Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		оглавление

В Соединенных Штатах демократическая республика продолжает существовать. Объяснить причины этого явления – вот основная цель этой книги.

Среди причин есть такие, которые я невольно и вскользь указывал в ходе повествования. Есть и другие, которые я не имел возможности проанализировать. Те же, которым я уделил много внимания, могут остаться незамеченными из-за обилия подробностей.

Поэтому прежде, чем двигаться дальше и говорить о будущем, я считаю необходимым коротко сказать о всех тех причинах, которые могут служить объяснением существующего положения.

Это будет краткий обзор, так как я постараюсь лишь напомнить читателю в общем виде то, что ему уже известно. Что касается фактов, о которых я еще не упоминал, то я остановлюсь лишь на самых основных.

Все причины, способствующие поддержанию демократической республики в Соединенных Штатах, можно свести к трем:

первая – особое положение, в которое американцы попали волей случая и Провидения;

вторая – законы;

третья – обычаи и нравы.

Множество обстоятельств, не зависящих от воли человека, облегчают существование демократической республики в Соединенных Штатах. Одни из них известны, с другими можно легко ознакомиться. Я ограничусь лишь описанием основных.

У американцев нет соседей, поэтому им не угрожают крупные войны, финансовые кризисы, опустошения и завоевания. Им нет нужды взимать большие налоги, содержать многочисленную армию, иметь крупных военачальников. Им почти не угрожает и другое [с. 214] бедствие, более опасное для республик, чем все вышеперечисленные вместе взятые, – военная слава.

Невозможно отрицать то огромное влияние, которое оказывает на народный дух военная слава. Генерал Джэксон, которого американцы дважды избирали главой государства, обладает необузданным характером и средними способностями. В течение всей своей карьеры он никогда не демонстрировал качеств, необходимых для управления свободным народом. Большинство просвещенных классов Союза всегда выступало против него. Что же позволило ему занять пост президента и до сих пор оставаться на нем? Только воспоминания о победе, одержанной им двадцать лет тому назад под стенами Нового Орлеана. Но ведь победа под Новым Орлеаном – это заурядное военное событие, которое не осталось бы надолго в памяти народа, которому приходится много воевать. Народ, который способен подпасть под обаяние подобной военной славы, без сомнения, самый холодный, самый расчетливый, наименее воинственный и, если можно так выразиться, самый прозаический народ в мире.

В Америке нет ни одной крупной столицы¹, которая бы распространяла свое прямое или косвенное влияние на всю территорию страны. В этом я вижу одну из основных причин существования республиканского правления в Соединенных Штатах. В городах люди неизбежно объединяются, они могут все одновременно приходить в возбуждение и принимать неожиданные, продиктованные страстями решения. Там народ оказывает огромное воздействие на назначенных им чиновников, нередко он творит свою волю сам, без посредников.

При подчинении провинций столице судьба всей страны попадает не просто в руки одной части населения, что, конечно, несправедливо. Она попадает в руки народа, который действует самостоятельно, а это представляет большую опасность. Господство столицы наносит серьезный ущерб представительной системе и порождает в современных республиках порок, который был присущ древним республикам: все они погибли из-за того, что не имели представительной системы.

Нетрудно было бы перечислить множество других, второстепенных причин, которые способствовали установлению и обеспечивают существование демократической республики в Соединенных Штатах. Но среди множества счастливых обстоятельств я вижу два основных и немедленно на них укажу.

Я уже говорил ранее, что первой, самой важной причиной, которой можно объяснить нынешнее процветание Соединенных Штатов, является происхождение американцев, то, что я назвал их началом. На заре существования американцам повезло: когда-то их отцы установили на земле, где они теперь живут, равенство условий и способностей, что послужило естественной основой для возникновения демократической республики. И это еще не все. Кроме республиканского общественного устройства, они оставили своим потомкам привычки, идеи и нравы, необходимые для процветания республики. Когда думаешь о последствиях этого первоначального факта, то кажется, что судьба Америки была предопределена тем первым ступившим на ее берег пуританином, так же как судьба человечества была предопределена первым человеком.

Крайне важным обстоятельством, способствовавшим установлению и сохранению демократической республики в Соединенных Штатах, являются размеры территории, на которой живут американцы. От отцов они унаследовали любовь к равенству и свободе, [с. 215] но только Бог, даровавший им необъятный континент, дал им возможность долго жить равными и свободными.

Всеобщее благосостояние обеспечивает стабильность любой формы правления, но оно особенно важно для демократии, основой которой являются настроения большинства и главным образом настроения тех, кто испытывает нужду. При народном правлении государство может жить без потрясений, только если народ счастлив, поскольку нищета действует на него так же, как честолюбие действует на монархов. А ведь ни одна страна мира ни в одну историческую эпоху не имела столько материальных и не зависящих от закона предпосылок благосостояния, сколько имеет Америка.

Процветание Соединенных Штатов объясняется не только демократичностью их законодательства, сама природа работает там на народ.

Человеческая память не сохранила ничего похожего на то, что происходит на наших глазах в Северной Америке.

Прославленные общества древности развивались в окружении враждебных народов, которые надо было победить для того, чтобы занять их территорию. Даже современные народы, обнаружив в Южной Америке обширные территории, столкнулись там с населением, которое хотя и уступало им по развитию, но уже овладело землей и обрабатывало ее. Для создания своих новых государств им пришлось уничтожить или поработить это население, и их победы покрыли позором цивилизованные народы.

Что касается Северной Америки, то в ней жили кочевые племена, которые еще не помышляли об использовании природных богатств. Северная Америка была еще в буквальном смысле пустынным континентом, незаселенной землей, которая ждала своих жителей.

Все необычно у американцев: и их общественное устройство, и их законы. Но самое необычное из всего, что они имеют, – это земля, на которой они живут.

Когда Создатель дал землю людям, она была молодой и богатой, но люди были слабы и невежественны. Когда же они научились извлекать пользу из таящихся в ней сокровищ, они уже заселили ее всю, и им пришлось сражаться за право обладать своей территорией и свободно жить на ней.

Именно в это время была открыта Америка, как будто Бог держал ее про запас и она только что показалась из вод потопа.

В ней, как в первые дни творения, текут полноводные реки, простираются бескрайние и незаселенные леса, болота, ее безграничных полей никогда не касался плуг пахаря. И она достается не одинокому, невежественному и примитивному человеку первобытных веков, а человеку, уже постигшему главные тайны природы, объединенному со своими ближними, обладающему пятидесятивековым опытом.

В настоящее время тринадцать миллионов цивилизованных европейцев не спеша заселяют плодородные пустынные земли, ни всех богатств, ни точных размеров которых они еще не знают. Три или четыре тысячи солдат оттесняют кочевые племена индейцев. За ними идут лесорубы, которые прокладывают в лесах дороги, отгоняют диких животных, исследуют течение рек и таким образом подготавливают триумфальное шествие цивилизации через лесную глушь.

В этой книге я уже неоднократно упоминал о материальном благосостоянии американцев как об одной из причин успеха американских законов. Об этом многие говорили и до меня. Это единственная причина, которая бросалась в глаза европейцам и стала у нас общеизвестной. Поскольку о ней часто писали и она вполне понятна, я не буду на ней останавливаться и задержу внимание читателя на нескольких новых фактах.

Обычно считается, что пустынные земли Америки заселяются европейскими эмигрантами, ежегодно приезжающими в Новый Свет, тогда как американское население живет и увеличивается на территории, которую занимали его отцы. Это глубокое заблуждение. Европейцы, прибывающие в Соединенные Штаты, обычно не имеют ни друзей, ни денег. Для того чтобы жить, они вынуждены продавать свой труд, и поэтому они чаще всего остаются в большой индустриальной зоне, расположенной вдоль океанского побережья. Невозможно обрабатывать пустынные земли, не имея ни денег, ни кредита; прежде чем отправиться в леса, нужно привыкнуть к новому суровому климату. Поэтому хозяевами больших земельных угодий в отдаленных местностях становятся американцы, которые ежедневно уезжают туда из мест, где они родились. Так, европейцы покидают свои хижины и едут жить на американское побережье Атлантического океана, а американцы, родившиеся на этом побережье, в свою очередь переселяются в глубь [с. 216] Центральной Америки. Этот двойной поток эмигрантов никогда не прекращается. Одни уезжают из центра Европы и пересекают великий океан, другие движутся через пустынные земли Нового Света. Миллионы людей одновременно переселяются в одном направлении. Они говорят на разных языках, у них разные религии и нравы, но их объединяет цель. Им сказали, что богатство можно найти где-то на Западе, и они спешат за ним.

