Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		начало
		оглавление

Этой книги мы ждали очень давно. Периодически прокатывался слух об ее опубликовании, но это оказывалось лишь слухом. И сейчас думаешь – хорошо, что этого не случилось раньше. Если бы она была издана в 70-е годы, то просто к когорте «пламенных революционеров» вполне заслуженно прибавилось еще одно имя. Случись это в первые годы перестройки, то атака на Сталина получила бы дополнительный импульс. Но выходят беседы с В.М. Молотовым как раз вовремя – общественно-историческая мысль реализовала до конца концепцию, заложенную в докладе Н.С. Хрущева на XX съезде КПСС: сказать правду о культе личности, развенчать Сталина, но сохранить веру в Систему, которую мы теперь с полным основанием называем тоталитарной. И все мы переходим на качественно новый уровень познания, в чем беседы с Молотовым, как ни странно, существенно помогают. Правда, это противоположно симпатиям, наверное, еще многочисленных почитателей, но время, когда «тьме низких истин» предпочитали «нас возвышающий обман», проходит.

В архивах запечатлелся следующий сам по себе малопримечательный факт: в 1920 году, когда в распределителях проходило «отоваривание» партийной номенклатуры, Молотов получил шляпу и галстук. Именно эти предметы олицетворяли в то время чиновничью бюрократию. Можно было бы, взяв это за исходную точку, выписать образ партийного канцеляриста, беспрекословно и педантично выполнявшего [c. 554] волю хозяина. В значительной степени так и было в действительности, и данная сюжетная линия пока превалирует в современных публикациях о Молотове. Но ограничиться представлениями о чиновнике-бюрократе, угодливом в лакейской преданности и жестоком в опричном рвении, было бы явно неправомерно. В таком случае личность Молотова свелась бы до уровня действительного столоначальника от КПСС – К. Черненко, восстановившего старого «бойца» в партии. Нет, Вячеслав Михайлович – величина неизмеримо более крупная, деятельная, убежденная, активно участвующая в становлении Системы. И возвращение его в ряды Коммунистической партии – акт справедливый, ибо он – «плоть от плоти» этой политической организации, один из достойных ее героев. И публикуемые беседы с Молотовым свидетельствуют об этом весьма убедительно.

Случаен ли политический взлет В.М. Молотова в 1921 году? Нет, не случаен, как не случаен прорыв вскоре в высшие эшелоны партийной власти Л.М. Кагановича. Их появление на руководящих должностях вполне закономерно и совпадало с логикой развития властных отношений в «рабоче-крестьянском» государстве.

Дело в том, что партия «нового типа» была создана вовсе не на II съезде РСДРП. Знаменитая ленинская работа «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», в которой был сделан вывод о том, что большевизм как политическая партия существует с 1903 года, во многом предвосхитила не менее знаменитую сталинскую «О некоторых вопросах истории большевизма». В обеих – доминировал образ врага по отношению к небольшевистским социалистическим группировкам и течениям, обе искажали реальную историю российской социал-демократии. В действительности же большевики существовали до 1917 года лишь как левая фракция в социал-демократическом движении, в котором рассечены внутренними распрями зачастую были лишь штабы, в то время как значительная часть низовых организаций являлась объединенной. Сложные коллизии осуществления февральской революции внесли коррективы в этот процесс, в борьбе с непоследовательной и неумелой, но все же демократией начинает выкристаллизовываться фактически новая партия, [c. 555] меняющая идею эволюционного (на базе развития буржуазно-демократической революции) движения к социализму на авантюрный скачок в коммунистическое будущее. Партия, не скрывающая ни претензий на политическую власть, ни откровенного нежелания делиться таковой в случае победы. В дискуссиях со «старыми большевиками» (Богдановым, Луначарским) – интеллектуальной частью большевизма – Ленин постепенно меняет свое окружение. Ему нужны не столько теоретики, это он мог успешно делать и делал сам, сколько исполнители-организаторы, верные и дисциплинированные, готовые пойти на все ради провозглашенной революционной социалистической доктрины. Именно такими стали Свердлов, Сталин и, в какой-то мере, Молотов. Наглядную демонстрацию политической благонадежности тот обнаружил уже в первой серьезной схватке партии за фактически единоличную политическую власть. Речь шла об «однородном социалистическом правительстве», когда социалистическим и демократическим партиям, не принимаемых большевизмом (в том числе и за их неприятие большевизма по причине узурпации им власти), было отказано в законном праве на политическое руководство страной. Большие колебания по этому вопросу были и во ВЦИК и в ЦК большевистской партии, но на уступки Ленин и его ближайшее окружение не пошли. Именно по предложению Молотова на заседании Петроградского комитета РСДРП была принята резолюция, отвергающая какие-либо уступки «соглашателям».

Власть в итоге перешла не к народу, а в руки одной политической партии, постепенно ставшей партией-государством. Таким образом, народные массы, боровшиеся за Советскую власть, получили, по выражению видного большевистского деятеля А. Лозовского, власть «чисто большевистскую, объявившую войну революционной демократии». Непосредственно с этим связано и установление однопартийной системы. Разгон большевиками Учредительного собрания – не просто реакция на «упрямство» этого политического института, большинство в котором свободной волей избирателей получили оппозиционные большевикам партии. Речь шла о принципиально различных моделях политического устройства. В одной – выражаясь современным языком, политический [c. 556] плюрализм, соревнование программ, ответственность партий и их лидеров за ошибки. Этот вариант был решительно отвергнут. Ленин, по словам Молотова, «никакую оппозицию терпеть бы не стал». И речь здесь шла, наверное, не просто об амбициях или капризах. Партия большевиков по сути своей не была приспособлена для работы в демократическом государстве, она не имела ни научно разработанной программы, ни профессиональных политиков и в условиях действительно демократической республики могла просто не выдержать соревнования с другими политическими силами, опирающимися не на идеологемы, а на реалии, и быть законным путем отстранена от власти. А вот в атмосфере перманентной социальной войны, нагнетании режима политической чрезвычайщины она чувствовала себя превосходно. Устранив насильственным путем своих политических оппонентов, ликвидировав оппозицию, партия Ленина выдала себе, как казалось до последнего времени, бессрочный карт-бланш на право властвования без права отвечать за его результаты.

Если внимательно перечитать такие крупные ленинские работы, как «Очередные задачи Советской власти», «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» и ряд других, то ясно видно, что лейтмотивом через них проходит идея закрепления руководящей роли партии в общественной жизни страны. Вождь большевиков настаивал на осуществлении «диктатуры партии», оперируя понятием «большевистская пролетарская власть». Попытки некоторых своих коллег освободить советские и хозяйственные органы от прямого партийного вмешательства рассматривались им как угроза «пролетарскому государству» как таковому. Отбросив «на свалку истории» политический плюрализм в государственной области, Ленин последовательно повел атаку на инакомыслие в собственных рядах.

Выигрыш в гражданской войне был пирровой победой большевиков. Страна находилась на пороге новой войны – прежде всего с крестьянами и квалифицированными рабочими. Партия, вставшая у власти, не выполнила своих обещаний в социально-экономической сфере, как не захотела сделать хоть шаг в сторону создания механизмов реального народовластия. Не случайно, что «антисоветский» лозунг «Власть не [c. 557] партиям, а Советам» был столь популярен среди широких масс.

Переход от войны к гражданскому миру становился единственным выходом из сложившейся ситуации. И он требовал серьезной коррекции не только курса большевистской партии, но и всей системы внутрипартийных отношений. Дело в том, что партия, встав у власти, все более явственно демонстрировала свой облик «ордена меченосцев», когда жесткая дисциплина и безусловное подчинение высшему партийному начальству являлись непременным условием членства в этой организации. Так, еще в 1919 году, выступая на VIII партийной конференции РКП(б), Г. Зиновьев заявил, что право каждого члена партии «свое суждение иметь» не вяжется с ее историей. Одновременно отношение к политике правящей партии становится мерилом гражданской благонадежности. В том же 1919 году ЦК РКП(б) рассылает всем губернским и уездным комитетам инструкцию, в которой исключение из партии рассматривается не только как тягчайшая мера наказания для коммунистов, но и как гражданская и политическая смерть для исключенного, ибо каждая партийная организация должна была принять меры к тому, чтобы исключенный из партии не мог не только занять ответственный пост, но и получить простую работу в советском учреждении.

В партии начинается все более громкий разговор о «верхах» и «низах», о необходимости борьбы с бюрократизмом, демократизации внутрипартийной жизни. Словом, новая ситуация нуждалась в творческом осмыслении.

Но Ленин, который, как пишет В. Молотов, «строгий был… в некоторых вещах строже Сталина… упрекал Сталина в мягкотелости и либерализме», принимает решения, не ослабляющие, а наоборот, в чем-то даже ожесточающие казарменный устав правящей структуры. Попытки группы «Демократического централизма» и «Рабочей оппозиции» (кстати, ограничивающих понятие демократии ее рабочей ипостасью и ставящих целью лишь либерализовать режим большевистской диктатуры) были оценены им крайне негативно. Ленин не захотел ввести партийный нэп, и вспыхнувшая профсоюзная дискуссия была им однозначно промаркирована как «роскошь». Между тем, речь шла о том, чтобы если не изменить, [c. 558] то хоть как-то модифицировать тип партии, открыв возможности вырабатывать оптимальные решения на основе консенсуса, учета различных мнений.

Речь шла, конечно, не о том, чтобы поделиться властью с другими политическими организациями. Нет, лишь о намерении укоротить дистанцию между руководством и рядовыми партийцами, дать возможность последним в чем-то почувствовать себя субъектом партийной деятельности. В этой связи на X съезде РКП(б) «оппозицией» был поднят целый пласт вопросов, связанных с реальным состоянием демократии в партии. С трибуны съезда раздавался протест против явного усиления чисто административных тенденций в деятельности Оргбюро ЦК РКП(б), критиковались такие инструменты этой политики как назначенчество и перемещение «нужных» руководящих кадров. Высказывались и замечания в адрес ЦК партии за навязывание его указаний низовым партийным организациям с помощью «зубодробительных методов». Коллонтай прямо заявила о том, что за инакомыслие ЦК отсылает коммунистов «в отдаленные края». Шляпников и другие коммунисты говорили об оторванности аппарата от партийных масс.

В период продекларированного гражданского мира сама логика выработки подходов к строительству нового общества требовала не отсекать, а аккумулировать оппозиционные предложения. Ибо «оппозиционеры» «подбрасывали» тот веер идей, с учетом которых только и можно было выстроить действительно рациональный механизм народной власти. Речь идет, конечно, и о предложениях, идущих не только из большевистской среды. Но оппозиция была ошельмована. К сожалению, и сегодня такое отношение к политической оппозиции сохранилось – ее поиски нередко оцениваются как «подбрасывание» горючего материала в практику перестройки.

И Ленин и его сторонники на уступки идти категорически не желали. Особенно явственно это проявилось при обсуждении резолюции «О единстве партии». Ленин предложил «поставить пулеметы» в отношении инакомыслящих в партии. По его инициативе был принят секретный, седьмой, пункт резолюции, в котором речь шла о праве исключения из [c. 559] партии за принадлежность к фракциям. Несколько позже с позиций этого пункта был открыт сначала пулеметный, а затем пушечный огонь по оппозиционерам.

А на каком-то этапе партия превратилась в своего рода инквизиторский застенок, где с еретиками расправлялись решительно и беспощадно. Так уже в 1950 году в Москве была создана «особая тюрьма» КПК при ЦК ВКП(б), которую организовал Секретарь ЦК Г.М. Маленков (о котором Молотов упоминает лишь как об ограниченном чиновнике-«телефонщике», а не о палаче с партийным билетом в кармане). Следственные дела в ней вели работники аппарата ЦК ВКП(б), и «партийный контроль» осуществлялся методом пытки, истязания и нередко заканчивался физическим уничтожением обвиняемых.

Вопрос о фракциях особо показателен. И вот почему. В условиях борьбы с царизмом, когда социал-демократы работали в тяжелейшей политической обстановке, Ленин вел активную фракционную борьбу, если ему было необходимо, решительно шел на раскол РСДРП. Он теоретически обосновал правомерность существования партийных фракций, писал: «Фракция же не есть партия. Партия может заключать целую гамму оттенков, из которых крайние могут даже резко противоречить друг другу… В партии фракция есть группа единомышленников, составившаяся с целью влиять прежде всего на партию в определенном направлении».

После Октябрьского переворота Ленин, не раздумывая, прибегал к фракционной деятельности и понятия «партийная дисциплина», «руководящие органы» становились для него фикцией. Когда шла борьба по вопросу однородного социалистического правительства, он считал возможным, не обсудив с ЦК, приглашать к себе его членов и настойчиво предлагать подписать составленный им ультиматум.

