оправдание последнего исторического проявления идеи государства.
Действительно, знаменитая “манчестерская школа” минимизаторов (“the minimisers”), восходящая к учению Локка и Канта, хотела бы видеть в государстве лишь “полицейского” гаранта правопорядка. Но с утверждением формального права данная цель себя уже исчерпала, особенно после того как индивид превратился в фактор позитивного государственного развития. Ведь на практике подобное государство – не более чем юридически-административный факт, “насупленный и неучтивый господин, сидящий за служебным окошком”, как выразился однажды Анатоль Франсv.
Можно ли отрицать, что это определение в известной степени применимо и к шведскому государству XIX в.? Прямое и роковое свидетельство тому <…> мы находим в давно утвердившейся фактической монополии юридических факультетов на подготовку кадров для нашего чиновного корпуса. <…> Если деятельность государства в значительной мере ограничивается надзором за соответствием реальности изданным нормативным предписаниям, то образование заключается в изучении этих нормативных предписаний, не более того. Служить государству – значит служить праву, и точка!
<…> Подобно кольцу, которое стало слишком узким для пальца, наша традиционная наука о государстве должна быть расширена. Это необходимо самой науке, дабы теория не оказалась столь же серой, как тень от живого зеленого дерева, под сенью которого эта наука находится. Это необходимо и народу, который сегодня, как никогда прежде, нуждается в данном элементе системы просвещения. Получив всеобщее избирательное право, шведский народ уже не может уклоняться от современного политического образования.
3. Сущность государстваvi
Саморефлексия подвела нас к пониманию потребности в расширении сферы политической науки. Возникает вопрос: в каком направлении? <…> Самый короткий путь к решению этой проблемы – обратиться к собственному [c. 119] жизненному опыту и тем представлениям, которые существуют в окружающем нас обществе.
Какой же опыт извлекает гражданин из общения с государством? На первый взгляд, никакого: у человека, как правило, вообще нет опыта общения с государством. В своей повседневной жизни он не сталкивается с ним. Он его не видит. И все же государство всепроникающе, как воздух, гражданин вдыхает его, он пронизан правовым порядком, который ограничивает свободу его действий. Если же ему захочется воочию увидеть государство, то для этого есть простой способ: совершить правонарушение. Тогда словно из тени, где оно обычно скрывается, выступает государство со всеми своими органами и институтами, предназначенными для наказания гражданина: полицией, судами и тюрьмами. Сопротивляться ему бессмысленно, это только ухудшит положение. Государство обладает властью и средствами принуждения, против которых действия гражданина – щекотка былинкой.
Вот – первый образ, в котором государство является индивиду: в виде принуждения, ограничивающего его свободу. Вместе с тем оно олицетворяет собой и защиту от насилия со стороны других индивидов. Очевидно, что и в том, и в другом случае государство обеспечивает определенный правовой порядок реализации непосредственных потребностей индивидов. Подобное вмешательство в сферу свободы, будь то путем принуждения или защиты, осуществляется не прямо ради индивида и даже не только ради правопорядка вообще. Объективно говоря, государство, безусловно, выступает здесь как воля и сила – воля, которая знает, чего она хочет, и сила, способная добиться желаемого; воля к сохранению правопорядка, сила поддерживать этот правопорядок с помощью надлежащих органов. В качестве такой огромной, мощной и тайной воли государство стоит за спиной живущих повседневной жизнью индивидов, огораживая их крепкой стеной из правовых норм, изданных во имя общественного порядка и свободы.
Итак, первое свойство государства, познанное нами эмпирически, подкрепляет взгляд на государство как на субъект права. Вне сомнения, государство существует в виде правового состояния и действует в правовых формах посредством правовых инструментов. <…>
[Но] государство не всегда ведет себя пассивно по отношению к индивиду. По собственному умыслу, без всякого приглашения с его стороны оно с большей или меньшей периодичностью наведывается к нему со своими требованиями и претензиями. Каждый год оно приходит ко всем проживающим на его территории и забирает у них часть честно заработанного на свои нужды – так называемый государственный налог. В какой-то момент – обычно единожды, хотя случаются и рецидивы, – является оно ко всем здоровым людям и прерывает их частную деятельность, призывая на воинскую службу. В экстраординарных ситуациях оно, как настоящий бог войны, требует от своих солдат жертв, вплоть до их жизни. Мы снова сталкиваемся здесь с целеустремленной волей и силой, уже возвысившимися до полного господства над собственностью, рабочим временем и жизнью граждан. <…> Впрочем, и в этом случае их правовой характер еще не утрачен, поскольку притязания государства могут прямо выводиться из необходимости защиты правопорядка от внутренних и внешних посягательств, к тому же очевидно, что для содержания аппарата полиции и армии нужны денежные средства. Но если мы вглядимся еще внимательнее, то обнаружим область, где индивид может искать и получать вспомоществование от своего государства вне правовой сферы.