Ничто не может сравниться с этим постоянным переселением людей, кроме, может быть, того, что сопровождало падение Римской империи. В те времена массы людей также передвигались в одном направлении, и между ними происходили бурные столкновения. Но замыслы Провидения тогда были другими. Каждый вновь приходящий приносил смерть и разрушение, сегодня же каждый несет ростки процветания и жизни.

Отдаленные последствия миграции американцев на Запад еще скрыты будущим, но непосредственные результаты налицо: поскольку часть коренных жителей выезжает из штатов, где они родились, население этих штатов растет медленно, несмотря на их длительное существование. Так, штат Коннектикут насчитывает лишь пятьдесят девять жителей на квадратную милю, а его население за двадцать пять лет увеличилось лишь на одну четверть. В Англии за тот же период оно выросло на одну треть. Эмигрант из Европы попадает, таким образом, в наполовину заселенную страну, где промышленность нуждается в рабочих руках. Он становится живущим в достатке рабочим. Его сын отправляется искать счастья в пустынные земли и становится богатым собственником. Первый копит капитал, а второй пускает его в оборот, но в нищете не живет ни тот, кто эмигрировал в Америку, ни тот, кто там родился.

В Соединенных Штатах закон всеми силами способствует дроблению собственности, но существует вещь более могущественная, чем закон, которая препятствует чрезмерному ее дроблению². Это легко заметить в штатах, в которых население начинает заметно расти. Массачусетс – самый плотно населенный штат Союза, в нем насчитывается восемьдесят жителей на квадратную милю. Это гораздо меньше, чем во Франции, где на том же пространстве проживает сто шестьдесят два человека.

Однако в Массачусетсе небольшие земельные владения дробятся уже редко. Обычно земля отходит к старшему в семье, а младшие отправляются искать счастья на новые, незаселенные места.

Закон отменил право первородства, но его восстановило Провидение. Однако никто об этом не сожалеет, поскольку теперь он не оскорбляет чувства справедливости.

По одному факту можно судить о том, какое огромное количество людей переселяются вместе с семьями из Новой Англии в пустынные места. Нас уверяли, что в 1830 году в конгрессе было тридцать шесть представителей, родившихся в небольшом штате Коннектикут. Таким образом, от населения этого штата, составляющего сорок третью часть населения Соединенных Штатов, была избрана восьмая часть представителей всей страны.

Однако сам штат Коннектикут посылает лишь пять депутатов в конгресс, остальные же – тридцать один депутат – избираются от новых, западных штатов. Если бы эти люди жили в Коннектикуте, они, скорее всего, были бы не богатыми собственниками, а мелкими земледельцами и жили бы в безвестности. Политическая карьера никогда бы не открылась перед ними, и, вместо того чтобы стать полезными законодателям, они были бы опасными гражданами.

Эти факты замечаем не только мы, они не ускользают и от американцев.

«Нет сомнения в том, – пишет судья Кент в своих «Комментариях к американскому праву» (т. IV, с. 380), – что дробление наделов, доведенное до крайности, могло бы привести к печальным последствиям, если бы, например, семья, владеющая одним участком, не могла с него кормиться. Но в Соединенных Штатах этого никогда не было, и еще многие поколения американцев не столкнутся с такой проблемой. Размеры нашей территории, обилие простирающихся перед нами земель и постоянное переселение людей с берегов Атлантического океана в глубь страны помогают и еще долго будут помогать избежать дробления передающихся по наследству земель».

Трудно описать ту алчность, с которой американцы бросаются на огромную добычу, дарованную им судьбой. Преследуя ее, они бесстрашно идут на стрелы индейцев, переносят болезни, подстерегающие их в пустыне, не боятся лесного безмолвия, не приходят в смятение при встрече со свирепыми животными. Страсть, которая гонит их [с. 217] вперед, сильнее любви к жизни. Перед ними простирается почти безграничный континент, а они спешат так, словно боятся прийти слишком поздно и не найти себе места. Я говорил о переселении из старых штатов, но люди переселяются и из новых. Штату Огайо нет еще и пятидесяти лет, основная часть его жителей родилась за его пределами, его столица еще не существует и тридцати лет, и на его территории есть бескрайние пустынные поля. Однако население Огайо вновь переселяется на Запад: большинство тех, кто приходит в плодородные прерии Иллинойса, – жители Огайо. Эти люди оставили свою первую родину, чтобы жить хорошо, теперь они уезжают и со второй, чтобы жить еще лучше. Они почти повсюду находят богатство, но не счастье. Их стремление к благосостоянию превратилось в горячую и беспокойную страсть, которая растет по мере ее удовлетворения. Когда-то они разорвали связи, прикреплявшие их к родной земле, и с тех пор у них не возникло новых связей. Переселение стало для них потребностью, они видят в нем что-то вроде азартной игры, в которой они одинаково любят и переживания и выигрыш.

Иногда люди перемещаются так быстро, что местность, в которой они побывали, возвращается к девственному состоянию. Леса лишь расступаются перед ними в вновь смыкаются, когда они проходят. Путешествуя по новым западным штатам, нередко встречаешь в лесу брошенные жилища. В самых глухих местах можно обнаружить хижину и с удивлением заметить следы корчевки, свидетельствующие одновременно о силе и непостоянстве человека. Оставленные поля и развалины недолго послуживших жилищ немедленно зарастают лесом, ушедшие животные возвращаются, природа весело и быстро скрывает за молодыми побегами и цветами следы мимолетного пребывания человека, а затем и уничтожает их.

Однажды, проезжая по одному из пустынных округов, еще имеющихся в штате Нью-Йорк, я подъехал к озеру, берега которого густо поросли лесом, как в незапамятные времена. Посреди озера я увидел маленький остров. Он был покрыт шапкой леса, даже берегов не было видно. На берегах озера не было ни души, а на горизонте над верхушками деревьев к небу поднимался дымок. Казалось, что он свисает сверху, а не идет снизу.

На песке лежала индейская пирога, и я воспользовался ею для того, чтобы переправиться на остров, который привлек мое внимание. Вскоре я был там. Остров оказался одним из тех очаровательных нетронутых уголков, при виде которых цивилизованный человек начинает сожалеть о дикой жизни. Буйная растительность свидетельствовала о сказочном плодородии почвы. Там, как всегда в североамериканской глуши, царила глубокая тишина, которую нарушали лишь однообразное воркование диких голубей да стук дятла по дереву. Мне и в голову не могло прийти, что здесь кто-то уже побывал, настолько нетронутой казалась природа; но, дойдя до середины острова, я вдруг увидел что-то похожее на следы пребывания человека. Тогда я внимательно осмотрел все вокруг, и скоро у меня не осталось сомнения, что здесь уже жил европеец. Но как преобразилось то, что было результатом его трудов! Деревья, которые он срубил, чтобы построить себе хижину, дали новые ростки, частокол превратился в живую изгородь, а хижина – в куст. Посреди этой растительности в куче пепла лежали камни, почерневшие от копоти. Когда-то это был очаг, труба обрушилась и завалила его. Некоторое время я молча любовался силой природы и слабостью человека, а уходя из этого волшебного места, я с грустью повторял: «Вот как! И здесь уже развалины!»

В Европе мы привыкли смотреть на беспокойный ум, неумеренное стремление к богатству и крайнюю тягу к независимости как на большую опасность для общества. Именно все это гарантирует американским республикам большое и мирное будущее. Если бы не все эти неуемные страсти, население скопилось бы в некоторых местах и вскоре, так же как мы, начало бы испытывать потребности, удовлетворить которые ему было бы нелегко. Новый Свет – это счастливый край, пороки людей там почти так же полезны обществу, как добродетели!

Это оказывает огромное влияние на то, как судят о поступках людей в разных полушариях. Американцы часто называют похвальным занятием то, что мы считаем жаждой наживы, и видят определенную душевную трусость в том, что мы рассматриваем как умеренность желаний. Во Франции на простые вкусы, спокойные нравы, семейный дух и привязанность к месту своего рождения смотрят как на основу незыблемости и счастья государства. В Америке подобные добродетели могли бы лишь повредить обществу. Канадские французы, которые остались верны старым нравам, уже испытывают трудности, и [с. 218] вскоре этот маленький, недавно появившийся народ столкнется с теми же бедами, которые переживают народы Старого Света. В Канаде самые просвещенные, самые патриотичные и гуманные люди не жалеют усилий для того, чтобы заставить народ отказаться от простого счастья, которое его все еще удовлетворяет. Живя среди нас, они, возможно, восхваляли бы прелести честной посредственности, а там они прославляют богатство. Если в других местах думают о том, как успокоить человеческие страсти, то они, напротив, заботятся о том, чтобы их разжечь. Сменить чистые и спокойные удовольствия, доступные на родине даже бедняку, и уехать в чужие края в погоне за скупыми радостями, которые дает благосостояние; бросить отцовский дом и места, где покоится прах предков; расстаться с живыми и мертвыми и ехать искать счастья – вот что в их глазах заслуживает наибольшей похвалы.