В экстремальной ситуации Брестского мира Ленин оставлял за собой право бороться с большинством ЦК, несмотря на формальные положения Устава партии. И в других случаях он не раз навязывал партии свою точку зрения.

И факт, который приводит В. Молотов, по существу ставит точку над «i». По его свидетельству, уже на XI съезде появился «список десяти» – фамилии предполагаемых членов ЦК, [c. 560] сторонников Ленина. Ленин лично организовал фракционное собрание десятки, нашел для этого специальную комнату и провел соответствующий инструктаж, где объяснял, почему оппозиционеров-троцкистов, рабочую оппозицию, децистов нельзя выбирать в высший партийный орган. «А ведь Ленин на X съезде запретил фракции», – с долей недоумения замечает Молотов.

Приведенный им случай более чем похож на правду, ибо многое в деятельности руководства этой партии с момента ее основания зиждилось на стандарте двойной морали. Для масс – одно, а для посвященных – иное. И попробуй пойти против.

На XI съезде Ленин действительно подверг резкой критике одного из лидеров «Рабочей оппозиции» А. Шляпникова, откровенно сожалея, что в ходе работы специально созданной комиссии не хватило трети голосов для исключения его из партии. Исключить рабочего-металлиста, старого партийца только за собственную позицию? Данным фактом впоследствии ловко воспользуется Сталин в борьбе с оппозицией.

Для понимания проблемы фракционной деятельности внутри правящей партии необходимо обратиться к ленинскому письму к Молотову от 26 марта 1922 года. Сегодня в очень многих работах, посвященных анализу истоков сталинизма, делается акцент на высказанные в нем мысли, что «в настоящее время пролетарская политика нашей партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то, во всяком случае, ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него». Интерпретируется это ленинское высказывание в плане его заботы об укреплении единства партии. Но здесь может быть и иная трактовка.

Давайте задумаемся. Что же это за партия трудящихся, авторитет которой зависит от поведения десятка лидеров? Ведь настоящая партия сильна связью с массами. Здесь же – и явное признание отсутствия этой связи, и опасение, что не группа людей будет руководить всей партией, а наоборот – партия может вмешаться в собственные дела. И что же за «единство» без «внутренней борьбы». Ведь это и есть тот [c. 561] монолит единомыслия, который мы инкриминируем почему-то только сталинскому видению партии.

Ясно, что и в данном случае мы имеем верхушечный вариант фракционности, так сказать по вертикали. Наверное, не случайно еще в дискуссии 1921 года в первичных партийных организациях раздавались голоса, рассматривающие ЦК РКП(б) как фракцию. И здесь необходимо еще одно пояснение. До сих пор понятие фракции трактуется по ленинско-сталинскому политическому словарю – пособию по охоте на инакомыслящих. И «борьбу с фракционностью» считаем чуть ли не одним из позитивных уроков нашего политического опыта. Думается, что такие суждения весьма спорны. И вот почему.

После того, как были разрушены варианты действительного политического плюрализма, партия фактически перестала быть таковой. Она стала не только партией-государством, но и при отсутствии альтернативных политических структур впускала в свои ряды людей неодинаковых (или не совсем одинаковых) политических убеждений. И если бы внутри ее были бы действительно оформлены фракции, то это в какой-то мере могло бы компенсировать отсутствие реальной политической демократии. Причем вовсе не обязательно было бы иметь свою особую дисциплину. Возможно было бы создание фракций, например, по социальному признаку. Скажем, крестьянской фракции, ибо интересы сельского труженика Коммунистическая партия никогда не выражала (отсюда многолетняя, «контрреволюционная», как это значилось в оперативных сводках, его тоска по «крестьянскому союзу»). Но ничего подобного не произошло. Фракция стала бранным словом партийного лексикона

А вот «вертикальная» фракция была. И не просто была, а благоденствовала. Еще бы – ведь она и только она обладала реальной властью, собственным пониманием дисциплины, своей моралью, своим обслуживающим штатом: от официальных статистиков до личного парикмахера. Власти предержащие и были в партии до самого последнего времени такой фракцией. Никакие демократические нормы к этой структуре просто неприменимы. Вспомним, как члены сталинской «тройки» не только утверждали повестку дня заседаний [c. 562] Политбюро, но и договаривались о том, как тот или иной вопрос должен быть решен на предстоящем заседании. «Семерка», в которую входили члены Политбюро за исключением Троцкого, не случайно имела псевдоним «руководящий коллектив» и действовала как исполнительный орган фракции Пленума. В 30-е годы Сталин принимал решения единолично в узком кругу уже неравных ему «советников», включавшем Молотова, Ворошилова, Кагановича. В последние годы жизни «отца народов» туда входили Хрущев, Маленков, Берия, Булганин. Образовывался как бы тройной круг: большой по числу лиц Президиум ЦК КПСС, своего рода внезаконное, не предусмотренное Уставом бюро Президиума и, наконец, «пятерка» во главе со Сталиным. Все это очень напоминало принципат в Древнем Риме, когда, начиная со времен Октавиана Августа, формально продолжает существовать республиканское устройство, но на деле его якобы правящие институты принимают номинальный характер. И выборы в них, и их деятельность регулируются первым лицом в государстве – принцепсом.

Подобный механизм власти вел к тому, что максимально суживалось число лиц, которые в случае смерти или удаления первого лица от власти могли занять его место. После смерти Сталина таковых было трое – Маленков, Берия, Хрущев. Брежнев был, пожалуй, фигурой, наиболее адекватной тоталитарной системе: олигархический орган, именуемый Политбюро ЦК КПСС, мог при нем спокойно осуществлять «коллективное руководство» партией и страной, хотя и тогда имелось нечто типа «интимного кабинета» Александра I – малочисленная группа пользующихся особым доверием лиц, принимавшая, скажем, решение о вводе советских войск в Афганистан.

Но вернемся назад… Так почему же Молотов в 1921 году очутился в кресле Секретаря ЦК? Ответ прост – он и ему подобные были нужны Системе и ее творцам. Необходимо было так осуществлять политический курс, чтобы не только не ослабить, но и усилить «руководящую роль партии».

Молотов с очевидной антипатией отзывается о своем предшественнике – Н. Крестинском. Он «имел мало большевистского», и вообще был «сволочь, безусловно». Последний эпитет часто будет встречаться в молотовских оценках людей, [c. 563] которых он знал. Это, в общем, неудивительно и как раз вполне вписывается в менталитет большевизма. Не наш – значит сволочь. Именно так Ленин в свое время обозвал ликвидаторов, весь «сволочизм» которых заключался в желании разработать концепцию легальной партии.

Молотов, правда, «забыл» об одном факте. Как мужественно вел себя Николай Крестинский на политическом аутодафе – процессе по делу «антисоветского правотроцкистского блока». Он оказался единственным, кто сказал «нет» фальсифицированному обвинению. Нельзя не восхититься мужеством этого человека, но невозможно не сказать и о том, что Крестинский был по образу мыслей и действий типичным большевистским деятелем. Молотов, передавая свой разговор при назначении его Секретарем ЦК, говорит, что Ленин при этом будто бы сказал: «Был у нас до сих пор Секретарь ЦК Крестинский, так он был управделами, а не секретарь, вы же должны заниматься политической работой». Если эта беседа в действительности имела место, то с рядом моментов согласиться нельзя.

Дело в том, что фактически с самого начала Секретариат ЦК РКП действительно превращается в ведомство по управлению и государством, и партией, а секретари – в управляющих делами. Это была как раз политическая работа, ибо ставила своей целью подчинение политической линии партии всех сфер жизни общества. На посту Ответственного секретаря ЦК партии Н. Крестинский эту задачу исполнял добросовестно и инициативно. В его обязанности входили и организационные вопросы. Показательно, что именно Н. Крестинский обратил внимание на организационные способности молодого партийного руководителя Л. Кагановича В марте 1920 г. он шлет тому в Воронеж телеграмму, в которой просит «обогатить» теоретический арсенал партийного строительства. Каганович немедленно направляет проект структурной реорганизации аппарата ЦК, в частности, придания организационно-инструкторскому отделу ЦК статуса Наркомвнутдела партии, то есть полицейско-сыскных функций. Не удивительно, что автор проекта вскоре оказался в ЦК, сам и возглавив этот отдел.

А вот какое «демократическое» наследие оставляет [c. 564] Крестинский своему преемнику. 17 марта 1921 года, когда ему оставались считанные дни партийной карьеры, Крестинский вместе с М. Калининым направляют следующую совершенно секретную телеграмму в адрес губкомов, губисполкомов и губчека: «В связи с усилением новой волны контрреволюционного движения и для своевременной информации советских и партийных организаций устанавливается порядок взаимной информации мест и центра через органы ВЧК, для чего необходимо: первое – усилить ваш информационный аппарат, который должен проникнуть в толщу рабочих и крестьянских масс, обратив особое внимание на аппарат губчека, который при необходимости усилить работниками губкома и губисполкома… Организация указанной информации в общереспубликанском масштабе даст возможность местам своевременно учитывать положение других губерний и тем самым предупредить своевременно принятыми мерами могущие возникнуть события».

При кадровых перемещениях речь шла отнюдь не о смене базовых политических ориентации. Просто Н. Крестинский по каким-то вопросам был более строптивым, иногда «взбрыкивал», обнаруживал собственное мнение, приняв, в частности, участие на стороне Троцкого в профсоюзной дискуссии. А ситуация требовала максимального партийного «единства», укрепления правящего положения РКП(б). И здесь и Молотов, и Каганович были просто необходимы. В дело партийной расправы с Советской властью они внесли законную лепту. Строго говоря, термин «антисоветчик» прежде всего применим к почти всем видным функционерам Ленинской партии.

Молотов говорит истинную правду, свидетельствуя, что роль Советов фактически была принижена при Ленине. И объясняет по-своему (по-большевистски) вполне логично: власть должна быть сосредоточена в одних руках. На этой ниве Вячеслав Михайлович поработал совсем неплохо.

Выступая в мае 1921 года с докладом по организационному вопросу на секции X Всероссийской партийной конференции, Молотов говорит о необходимости усилить воздействие партийного аппарата на организацию жизни государства. В декабре этого же года на заседании Политбюро ЦК РКП(б) Молотов и Калинин докладывают о порядке проведения [c. 565] предстоящего съезда Советов, фактически предопределяя и повестку дня и ход его работы.

Можно вполне законно задать вопрос: как же так, разве еще в 1919 году на VIII съезде партии не была принята по ленинскому предложению резолюция, размежевывающая функции советских и партийных органов? Была, но на деле выходило по тому анекдоту: у меня на сарае … написано, а там дрова лежат.

Проблема разделения функций декларировалась почти на всех партийных форумах. Но мало ли что там декларировалось. Хотя справедливости ради следует сказать, что в партийных кулуарах кое-какие игрища в этой области велись.

Так, 22 марта 1922 года В. Молотов представляет Ленину справку следующего содержания: «Вопрос о разграничении функций между партийными и советскими органами …выдвинут был одновременно 10 марта независимо друг от друга в записке т. Троцкого и в письменном предложении тт. Каменева и Сталина, присланном из загородного санатория». Но оба документа были не идентичны. В предложении Сталина и Каменева речь шла о необходимости закрепления партийных работников за целыми отраслями советской и профессиональной работы и воздержания от мелкой административной опеки. Троцкий ставил проблемы гораздо серьезней. Без освобождения партии от функций непосредственного управления, считал он, нельзя очистить ее от бюрократизма, а хозяйство – от распущенности. «Такая политика, – негодовал Троцкий, когда на заседаниях губкома мимоходом решаются вопросы о посевной кампании губернии, о сдаче или несдаче в аренду, является пагубной. Но она нисколько не становится лучше в уездном комитете или центральном. Такой метод есть пропаганда действием против серьезной специализации, против ответственности, против изучения вопроса на деле, против уважения к специальным познаниям, против серьезной, преемственной, правильно организованной работы». Но и Троцкий оставлял за партией право «твердо устанавливать, что можно и чего нельзя».

Молотову ближе был, конечно, сталинский вариант, который давал большую возможность утвердить все прерогативы власти за партией коммунистов. Неслучайно, что через год он, [c. 566] выступая на секции ХII съезда РКП, открыто призвал отказаться от политики разграничения функций как изжившей себя и усилить партийное вмешательство во все области экономики и политики. Но чтобы не было никаких иллюзий, необходимо знать, что на деле этого разграничения никогда и не происходило. Имеется целый ряд партийных циркуляров самого разного уровня, призванных контролировать работу советских и хозяйственных учреждений через коммунистов. Партийные фракции и были институтом, жестко осуществлявшим диктатуру партии. Партия бесцеремонно распоряжалась государственным бюджетом как собственным. Достаточно сказать, что ленинский набор (а он был в действительности именно «набором» послушных и преданных), в организации которого активное участие принял и В. Молотов, финансировался из средств резервного фонда СНК.