В самом деле, мы знаем множество случаев, когда государство помогает индивиду и советом, и делом. Оно предоставляет субсидии на возведение жилья, занимается осушением болот, прокладыванием дорог, организацией [c. 120] профессионального обучения – вот несколько взятых наугад примеров деятельности современного государства. <…> Полностью или частично возложив на себя заботу о народном образовании на всех его этапах, государство вторгается в огромную сферу духовных и культурных интересов <…> весьма далекую от правовых рамок.
Таким образом, мы достигли в своем анализе того уровня, когда можем диагностировать наличие у государства интереса к благосостоянию граждан и национальной жизни во всем ее объеме. Разумеется, этот интерес иногда обременителен для индивида. Государство, например, может перекрыть ему дорогу, так что он будет не в состоянии осуществить свои планы, не заручившись государственным согласием в форме так называемой концессии. Мы снова получаем здесь подтверждение тому, что требования и пожелания частного лица – не главное для государства. Оно решает задачи, стоящие над индивидом, и поддерживает частных лиц только в той мере, в какой их деятельность способствует реализации этих задач.
<…> Государство демонстрирует решительный интерес к любого рода развитию. Чем ближе к нашим дням, тем отчетливее проступает эта его черта. Все заметнее инициативы государства в сфере торговли и других отраслях хозяйства и – еще в большей степени – в области культуры. Все нагляднее его присутствие и в той широкой сфере, которую немцы называют “Soziale Fűrsorge” (социальное обеспечение – нем.). <…>
В подобном своем обличье государство <…> резко отличается от того старого либерального идеала, согласно которому оно должно заниматься только обеспечением правопорядка, оставив заботу о прогрессе частным лицам. Наше современное государство само стало проводником прогресса, неизмеримо превосходящим по мощи все остальные. Вывод из нашего исследования является прямым и неоспоримым: политическая наука должна получить столь же широкую возможность изучать особенности социальной и экономической силы государства, как и свойства его правовой силы (rāttskraft). Нас уже не может удовлетворять противопоставление “Staat” (государства – нем.) и “Gesellschaft” (общества – нем.), поскольку время и сама жизнь сделали его устаревшим. <…>
<…> Ориентация науки о государстве на социальные вопросы означает начало ее эмансипации от чистой юриспруденции. <…> Кроме того, приближение нашей науки к действительности представляет собою шаг к укреплению ее самостоятельности. Однако при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что несомненная выгода здесь сопряжена с новыми рисками. Перспектива включения в предмет государствоведения социальных проблем спасает дисциплину от поглощения юриспруденцией, но при этом возникает вопрос: какое положение она займет по отношению к социологии? <…> Со смелостью, присущей молодости, социология уже предъявляет права на понятие государства как на честно завоеванный трофей. <…> Существует опасность, что, освободившись от односторонности юридической науки, наука о государстве вследствие столь характерной для новых учений претензии на исключительность ударится в другую крайность, связанную с преувеличением значимости обществоведческих проблем.
<…> До сих пор в своем исследовании мы ограничивались рассмотрением внутренних проблем государства, политической жизни изнутри. Теперь нам предстоит извне взглянуть на политическую игру между странами. <…> Мы наблюдаем некоторое количество образов, больших фактических реальностей, совпадающих с человеческими чувствами и в любом случае связанных с ними. Что же они представляют собой по существу? Обычно мы называем их державами (makter), чаще всего – в словосочетании “иностранные державы”. [c. 121] <…> Мы именуем их также землями (lānder), царствами (rike)vii, нациями (nationer), народами (folk), но во всех языках для обозначения их в качестве синонима употребляется слово “государство” (stat). <…>
<…> С самого начала использования этого слова в нашем языке ему присуще двойное значение. <…> В наших представлениях оно походит на двуликого Януса, одно лицо которого обращено вовнутрь, а другое – вовне.