Люди сейчас находят в Америке так много богатств, что у них не хватает сил, чтобы их освоить.

Поэтому никакие знания не могут быть ненужными. Кроме того, знания служат там не только тем, кто ими обладает, но и приносят пользу тем, кто их не имеет. Возникающие вновь потребности не представляют опасности, ведь их нетрудно удовлетворить, можно не бояться и слишком бурных страстей, поскольку они легко находят благотворный выход, нет никакой нужды в малейших ограничениях свободы, люди почти никогда не склонны злоупотреблять ею.

Американские республики можно сравнить с компаниями негоциантов, созданными для совместного освоения пустынных земель Нового Света и успешно ведущими торговлю.

Американцев больше всего волнуют не политические, а коммерческие дела, или, вернее, они переносят на политику привычки, приобретенные в коммерции. Они любят порядок, который необходим для успеха в делах, глубоко ценят умеренные нравы, которые лежат в основе прочной семьи. Они предпочитают здравый смысл, создатель крупных состояний, гениальности, которая их нередко пускает на ветер. Идеи общего характера пугают их ум, привыкший к конкретным расчетам, а практике они отдают предпочтение в сравнении с теорией.

Чтобы понять, какое влияние оказывает материальное, благосостояние на политическую деятельность и даже на убеждения, которые, казалось бы, подчинены лишь разуму, надо поехать в Америку. Особенно хорошо это заметно в людях, недавно обосновавшихся в Соединенных Штатах. Большинство эмигрантов из Европы приезжают в Новый Свет, гонимые необузданным стремлением к независимости и переменам, которое возникает из-за наших невзгод. Мне приходилось встречать в Соединенных Штатах европейцев, вынужденных в свое время бежать из своих стран из-за политических убеждений. Я с удивлением слушал их всех, но один из них меня особенно поразил. Однажды я проезжал по одному из отдаленных округов Пенсильвании и с наступлением ночи попросился на ночлег в дом богатого плантатора, француза. Он усадил меня у камина, и у нас завязалась непринужденная беседа, как это бывает между соотечественниками, которые встречаются в лесной глуши, вдали от своей родной страны. Мне было известно, что сорок лет тому назад мой хозяин был завзятым сторонником равенства и пылким демагогом. Его имя осталось в истории.

Я был очень удивлен, когда он, как экономист, чтобы не сказать, как собственник, заговорил о праве на собственность, о необходимости иерархии между людьми, которую она устанавливает, о повиновении существующему закону, о влиянии на республику добрых нравов, о пользе, которую приносит порядку и свободе религия. Для подтверждения одной из своихполитических ид ей он даже, как бы невзначай, сослался на веру в Иисуса Христа.

Слушая его, я размышлял о несовершенстве человеческого разума. Верно что-либо или ложно, как понять это, если ни наука, ни опыт не дают ясного ответа? Но вот появляется новый факт, и он рассеивает все сомнения. Человек был беден, а затем стал богатым. Если бы благосостояние, определяя его поведение, не воздействовало на его суждения! Но нет, с приобретением богатства его убеждения претерпевают глубокие изменения. В своей удаче он видит тот определяющий довод, которого ему не хватало до сих пор.

На коренных американцев благосостояние оказывает еще более значительное воздействие, чем на вновь приезжающих. Американцы всегда видели, что порядок и процветание тесно связаны и всегда идут в ногу. Они и представить себе не могут, что то и [с. 219] другое может существовать по отдельности. Им не надо забывать то, чему их учили раньше, и переучиваться, как европейцам.

Основной целью этой книги было ознакомление читателя с законами Соединенных Штатов. Если она достигнута, то читатель уже сам может сделать вывод о том, какие законы действительно служат укреплению демократической республики, а какие представляют для нее опасность. Если же мне еще не удалось достичь своей цели, то невозможно рассчитывать, что это удастся сделать в одной главе.

Поэтому я не хочу возвращаться к тому, о чем я уже говорил, а сделаю лишь краткий обзор, который уместится в нескольких строках.

Три основные причины способствуют, как представляется, поддержанию демократической республики в Новом Свете.

Во-первых, это федеральная структура, избранная американцами. Благодаря ей Союз обладает силой крупной республики и долговечностью малой.

Во-вторых, это существование общинных учреждений, которые, с одной стороны, умеряют деспотизм большинства, а с другой – прививают народу вкус к свободе и учат его жить в условиях свободы.

В-третьих, это судебная власть. Я уже показал, какую роль играют суды в исправлении ошибок демократии и как им удается приостанавливать и направлять порывы большинства, хотя они и не способны их пресечь.

Я уже говорил выше, что считаю нравы одной из основных причин, которыми можно объяснить существование демократической республики в Соединенных Штатах.

Под словом «нравы» я подразумеваю то же, что древние называли словом mores. Я употребляю это слово не только для обозначения нравов в узком смысле, которые можно было бы назвать привычками души, но и для обозначения различных понятий, имеющихся в распоряжении человека, различных убеждений, распространенных среди людей, совокупности идей, которые определяют привычки ума.

Я подразумеваю под этим словом моральный и интеллектуальный облик народа. Я не ставлю себе целью описывать американские нравы, но хочу выделить те из них, которые способствуют укреплению американских политических учреждений.

Каждая религия связана с определенными политическими убеждениями в силу своего сходства с ними.

Если дух человека развивается свободно, он стремится привести в соответствие политическое общество и религиозные институты, стремится, если мне будет позволено так сказать, привести к гармонии земную жизнь и небесную.

Основная часть английской Америки была заселена людьми, которые, выйдя из-под власти папы, ни за кем не признали права на религиозное верховенство. Поэтому они принесли в Новый Свет христианство, которое точнее всего можно определить как [с. 220] демократическое и республиканское. С самого начала и до нынешнего времени политика и религия жили в согласии.

Около пятидесяти лет тому назад из Ирландии в Соединенные Штаты начали переселяться католики. В свою очередь и некоторые американцы обратились в католичество. Сегодня в Союзе живет более миллиона христиан, следующих заветам католической церкви.

Американские католики очень строги в отправлении своего культа, они веруют горячо и истово. В то же время это самый преданный республике и демократии слой населения в Соединенных Штатах. Поначалу этот факт может показаться удивительным, но, поразмыслив, легко понять его скрытые причины.

Те, кто считает, что католичество по своей природе враждебно демократии, ошибаются. Напротив, среди различных христианских учений католичество в большей степени, чем другие, благоприятно для возникновения равенства между людьми. У католиков религиозное общество состоит из двух элементов: священник и народ. Священник возвышается над всеми верующими, все, кто стоит ниже его, равны между собой.

Католические догмы одинаковы для людей разного умственного развития, вера образованных людей и невежественных, талантливых и посредственных должна быть совершенно одинаковой. Католичество обязывает и бедных и богатых следовать одним обрядам, одинаково сурово относится к сильным и слабым, оно не вступает в сделку ни с одним смертным и подходит ко всем людям с одной меркой. Ему нравится смешивать у алтаря все классы общества так же, как они смешаны перед Господом Богом.

Католичество, приучая верующих к послушанию, готовит их к равенству. Протестантство же, напротив, обычно направляет людей не к равенству, а к независимости.

Католичество можно сравнить с абсолютной монархией. Если исключить государя, равенство условий для граждан в ней глубже, чем в республике.

Нередко бывало, что католические священники выходили за рамки чисто религиозной деятельности и становились общественной силой, занимая определенное место в социальной иерархии. В таких случаях они иногда использовали свое религиозное влияние для того, чтобы укрепить политический строй, частью которого они были. Тогда католики становились сторонниками аристократии из религиозных чувств.

Но как только священников отстраняют от управления или они сами от него отстраняются, как, например, в Соединенных Штатах, католики.оказываются наиболее подготовленными своей верой к тому, чтобы перенести идею равенства в политическую жизнь.

Хотя нельзя сказать, что католическая вера с непреодолимой силой влечет своих приверженцев в Соединенных Штатах к демократическим и республиканским убеждениям, она по крайней мере не настраивает против этих убеждений. Принять же их они вынуждены из-за положения в обществе и своей малочисленности.