Нет, нет – кадры молотовского типа позарез нужны были Системе и ее «отцу-основателю». Не рассуждать, а работать на грядущее светлое будущее. Мог ли подозревать Ленин, что любимая им поговорка «Благими намерениями вымощена дорога в ад» будет обращена иронией истории против него самого.

Кстати, не мы только задним умом крепки. Суть кадровой политики своего лидера понимали и некоторые его соратники. Так, в конце 20-го года В. Осинский подготовил тезисы по поводу очередных задач партии. В них имелось рассуждение о личных свойствах вождей, играющих крупную роль в деле ускорения или замедления режима «пролетарского единодержавия». Отдавая должное личности Ленина, В. Осинский замечал о характерной для вождя большевиков тенденции окружать себя «политически надежными и послушными» людьми, что приводит к ситуации, когда эта «надежность» противоречит порядочности. Еще более определенно по данному вопросу высказался Ю. Лутовинов, направивший 30 мая 1921 года на имя Ленина письмо из Берлина. До этого у него была с Лениным достаточно резкая полемика, в которой Лутовинова бесцеремонно поставили на место. «…У меня сделалось впечатление такое, – пишет Ю. Лутовинов, – что Вас можно только слушать и не возражать, а не то попадешь в опалу и прослывешь сумасшедшим, клеветником и [c. 567] сплетником». Ленина особо возмутило замечание Лутовинова, что дело не только в лицах, окружавших Ленина, сколько в начинающей складываться системе партийного протекционизма. «…Одно дело сердиться, – продолжает Лутовинов, – а другое опровергнуть неопровержимое. Из всего Вашего ругательного письма, при самом внимательном чтении, я не нашел ни одной фразы, которая бы косвенно опровергала нашу неприглядную действительность… нужно доказать, что протекционистская система не существует… Кто такой Каменев, которого ЦК из кожи лез, вытягивая в председатели Московского Совета? Это типичнейший ленивый и никуда не пригодный бюрократ, влияние которого равняется нулю, а пролетарская масса без скрежета зубовного не может слышать его имени. Почему же он вновь очутился на посту председателя и членом ЦК, за какие такие заслуги? Потому что Каменев имеет гибкий позвоночник, никогда не имеет своего мнения и послушный батрак во всех отношениях, особенно при голосовании. Посмотрите повнимательнее, да подальше, выйдя из замкнутого круга бюрократов. Вы просто мало верите в творческие силы пролетариата»… На письме – налет субъективности, но о «гибких позвоночниках» сказано верно. Твердые хребты Система ломала беспощадно, ей нужны были служки и исполнители.

Читая текст бесед, видишь, что В. Молотов не очень лестно отзывается о Г. Чичерине и Л. Красине. Ленин, отмечает он, ценил их как специалистов, но в ЦК не пускал, ибо не стояли те на крепких большевистских позициях. Ну что же – еще один характерный штрих в общую картину.

Когда в январе 1922 года Чичерин предложил Ленину за солидную компенсацию от США пойти на маленькое изменение Конституции, согласившись на представительство в Советах владельцев частной собственности, то Ленин, в раздражении написав «сумасшествие!!!», порекомендовал отправить Чичерина на лечение. «Мы будем дураками, если тотчас и насильно не сошлем его в санаторий». Случай с Чичериным особо показателен для менталитета Ленина и его окружения. Большевик, настоящий марксист, в его понимании, не может быть нормальным человеком, коль у него зародилась мысль о возможности предоставления каких-то политических прав [c. 568] эксплуататорам. Такой человек подлежит лечению и изоляции.

Ну а как мог Ленин относиться к Л. Красину, получив от него в марте 1922 г. письмо, в котором тот резко критиковал некомпетентное вмешательство Политбюро ЦК РКП в дела внешней торговли. «Что же это за несчастная страсть калечить, «переорганизовывать» всякое учреждение… Вместо того чтобы совершенствовать наши, конечно еще плохие, аппараты упорным, постепенным накоплением опыта, осторожными, обдуманными мерами, мы перетряхиваем все по три раза в год до основания и еще удивляемся, что дело идет плохо», – сетовал Красин. Такое недоверие к авторитету высшей партийной инстанции вряд ли могло прийтись по душе вождю.

Одним из важнейших элементов формирования тоталитарной Системы явилось укрепление и сращивание с партийным аппаратом репрессивных органов. Сегодня, наблюдая за прениями в Верховном Совете СССР, диву даешься попыткам некоторых парламентариев, которые, будучи профессиональными историками, пытаются на печальном опыте отечественной истории доказать, что разгул репрессий был связан с «департизацией» органов внутренних дел. Мол, стоило только на каком-то этапе НКВД обособиться от влияния партийных организаций, начался шабаш беззакония, полилась кровь. С такими суждениями трудно согласиться. Факты доказывают, что с момента своего создания органы ВЧК–ГПУ выполняли роль карательного отдела ЦК партии. В. Молотов не случайно дает положительную характеристику Ф. Дзержинскому как «хорошему большевику». Утверждение большевизма на троне новой «красной империи» во многом связано с его деятельностью. Множеством видимых и невидимых нитей его ведомство было соединено со своим партийным «штабом». Кому же, как не Молотову, знать об этом правду.

Уже в июне 1921 года Дзержинский посылает в адрес губкомов директиву об усилении войск ВЧК коммунистами. В декабре 1922 года, в связи с 3-й годовщиной ВЧК, он же предлагает всем местным организациям обсудить вопрос об усилении связи между органами ГПУ и партии. На деле эта связь проявилась в том, что у члена ЦК А. Шляпникова делают [c. 569] обыск агенты ВЧК. Все более усиливается канал взаимодействия «партия – ГПУ». В середине 1923 года на заседании Оргбюро ЦК Дзержинский предлагает обязать членов партии, знающих о группировках, сообщать об этом сначала в ГПУ, а затем в ЦК и ЦКК. Это в реальности привело к тому, что к концу этого же года ряд оппозиционеров писали письма из внутренней тюрьмы ГПУ.

Такой тюремный режим естественно вписывался в методу достижения партийного «единства» любой ценой. Говоря о начале своей деятельности на посту Секретаря ЦК, В. Молотов упоминает о событиях в тульской партийной организации. В ноябре 1921 года он ведет заседание Оргбюро ЦК, где слушается отчет секретаря Тульского губкома Меерзона, получивший удовлетворительную оценку. Но что в действительности скрывалось за этими событиями? А вот что. В период партийной чистки 1921 г. секретарь Тульского губкома РКП(б) Меерзон был освобожден пленумом губкома от занимаемой должности за репрессии против инакомыслящих коммунистов. На пленуме Меерзон откровенно заявил: террор иногда необходим, в особенности по отношению к элементам некоммунистическим. Приехавший из Москвы Секретарь ЦК Куйбышев подтвердил, что «нашей партии не чужд террор и ЦК никогда не отказывался от репрессий в интересах целости и единства партии». В итоге Меерзон был оставлен на партийном посту.

У Молотова есть «железные аргументы» на этот счет: если бы мы выносили по каждому вопросу демократические решения, это нанесло бы ущерб государству и партии. Но у него аксиологическая шкала (система ценностей) – традиционная для всех большевистских лидеров. Их портреты проходят в воспоминаниях Молотова. «Большевик настоящий – не настоящий», «наш – не наш», «преданный делу партии – выродок (троцкист, правый)». «Смилга? Наверное, расстреляли, он был троцкистом», – как бы само собой разумеющееся. Но один ли Молотов такой? А другие, в том числе и будущие жертвы?

Можно с полным основанием утверждать, что все это вытекало из антидемократического типа мышления, присущего большинству членов партии, пришедшей к власти и, в первую [c. 570] очередь, ее правящей верхушке. И здесь, пожалуй, никто принципиально исключения не составлял.

Григорий Зиновьев. Один из наиболее авторитарных деятелей большевистской партии. Еще осенью 1918 года заявлял, что свободно существовать может «только партия большевиков, другие же партии мы не можем терпеть». А в августе 1922 года, выступая на XII конференции РКП(б), он открыто призвал к репрессиям против меньшевиков и эсеров. Когда головни догорают, попытайтесь затоптать их сапогами и вы заглушите их совсем, – кликушествовал Зиновьев. Сапоги сталинских опричников позже преподнесли ему самому наглядный политический урок.

Выдержанный, деловитый Рыков. На октябрьском (1928 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) он скажет: «Мы не против заключения в тюрьмы и применения репрессий к троцкистам. Но с представителями правого уклона следует разбираться идейно». Как не вспомнить русскую пословицу «Не рой яму ближнему, сам туда попадешь».

Мягкий, интеллигентный (это отмечает и Молотов) Николай Бухарин. А ведь это он, а не кто другой, выступая на X съезде РКП(б), сформулировал закон «нисходящей линии» демократии: наибольший демократизм допустим внутри нашей партии… дальше идет уже нисходящая линия демократизма На январском (1924 г.) Пленуме ЦК партии именно Бухарин вновь скажет «об опасности политической демократии, которая может получиться, если вся демократия перейдет через край (оппозиция не видит, что нам для того, чтобы поддержать пролетарскую диктатуру, необходимо поддержать диктатуру партии, которая немыслима без диктатуры старой гвардии, которая, в свою очередь, немыслима без руководящей роли ЦК как властного учреждения)». Именно Бухарин призывал ставить кулаков «на пулеметы», а к оппозиционной интеллигенции применять «физическую и моральную гильотину».

Солидный, академического вида Каменев. А с какой неистовостью, не останавливаясь перед подтасовкой фактов, он, находясь в составе «триумвирата», вместе со Сталиным и Зиновьевым обосновывал тезис об «ограничении» внутрипартийной демократии. Выступая на XI Московской партийной [c. 571] конференции в 1925 году, он вполне определенно высказал свою точку зрения на демократию: «Сегодня говорят – демократия в партии; завтра скажут – демократия в профсоюзах, послезавтра беспартийные рабочие могут сказать: дайте нам такую же демократию, которую вызвали у себя. А разве крестьянское море не может сказать нам: дайте демократию. Поэтому я не желаю сие припечатывать».

А чего уж говорить о Сталине. Тот к демократии всегда относился как к досадной помехе на пути к собственному единовластию. Уже на XII съезде РКП(б) он сказал веско, как бы вбивая гвозди: настоящего демократизма, когда бы все важнейшие вопросы партии обсуждались по ячейкам, не будет. Демократизм есть утопия. Мы окружены врагами».

Откуда это все, спросит любой нормальный человек, такой накал политической ненависти к своим же соотечественникам, но из «эксплуататорских» классов, «оппортунистических группировок» и т. п. И здесь мы сталкиваемся с феноменом революционаризма, наиболее рельефно выразившегося в большевизме. Тут особый индекс измерений человеческих поступков.

Любые попытки проверить политическое нравственным жестко отвергаются – и это продемонстрировал в первую очередь сам Ленин. Нравственно все, что служит делу мировой революции – какая уж тут «слеза ребенка». Не случайно Ленин прилюдно восхищался, по его словам, «титаном революции» Сергеем Нечаевым, в «Катехизисе революционера» которого говорилось: «Нравственно для него (революционера. – С.К.) все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему». Думал ли Ленин о нравственности, давая в 1905 году советы московским боевикам: обливать кипятком правительственные войска, брызгать серной кислотой в лица городовым. Нужно – ограбили банк, нужно – прибегнем к финансовым махинациям. Ведь цель оправдывает средства.

Уже в 1918 году Ленин свое «моральное кредо» революционера откровенно изложил в беседе с М. Спиридоновой: морали и нравственности в политике не бывает, а есть лишь целесообразность. Сегодня нередко от своих же коллег слышишь – а в то время и не могло быть нравственной политики. [c. 572] Но если это так, то чем же Ленин лучше, скажем, Гитлера, который, кстати, тоже искренне хотел любыми средствами обеспечить величие Германии. И почему об одном мы говорим как о величайшем преступнике, а на примере жизни и деятельности второго пытаемся обучать будущих граждан демократического общества?

У Ленина чувство классовой, идеологической селекции было развито чрезвычайно остро. В. Молотов приводит фразу Ленина о том, что если бы заменить партию большевиков, скажем, партией Льва Толстого, то можно было бы отстать на целый век.