Теперь зададимся вопросом: в какой науке понятие государства приобрело вторичный смысл? Для ответа на этот вопрос потребуется новый анализ, и при его проведении, безусловно, должна быть принята во внимание географическая составляющая проблемы. Ведь мы используем слова “земля” (land) и “царство” (rike) как своего рода синонимы. На это указывают сами названия стран: Германия (Tyskland – земля немцев), Франция (Frankrike – царство франков) и т. п. <…> Первое, что приходит на ум при упоминании иностранной державы, – это, вне всякого сомнения, ее карта.
Поэтому не следует удивляться тому, что современная география предъявляет претензии на данную область исследования как на собственное наследие и достояние. Ведущим представителем этого движения на рубеже последних двух столетийviii стал Фридрих Ратцель, создатель “антропогеографии” и реформатор политической географии. Исследуя отношения между государством и его почвой (mark)ix, он пришел к выводу, что их связь носит более интимный характер, чем полагали прежде. <…> “Государство является своего рода очеловеченной и организованной землей”; – таков окончательный вердикт Ратцеля. <…>
Однако при дальнейшем анализе обнаруживается неспособность географии и этнографии объять всю эту сферу. Не требуется особенно долгого наблюдения, чтобы заметить, что сущность власти никоим образом не сводится к земле (land) и народу. Эти понятия близки к понятию власти, но никак не исчерпывают ее содержания. Названия Германия, Франция и т. п. подразумевают нечто более широкое, более глубокое. При их упоминании в сознании неизбежно возникают определенные социальные и правовые характеристики, ведь разве можно отделить, например, от образа Германии так называемый милитаризм или от образа Франции – республиканскую конституцию? Разве можно представить себе Англию вне так называемого парламентаризма? Указанные черты, как и все прочие, непостоянны, но в каждый данный момент они неразрывно связаны с конкретной (vederbőrande) сущностью власти. <…> Загадка государства скрывается в такой духовной глубине, куда не проникает географическая пространственная перспектива. <…> Таким образом, мы сталкиваемся здесь с безусловным пробелом в организации нашей науки. <…> Если процесс просвещения заключается прежде всего в познании окружающих нас мировых связей, то, думается, есть потребность и в просвещении более высокого порядка, предполагающем познание фактов в их однородной сущности. Но, похоже, для такого знания пока нет места в общем здании науки, ибо география не может, а наука о государстве не желает предоставить ему кров.
<…> Почему же государствоведение решительно ничего не предпринимает для преодоления такой ситуации? Почему оно не заявляет во всеуслышание о [c. 122] своем преимущественном и первородном праве? Разумеется, оно не может игнорировать тот очевидный факт, что ни одно из проявлений государства нельзя отделить от земли и народа. Наиболее проницательные наблюдатели уже давно обратили внимание на связь между этими составляющими государства и его конституционной практикой (főrfattningslifvet). Но в целом такая взаимосвязь до сих пор оценивалась лишь как чисто внешнее явление. Во всяком случае территория, несмотря на частые к ней обращения, воспринималась как некое подобие рамы для общей картины государства, или пьедестала для его статуи, или же особого подноса, на котором подается наука о государстве, разлитая в бокалы юриспруденции. <…> На таком противопоставлении: или [внутреннее]… или [внешнее], сегодня и остановились. <…> Но если исходя из только что приобретенного опыта мы сравним между собой эти две трактовки, то тотчас заметим, что в обоих случаях перед нами все то же государство, только рассмотренное с разных позиций. Германия, Франция и другие державы, разве изнутри они не кажутся такими же, как Швеция в нашем первом анализе? И разве наша собственная страна не видится извне “иностранной державой”, столь же неуверенной в себе и допускающей ошибки, как и другие… <…>
Как будто пелена спала с наших глаз. <…> Нам больше не надо создавать две разные науки о государстве, первая из которых занималась бы исключительно государством как абсолютным вместилищем права и разумной сущностью, а вторая – совокупностью государств как сферой разрозненных интересов! <…>
Исторически данные реальности, которые мы именуем государствами, выглядят совершенно по-разному в зависимости от того, смотрим ли мы на них извне или изнутри. В одном случае центр перспективы находится исключительно среди граждан государства, индивид отстраняется от взаимосвязи с целым и только после этого получает возможность обозрения. Тогда он в первую очередь замечает правовой феномен, затем социальный и экономический и лишь потом, в самом конце, – этнический и географический. <…> В другом случае мы наблюдаем то же противопоставление себе подобным, <…> как один член семьи противопоставляется остальным ее членам. Но при этом мы получаем обратную картину, ибо [при такой перспективе] в глаза бросаются прежде всего географические и этнические особенности государства, весьма далекие от экономических и социальных, хотя в основе общего представления о нем по-прежнему лежит правопорядок. Так возникает международно-правовое понятие государства. <…> Индивид в этой ситуации уже не сторонний наблюдатель, он еще теснее связан с государством; и в результате мы видим, как государственный корабль со своими пассажирами-гражданами на борту правит путь через океан истории.