Большинство католиков бедны, поэтому они могут участвовать в управлении обществом только в том случае, если такая возможность предоставлена всем гражданам. Католики составляют меньшинство, стало быть, для того, чтобы они могли пользоваться своими правами, необходимо уважение прав всех граждан. По этим причинам они невольно становятся сторонниками политических теорий, от которых они, возможно, не были бы в восторге, если бы были богаты и составляли большинство. Католическое духовенство Соединенных Штатов никогда не пыталось бороться против политических настроений своей паствы. Напротив, оно всегда стремилось оправдать их. Для американских католических священников духовный мир состоит из двух частей. Одну составляют религиозные догмы, которым они подчиняются без рассуждении, а другую – политическая жизнь, в которой, по их мнению, Бог предоставляет людям свободу творчества. Поэтому католики в Соединенных Штатах предстают и как послушные своему пастырю верующие, и как независимые граждане.

Таким образом, можно сказать, что в Соединенных Штатах ни одно религиозное учение не занимает враждебной позиции по отношению к демократическим и республиканским учреждениям. Духовенство всех церквей придерживается по этому поводу одного мнения, убеждения не противоречат законам, в умах царит согласие.

Когда я находился в одном из крупных городов Союза, меня пригласили на политическое собрание. Его целью была организация помощи Польше, сбор и доставка оружия и денег в эту страну.

В большом зале, специально для этого подготовленном, собралось две-три тысячи человек. В начале собрания к краю возвышения, предназначенного для ораторов, [с. 221] подошел священник в сутане. Когда присутствующие встали и обнажили головы, он заговорил в полной тишине: «Всемогущий Боже! Покровитель армий! Ты, поддерживавший дух и направлявший руку наших отцов, когда они отстаивали священные права национальной независимости, ты, который привел их к победе над гнусным угнетением и даровал нашему народу благодатный мир и свободу. Господи! Обрати свой милостивый взор на другой конец земли, пощади героический народ, который сегодня, как когда-то мы, борется за свои национальные права. Господи, ты, сотворивший людей по одному образу и подобию, не допусти, чтобы угнетатели портили дело рук твоих и длили неравенство на земле. Всемогущий Боже! позаботься о судьбе поляков, сделай их достойными свободы, пусть их советы будут полны твоей мудростью, а их руки – твоей силой, повергни в ужас их врагов, раздели державы, желающие их гибели, не дай опять свершиться несправедливости, свидетелем которой мир был пятьдесят лет тому назад. Господи! Ты, который держишь в своих руках сердца людей и народов, призови союзников на защиту священного и правого дела, сделай так, чтобы французский народ стряхнул с себя оцепенение, в котором его держат правители, и опять пошел на борьбу за свободу в мире.

Господи, не отвращай от нас лица своего. Да будем мы всегда самым религиозным и самым свободным народом.

Боже всемогущий, услышь нашу мольбу, спаси поляков, молим тебя во имя твоего возлюбленного сына Господа Бога нашего Иисуса Христа, который умер на кресте, чтобы спасти род человеческий. Аминь».

Все собравшиеся хором повторили: «Аминь».

Я показал, каким образом религия в Соединенных Штатах непосредственно воздействует на политику. Ее косвенное влияние представляется мне значительно более могущественным, ибо она лучше всего наставляет американцев в искусстве жить свободными именно тогда, когда вовсе не говорит о свободе.

В Соединенных Штатах существует множество сект. Все они различаются формами преклонения перед Создателем, но имеют единое мнение по поводу обязанностей людей в отношениях друг с другом. Каждая секта по-своему поклоняется Богу, но все они проповедуют одну и ту же мораль во имя Божие. Самым ценным для человека как личности является истинность его религии. Однако об обществе этого сказать нельзя. Оно не боится загробной жизни и ничего от нее не ждет; самое важное для него – это не столько истинность религии, которую исповедуют все граждане, сколько сам факт исповедания какой-либо религии. Кроме того, все секты в Соединенных Штатах являются разновидностями христианской религии, а христианская мораль повсюду едина.

Можно предположить, что некоторые американцы веруют в Бога более по привычке, чем по убеждению. Ведь в Соединенных Штатах глава государства – верующий и, следовательно, вера, даже если она лицемерна, обязательна для всех. Однако Америка остается той частью света, где христианская религия в наибольшей степени сохранила подлинную власть над душами людей. И эта страна, где религия оказывает в наши дни наибольшее влияние, является в то же время самой просвещенной и свободной. Невозможно убедительнее доказать, насколько религия полезна и естественна для человека.

Я говорил, что американские священники в целом выступают за гражданскую свободу, включая даже тех, кто не признает свободы совести. В то же время они не поддерживают никакую политическую систему. Они стремятся держаться в стороне от партийных дел и не вмешиваются в борьбу партий. Поэтому нельзя сказать, что в Соединенных Штатах религия влияет на законодательную деятельность или на формирование тех или иных политических убеждений. Она руководит воспитанием нравов, занимается делами семьи и таким образом оказывает воздействие на государство. [с. 222]

Нет никаких сомнений в том, что царящая в Соединенных Штатах строгость нравов объясняется прежде всего религиозными верованиями. Нередко религия в этой стране не может уберечь мужчину от бесчисленного множества соблазнов, с которыми его сталкивает судьба, она не способна унять его постоянно подстегиваемую страсть к обогащению. Но она безраздельно властвует над душой женщины, а ведь именно женщина создает нравы. Америка – это, бесспорно, та страна, в которой глубоко уважаются супружеские связи и в которой сложилось наиболее возвышенное и наиболее правильное представление о семейном счастье.

В европейских странах почти все общественные волнения зарождаются у домашнего очага, невдалеке от супружеского ложа. Именно здесь у людей возникает презрение к естественным привязанностям и невинным удовольствиям, склонность к беспорядку, душевная неуравновешенность, непостоянство желаний. Из-за бурных страстей, которые часто потрясают его собственное жилище, европеец лишь с трудом подчиняется суверенным властям государства. Американец же, возвращаясь из беспокойного политического мира в лоно семьи, находит там порядок и спокойствие. Дома он испытывает простые и естественные удовольствия, наслаждается невинными и спокойными радостями. Поскольку счастье ему приносит размеренная жизнь, он легко привыкает к умеренным взглядам и вкусам.

В то время как европеец стремится забыть свои домашние огорчения, внося смуту в общество, американец учится в своей домашней жизни любви к порядку и переносит ее затем на государственные дела.

В Соединенных Штатах религия не только управляет нравами, но и распространяет свою власть на мышление.

Среди американцев английского происхождения одни исповедуют христианскую религию потому, что верят в нее, другие – потому, что боятся прослыть неверующими. Так или иначе – и с этим согласны все, – христианская религия не встречает здесь никаких препятствий. Следствием этого является, как я уже говорил выше, наличие определенных, раз и навсегда установленных законов нравственной жизни, тогда как в политической жизни преобладают дискуссия и эксперимент. Это приводит к тому, что поле мыслительной деятельности всегда имеет границы: какими бы смелыми ни были мысли человека, они время от времени наталкиваются на непреодолимые преграды. Тот, кто хочет изменить общество, вынужден считаться с определенными аксиомами и придавать своим самым дерзким замыслам определенную форму, что умеряет и гасит его порывы.

Поэтому у американцев даже самое живое воображение отличается осторожностью и неуверенностью, ему не дают воли и не отводят важного места в жизни. Эта привычка к сдержанности наблюдается и в политической жизни общества. Она в значительной степени способствует спокойствию народа и длительному существованию созданных им институтов. Природа и обстоятельства сделали жителей Соединенных Штатов мужественными людьми. В этом легко убедиться, наблюдая за тем, каким образом они добиваются успехов. Если бы духовная деятельность американцев не была ничем ограничена, среди них, конечно, нашлись бы самые смелые в мире новаторы и реформаторы, которые никогда бы не поступались своим стремлением строить жизнь общества лишь по законам логики. Однако в Америке революционеры вынуждены с подчеркнутым уважением относиться к законам христианской морали и справедливости. И если эти законы противоречат их замыслам, то им совсем не легко переступить через них; и даже если бы им удалось побороть свои сомнения, они не смогли бы преодолеть колебаний своих сторонников. До сих пор никто в Соединенных Штатах не осмелился высказать мысль о том, что все дозволено для блага общества. Эта кощунственная идея родилась в век свободы, по-видимому, для того, чтобы оправдать всех будущих тиранов.

Итак, если закон позволяет американскому народу делать все, что ему заблагорассудится, то религия ставит заслон многим его замыслам и дерзаниям.

Поэтому религию, которая в Соединенных Штатах никогда не вмешивается непосредственно в управление обществом, следует считать первым политическим институтом этой страны. Ведь хотя она и не усиливает стремление людей к свободе, она значительно облегчает жизнь свободного общества.

Именно так жители Соединенных Штатов и смотрят на религиозные верования. Я не могу сказать, все ли американцы действительно веруют. Никому не дано читать в сердцах людей. Но я убежден, что, по их мнению, религия необходима для укрепления [с. 223] республиканских институтов. И это мнение принадлежит не какому-либо одному классу или партии, а всей нации, его придерживаются все слои населения.