Да, Ленину в его рядах толстовцы (то есть люди, «отягощенные» нравственностью) были не нужны. Он, разъясняя сущность диктатуры пролетариата как никакими правилами не стесненную, опирающуюся на насилие власть революционного народа, сказал, что сюда не входят люди, «забитые нравственно, например, теорией о непротивлении злу насилию…». Человек у Ленина выступал не в его гуманистическом, а лишь в классово-социологическом смысле. Не случайно ленинский обожатель, видевший в нем наличие «доли сверхчеловека – то нечто, что поднимает человека над мелкими интересами его обыденщины», – давал вождю следующую характеристику: «Вы… как социолог мыслите не отдельными личностями, а обществами, группами, классами. Вы дали миру величайший эксперимент социалистической революции… Не смущайтесь же, товарищ… Вы в лаборатории планеты».

Правда, далеко не все были наркотизированы революционной идеей. В это же время в адрес Ленина приходили и другие письма. Вот выдержка из одного, написанного человеком интеллектуальных занятий, изучавшим общественные и естественные науки. Касаясь произведенного над страной «социалистического опыта», автор писал: «… до очевидности ясно – опыт закончен полным и непоправимым крахом». Он считал, что в дальнейшем будет увеличиваться разрыв между мнением и действиями масс и большевиков, хотя «в перспективе около вас сохранится численно небольшая группа, из которой значительная часть людей бессознательно и еще надеющихся, небольшая часть того морально дешевого люда (интеллигентов и полуинтеллигентов), способного внешне [c. 573] поддерживать вашу политику (а также и какую угодно) в личных интересах, «пристроиться, устроиться» и, наконец, ничтожная часть людей партийных, тех ограниченных фанатиков, идеи которых подобно изобретателям «perpetuum mobile», до гроба будут убеждены, что если бы еще немного, еще ввести в механизм какой-то винтик, то perpetuum был бы достигнут. При таком положении и соотношении сил естественно в результате ваша политика будет отражать не волю и нужды народа, а, подобно царскому самодержавию, проводить ваши (небольшой группы) «виды» и пользоваться для этого насильственно-бюрократическими приемами погибшего режима. А идентичные приемы ведут к идентичному концу».

Современники многое увидели и поняли. «Большое» не всегда видится на расстоянии. В одном из писем говорилось (правда, с осуждением), что имеется «масса людей, которые уверены, что социализм практически неосуществим по той причине, что дескать социалисты с давних времен проводят свои идеи, но не имеют успеха, потому что ведут борьбу с природой человека». Вот еще одно документальное свидетельство эпохи. П.Г. Шевцов из Воронежской губернии в декабре 1918 г. пишет Ленину следующее: «Коммунисты (большевики) – не на высоте положения: базируются почти единственно на оружии и ЧК… ответственные работники превратили коммунизм в «акклиматизм» к РКП; в их среде торжествуют революционная поза и морем разливанным разливается по Руси… контрреволюционный расстрел. Смертная казнь!.. И, подобно старой охранке, занялись сыском. Демократия выродилась в советократию и …нечистоплотность, угроза «к стенке» стала криком ребят на улицах». «Имейте терпение прочесть до конца, – так обратился к Ленину в 1920 г. некий Е. Павлов. – Когда-то один из профессоров писал Вам, что Вы затворились в кремлевском одиночестве. Я сказал бы, что не затворились Вы в кремлевском одиночестве, а что между вами и пролетариатом целой массы вырастает стена «коммунистов» урожая 1919 года… коммунистов, зашитых с ног до головы в кожу и, что главное, с сердцами, зашитыми в свиную толстую кожу».

Да, кожа «идейности», «классового принципа» прочно [c. 574] зашила порядочность в политике. Молотов в целом с одобрением воспринимает ленинскую оценку деятельности провокатора Р. Малиновского, что, мол, несмотря на издержки, его активность объективно способствовала делу политического просвещения пролетариата. «А после революции, – спокойно повествует Молотов, – Малиновский приехал из-за границы и был расстрелян». Ну хоть бы задним числом дать моральную оценку, мол, нехорошо для партии, борющейся за высокие идеалы, прибегать к услугам провокаторов для успеха своего дела. Но куда там… Цель – она оправдывает средства. Кстати, дело Романа Малиновского еще до конца не исследовано. Почему он вернулся, представляя, что его ждет, на что надеялся? А может и не вернулся, а его вернули? Сам суд над Малиновским был осуществлен на уровне фарса даже для процедуры «революционного правосудия». Суда и не было, а было несколько формальных эпизодов перед вынесением приговора. Дело Малиновского в чем-то схоже с делом Берии. Создается впечатление, что и здесь срочно избавлялись от носителя «ненужной» информации.

В обстановке борьбы с «врагами» одно звено цепи тянуло за собой другое, возникала цепная реакция охоты за «идейно чуждыми» и «политически неблагонадежными» элементами.

Творческое, интеллектуальное начало с самого начала не вписывалось в Систему, ориентированную на конформистский тип мышления и поведения. Интеллигенция требовалась лишь как обслуживающая сила. В случае самостоятельной позиции к ней жестко припечатывались политически уничижительные ярлыки. Ленинские работы послеоктябрьского периода пестрят выражениями типа «интеллигентская сплетня», «размагниченная мелкобуржуазная интеллигенция» и т. п. Верность идеологии была для него важнее интеллектуального начала. В марте 1921 года в ответ на отчаянную просьбу историка Михаила Покровского о необходимости привлечь к преподаванию на факультете общественных наук нескольких меньшевиков, поскольку коммунисты-преподаватели не подготовлены профессионально, Ленин заметил: «Я очень сомневаюсь». Примерно в это самое время Молотов ведет заседание Оргбюро ЦК РКП, на котором рассматривается вопрос о возможности чтения лекций по геологии в Пермском [c. 575] университете бывшего колчаковского министра – известного специалиста в этой области. Естественно, что в просьбе было отказано.

Системе нужны были пусть некомпетентные, но «преданные» руководители. Имеются многочисленные факты, когда на специалистов оказывалось партийное давление, к ним прикрепляли специальных людей для «пролетарской помощи».

В конечном счете это приводило к самым серьезным последствиям. Сталин еще в 1921 году в написанном Ленину письме высказал мнение о «профессорской импотенции», противопоставив ей потентно-услужливых практиков, действующих по принципу «исполнение донести», «выполнить к сроку». В итоге при партии-государстве так и не был создан институт независимого интеллекта, который осуществлял бы профессиональную экспертизу политических решений. По мере смены составов Политбюро партии профессора (Кондратьев, Чаянов, Н. Вавилов и другие) оказывались все более не ко двору.

Чрезвычайно показательная процедура выборов в действительные члены Академии наук СССР, которые должны были пройти в 1928 году. Под грифом «Совершенно секретно» по поручению специальной комиссии ЦК ВКП(б) во все партийные комитеты был разослан специальный циркуляр, в котором говорилось следующее: выборы имеют большое значение, в результате их должно быть укреплено партийное влияние в Академии наук, которая будет полностью обслуживать социалистическое строительство. К инструкции прилагалось два списка, следовало поднять общественное мнение и развернуть кампанию в печати за один и, соответственно, активно выступать против другого. Весьма показательно примечание: «В целях сохранения конспиративности решительно рекомендуется избегать при проведении этой работы переписки, широких инструктирований и т. п., ограничиваясь личными переговорами». В «нужных» случаях предлагалось по возникающим вопросам сообщать опять-таки совершенно секретно в ЦК ВКП(б).

В «черном» списке оказался и известный ученый-металлург В.Б. Грум-Гржимайло, в этом же году скончавшийся. На февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года [c. 576] Вячеслав Молотов с циничной откровенностью заявил: был такой профессор В. Грум-Гржимайло. Говорят, хороший металлург, но не нашей классовой линии. Хорошо, что он вовремя умер.

Печалит, что даже в годы перестройки у ее лидера Михаила Горбачева не раз в раздражении вырывалась фраза о «профессорских схемах». Как будто бы на аппаратно-бюрократических схемах можно построить сколько-нибудь рациональный политический механизм! В этом плане менталитет Бориса Ельцина – тоже профессионального партаппаратчика, но прошедшего благотворную школу политической оппозиции, включает ориентацию на независимых профессионалов-специалистов.

Особо жесткая «сшибка» официальных вариантов социально-политического развития страны произошла с подходами, имевшими место не внутри, а вне большевистской партии. Речь идет в данном случае об эсеро-меныпевистской альтернативе. И уж если вообще и говорить о социалистической перспективе, то программные и тактические установки этих политических группировок несомненно ближе к таковой, чем казарменно-коммунистические прожекты партии Ленина.

Сразу скажем – не надо идеализировать никого из социалистического лагеря российской революции. В какой-то мере хороши были все, с общей нетерпимостью и политическим максимализмом. И все же, думается, в данной дилемме шансы меньшевиков и эсеров предпочтительнее. Тем более, что кое-какие уроки из событий первых лет большевистской власти они извлекли.

А ведь Ленин прекрасно знал, что это не мелкобуржуазные, а социалистические партии. Ведь тех же меньшевиков активно поддерживала квалифицированная часть рабочего класса. Эсеры имели в крестьянской среде неизмеримо большее влияние, чем большевики. Хотя следует иметь в виду и то, что в российском революционном движении ни одна из партий не имела массовой социальной опоры, и речь, скорее, шла о поддержке движений и лозунгов, отвечающих естественным интересам широких групп людей. В какой-то мере это характерно и для сегодняшних процессов, когда тотальная политизация общества нетождественна его «партизации». [c. 577]

Знал Ленин и то, что и своей личной судьбой – каторгами и ссылками – и меньшевики и эсеры уж не меньше, чем большевики, могли претендовать на роль проводников социалистической идеи. Знал, что большая их часть особенно в 1921–1922 годах никак не борется с Советской властью, а наоборот, стремится освободить ее от оков однопартийного диктата. Знал, что никакие не «проводники капитализма» и не «прислужники империализма» меньшевики и эсеры и выступают они за производственную и политическую демократию, рабочее самоуправление, социальные гарантии труженику. Знал и многое другое. Ведь из тридцати сводок ГПУ, в которых содержалась подробная информация о деятельности этих партий, первая ложилась на стол Ленину.

А может прозрение уже начинало стучаться в сердце. Как иначе объяснить путаный, до истерики взвинченный в каждой фразе доклад Ленина на XI, последнем для него, съезде партии, где меньшевики и эсеры упоминаются в самом «криминальном» контексте, и единственным методом борьбы с ними предлагалось традиционное – «к стенке». Поистине, Юпитер, ты сердишься, значит неправ, и было уже что-то не столько грозное, сколько жалкое в таком надрыве, ибо все это должно было скрыть страшную тревогу за дело, на которое была положена жизнь. «Конечно, мы провалились» – уже вставало в своей мучительной правде.

Но были, были в партии люди, «железные» Вячеславы, Феликсы, Григории, Иосифы, Лазари… которые могли, выражаясь словами Сергея Есенина, «еще суровей и угрюмей творить дела» Ленина.

В борьбе с «мелкобуржуазной контрреволюцией» Молотов был на высоте.

Так, в октябре 1921 года он подписывает секретное письмо ЦК РКП, в котором излагалась установка на принятие «соответствующих предупредительных мер» против меньшевиков и эсеров. В июне 1923 года Молотов подписывается под тайной инструкцией всем партийным комитетам «О мерах борьбы с меньшевиками». В ней, вопреки истине, говорилось следующее: партия меньшевиков прочно и сознательно укрепилась на позиции контрреволюции, пережив процессы своеобразного перерождения и превращения в партию прямой [c. 578] капиталистической реставрации, более того – прямых агентов крупного капитала. Соответственно, по-боевому ставилась и задача РКП – «вырвать с корнем меньшевистские связи в рабочем классе, окончательно дезорганизовать и разбить партию меньшевиков, совершенно дискредитировать ее перед рабочим классом». Для этого дела призывалось «патронов не жалеть», бросить все силы на шельмование политического противника.

Какие только события не связывались с происками враждебных сил. Нет денег для зарплаты, плохо с продовольствием, жильем, рабочие возмущаются – стремятся не ликвидировать причины подобного положения, а найти «вражеские элементы». Крестьяне недовольны продовольственной удавкой – виноваты эсеры.

Блестящий образец подобного подхода представляет бумага, отправленная в адрес партийных комитетов за подписью В. Молотова 5 октября 1923 года. В распоряжении соответствующих органов, говорилось в ней, имеются данные, заставляющие предполагать, что волынки и забастовки, имевшие место в августе-сентябре на железной дороге, имеют тесную связь с деятельностью «иностранной контрразведки и белогвардейских шпионов».