<…> Понятия [“государство” и “власть”] не равноценны по объему. Внутреннее заключено во внешнем. Конституция – это только одна из многих сторон государства. Государство как власть является более широким понятием, вбирающим в себя юридическое понятие государства, а не наоборот.
Господство языка над мыслью, поддерживавшееся практической иллюзией до тех пор, пока мы устанавливали границы науки о языке, выражалось в доминировании узкого юридического понятия государства, хотя статистика и география простирали свои усилия дальше, к фактическому понятию. Время, похоже, дает серьезное подтверждение преимущественному праву на последнее науки о государстве. Наша наука должна синтетически встать над старым тезисом государствоведения и антитезисом географии. При изучении богатой фактической сущности государства мы не можем более довольствоваться противопоставлением “или… или”, нам необходимо также сопоставление “как… так и”. <…> [Нас должна интересовать] не только правовая сторона государства, пусть даже в высшей степени обогащенная за счет его экономических и общественных составляющих, но и государство в целом, как оно проявляется в реальной жизни. <…> [c. 123]
<…> Только в качестве политической науки в содержательном смысле слова, т. е. науки скорее о “государственном корабле”, нежели о государственном строе, о государствах, а не просто государственных органах <…> государствоведение найдет свое особое место среди современных исследовательских дисциплин. <…>
<…> Имеющее подобную направленность исследование по своей природе является преимущественно дескриптивным. Его общим основанием выступает эмпирическое наблюдение фактически существующих государств. Оно последовательно рассматривает государство как территориальную форму власти (rike), как экономику, как народ, как общество и как систему господства (herradőme), или источник права, не останавливаясь специально ни на одной из этих характеристик. Иначе говоря, оно видит в них лишь особые проявления одного и того же феномена. <…>
Обладая таким ключом, легко различить естественные границы нашей науки по отношению к предмету других наук. Ее левое крыло – не география, но геополитика; ее цель – не территория (land), но всегда и исключительно пронизывающая последнюю политическая организация, т. е. территориальная форма власти (rike). Ее правое крыло – не государственное право и, тем более, не конституционная история, но конституционная и административная политика, или, если использовать единый термин, <…> политика управления (regements politik). <…>
4. Государство как территориальная форма власти (rike)x
Геополитика есть учение о государстве как о географическом организме или явлении в пространстве: как о земле, территории, области или, что более содержательно, – о территориальной форме власти, царстве (rike). Подобно политической науке, геополитика держит в поле своего зрения единство государства, способствуя тем самым пониманию его сущности, в то время как политическая география изучает земную поверхность в качестве места обитания человечества в его отношении к прочим свойствам земли.