Когда какой-нибудь американский политический деятель критикует какое-нибудь религиозное течение, то его, случается, поддерживают даже сторонники этого течения; но если он ополчится против религии как таковой, то от него отвернутся все, и он останется в одиночестве.

Во время моего пребывания в Соединенных Штатах на заседании суда присяжных в округе Честер (штат Нью-Йорк) один свидетель заявил, что он не верит в Бога и в бессмертие души. Судья отказался привести его к присяге ввиду того, что, как он сказал, свидетель уже подорвал всякую веру в свои слова³. Газеты сообщили об этом факте без коммментариев.

В уме американца христианство и свобода переплетаются так тесно, что он почти не может представить себе одно без другого; для него эта связь не является чем-то лишенным содержания, пришедшим в настоящее из прошлого, чем-то, что, казалось бы, не живет, а прозябает в глубине души.

Мне приходилось встречать американцев, которые объединяли свои усилия и средства для того, чтобы послать в новые западные штаты священников с целью открыть там школы и построить церкви. Они опасаются, что религия может затеряться в лесах, и тогда народ, которого становится там все больше, не сможет быть таким же свободным, как тот, от которого он произошел. Я встречал богатых жителей Новой Англии, которые покинули свои родные края и поехали на берега Миссури или в прерии Иллинойса, чтобы посеять там семена христианства и свободы. Итак, в Соединенных Штатах религиозное подвижничество всегда согревается огнем патриотизма. Можно подумать, что эти люди поступают так только ради спасения души, но это заблуждение. Вечная жизнь – лишь одно из их стремлений. Побеседовав с этими миссионерами христианской цивилизации, вы будете удивлены тем, насколько часто они говорят о благах сего мира, вы обнаружите политических деятелей там, где полагали встретить религиозных. «Все американские штаты зависят один от другого, – скажут они вам, – и если бы в западных штатах возникли анархия или деспотический режим, то республиканские учреждения, процветающие на берегах Атлантического океана, также подверглись бы большой опасности. Поэтому мы заинтересованы в том, чтобы религия была сильна в новых штатах. В этом случае они позволят нам жить свободными».

Так рассуждают американцы. Но совершенно ясно, что они ошибаются, ведь мне каждый день с ученым видом доказывают, что в Америке все хорошо, кроме именно религиозного духа, который так меня восхищает. Мне говорят, что свободе и счастью рода человеческого по ту сторону океана недостает лишь веры в идею Спинозы о вечности мира, а также в гипотезу Кабаниса о том, что мысль зарождается в мозгу. По правде говоря, мне нечего на это ответить, кроме того что те, кто держит эти речи, не бывали в Америке и не видели ни религиозных, ни свободных народов. Я хотел бы с ними поговорить после того, как они там побывают.

Во Франции есть люди, которые рассматривают республиканские институты как временные средства, служащие воплощению их великих замыслов. Они осознают, сколь большое расстояние существует между их пороками и нищетой, с одной стороны, и могуществом и богатством – с другой, и хотели бы заполнить эту пропасть. Эти люди находятся в таких же отношениях со свободой, в каких средневековые ополчения находились с королем; они преследуют прежде всего свои собственные интересы, хотя и борются под знамением свободы. Республика, полагают они, будет существовать долго, и они успеют освободиться от имеющихся у них пока недостатков. Я пишу не для них. Но есть и другие, которые в республике видят устойчивое и спокойное общество, ту неизбежную цель, к которой идеи и нравы ежедневно приближают [с. 224] современное общество. Эти люди искренне хотят подготовить человека к свободной жизни. И, нападая на религиозные верования, они удовлетворяют свои страсти, а отнюдь не свои интересы. Не свобода, а деспотизм может существовать без веры. Республика, за которую они выступают, значительно больше нуждается в вере, чем монархия, с которой они борются, а демократическая республика – более, чем какая-либо другая. Разве может общество избежать гибели, если при ослаблении политических связей моральные связи не будут укрепляться? И как можно управлять свободным народом, если он не послушен Богу?

Философы XVIII века очень просто объясняли ослабление религиозных верований. Религиозное рвение, говорили они, неизбежно угасает по мере того, как расцветают свобода и знания. Досадно, что факты не подтверждают эту теорию.

В Европе есть народы, неверие которых можно сравнить лишь с их забитостью и невежеством. В Америке же один из самых свободных и просвещенных народов усердно отправляет все религиозные обряды.

По приезде в Соединенные Штаты я больше всего был поражен религиозностью этой страны. Чем дольше я там жил, тем лучше понимал, какое глубокое влияние оказывает это новое для меня обстоятельство на политику.

Я знал, что у нас религиозность и свободолюбие всегда отдаляются друг от друга. Здесь же я увидел их тесную связь: в этой стране они господствуют вместе.

С каждым днем во мне росло желание понять причину этого явления.

Для этого я беседовал с членами всех религиозных общин; особенно я стремился к общению со священниками, хранителями святынь различных верований, лично заинтересованными в их длительном существовании. Благодаря религии, которую я исповедую, мне особенно близко было католическое духовенство, и я вскоре сдружился с некоторыми его представителями. С каждым из них я говорил о том, что меня удивляло, и делился своими сомнениями. Я обнаружил, что все эти люди, расходясь лишь в частностях, объясняли мирное влияние религии в своей стране прежде всего тем, что церковь полностью отделена от государства. Могу утверждать, не опасаясь ошибиться, что во время своего пребывания в Америке я не встретил ни одного человека, будь то священник или мирянин, который не разделял бы эту точку зрения.

Это заставило меня уделить большее внимание, чем я уделял прежде, тому месту, которое занимают американские священнослужители в политической жизни общества. Я с удивлением узнал, что они не занимают никаких государственных должностей⁴. Я не встречал ни одного священника, который занимал бы административный пост, и обнаружил, что они даже не избираются в представительные органы.

Во многих штатах политическая карьера им запрещена законом⁵, во всех остальных ей препятствует общественное мнение. [с. 225]

Когда наконец я взялся за изучение умонастроения самого духовенства, я понял, что большинство его членов по своей воле держатся в стороне от власти и считают такую отстраненность делом своей профессиональной гордости.

Я слышал, как они предают анафеме властолюбие и недобросовестность, за какими бы политическими убеждениями они ни скрывались. Но из этих речей я узнал также, что Бог не судит человека за его убеждения, если они искренни, а заблуждения по поводу формы правления не более грешны, чем ошибки при строительстве дома или пахоте земли.

Я видел, как тщательно они отгораживаются от всех партий, как глубоко они заинтересованы в отсутствии всяких контактов с ними.

Эти факты окончательно убедили меня в том, что мне говорили правду. Тогда мне захотелось изучить причины этих явлений, и я задался вопросом, каким образом уменьшение видимой силы религии могло привести к увеличению ее реального могущества. И я пришел к выводу, что ответ на этот вопрос существует.

Никогда воображение человека не могло замкнуться в ограниченных рамках его шестидесятилетней жизни, никогда его душе не могло хватить несовершенных радостей этого мира. Среди всех живых существ только человек испытывает естественное отвращение к жизни и в то же время страстно хочет жить, он и презирает жизнь, и страшится небытия. Под влиянием этих различных чувств его душа стремится к созерцанию другого мира, и путь в этот мир ему указывает религия. Таким образом, религия представляет собой особую форму надежды, она так же присуща человеку, как и обычная надежда. И если люди и отдаляются от веры, то лишь в силу заблуждений ума и вследствие нравственного насилия над своей природой. Их склонность к религии непреодолима. Неверие – это исключение из правила, естественным состоянием человечества является вера.

Если рассматривать религию только как одно из порождений человеческого духа, то можно сказать, что все религии черпают часть своей силы в самом человеке. И так будет всегда, таково свойство человеческой природы.

Я знаю, что бывают эпохи, когда к этому характерному для религии влиянию добавляется искусственное воздействие законов и материальная поддержка властей, управляющих обществом. В истории бывали времена, когда в результате тесной связи религии и правительства люди находились под гнетом страха и религии одновременно. Однако можно сказать, не опасаясь ошибиться, что религия, заключающая подобный союз, действует так же, как некоторые люди: она жертвует будущим ради настоящего и, хотя и приобретает несвойственную ей силу, теряет в то же время присущее ей могущество.

Когда господство религии опирается лишь на дорогое душе каждого человека стремление к бессмертию, ее влияние может быть всеобщим. Если же религия объединяется с правительством, то у нее неизбежно возникают учения, которые верны лишь для некоторых народов. Так, вступая в союз с политической властью, религия увеличивает свое влияние на некоторых, но теряет надежду господствовать над всеми.