И предлагается «радикальное» противоядие – пересмотреть состав руководящих партийных работников, усилить партийцами-массовиками партийные ячейки на железных дорогах, развернуть сеть марксистских кружков и т. п. Словом, сделать все, лишь бы сохранить Систему, свалив все на враждебные силы.

Разговор о когорте ленинцев неминуемо подводит к проблеме, стоящей сегодня, пожалуй, в эпицентре дискуссий о складывании советской тоталитарной системы. Это – вопрос о Ленине и Сталине. Здесь общественно-историческое сознание постепенно совершает возвращение на «круги своя», правда, с иным знаком в конечной оценке. Сначала – «Сталин – это Ленин сегодня». Затем, начатая в ходе хрущевской оттепели, прерванная в период брежневщины и вновь реанимированная в годы перестройки линия разоблачения сталинщины как деформированной в теории и на практике ленинской концепции строительства социализма. Но и здесь логика познания [c. 579] вывела проблему на уровень анализа уже не сталинщины, а сталинизма. И становится ясно, что речь должна идти об исходном замысле.

Молотов, убежденный в правоте большевистского дела, уверен, что Ленин сделал Сталина своей опорой в ЦК, действовал с ним «плечо к плечу, считал его самым надежным, на кого можно положиться».

Человек, прекрасно знавший кухню отношений в высших эшелонах партийной элиты, приводит факты о том, что Сталин стал Генеральным секретарем по личному указанию Ленина. И, как истово уверяет нас В. Молотов, после Ленина более последовательного, талантливого и, конечно, великого деятеля, чем Сталин, в партии и стране не было. Не будем спешить ни в опровержении, ни в усмешке.

После революции два человека наиболее тесно были связаны с Лениным: Троцкий и Сталин, являясь его, так сказать, правой и левой рукой. Правда, руки на разных этапах менялись.

Начиная с 1921 года, когда еще больше усиливается роль всех подразделений аппарата ЦК РКП, прежде всего Политбюро и Секретариата в жизни страны, возрастает и роль Сталина. Причем это объективно соответствовало направлению мыслей Ленина. Ведь даже в последних ленинских произведениях, из которых сегодня активно цитируется фраза о необходимости коренной перемены взглядов на социализм, при самом внимательном взгляде никаких конкретных предложений в этом плане не сделано.

А то, что предложено, фактически ориентировано на цементирование партии – государства. Ленин ратует за соединение советских органов с партийными, считает необходимым оставить за партией «общее руководство работой всех органов власти», а для Секретариата ЦК РКП(б) – организацию обучения новых членов ЦК «всем деталям управления». Особую роль для укрепления тоталитаризма сыграла ленинская мысль о слиянии органов партийного контроля и рабочей инспекции.

А между тем, если рассматривать серьезно тезис об изменении взглядов на социализм, то он требовал отказа от [c. 580] большевизма как такового. Но в таком случае разговор должен был идти и об ином общественном устройстве^I.

Сталин был предпочтительнее для Ленина не только по причине большей дисциплинированности и исполнительности. Но и по своей судьбе, характеру убеждений ближе к той Системе, которую спроектировал и начал строить вождь большевиков. Ленин никогда ничего не забывал. Вряд ли он забыл поведение Троцкого до революции, вряд ли забыл его меткий юмор в свой адрес: «… диалектике нечего делать с тов. Лениным. Он обращается с марксистскими «положениями», как с несгибаемыми статьями «Уложения о наказаниях». Сперва находит «подходящую» статью, а затем копошится в материалах обвинительного акта, изыскивая там признаки преступления, формально отвечающие содержанию карательной статьи». Знал Ленин и то, что Троцкий позволял себе активные нападки на бюрократическую деятельность центральных партийных органов. Например, в конце декабря 1921 года Троцкий направил Ленину записку, в которой высказывал «очень большое сомнение по поводу Ваших (Ленина. – С.К.) запретительно-ограничительных предложений насчет приема в партию». Несмотря на весь свой авторитаризм, Троцкий все же сохранил в себе элементы меньшевистской фронды, это – нет-нет да и прорывалось в его поступках. Вполне вероятен факт, приводимый В. Молотовым, когда на [c. 581] заседании Пленума ЦК РКП Ленин написал ему записку: как можно резче выступить против Троцкого, а записку уничтожить.

И хотя в последний период по каким-то позициям Ленин качнулся к Троцкому (в частности, по вопросу образования СССР) и его отношение к Сталину охладилось из-за грубости последнего по отношению к Крупской, думается, что по сути Сталин как защитник Системы был все же ближе ее основателю.

Вчитаемся внимательно в текст ленинского «Письма к съезду». Два выдающихся вождя – Сталин и Троцкий. В пассиве у Сталина – «сумеет ли он всегда достаточно осторожно» воспользоваться необъятной властью и грубость. У Троцкого – увлечение администраторством и небольшевизм. И хотя к последней характеристике предпослано очень туманное – это мало может быть поставлено ему в вину лично, но очевидно, что предпочтен будет тот, кому не было дано политической рекламации. Кроме того, Ленин не мог не знать о реальной политической силе Сталина, опиравшегося на секретарский корпус разных уровней. И то, что говорит В. Молотов, в целом, на наш взгляд, соответствует действительности.

Вопросы же о том, в чем Сталин был последовательным ленинцем, в чем развивал его, а где извратил и довел до абсурда ленинские идеи, являются предметом самостоятельного исследования и, думается, что общественная мысль на этом еще сосредоточится. Хотелось бы обозначить лишь один ракурс данной проблемы. Очень интересно сравнение терминологического и образного рядов ленинских и сталинских работ. И в тех, и в других – очень похожие «корректные» эпитеты в отношении политических противников и оппонентов. И у Ленина, и у Сталина обнаруживается по существу однотипный взгляд на государство как некую систему с иерархическими связями и с партией коммунистов как своеобразным пультом управления таковой. У Ленина партия, руководящая Советами, профсоюзами, рассматривается как гибкий и могучий аппарат, контролирующий все жизнедеятельные сферы жизни страны. Затем он развивает этот образ, управление партии государством у Ленина ассоциируется с человеком, сидящим у руля машины и предпринимающим все усилия, чтобы она повиновалась рулю. [c. 582]

Сталин принимает как бы эстафетную палочку (конечно, не только в теории) от Ленина в деле партийного «руления» государством «рабочих и крестьян». В 1923 году, выступая на XII съезде партии, он активно использует образ машины, однозначно замечая, что «шофер великолепен» и выдвигает ряд мер, направленных на совершенствование ее функциональных узлов, или, как совсем по-шоферски выражается генсек, «приводных ремней», «передаточных аппаратов». Ну как же после этого не согласиться с Молотовым, что Сталин смело проводил ленинские идеи в жизнь.

Здесь есть еще один момент, на который следует обратить внимание. В подобном механистическом подходе к общественным отношениям человек фактически является лишь инструментом, винтиком, шайбочкой, штампуемой по ГОСТу. Стоит ли после этого негодовать на сталинское «незаменимых людей нет». Система аккуратно «выбраковывала» нетиповые для нее «детали». Молотов произносит по этому поводу фразу, которая могла бы стать достойным эпиграфом в летописи советской истории – «винтики-то винтики, но важно, в какую сторону они вращаются».

Может все это и так, скажет оппонент, но ведь был нэп, стратегическая линия, выработанная Лениным и прерванная Сталиным. Заметим, что подчас полярные оценки сути новой экономической политики даются не только с академических, но и политических трибун. Идут жаркие дискуссии в научной и публицистической периодике, обсуждаются проблемы, был ли крах нэпа обусловлен его внутренними кризисами, или этой политике просто не был предоставлен режим наибольшего благоприятствования. Думается, что на практике было и то, и другое, и еще целый ряд факторов, по которым историкам еще предстоит высказаться глубоко и всесторонне. Но в данном случае давайте поразмышляем в том направлении, которое предложено В. Молотовым.

Ленин планировал нэп как временное отступление и уже через год, в 1922 году, выступил и сказал, что с нэпом надо кончать, замечает Молотов, и замечает, на наш взгляд, совершенно правильно. Начиная с 1921 года, Ленин метался между Сциллой доктринальной догмы и Харибдой политического [c. 583] прагматизма. Развить производительные силы, инициативу и предприимчивость, «заставить» капиталистов работать на социализм и одновременно укрепить существующий строй. Вот почему, наряду с партийными директивами о претворении в жизнь новой экономической политики, на места рассылались (при самом активном участии В. Молотова) инструкции о борьбе с «обуржуазиванием» коммунистов и усилении идеологической работы. И ленинское «всерьез и надолго» фактически не вписывалось в его усилия по стабилизации института «партии – государства».

Ленинский вариант нэпа можно сравнить в какой-то мере с переводом тюрьмы на хозрасчет, когда получаемые средства используются опять-таки на укрепление этой тюрьмы. Конечно, тюрьма всегда есть тюрьма. С точки зрения свободного человека. Но для ее обитателей вопрос о типе тюрьмы далеко небезразличен. И тут может сработать еще один закон – истинный хозрасчет рано или поздно выведет обитателей тюрем на проблемы (в той или иной степени) и политической свободы. Ленинский нэп допускал, правда, в известных пределах^II, как плюрализм экономических структур, так и «закручивание гаек» в области политической и идеологической. Но экономическая свобода, даже ограниченная, все равно ставила так или иначе вопрос об изменении характера политического режима, а в перспективе – и общественного строя. С этим, наверное, в какой-то мере связана истинная причина «обрубления» нэпа в конце 20-х годов. Вот почему оказались неприемлемыми реформы Косыгина, мыслящиеся в рамках системы и просто опасным экономический эксперимент Худенко.

Это, наверное, понимал и Ленин. Вот поэтому и говорил о прекращении «отступления». Именно как отступление от генеральной линии, он в принципе и оценивал нэп. И эта мысль [c. 584] последовательно проходила во всех его публичных выступлениях и работах после X съезда. Так что не нужно специально доказывать, что означает на деле призыв «творчески» реализовать ленинскую концепцию нэпа в наши дни.

Главной социальной силой, которая постоянно оказывалась «за бортом» большевистской политики, в том числе и нэпа, было крестьянство. Это утверждение кажется, на первый взгляд, необоснованным, ибо вроде бы, как это было вложено в наше сознание, нэп и замышлялся ради смычки рабочих и крестьян. Нет, замышлялся он ради укрепления диктатуры партии во всех ее структурных звеньях. Он и был «брошен» как ее спасательный круг.

Трагедия страны состояла и в том, что в разряд если не врага, то уж во всяком случае не друга, попадает сельский труженик, виновный лишь в том, что претендовал на роль хозяина на своей земле, возможности распоряжаться произведенным продуктом по собственному усмотрению. Еще на заре своей революционной деятельности Ленин вел активную агитацию против благотворительных инициатив земской общественности Самары по оказанию помощи голодающим крестьянам губернии, ибо считал, что голод стимулирует их переход в лагерь пролетариата. В послеоктябрьский период Ленин видел в крестьянской собственности угрозу делу коммунии. Поэтому крестьянин рассматривался как потенциально «не наш», не пролетарский, а мелкобуржуазный элемент, с которым власть на каком-то временном отрезке вынуждена будет считаться. Но ни в коем случае не допускать его на роль равноправного политического субъекта власти. Показательным является выступление Ленина через два месяца после провозглашения нэпа на X Всероссийской партийной конференции (май 1921 г.). Если вы хотите политического соглашения, заявил он, обращаясь к крестьянам, тогда потрудитесь воевать и нас победить, ибо классовая борьба есть классовая война. Классовая война труженику в условиях перехода к гражданскому миру! Спрашивается: при чем тогда Сталин с его тезисом обострения классовой борьбы? Кстати, эта фраза Ленина из его полного собрания сочинений выброшена. Понимали, что почем… Понимал это и Ленин. Знал и о методах, какими проводилась продовольственная политика. На [c. 585] Х съезде он получил записку от Тюменской делегации, где сообщалось, что «по выполнению продразверстки устраивали такие вещи: тех крестьян, которые не хотели давать разверстку, их ставили в ямы, заливали водой и замораживали». Знал лидер большевиков, какими методами («самыми свирепыми репрессиями», по выражению Председателя Сиббюро ЦК РКП Ходоровского, написавшего в марте 1922 г. Ленину письмо, оправдывающего продовольственный террор) взимался и продналог. И все это не поколебало Ленина, а если и поколебало, то опять-таки в одном – с нэпом, как «отступлением», необходимо заканчивать как можно скорее.