Уже было замечено, что территориальная организация власти (rike) – это та сторона государства, которая первая попадает в поле зрения при наблюдении его извне. Подтверждением тому служит номенклатура географических элементов ряда государства. Когда мы под Англией подразумеваем могущественного исторического героя, закрасившего большую часть карты мира своим традиционным красным цветом, то в основе наших представлений, вне всякого сомнения, лежит образ, навеянный этой географической картой. <…> И если термин “земля” (land) может использоваться для обозначения провинций – Вестеталанд, Фрисланд, Ютландия и др., то слово “царство” (rike) употребляется в нашем языке лишь применительно к государству. Более того, это слово часто включается в сами названия государств: например, Франция (Frankrike), Австрия (Ősterrike), Германская империя (Tyska riket) и даже Швеция (Sverige), хотя четкость [упомянутого компонента] названия нашей страны оказалась несколько затуманена в ходе развития языка и произношения. К географической номенклатуре относятся и названия таких государств, как Данияxi <…> и Норвегияxii. <…> Мы не можем думать о государстве отдельно от земли (территории), не колебля при этом понятие государства вообще. [c. 124]
Таким образом, для существования государства явно недостаточно целеустремленной воли и даже организованной власти. <…> Ганза когда-то обладала огромным могуществом, <…> но так и не стала настоящим государством. Деятельность северогерманского Ллойда охватывает все моря мира, однако из его бесчисленных кораблей и контор, безусловно, государства не возникает. Современные профсоюзы и синдикаты смогли приобрести огромную клиентуру и распространились (как Всемирный почтовый союз) практически по всему земному шару, но, поскольку сами по себе они не владеют никакой территорией, им никогда не обрести свойств или статуса государства. В столь же малой степени могут быть причислены к государствам, несмотря на богатейшие фонды, и полутайные союзы, например, Иезуитский орден, хотя Тевтонский орден, в свое время захвативший реальные земли и организовавший управление ими, был государством. Крупнейшее из известных организованных сообществ, за исключением государства, – народная Церковь, а самая большая из всех церквей – всемирная католическая Церковь. Она, без сомнения, и сейчас может претендовать на роль великой державы; она все еще держит в своей “мертвой руке” неисчислимые богатства, обладает необычайно сильной организацией монархического типа, и ее монарх – ровня прочим суверенам. Но все это вместе взятое не превращает Церковь в государство. <…> Необходимый для идентификации в качестве государства территориальный признак имеется лишь у коммуны как органа местного самоуправления, но она лишена права на полное самоопределение (sjālfbestāmningsrātt).
<…> Каждый, кто обращался к эпохе античности, не мог не заметить, что в те времена государства обычно носили имена своих столиц. Знакомясь с античной историей, мы следим за судьбой Афин, Спарты, Фив, наблюдаем борьбу Рима с Карфагеном, видим, как Рим разрастается до размеров огромного культурного сообщества, оставаясь по-прежнему Римом. Когда же вместо этих названий мы сегодня употребляем слова “Греция” и “Италия”, то тем самым искажаем действительность. Античные государства являлись городами-государствами, и подобно тому, как это бывает, скажем, у деревни, их территория по сути уводилась к городской округе. Только в пределах городской черты кипела государственная жизнь, а потому территориальный аспект лишь косвенно учитывался при определении самого государства. То есть, данный территориальный тип государства представлял собой город с округом. <…>
Западноевропейское средневековье принесло с собой новый [территориальный] тип [государства], прямо противоположный античному. Понятие государства полностью растворилось в понятии территории, terra. При этом господство натурального хозяйства и плохое состояние дорог вызвали к жизни феномен кочующего двора с королем, живущим за счет своих владений и не имеющим опоры даже в столице. <…> Но в эпоху абсолютизма XVI–XVII вв. вследствие развития экономики снова появляются государства позднеримского, преимущественно византийского, типа. В результате опять возникают сильно развитые столичные центры. <…> Это ведет к окончательному распределению и выравниванию между столицей и остальной территорией, столь характерному для современных европейских странxiii.
На гребне этого общего развития столицы получают новое дыхание (reinkarnation). Это происходит в конце эпохи средневековья в связи с расцветом капиталистического способа хозяйствования в трех основных регионах: в Северной Италии (Венеция, Генуя, Флоренция), частично во Фландрии (Гент, Брюгге, Антверпен) и частично в Германии с ее “имперскими [c. 125] городами”, которые после Вестфальского мира получили в рамках империи ту же самостоятельность, что и другие немецкие земли. <…> Вплоть до окончания Французской революции ярчайшим примером города-государства, построенного по образцу римского полиса (Roms cert), оставалась Венеция. В настоящее время сохранилось лишь несколько суверенных городов, включенных в современную структуру территории; к ним относятся так называемые “свободные имперские города” – Гамбург, Любек, Бремен, а также такой полукантон, как Базель. Однако на самом деле все они являются не более чем провинциальными центрами, пользующимися широким самоуправлением благодаря покровительству высших властей страны.