До тех пор пока религия опирается на чувства, которые могут служить утешением в любой скорби, она способна привлечь к себе души людей. Если же она вмешивается в мучительную борьбу страстей нашего мира, ей иногда приходится защищать союзников, руководствуясь выгодой, а не любовью; она вынуждена рассматривать как врагов и отталкивать людей, зачастую еще приверженных ей, хотя и вступивших в борьбу с ее союзниками. Пользуясь материальной силой правителей, религия неизбежно начинает внушать такую же ненависть, как и сами эти правители.

Гарантией долговечности, казалось бы, глубоко укоренившихся политических сил являются лишь мировоззрения одного поколения, интересы одного века, часто – жизнь одного человека. Какой-либо закон может изменить общественное устройство, представлявшееся абсолютно незыблемым и прочным, и вслед за этим может измениться все.

Любая власть, существующая в обществе, является в той или иной степени преходящей, как и наша жизнь на земле. Власти быстро сменяют одна другую, как различные заботы повседневной жизни. Никогда не существовало правительства, которое опиралось бы на постоянные склонности человеческого сердца или на вечные интересы.

До тех пор пока религия черпает свою силу в чувствах, инстинктах и страстях, которые возрождаются без изменений во все исторические эпохи, она может не страшиться времени или по крайней мере ее может победить только новая религия. Но когда религия стремится найти опору в интересах этого мира, она становится почти такой же уязвимой, как и все земные силы. Будучи одна, она может надеяться на бессмертие. Если же она [с. 226] связана с недолговечной властью, она разделяет ее судьбу и зачастую гибнет вместе с преходящими страстями, на которые она опирается.

Итак, союз с политическими силами слишком обременителен для религии. Она не нуждается в их помощи, чтобы выжить, а служба им может привести ее к гибели.

Опасность, о которой я говорю, существует во все времена, но не всегда ее легко распознать.

В одни эпохи правительства кажутся вечными, в другие, напротив, создается впечатление, что жизнь общества менее долговечна, чем жизнь человека.

При одних конституциях граждане как бы пребывают в летаргическом сне, при других их охватывает лихорадочное возбуждение.

Когда правительства кажутся сильными, а законы – постоянными, люди почти не замечают, какую опасность представляет для религии союз с властью.

Когда правительства слабы, а законы – изменчивы, эту опасность замечают все, но в этих случаях ее часто уже невозможно избежать. Поэтому нужно уметь распознавать ее заранее.

По мере того как народы проникаются демократическими идеями и склоняются к республиканскому устройству общества, союз религии и власти становится все более опасным: ведь наступают времена, когда сила будет то в одних руках, то в других, политические теории станут сменять одна другую, люди, законы и даже конституции будут исчезать или меняться ежедневно. И все это будет происходить не в течение какого-либо периода, а постоянно. Волнения и нестабильность заложены в природе демократических республик, так же как оцепенение и спячка свойственны абсолютным монархиям.

Американцы меняют главу государства каждые четыре года, каждые два года они избирают новых законодателей и каждый год меняют местные власти. Политическая жизнь в Америке постоянно подвергается воздействию реформаторов. И если бы американцы не позаботились об отделении религии от политики, какое место она смогла бы занять среди постоянно меняющихся мнений людей? Во что борьба партий превратила бы то уважение, которое должно воздаваться религии? Что стало бы с ее бессмертием, если бы все вокруг нее гибло?

Американские священники первыми осознали эту истину и сообразуют с ней свое поведение. Они поняли, что для достижения политического влияния нужно отказаться от влияния религии, и они предпочли потерять поддержку власти, чем испытывать на себе свойственные ей превратности.

В Америке религия, возможно, не достигает того могущества, которое она имела в некоторые времена и у некоторых народов, но ее влияние более прочно. Она опирается лишь на свои собственные силы, которых ее никто не может лишить, она действует только в одной определенной области, но занимает ее всю и господствует в вей, не прилагая особенных усилий.

Я слышу голоса, которые раздаются по всей Европе: все оплакивают неверие и хотят знать, каким образом вернуть религии хотя бы часть ее былого могущества.

Мне думается, что сначала нужно внимательно изучить вопрос о том, каково в наши дни естественное состояние человека в области религии. Зная, на что мы можем надеяться и чего нам следует опасаться, мы бы ясно увидели ту цель, к которой должны стремиться.

Есть две угрозы существованию религии: это расколы и равнодушие.

В века горячей набожности людям случается отказываться от своей религии. Но они сбрасывают с себя иго одной религии только для того, чтобы подчиниться власти другой. Меняется объект поклонения, но само поклонение не исчезает. В таких случаях все сердца испытывают к прежней религии либо горячую любовь, либо непримиримую ненависть. Одни с гневом отворачиваются от нее, другие с новой силой привязываются к ней; возникают различные верования, но отнюдь не неверие.

Однако дело обстоит совсем иначе, когда религиозные верования незаметно подтачиваются учениями, которые я назову отрицающими. Говоря об ошибочности какой-либо религии, они не выдвигают никакую другую в качестве истинной. В этих случаях человеческий дух переживает глубочайшие изменения, которые не сопровождаются взрывами страстей и в которых человек не отдает себе отчета. Появляются люди, которые как бы в забывчивости оставляют то, что давало им самые дорогие надежды. Увлеченные неуловимым движением, они не находят в себе мужества бороться против него и, с [с. 227] сожалением уступая ему, отходят от веры, которую любят, и встают на путь сомнений, которые ведут их к отчаянию.

В века, которые я описываю, веру оставляют не из ненависти, а из равнодушия, ее не отбрасывают, а забывают. Не считая религию истинной, неверующий по-прежнему находит ее полезной. Он рассматривает религиозные верования с точки зрения их воздействия на человека и признает, что они оказывают влияние на нравы и законы. Он понимает, что религия способствует согласию во взаимоотношениях людей, что она исподволь готовит человека к смерти. Все это заставляет его сожалеть об утерянной вере. Будучи лишен блага, ценность которого он хорошо осознает, он опасается отнять его у тех, кто им еще владеет.

Что же касается верующего, то он отнюдь не опасается открыто исповедовать свою веру. В тех, кто не разделяет его религиозных чувств, он видит скорее несчастных, нежели противников. Он знает, что ему не нужно следовать их примеру, чтобы завоевать их уважение, и потому он ни с кем не воюет. Общество, в котором он живет, не представляется ему ареной, где религия постоянно должна вести борьбу против множества ожесточенных врагов, а своих современников он любит, хотя и осуждает их слабости и скорбит об их заблуждениях.

Поскольку те, кто не верит, не говорят об этом во всеуслышание, а те, кто верит, не скрывают этого, общественное мнение склоняется в пользу религии: ее любят, поддерживают и прославляют. Чтобы обнаружить, в какой степени вера поколеблена, нужно глубоко проникнуть в человеческие души.

В этих обстоятельствах множество людей, религиозные чувства которых никогда не остывают, не видят ничего такого, что могло бы увести их от общепринятых верований. Инстинктивное ощущение другой жизни ведет их без помех к алтарям, и их души пребывают под сенью религиозных заветов и утешений.

Почему же описанная картина неприложима к нашему обществу?

Среди нас есть люди, которые порвали с христианской религией, но не перешли ни в какую другую. Есть и другие, которые охвачены сомнением и уже делают вид, что они ни во что не верят. Кроме того, встречаются верующие, не смеющие открыто говорить о своей вере.

Среди этих равнодушных последователей и пылких противников есть, правда немного, глубоко религиозных людей, готовых ради своей веры преодолеть все препятствия и презреть все опасности. Эти люди сделали отчаянное усилие, чтобы победить человеческую слабость и возвыситься над общепринятыми мнениями. Однако это усилие увлекает их слишком далеко, они не умеют вовремя остановиться. Они видели, что на их родине свобода была использована людьми прежде всего для нападения на религию. Поэтому они страшатся своих современников и с ужасом отворачиваются от свободы, к которой те стремятся. Поскольку неверие представляется им чем-то новым, они испытывают ненависть ко всему новому. Все это значит, что они враждуют со своим веком и со своей страной и в каждом из существующих мировоззрений непременно видят опасность для веры.

Таким ли должно быть естественное отношение человека к религии в наши дни?

Итак, в нашем обществе существует некая дополнительная особая причина, которая мешает душе человека следовать своей склонности и побуждает ее выходить за пределы, в которых ей должно оставаться по своей природе.

Я глубоко убежден, что такой особой дополнительной причиной является тесный союз политики и религии.

Европейские атеисты рассматривают верующих скорее как политических врагов, нежели как религиозных противников. Религия ненавистна им в значительно большей степени как мировоззрение партии, нежели как неправедная вера. Священника они отвергают скорее не как представителя Бога, а как сторонника власти.