И «понимающих» Ленина, разделяющих его «военные хитрости», было много. Правда, некоторые воспринимали этот курс как «капитуляцию» перед капитализмом и обещали «вычистить» из партии как самого Ленина, так и его «поправевших соратников». Но «умные люди» сразу разобрались, что к чему. Вот какие советы давал Ленину в письме, датированном 2 декабря 1921 года, Т. Сапронов из Екатеринбурга: «Ни для кого не секрет, – писал он, – что вставший на ноги мужичок может потребовать прав в области государственного строительства. Поэтому для сохранения партии у власти необходимо «поиграть в парламентаризм», посадить «по паре-тройке бородачей» в органы Советской власти, но сделать все возможное, чтобы не допустить «вкусившего сладкого мужичка» к реальной власти».

Собственно говоря, вся поначало аграрная политика партии и строилась в данном модуле, допускающем лишь разную степень отклонения «влево» или «вправо». Сталинская коллективизация была одним, самым крайним и жестоким вариантом этой политики. Но и другие, «мягкие» (скажем, бухаринские) альтернативы представляли лишь либеральные вариации общей темы – партия решала за крестьянина, какие формы землепользования он должен выбирать, а посевная кампания и уборочная страда строились не на житейской мудрости и агрономических знаниях, а на указаниях партийных комитетов. Случалось, что Система включала в действие какие-то экономические регулятивные механизмы, но это был уже не ее инструментарий.

И проводилась эта политика опять-таки с позиций [c. 586] «сверхзадачи» – сохранить и упрочить собственную политическую власть. Проиллюстрируем сказанное материалами заседания Политбюро ЦК РКП от 3 января 1925 года, на котором рассматривался вопрос о кооперации. В. Молотов продемонстрировал на нем достаточно гибкую и в то же время целенаправленную позицию. Он выступил за необходимость энергичнее внедрять выборность в кооперацию, втягивая мужика и в экономическую и политическую жизнь. На реплику Л. Каменева «только как бы нам мужики не показали кузькину мать в Советах после этого» Молотов возразил: а разве будет лучше, если крестьяне пойдут по пути создания собственных организаций, ведь «поскольку кооперативы сейчас экономически в наших руках, выборность должна быть нашим лозунгом, а если мы пропустим, он может сделаться лозунгом самого мужика против нас».

Мы видим, что вся тактика была рассчитана прежде всего на укрепление правящей структуры. Тем более, по словам Сталина, сказанным на этом заседании, коммунисты «до полной ликвидации гражданской войны далеко еще не дошли, и не скоро, должно быть, дойдем». И разве после этого скажешь, что Сталин плохо усвоил партийные наказы.

Мы много сейчас говорим об ужасающих последствиях коллективизации, добившей хозяйственного труженика села. Но вот интересно, знал ли Молотов, уничижительно отзывающийся о «правых», превозносящий заслуги Сталина в этой области, о том, как оценивали политику большевистской партии в деревне современники коллективизации. Приведем некоторые данные на этот счет. Даже коммунистами высказывались законные сомнения о профессиональной компетенции тех, кто разрабатывал аграрную политику партии. Так, в июне 1926 г. член партийной ячейки одной из сибирских партийных организаций прямо заявил: «ЦК ВКП(б) не знает деревенских организаций, а пишет и дает задания такие, которые в деревне невыполнимы».

Нельзя сказать, что «наверху» не ведали, как идет «социалистическое» строительство, за счет каких жертв и мук. Знали. Причем не только по сводкам ОГПУ. Не боясь последствий, люди писали в «Правду». Эти письма, конечно, не публиковались, но систематизировались и показывались «кому [c. 587] следует». Прочтем лишь некоторые из них, относящиеся к началу 1930 года. «После долгих споров и обсуждений пришли к убеждению, что страна наша идет к разорению и нищете. Редакция «Правды», вы не серчайте, что так отвечаем. Мы вам сейчас докажем, что наша правда. Вот уже второй год идет пятилетка, а ничего хорошего не видно, а вы все трубите, что то улучшилось, другое прибавилось, заводы и фабрики работают ударно, что колхозы и совхозы расширили свою посевную площадь, что осталось только организовать сплошные колхозы и уничтожить единоличные середняцкие, по-вашему варварские, хозяйства, тогда будет рай в Советской стране. Нет, далеко ошибаетесь. Мы, крестьяне, видим, что вы все врете… Заводы и фабрики, которые вы пророчите, а что можно увидеть: в одном фундамент укладывают для завода, а в другом стены строят и… наполовину не достроен завод и не хватает материала достроить в короткий срок». Это решение одного из крестьянских собраний.

В 1932 году на имя Сталина получено два письма из Татарии. «Товарищ Сталин. Разрешите узнать программу в нашей партии по хлебозаготовкам», – пишет крестьянин Я. Крупов, информируя о надвигающемся голоде, к которому привела политика обирания крестьянства. А вот письмо тоже крестьянина С. Михайлова. «Мы шлем тебе свой рабоче-крестьянский привет. После этого сообщаем, что в данный момент в нашем Советском Союзе осуществляются ненормальные явления. Возьмем состояние рабочих, купить нечего, рабочие все удивляются. Будем радоваться тогда, когда у нас будет частная торговля. Крестьянин находится в скверных условиях, его задушили налогами и насильно гонят в колхоз. Мы еще раз просим не гонять в колхоз. В этом году сколько сотен гектар осталось хлеба под снегом, хлеб колхозников, а хлеб единоличников давно собран и они сидят в тюрьме». Однако это были голоса «обреченных» – «контрреволюционных» и «кулацких» подголосков.

Правда, народ не терял и чувства юмора как средства предохранения от полного социального некроза. Были, даже в страшные 30-е, и анекдоты. Так, в марте 1939 года в одном из провинциальных райкомов партии разбиралось дело некоего Д.И. Хоботова. Свидетель указал, что «в личном быту, по [c. 588] выпивке» тот был охотник до анекдотов. И передал содержание одного, рассказанного Хоботовым в компании. Вот на половых органах бывают венерические болезни «сороконожки», и вот один заболел этой болезнью и пришел тоже к одному и спросил: «Как и чем лечить мне эту болезнь?» Тот ему ответил: «Возьми на этом месте напиши «колхоз» и эти «сороконожки» все разбегутся». Такой анекдотец для 1939 года – это что-то.

Все сказанное относится и к индустриализации, «патриотическое» восприятие которой и по сей день сохранилось у многих людей. Мол, что же – «косточки – косточками», но воздвигли индустриальные гиганты, вывели державу вперед. А стахановцы, трудовой героизм, энтузиазм… Да, все это было, и надо с должным уважением отнестись к тем, кто в недоедании и недосыпании создавал промышленный потенциал государства. Но Система и здесь безжалостно, методом той же чрезвычайщины, репрессивно-приказного диктата, в конечном итоге эксплуатируя благородную идею, обманывала труженика. Сам новый эксплуататорский класс, представленный высшим партийным и государственным руководством, жил уже в тех (закрытых) городах-садах, за которые десятки тысяч людей на «стройках социализма» отдавали последние силы, «сидя в грязи и подмокший хлеб жуя».

Мы долгое время не обращали внимания на эти моменты, подсчитывая только стройки и шахты, домны и заводы. Не измеряли героическое нравственным, не ставили вопрос о цене прогресса. Политиканы безжалостно манипулировали массовым сознанием, подхлестывая страну и «завинчивая гайки», Система доводила общество до страшного, в большинстве своем вовсе неоправданного перенапряжения сил. Серго Орджоникидзе не случайно написал «Сказка?» на полях представленной ему информации о ходе «перевыполнения» первой пятилетки, что, впрочем, не помешало ему в публичных выступлениях эту сказку пропагандировать.

В мемуарах известного советского писателя В.А. Каверина «Эпилог» (М., 1989) есть такое свидетельство автора. В начале 30-х годов он приехал в Магнитогорск, чтобы собрать материал о том, как строился «социалистический город». Действительно, город у подножия Магнитной горы на [c. 589] плоской, голой степи возник с феноменальной быстротой. Но по нему, как свидетельствует Каверин, бродили, спотыкались умирающие от голода бледные женщины – жены или вдовы кулаков, работавших на стройках или тоже умиравших где попало. Кладбище росло быстрее комбината. Рабочие спали на земле, в наскоро построенных бараках жить было невозможно. Все говорило о рабском отсутствии достоинства, о самооплевывании, дух напряженного подчинения господствовал в каждом слове. «Ясно видя прямую связь между ростом кладбища и ростом комбинатов, я как бы старался не видеть эту связь и, стало быть, бродил по строительству с закрытыми глазами». Долгие годы и мы закрывали глаза на проблему цены прогресса. И хотя Андрей Вознесенский давно сформулировал поэтический афоризм: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек», не спешили приложить его к анализу пройденного нашей страной «социалистического пути».

Но высокомерно приписывая только одной политической организации монопольное право на истину и власть, заключая в тюрьму своих политических оппонентов, высылая из страны творческую интеллигенцию и грубо куя «новый тип» человека-конформиста, Система все же не могла растоптать в людях все человеческое, лишить их способности трезво и честно оценивать происходящее.

Вот что писал бывший красноармеец: «В июле будет XVI съезд ВКП(б). Люди съедутся откормленные и одетые… Конечно, вся их деятельность будет заключаться в том, чтобы приветствовать Сталина… ЦК привел нас к гибели, остается только удавиться или делать революцию. Нет страны в мире, где бы рабочий предъявлял столь скромные требования, за что только воевали по болотам Карелии и в грязи Перекопа».

А вот еще: «Рабочий перестал верить вождям… уже сейчас многие рабочие раздумывают о возвращении капитализма, ибо новый строй довел до нищеты». Или: «Красивые плакаты не отражают жизнь», «В райкоме только и слышишь: отниму билет, расстреляю», «Неприлично украшать пустые полки в кооперативе портретами вождей» и т. п.

Но может быть все это было необходимо? Молотов, своей личностью долгие годы олицетворявший победу в Великой [c. 590] Отечественной войне, естественно связывает ее с достижениями своей Системы. Умалчивает он лишь о ее чудовищной цене, о том, что это, как правильно заметил современный историк, была «украденная Победа».

Страшную плату понесла страна за тоталитарную систему в годы Великой Отечественной войны. Она заплатила сотнями тысяч жизней мальчиков из военных училищ, преподавателей и ученых, ушедших в ополчение, гигантскими людскими и материальными потерями, материнским горем и детским непосильным трудом, блокадным Ленинградом и военнопленными.

Это все – плоды сталинских пятилеток, коллективизации и «укрепления обороноспособности».

В разговоре о том, какими путями шло строительство общества, которое Молотов называет социалистическим (а скорее всего таким оно и было), часто всплывает имя Л. Троцкого. Троцкий, ум и профессионализм которого Молотов не может не признать, по его мнению, не верил в социализм, в то время, как Сталин смело провел эту идею в жизнь. По нравственному «уставу» Молотова Троцкий, конечно же, «сволочь». Кстати, службист и знаток партийного устава, Вячеслав Михайлович в нужный момент мог толковать его как «следовало». Так, на заседании экстренного Пленума ЦК РКП(б) от 28 декабря 1925 г. рассматривался вопрос о замене редактора мятежной «Ленинградской правды» Скворцовым-Степановым, которого Молотов хвалит: «…он ярый ленинец и за Сталина был… очень крепкий большевик». Зиновьев указывал на незаконность такой процедуры, ибо она перешагивает через Ленинградский губком. Против этого в «чекистской» манере высказался Дзержинский «Никакая партийная демократия не может быть направлена на то, чтобы обеспечить восстание, если можно так выразиться, против партийного съезда». А Молотов поддакнул: «Это (смена редактора. – С.К.) не является нарушением партийного устава».

Но продолжим о Троцком. Когда-то на обложке книги Э. Квиринга «Ленин, заговорщичество, Октябрь» (1924 г.) Сталин написал: «Рассказать Молотову, что Троцкий налгал на Ильича насчет путей восстания». «Рассказать… что… налгал» – своего рода директивный донос. [c. 591]

Троцкий – фигура сложная, противоречивая. Он, несомненно, интеллектуально был выше всех в ленинском окружении. Троцкий по ряду позиций приближался к демократическому видению многих вопросов, хотел, так сказать, раздвинуть стены тюрьмы. Но, по собственному признанию, демократом никогда не был. На «святое святых» – роль партии – не покушался. Воспроизведем фрагмент «товарищеского», партийного разговора с Троцким на октябрьском (1927 г.) Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б).