На сегодняшний день подобный тип государства тоже принято считать исчерпавшим себя. <…>
<…> Мы констатируем, что современное государство охватывает собой территорию как городов, так и всей страны (land). Все государства – землевладельцы. Следующее наблюдение касается различия между государством и частным землевладельцем. Крестьянин может продать свой хутор (gerd) и купить новый. <…> Совсем по-другому обстоит дело с государством. Государство не может никуда переехать. В противоположность бродячим ордам номадов у него постоянные место жительства и прописка (hemortsrātt). Это установлено раз и навсегда для всех краев (mark). Государство прикреплено к своей земле, оно погибнет, если нарушит эту связь. Оно подчинено “особенностям жизни” на этой земле. Представьте себе, что все население Швеции утратило связь с монархом, государственным флагом, всей своей подвижной культурой и присоединилось к кому-то другому, вошло в другое окружение. Швецию мы не смогли бы унести с собой, позади нас лежало бы мертвое шведское государство.
Мы зафиксировали здесь то свойство, которое сближает государство с феноменами растительного мира, например – с лесом. Государство, <…> подобно лесу, связано с определенной почвой, из которой получает питание и в которую, как дерево, вплетено своими корнями. Есть у него и сходство с миром животных, ибо принадлежащие к государству индивиды могут свободно передвигаться, а значит – и служить его интересам, находясь за пределами государственной территории. <…> В растительной и животной среде можно найти аналогии и процессу колонизации, когда новое государство вырастает как молодой побег на старом дереве. Вместе с тем все антропоморфные аналогии исчерпываются способностью государства устанавливать духовные связи. <…>
Вот в целом те соображения, которые появляются при первоначальной рекогносцировке просторов геополитики (geopolitikens vida). <…> Я склонен трактовать отношение между государством и его территориальной организацией (rike) не столько как внешнюю связь между собственником и собственностью, сколько как внутреннюю связь между личностью и ее физическим телом. И я полностью убежден, что данная трактовка, вместе с проанализированным здесь материалом, поможет нам изучать те многочисленные нити, которые связывают свободную волю государства с территориальной формой его власти (rike).
Перевод со шведского М. А. Исаева
[c. 126]
i Выдержки из статьи “Политика как наука”. Здесь и далее перевод выполнен по изданию: Kjellen R. Staten som lifsform. Stockholm, 1916. – Пер.
ii Данный термин, наряду с “государствоведением” (“statsvetenskap”) и “государственной наукой” (“statskunskap”), и сегодня употребляется в скандинавских странах как синоним политической науки. – Пер.
iii Выдержки из введения к книге “Государство как форма жизни”. – Ред.
iv Здесь и далее Челлен следует гегельянской традиции рассмотрения идеи государства как своего рода морфологического инварианта политической организации, находящего свои конкретные проявления в истории, точнее, в ходе эволюции. – Ред.
v Франс А. Господин Бержере в Париже. // Франс А. Собр. соч. В 8 т. Т. 4. М., 1958. С. 487. – Пер.
vi Выдержки из первой главы книги “Государство как форма жизни”. – Ред.
vii Шведское слово “rike” родственно немецкому “das Reich” и латинскому “regnum”, которые, в свою очередь, восходят к индоевропейскому *regjo – “царское достоинство, властительство, государство”. Блестящий анализ смысла общеиндоевропейского этимона “установление прямого направления, правильности и права” см.: Бенвенист Э. Rex. // Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995. С. 249–253. – Ред.
viii Имеется в виду рубеж XIX и XX вв. – Ред.
ix Хотя шведское слово mark близко к немецкому die Mark (“пограничная область”) и латинскому margo (“край, межа”), в данном случае Челлен употребляет его для обозначения территориального основания государства. – Пер.
x Выдержки из второй главы книги “Государство как форма жизни”. – Ред.
xi Danmark – область, марка данов. – Пер.
xii Norge – северный путь, путь к северу. – Пер.
xiii Впрочем, значение столиц в современных демократиях сегодня вновь начало снижаться. <…>
|
|
предыдущая |
|
следующая |
|
содержание |