Христианство в Европе позволило втянуть себя в тесный союз с земными властителями. Сегодня, когда их власть рушится, христианство оказывается как бы погребенным под их обломками. Это живой организм, который оказался связанным с мертвецами, но стоит лишь разорвать путы, сдерживающие его, и он возродится.

Я не знаю, что следовало бы сделать для того, чтобы придать европейскому христианству новую силу. Это подвластно только Богу. Но люди могут по крайней мере позволить религии использовать все те силы, которые у нее еще сохранились. [с. 228]

В этой книге я много раз ухе говорил читателю о том, насколько традиции американцев и их просвещение важны для сохранения их политических институтов. Поэтому мне остается добавить лишь немного.

До сих пор в Америке очень мало знаменитых писателей, там нет великих историков, поэтов. Американцы смотрят на литературу в собственном смысле этого слова с некоторым пренебрежением. В каком-нибудь заштатном европейском городишке каждый год выходит больше литературных произведений, чем во всех двадцати четырех штатах, вместе взятых.

Американскому уму чужды общие идеи, он совсем не стремится к теоретическим открытиям. Этому способствуют американская политика и промышленность. В Соединенных Штатах постоянно создаются новые законы, но еще не нашлось крупного ученого, который бы изучил их основные принципы.

У американцев есть юрисконсульты и комментаторы, но у них нет публицистов. В политике они дают миру скорее примеры, чем уроки.

То же самое можно сказать о ремеслах и промышленности.

В Америке умело используют европейские изобретения, совершенствуют их и отлично приспосабливают к местным условиям. Американцы изобретательны, но они не занимаются промышленностью с теоретической точки зрения. В этой стране есть хорошие рабочие, но мало созидателей. Фултону пришлось долгие годы отдавать свой талант другим народам, прежде чем он смог найти ему приложение в своей стране.

Тому, кто хочет понять, в каком состоянии находится просвещение англоамериканцев, следует рассмотреть этот вопрос с двух сторон. Если он будет интересоваться только учеными, то будет удивлен их малочисленностью; если же он станет искать невежественных людей, то американский народ покажется ему самым просвещенным на земле. Все население находится между этими двумя крайностями, о чем я уже говорил выше.

В Новой Англии каждый гражданин овладевает зачатками человеческих знаний, кроме того, его обучают доктрине и доводам его религии, знакомят с историей его родины и с основными положениями конституции, по которой она живет. В Коннектикуте и в Массачусетсе редко можно встретить человека, который не знал бы, пусть и не очень глубоко, всех этих вещей. Человек же, который с ними совершенно незнаком, в каком-то смысле феномен.

Сравнивая греческие и римские республики с американскими, я вижу у первых рукописные библиотеки и необразованные народы, а у вторых – тысячи газет, расходящихся по всей стране, и просвещенный народ. И когда я думаю обо всех тех усилиях, которые делаются и по сей день для того, чтобы судить об одних, опираясь на то, что известно о других, и пытаться предусмотреть то, что произойдет в наши дни, исходя из того, что имело место две тысячи лет назад, мне хочется сжечь все мои книги и применять к столь новому общественному состоянию только новые идеи.

Впрочем, не следует думать, что все то, что я говорю о Новой Англии, в одинаковой степени распространяется на весь Союз. Чем дальше на Запад или на Юг, тем ниже уровень образования. В штатах, соседствующих с Мексиканским заливом, встречаются, как и у нас, люди, которым чужды знания, но в Соединенных Штатах не найдется ни одного округа, где царило бы невежество. Причина этого проста: европейские народы начали свой путь во мраке и варварстве и двигались к культуре и просвещению. Их успехи были неравны: одни двигались быстрее, другие – медленнее, некоторые остановились -и до сих пор пребывают в спячке.

В Соединенных Штатах все было иначе. Англоамерикаицы прибыли на землю, на которой живут их потомки, уже культурными людьми. Им не надо было учиться, достаточно было не забывать. И сыновья этих самых американцев каждый год везут в [с. 229] пустынные места вместе со своим жилищем уже приобретенные знания и уважение к познанию. Благодаря полученному ими воспитанию они осознают пользу просвещения и способны передать накопленные знания своим детям. В Соединенных Штатах общество не переживало младенческой поры, оно сразу достигло зрелого возраста.

Американцы никогда не употребляют слово «крестьянин». Это связано с тем, что у них нет понятия, которое обозначает это слово. У них не сохранились ни извечная темнота деревни, ни ее простота, ни основные ее признаки, и они не знают ни добродетелей, ни пороков, ни грубых нравов, ни наивных прелестей зарождающейся культуры.

На дальних окраинах федеральных штатов, вдали от общества, в глуши живет племя мужественных первопроходцев. Убегая от бедности, которая угрожает им в родительском доме, они бесстрашно отправляются в ненаселенные части Америки для того, чтобы найти там себе новую родину. Прибыв на место, где он собирается поселиться, пионер сразу срубает несколько деревьев и строит хижину под пологом ветвей. Нет ничего более убогого, чем эти одинокие жилища. Путешественник, который приближается к такому жилищу вечером, еще издали различает сквозь стены свет пламени очага, а ночью, когда поднимается ветер, он слышит шум лиственной крыши. Как не подумать, что в этой жалкой хижине ютится грубость и невежество? Однако не следует судить о пионерах по их жилищам. Их окружает дикая и нетронутая природа, но сами они несут в себе результат восемнадцативекового опыта и трудов. Они носят городскую одежду, говорят городским языком, знакомы с прошлым, интересуются будущим, рассуждают о настоящем. Это культурные люди, которые вынуждены в течение какого-то времени жить в лесах, и они углубляются в лесные дебри Нового Света, неся с собой Библию, топор и газеты.

Трудно себе представить, с какой немыслимой быстротой в этих пустынных местах распространяются идеи⁶.

Не думаю, что в самых просвещенных и самых населенных кантонах Франции можно наблюдать такую же оживленную интеллектуальную жизнь⁷.

Не подлежит сомнению, что в Соединенных Штатах обучение народа значительно способствует сохранению демократической республики. И я полагаю, что так будет повсюду, где обучение, просвещающее ум, не будет оторвано от воспитания, формирующего нравы. В то же время я не склонен преувеличивать значение этого положительного факта, и, так же как многие европейцы, я далек от мысли, что стоит лишь научить людей читать и писать, как они сразу же станут гражданами.

Основным источником истинных знаний является опыт, и, если бы американцы мало-помалу не привыкли сами управлять своими делами, книжные знания, которыми они обладают, не помогли бы им сейчас преуспеть в этом. Я долго жил среди американцев и всегда с восхищением относился к их опыту и здравому смыслу.

Не надо говорить с американцем о Европе, в таком разговоре у него обычно проявляется предвзятость и глупая спесь. В этом отношении он довольствуется общими и неопределенными идеями, на которых строятся рассуждения невежд во всех странах. Но поговорите с ним о его собственной стране, и вы увидите, как сразу рассеется облако, которое заволакивало его ум: его язык станет таким же ясным, четким и точным, как и его мысль. Он расскажет вам о своих правах и о средствах, к которым он должен прибегать, чтобы ими пользоваться, объяснит, что определяет политическую жизнь в его стране. Вы увидите, что он знает правила управления и действия законов. Все эти практические знания и ясные понятия почерпнуты жителем Соединенных Штатов не из книг. [с. 230]

Его школьное образование, возможно, подготовило его к их восприятию, но не оно ему их дало.

Американцы познают законы, участвуя в законодательной деятельности, они знакомятся с формами управления, участвуя в работе органов власти. Великое дело общественной жизни осуществляется ежедневно на их глазах, и можно сказать, что оно делается их руками.

В Соединенных Штатах все воспитание людей имеет политическую направленность, в Европе же его основной целью является подготовка к частной жизни. Участие граждан в делах страны настолько незначительно, что нет необходимости заботиться о нем заранее. При сравнении этих двух обществ можно увидеть даже внешнюю сторону этих различий.

Мы в Европе часто вносим мысли и привычки частной жизни в общественную жизнь, и, поскольку нам редко случается переходить от семейной жизни к управлению государством, мы часто обсуждаем великие общественные интересы так, как если бы мы разговаривали с друзьями.

Что же касается американцев, то они, напротив, почти всегда переносят привычки общественной жизни в частную жизнь. У них в школьных играх можно встретить представление о присяжных, а в организации банкета – парламентские формы.

Я уже говорил о том, что существование демократических учреждений в Соединенных Штатах объясняется обстоятельствами, законами и нравами⁸.

Большинство европейцев знают лишь о первой из этих трех причин и приписывают ей решающее значение, что не соответствует истине.