«Троцкий. Вы рассказываете, что из партии выходил. (Смешанный гул голосов, шум.) …Ложь, клевета… термидор… (Реплика не уловлена.) Голоса. За живое захватило… Глупо это. Евдокимов… (Реплика не уловлена.) Голос с места. Ну, ну, болтун, помолчи. Троцкий. Грубость и нелояльность, о которых писал Ленин, уже не просто личные качества; они стали качествами правящей фракции, ее политики, ее режима… Основная черта нынешнего курса в том, что он верит во всемогущество насилия – даже по отношению к собственной партии. (Шум.) Бабушкин. «Соц. Вестник» читает. Мелкий буржуа в пролетарском государстве. Скрыпник. Еще одна статья из «Соц. Вестника». Возгласы. Меньшевик! Троцкий. Через Октябрьскую революцию наша партия получила в свои руки могущественный аппарат принуждения, без которого немыслима пролетарская революция. Средоточием диктатуры является Центральный Комитет нашей партии. (Шум.) При Ленине, при ленинском Центральном Комитете организационный аппарат был подчинен революционной классовой политике мирового масштаба. Правда, Сталин, в качестве генерального секретаря, внушал Ленину опасения с самого начала. «Сей повар будет готовить только острые блюда», – так говорил Ленин в тесном кругу в момент X съезда партии. Возгласы. Меньшевик, довольно! Троцкий. Но при ленинском руководстве, при ленинском составе Политбюро генеральный секретариат играл совершенно подчиненную роль. (Шум.) Положение стало меняться со времени болезни Ленина. Подбор людей через секретариат, аппаратная группировка сталинцев получили самостоятельный, независимый от политической линии характер. Вот почему Ленин, взвешивая [c. 592] перспективу своего отхода от работы, подал партии последний совет: «Снимите Сталина, который может довести партию до раскола и гибели». (Шум.) Степанов-Скворцов. Старая клевета! Тальберг. Ах ты, болтун, хвастун! Возгласы. Позор! Тальберг. А у вас правильная политика? Скрыпник. До чего дошел! Гнусность какая! Возгласы. Это ложь! Петровский. Презренный меньшевик вы! Калинин. Мелкий буржуа, радикал! Голос. Мартов. Троцкий. (из-за шума, возгласов протеста не слышно) …Партия не узнала вовремя об этом совете. Подобранный аппарат спрятал его… Возгласы. Долой Троцкого! Довольно болтать! Нет возможности терпеть подобные вещи! Троцкий. …Изгоняя, лишая работы, арестовывая, правящая фракция действует дубьем и рублем против собственной партии. (Шум. Крики: Долой! Что за гнусность! Меньшевик! Предатель! Нельзя его слушать ! Что за издательства на ЦК!)… Ярославский. Заупокойная Троцкого. Голос. Похоронный марш!.. Голоса. Шпана ты этакая! Меньшевик!.. Скрыпник. Меньшевик, ступай прочь из партии».

Так «демократически» проходила борьба с троцкизмом. Конечно же, Троцкий – никакой не враг социализма, а верный ленинец, убежденный революционер. И высеченный на обелиске на его могиле символ – «серп и молот» – адекватен сути этой личности.

Да, Троцкий и его сторонники предлагали собственные варианты развития страны. Они по-своему справедливо отрицали возможность построения социализма в такой отсталой стране, как наша, до победы мировой революции. Но разве реальная практика опровергла это отрицание? Разве тезис Радека о социализме «на одной улочке» так уж принципиально неверен (если речь, конечно, не идет об улочке в закрытом дачном поселке в Барвихе?). А вот то, что все «оппозиционеры» хотели строить социализм – это факт. И это главное. Отношение к крестьянству? Троцкистско-зиновьевский блок выступал не против крестьянства вообще, а против кулака. Это, конечно, не красит его, но речь ведь шла не о физическом уничтожении, как это сделал «отец народов», а только о большем налогообложении. И еще одно! Если внимательно [c. 593] перечитать дискуссии о возможности построения социализма в СССР, концептуальное начало в них обнаружить сложно. Речь идет больше о словесной эквилибристике и личных политических амбициях.

В чем-то главном Сталин и Троцкий очень близки. Вполне можно допустить, чтобы они до конца вместе управляли рычагами партийной диктатуры, строя ленинский социализм. Столкнула их во многом борьба за личную власть. Волею судьбы один из них оказался на ее самой высшей ступени, а другому – история отвела роль его непримиримого критика.

Не будем обольщаться «демократизмом» Троцкого и его сторонников. Это – демократизм оппозиции, своего рода орудие давления на политических противников. Находясь у власти, они демонстрировали иные качества. Можно вполне представить действия Троцкого как председателя РВС по коллективизации.

Говоря о персоналиях, встречающихся в беседах с Молотовым, необходимо сказать еще об одном политическом деятеле – С. Кирове. У Молотова на этот счет позиция однозначная: Киров был неплохим оратором, мог много и полезно работать, но не был ни теоретиком, ни лидером, приближающимся к Сталину. В таком подходе, думается, есть резон. Сергей Миронович – один из сталинского окружения и не более. И никак уж он не мог составить конкуренции тому, кого неустанно восхвалял своей кипучей пропагандистской риторикой. И если Сталин действительно приложил руку к его убийству, то, наверное, лишь потому, что оно развязывало ему руки для перехода к большому террору. А впрочем – нет фактов, есть версия и только. Вспомним, как объективно выгодна была Борису Годунову смерть царевича Димитрия. Но неоспоримых доказательств его причастности к убийству не существует и – только версия…

Можно (и нужно) возмущаться спокойным, непоколебимым убеждением В. Молотова, что террор в 1937 году был необходим, поскольку необходимо было добить классовых врагов разных мастей и оттенков. Доказывать, что это аморально, приводить факты и цифры о репрессиях, в которых активно участвовал сам Вячеслав Михайлович? Но стоит ли делать это здесь? Наверное, не стоит. Молотов знал об этом [c. 594] получше нас, а мы знаем об этом уже столь много, что становится просто страшно.

А ведь в чем-то В. Молотов, как истинный большевик, прав. 1937 год начался значительно раньше. «Красный террор», продразверстка, первые концлагеря, процессы над «контрреволюционерами», подтасовки, фальсификации. Шифроотделы ЦК и губкомов, сводки ГПУ, секретная деятельность от партии и народа^III.

«К стенке» – меньшевиков, «пулеметы» против оппозиции. Все имеет свое начало и свой конец. Цель не только оправдывает средства, но в какой-то момент средство само становится целью.

Молотов все время подчеркивает, что Сталин очень любил Россию, русский народ. Воистину, полюбил волк кобылу. Социальному, а затем и политическому геноциду подвергались целые классы, а объектом террора стал, в первую очередь, русский народ.

Политическая доктрина большевизма фактически была не только антигуманна, но и антинациональна. Как иначе объяснить следующие факты. В июле 1918 года командование Красной Армии при осаде мятежного Ярославля выдвигает ультиматум, в случае невыполнения условий которого грозит подвергнуть город химической атаке и превратить в руины. В 1920 г. химическими снарядами была обстреляна Бухара, а затем брошена на разграбление красноармейцам. В 1921 г. химические газы были готовы применить против восставших крестьян Тамбовщины.

Интересы мировой революции и ее полпредов являлись приоритетными перед интересами собственного народа. Так, [c. 595] в начале 1922 года для сведения всех членов Политбюро, в том числе и Ленина, поступает ужасающая информация из Самарской губернии: «едят трупы, детей не носят на кладбище, оставляя для питания», похороненных вырывают из могил и употребляют в пищу. И что же: именно в это же время при активном участии Молотова на Секретариате и Оргбюро утверждается смета ЦК РКП на золотую валюту (взятую, кстати, из золотого запаса Наркомфина). По ней сотни тысяч золотых рублей, на которые можно было бы закупить хлеб для голодающих, отдаются на нужды Коминтерна, а также на содержание заграничных домов отдыха для партийной номенклатуры, валютных пособий для нее и членов семей на лечение за границей.

В том же 1922 году, когда по России прокатывался смерч голода, специальная медицинская комиссия обследует состояние здоровья «ответственных товарищей». Результаты неутешительны – почти все больны: у Сокольникова – неврастения, Курского – невралгия, Зиновьева – припадки на нервной почве… Здоровы – Сталин, Крыленко, Буденный (небольшое повреждение плеча – рубил, наверное, кого-то), Молотов (всего лишь нервность), у Фрунзе – зарубцевавшаяся язва (прав оказывается Б. Пильняк в «Повести о непогашенной луне»). Но важны не столько диагнозы, сколько предложения о лечении – Висбаден, Карлсбад, Киссинген, Тироль… Что это – целебный пир во время чумы? О какой нравственной основе партийных лидеров можно вообще говорить?^IV

Парадокс сегодняшней ситуации состоит и в том, что современные фактические защитники (под видом «взвешенного» [c. 596] подхода) тоталитарной Системы пытаются оправдать то, что даже ее создатели стремились скрыть, понимая в глубине души, что это разительно расходится с провозглашенными лозунгами.

В августе 1920 года Ленин пишет секретную записку Э.М. Склянскому, в которой предлагает под видом «зеленых» вторгнуться на территорию Латвии и Эстонии, «перевешать кулаков, попов и помещиков», а потом «на них («зеленых». – С.К.) и свалим… Премия – 100 рублей за повешенного». А взять печально известное «шуйское письмо» Ленина Молотову от 19 марта 1922 г.

Дело здесь не только в расправе со священослужителями, а в иезуитской, лицемерной процедуре: «строго секретно», в том числе и от членов партии, скрытно, методом военных хитростей устроить на XI съезде «секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала», а саму кампанию завершить массовыми расстрелами.

Поскольку идеологии марксизма был предан характер священного писания, то религия становилась силой враждебной. Наиболее характерной в этом аспекте явилась написанная в марте 1922 г. ленинская работа «О значении воинствующего материализма». На долгие годы она стала каноническим пособием по охоте за «идеалистическими еретиками». Самое главное в работе – слово «воинствующий». Уже там у него был конкретный адресат – профессора Р. Виппер и П. Сорокин. С ними и целой армией им подобных «господами» Ленин призывает вести священную войну. Эта война приводит уже в самое ближайшее время не только к «философским пароходам». Ее результатом явилось катастрофическое истончение и интеллектуального, и вообще, духовного гумуса.

«Достойным» вкладом, в том числе и лично Молотова, в деле разрушения духовной культуры русского народа является разбойничья (иначе не назовешь) операция по изъятию большевиками церковных ценностей.

Для этого была создана специальная комиссия Политбюро ЦК РКП(б), в задачу которой входило оперативно и по возможности скрытно грабить церковное имущество. 2 марта 1922 г. на имя В. Молотова приходит подписанный [c. 597] зампредседателем ГПУ Уншлихтом документ, в котором препровождается копия проекта по изъятию церковных ценностей, утвержденным областным комитетом партии Татарии и республиканским ГПУ. В нем, в частности, намечалось «путем агентурной разработки точно выяснить местонахождение наиболее ценного церковного имущества и повести работу по подготовке и успешному экспроприированию этого имущества путем разного рода налетов и нападений на церкви». Правда, Уншлихт подверг критике такой план, как недопустимый вариант проведения «серьезной операции». Но суть ее не изменилась – забирали то, что являлось духовным достоянием народа.

8 марта 1922 года Ленин через президиум ГПУ получает копию воззвания патриарха Тихона, в котором говорилось, что русская православная церковь сразу откликнулась на ужасающее бедствие, каким явился голод. Было решено произвести сборы денег и продовольствия, а также разрешить церковноприходским Советам и общинам жертвовать на нужды голодающих драгоценные церковные украшения, не имеющих богослужебного употребления. Между тем постановлением ВЦИК от 13/26 февраля 1922 г. предписывалось изъятие всех драгоценных церковных вещей, в том числе священных сосудов, что с точки зрения церкви являлось святотатством. Это само по себе дало основание Уншлихту и начальнику секретного отдела ГПУ Самсонову в докладной записке Ленину от 20 марта на основании того, что патриарх Тихон и «окружающая его свора высших иерархов, членов синода» выступают против изъятия ценностей, считать, что есть все основания для ареста Тихона и членов Синода и необходимо «афишировать их перед местным голодным населением как врагов народа».

Усердствует и Троцкий, возглавлявший комиссию. 23 марта 1922 года в Политбюро (специальная копия – В. Молотову) направляется его предложение форсировать изъятие и продажу за рубеж ценностей русской церкви. Соответствующий циркуляр на этот счет посылает в партийные комитеты и Молотов.

Ряд людей понимали, какие духовные потери стояли за этой акцией. Как ни странно, на первый взгляд, но Н. Троцкая, [c. 598] бывшая одним из руководителей музейного дела, в записке от 27 июля 1922 г. на имя А.И. Рыкова протестовала против изъятия из музеев вещей, имеющих художественную ценность. Разве вы не знаете, писала она, какое значение имеют художественно-культурные ценности, находящиеся в музеях и ярко освещающих творчество, созданное вековой работой ряда поколений русского народа. Не знали и знать не хотели. Письмо было ведомством А.И. Рыкова проигнорировано и начала работать комиссия по изъятию «экспонатов высокоматериальной ценности» из музеев.

Сначала комиссия, в которую вошли известные деятели культуры, в частности Грабарь, стремилась описать историко-художественную ценность изымаемых реликвий, например: панагия, снятая с евангелия из Троицко-Сергиевской лавры; оттуда же – с жемчугами, бриллиантами и цветными камнями Митра Елизаветы Петровны; застежка от порфири с изумрудами и т. п. Но «сверху» последовал окрик – «такие акты, подробные, нам не нужны. Нам требуется… изъять столько-то пудов серебра, золота». Из управделами СНК прислали образец формы изъятия ценностей: столько-то пудов, на такую-то сумму сдано в Гохран. В итоге начальник металлофонда (отдела металло-алмазного фонда Валютного управления Наркомфина) Базилевич, входивший в руководство комиссией, доложил в СНК: изъято 25 фунтов золота в изделиях, серебра в изделиях до 35 пудов и до 150 карат бриллиантов. Итак, бесценные реликвии – на вес. Конкистадоры, как известно, также переплавляли сокровища инков и ацтеков. Куда пошли средства от продажи ценностей – на закупку хлеба или «мировую революцию» (в том числе приближение «коммунизма» для высшей партийной номенклатуры, их семейств и придворной челяди) – еще предстоит выяснить.

Да, очень любили все они Россию и российский народ…

Известно, что в боях 1917 года красногвардейские отряды «для устрашения» обстреливали безо всякой надобности Московский Кремль. В годы гражданской войны большевики тоже не очень церемонились с национальным достоянием. Вероятно, будут жаловаться на постой кавалерии в Ясной Поляне, в упоминавшемся письме делился Калинин со [c. 599] Сталиным. Хоть и дороги реликвии, но это все-таки «реликвии». По-моему, военный расчет должен быть решающим.

А поскольку «военный расчет» в деятельности партии оказывался решающим постоянно, велась «гражданская война» за светлое будущее, то до каких уж тут исторических реликвий. И вполне понятно, что вандализм в отношении Храма Христа Спасителя «мало беспокоит» Молотова. И вот вынесенный устами одного из современников следующий вердикт Системе – «Ваш деспотизм и насилие является таким невыносимым гнетом, что в сравнении с ним царский режим казался прямо легким».

Но в жертву идее был принесен не только русский народ. И тут следует сказать о метаморфозах интернационализма. В нем потенциально было заложено и великодержавие. В борьбе за мировую революцию начала оформляться концепция «красного империализма». «Мировая коммунистическая республика с Лениным во главе» – этот лозунг был весьма популярен в 20-е годы. Большевики могли идти на любые, в том числе и на территориальные, потери ради сохранения собственного господства. Но это являлось для них своего рода отходом для последующего разбега. Стало происходить под флагом советизации и «освобождения трудящихся» постепенное восстановление былой империи. Это обстоятельство было проницательно оценено в белогвардейском лагере уже в 1919 г. как переход «белой идеи» в «красную». В понимании сути такого процесса кроются и надежды сменовеховцев и «патриотические» повороты в отношении СССР ряда деятелей эмиграции, в целом, конечно, на дух не переносивших большевизма.

И вполне естественно, что народы, о «самоопределении» которых было сказано столько громких фраз, становятся по сути дела объектами новой экспансии. Ставка делается на коммунистов, а когда необходимо – на вооруженную мощь Красной Армии. Так, в период подписания мирного договора с Грузинской демократической республикой (май 1920 г.) Орджоникидзе и Киров в письме к Ленину излагают целый ряд аргументов, почему «мы не можем не пойти на Грузию», обосновывая «вмешательство» в дела независмого [c. 600] государства, а также те геополитические выгоды, которые большевики извлекут, «владея Грузией».

Советский Восток рассматривается как коридор для мировой революции. Г. Чичерин летом 1921 г. делился с К. Радеком весьма мрачными мыслями о политике на Советском Востоке. В Хиве и Бухаре, – писал он, – мы вынуждены были поддерживать своими штыками переворот, однако последствия таковы, что это, в конечном итоге навредило нам, советизация повела к оккупации и к ряду самых неприглядных действий. Наша публика, печально констатировал Чичерин, не может излечиться от авантюристических замашек на Востоке. В чем-то новая колонизация в новой империи стала для ее народов страшней, чем в прежней. Царизм управлял «сверху», через губернаторов и наместников, сохраняя в целом достаточный простор для действия традиционных для этих обществ регуляторов. Большевизм вторгся в эти традиционные структуры.

Борьба с религией, вековыми соц- и культурными обычаями и нормами, экономическими укладами приводила к самым негативным последствиям. В восточные районы нередко посылались люди, не знающие специфики края, уповающие на власть идеи и силу оружия. Видный деятель партии П. Лепешинский сообщал в центр о действиях в Туркестане известного чекиста Г. Бокия, политика которого состояла в том, чтобы «делать чик-чик» местному населению. Нередки были случаи «ссылки» проштрафившихся центральных работников.

Постепенно стала оформляться каста новой, уже партийной, знати. Не случайно, в оперативных сводках ГПУ встречались сведения о том, что «туземцы» считают советских чиновников большими эксплуататорами, чем царских колонизаторов.

В. Молотов полностью оправдывает сталинскую депортацию народов, говоря о том, что они были предателями. Да, действительно, было в их среде и немало, сотрудничавших с гитлеровцами. А разве не было таковых среди украинцев? А среди русских – что стоит армия Власова.

Но не надо спешить, объявляя всех их предателями. Там были разные люди, с разными мотивами. В том числе и те, которых предала на голодную смерть, на истребление ее [c. 601] величество Система. Произошла общенациональная Трагедия.

Молотов с позиций великодержавного высокомерия, имперских амбиций повествует о процедуре «добровольного вхождения» в СССР прибалтийских государств. У кого сила, тот и прав. И как же нам не понять поведения этих народов, очутившихся между гитлеровским молотом и молотовской наковальней. Кровь всегда останется кровью, нет победивших и проигравших в братоубийственных войнах, есть только жертвы… И это надо помнить сегодня всем. И тем, кто не хочет стряхнуть со своих ног прах имперского мышления, ибо альтернативой свободе может стать только нищета тоталитаризма, а подлинное величие страны измеряется отнюдь не ее размерами и военным потенциалом, а величием свободной человеческой личности в ней.

А также и тем, кто не в силах извлечь урок из прошлого, стремится в борьбе за «демократию» использовать все те же методы национал-большевизма, пытаясь достичь благоденствия «своей» нации за счет других. История уже знает, к чему это может привести.

Свои «нравственные» оценки политических событий В. Молотов демонстрирует и при обращении к событиям послевоенного периода. Так, в отношении Л. Берии главная суть молотовского обвинения состоит не в том, что тот убийца, садист и насильник. Нет, плох Берия как «правый», «идейно чуждый человек», что проявилось в стремлении убедить политическое руководство страны не проводить форсированного строительства социализма в ГДР. К слову сказать, несмотря на всю «мерзостность» личности Берии, к всесторонней оценке его деятельности историкам еще предстоит обратиться. Ведь именно он после смерти Сталина явился инициатором целого ряда реформистских проектов, направленных на либерализацию режима, и ряд этих наработок были потом использованы и Маленковым, и Хрущевым.

До самого последнего времени у нас была искажена история так называемой «антипартийной группы», в деятельности которой В. Молотов принял самое активное участие. Знакомясь с его воспоминаниями, еще раз убеждаешься – группа действительно была, но не «антипартийная», а [c. 602] антихрущевская. В претензиях ее участников были и здравые соображения и спорные и неверные вещи. Но право их на собственное мнение вряд ли можно отрицать.

Другое дело – метод закулисных сговоров^V.

И что показательно – Молотов и его сподвижники были повергнуты все тем же седьмым пунктом революции «О единстве партии», который они в свое время столь активно проводили в жизнь. Сработал «эффект бумеранга».

И еще. У Молотова не хватает даже элементарной порядочности оценить, что после разгрома группы ее члены по большевистской традиции не оказались в тюремных камерах. А ведь на проходивших партийных активах такие рекомендации делались.

Рассуждения В. Молотова, при внешней некоторой мозаичности, в целом глубоко продуманы. Известно, что он долгое время работал в Ленинской библиотеке.

Вот как вспоминает об этом советский историк, профессор А.И. Зевелев. В 10 часов утра распахивалась дверь читального зала для академиков и докторов наук и входил маленький, сухой старик в пенсне. Он педантично штудировал всю историческую и политическую периодику, особенно журналы 20-х годов, делал закладки. Большой интерес его занимали воспоминания о Ленине, причем он сравнивал их с более ранними изданиями, ища купюры. А.И. Зевелев увидел однажды, как В. Молотов просматривает ответы на вопросы анкеты старым большевикам, заданные Истпартом в 1927 г. – в десятилетний юбилей революции. Поинтересовался, зачем… Молотов отодвинулся, отгородился и стал работать еще [c. 603] конспиративней. В 12 часов приходила его жена, Полина Жемчужина – делала выписки из отмеченных мест.

Так что перед нами – плод долгих и методичных размышлений.

Невольно приходит на ум строчка из Николая Гумилева: «Старый доктор сгорблен в красной тоге, он законов ищет в беззаконьи». Да, именно этим и занимается «красный академик». И результат закономерен – обвинение выносит сама защита.

^I Вопрос о том, в какой социализм верил Ленин и идет ли корабль перестройки ленинским курсом – отнюдь не область голой теории. Суть в том – модернизировать, сохранив, или демонтировать, сделав это законным, правовым способом, Систему, господствующую более 70 лет. В этой связи весьма показательна публикация в газете «Товарищ» (органа МВПШ) за 30 декабря – 7 января 1991 года «Открытого письма» некоего А. Шведунова, в котором содержатся прямые нападки на М. Горбачева за то, что тот строит «не ленинский социализм». Автор, в частности, приводит ленинскую цитату о строе цивилизованных кооператоров, замечая, что «из ее середины фальсификаторы выбрасывают слова «при общественной собственности на средства производства», т. е. слова, характеризующие основное отличие социализма от капитализма». Автор, на наш взгляд, прав в этих рассуждениях со своих позиций, подтверждая мысль, что сегодня обращение к Ленину несет в себе системоукрепляющее начало.

Вернуться к тексту

^II Любопытно, что А. Шляпников, споривший с Лениным при жизни, уже в 1926 году расценивал сталинско-бухаринский курс как «насаждение капитализма», аргументируя тем, что Ленин установил «пределы» допуска несоциалистических элементов в советскую экономику.

Вернуться к тексту

^III Вот, наверное, почему Молотов не возмущается, а принимает, как должное, что его подслушивали, следили. Как же иначе… Кругом враги. Новая власть зиждилась на силе, точнее, насилии, а силу, как писал М. Калинин Сталину еще в 1919 году, «силу уважают… все благоразумные люди». Да, они все были благоразумными людьми и «правильно» себя вели, когда сидели их родные и близкие. Неистовость к «врагам» и собачья покорность к хозяину отличает эту «гвардейскую» генерацию.

Вернуться к тексту

^IV С первых лет Советской власти, наряду с призывами к народу идти на максимальные жертвы ради социалистического выбора, Система оградила «ответственных товарищей» льготами и привилегиями. Весьма показателен разговор, происшедший в 1989 году между первым секретарем МК КПСС В. Месяцем и Н. Травкиным. Когда Травкин отказался от пайка (в просторечьи – «корыта»), то В. Месяц был очень недоволен. «Это же Ленин пайки ввел, – говорил он, – и не дело, если каждый с порога начнет ленинские принципы ломать».

Вернуться к тексту

^V Такой метод вообще был характерен для партии, недаром имеются специальные решения о хранении ее «конспиративных» документов. Брежнев как-то за застольем проговорился о «конспиративной работе», проводившейся против Хрущева, эта конспирация сохраняется и по сегодняшний день, ибо как же объяснять, что крепкие парни в форме КГБ вместо того, чтобы охранять государственную безопасность, сторожат функционеров «партии трудящихся».

Вернуться к тексту

	предыдущая		начало
		оглавление