В самом деле, англоамериканцы принесли в Новый Свет социальное равенство. Среди них никогда не существовало ни простолюдинов, ни дворян, им были чужды предрассудки, связанные с рождением или с профессией. В таком общественном устройстве, основанном на равенстве, демократия возникла, не встретив никаких помех.

Однако это явление присуще не только Соединенным Штатам. Почти все колонии Америки были основаны равноправными людьми или людьми, которые стали таковыми, живя в колониях. Ни в одной части Нового Света европейцам не удалось создать аристократию.

В то же время демократия процветает лишь в Соединенных Штатах.

Американскому Союзу не нужно сражаться с врагами, он один посреди пустынных земель, как остров в океане.

Но ведь у испанцев в Южной Америке тоже нет врагов, и тем не менее у них есть армии. За неимением иностранных неприятелей они воюют между собой. И только демократическая республика англоамериканцев до сих пор не знала войны.

Территория Союза представляет собой безграничное поле деятельности, она дает необъятный простор для приложения труда и умений человека. Поэтому на место честолюбия там приходит стремление к богатству, и благосостояние приглушает партийные страсти.

Но в какой части мира можно найти самые ненаселенные и самые плодородные земли, самые большие реки, нетронутые и неисчерпаемые богатства, если не в Южной Америке? И все же демократия там не приживается. Если бы для счастья народам достаточно было жить в каком-нибудь уголке земли и иметь возможность беспрепятственно, [с. 231] расселяться на незанятых землях, южноамериканские испанцы не могли бы пожаловаться на свою судьбу. И даже если бы они не достигли такого же благоденствия, как жители Соединенных Штатов, то уж европейские народы должны были бы им завидовать. Но ведь на земле нет более несчастных народов, чем народы Южной Америки.

Итак, природные условия не приводят к схожим результатам в Южной и Северной Америке. К этому следует добавить, что все, что они породили в Южной Америке, далеко отстает от того, что имеется в Европе, где природные условия прямо противоположны. Следовательно, природные условия не так сильно влияют на судьбы народов, как полагают некоторые.

Мне случалось встречать в Новой Англии людей, готовых бросить родину, где они могли бы жить обеспеченно, и ехать искать счастья в пустынные места. Я также видел, как французское население в Канаде скапливается на небольшой территории (которая для него слишком мала), хотя рядом имеются незаселенные земли. И в то время как эмигрант из Соединенных Штатов покупал большой участок за деньги, заработанные в течение нескольких дней, канадец платил за свою землю так же дорого, как если бы он жил во Франции.

Так природа, предоставляя европейцам просторы Нового Света, дает им блага, которые они не всегда умело используют.

Я вижу у других американских народов те же условия для процветания, что и у англоамериканцев, за исключением их законов и их нравов, и эти народы прозябают. Следовательно, законы и нравы англоамериканцев являются главной причиной их величия, той основополагающей причиной, которую я ищу.

Я совсем не хочу сказать, что американские законы безупречны, я вовсе не думаю, что они применимы ко всем демократическим обществам. Среди них есть такие, которые кажутся мне опасными даже в Соединенных Штатах.

Однако невозможно опровергнуть тот факт, что американское законодательство, взятое в целом, прекрасно отражает дух народа, которым оно призвано управлять, и природу страны.

Американские законы хороши, и именно этим в значительной степени объясняются успехи демократического правления в стране, но я не думаю, что они являются главной причиной этих успехов. Они, по моему мнению, оказывают даже большее воздействие на социальное благополучие американцев, чем сама природа, но еще сильнее, думается мне, на него воздействуют их нравы.

Нет сомнения, что федеральные законы представляют собой самую важную часть американского свода законов.

Мексика, живущая в таких же благоприятных природных условиях, что и англоамериканский Союз, заимствовала его законы, однако она не может приспособиться к демократическому правлению.

Это наводит на мысль, что, кроме природных условий и законов, существует некий фактор, обеспечивающий успех демократического правления в Соединенных Штатах.

И этому есть другие доказательства. Почти все граждане Союза произошли от одного народа. Они говорят на одном языке, одинаково молятся Богу, живут в одинаковых условиях, подчиняются одним законам.

Почему же между ними возникают столь заметные различия?

Почему на Востоке Союза республиканское правление сильно, упорядочение и действует зрело и неторопливо? Что накладывает на все его действия отпечаток мудрости и долговечности?

И напротив, чем объяснить, что на Западе власти, казалось бы, действуют наугад?

Почему в делах там наблюдается какой-то беспорядок, нетерпение, можно даже сказать, суета, которые не обещают ничего хорошего в будущем?

Сейчас я сравниваю англоамериканцев не с другими народами, а одну их часть с другой и стараюсь понять причину их несходства. Объяснения, связанные с природными условиями и различиями в законах, здесь не подходят. Нужно найти другую причину, и ее можно отыскать только в нравах.

Самый длительный опыт демократического правления англоамериканцы накопили на Востоке. Именно там возникли наиболее благоприятные для этого привычки и идеи. Постепенно демократия пропитала там обычаи, мировоззрения, традиции; она обнаруживается в любых сферах общественной жизни так же, как в законах. Именно на [с. 232] Востоке обучение грамоте и практическое воспитание народа достигли наибольшего совершенства, именно там религия стала неотделима от свободы. А что представляют собой все эти привычки, мировоззрения, обычаи и верования, если не то, что я называю нравами?

На Западе, напротив, многие из этих благоприятных факторов еще отсутствуют. Многие американцы из западных штатов родились в лесах, и к культуре, которую им передают их отцы, примешиваются представления и обычаи дикой жизни. У них сильнее бурные страсти, слабее религиозная мораль, менее глубокие убеждения. Люди там не могут контролировать друг друга, так как они плохо друг друга знают. Таким образом, у населения Запада заметны в какой-то мере неопытность и неустановившиеся обычаи, свойственные нецивилизованным народам. И хотя составные элементы, из которых строится общество западных штатов, не новы, они образуют там неожиданные сочетания.

Итак, прежде всего благодаря нравам американцы, живущие в Соединенных Штатах, единственные из всех американцев способны переносить господство демократии. Именно благодаря нравам все демократические общества, созданные англоамериканцами, в целом упорядочены и процветают.

Следовательно, европейцы преувеличивают влияние географического положения страны на долговечность демократических учреждений. Они придают слишком большое значение законам и недооценивают нравы. Безусловно, эти три основные причины способствуют установлению и развитию американской демократии, но если бы нужно было указать роль каждой из них, я бы сказал, что географическое положение менее важно, чем законы, а законы менее существенны, чем нравы.

Я убежден, что самое удачное географическое положение и самые хорошие законы не могут обеспечить существование конституции вопреки господствующим нравам, в то время как благодаря нравам можно извлечь пользу даже из самых неблагоприятных географических условий и самых скверных законов. Нравы имеют особое значение – вот тот неизменный вывод, к которому постоянно приводят исследования и опыт. Этот вывод представляется мне наиболее важным результатом моих наблюдений, все мои размышления приводят к нему.

Мне остается добавить к сказанному лишь несколько слов.

Если в этой книге мне не удалось передать читателю мою убежденность в важности практического опыта американцев, их привычек и мировоззрения, одним словом – их нравов для существования американских законов, значит, я не достиг главной цели, которую ставил себе в процессе работы.

Я уже говорил о том, что законы как таковые, а также нравы более важны для существования демократических учреждений в Соединенных Штатах, чем природа страны.

Но следует ли из этого, что эти два фактора, перенесенные на другую почву, сохранят свою силу? Природные условия не могут заменить собой законы и нравы, но могут ли эти последние заменить природные условия?

Легко заметить, что в этом случае мы не можем привести доказательств: в Новом Свете живут не только англоамериканцы, но и другие народы. Поскольку все они живут в одинаковых природных условиях, я имел возможность сравнить их.

Но за пределами Америки нет ни одного народа, который, не располагая такими же благоприятными природными условиями, что и англоамериканцы, создал бы такие же законы и нравы. [с. 233]

Следовательно, у нас нет объекта для сравнения, можно лишь строить предположения.

Мне думается, что прежде всего нужно тщательно различать учреждения Соединенных Штатов и демократические учреждения вообще.

Когда я окидываю мысленно взором Европу, ее великие народы, ее многонаселенные города, ее огромные армии, когда размышляю о сложностях ее политики, я не могу себе представить, чтобы даже англоамериканцы, переселись они на нашу землю со своими идеями, религией, нравами, смогли бы жить, не подвергнув свои законы глубоким изменениям.

Но можно предположить возможность существования у какого-либо народа демократического общества, организованного иначе, чем американское.

Разве нельзя представить себе правление, основанное на реальной воле большинства, преодолевшего, однако, присущий ему инстинкт равенства для достижения порядка и стабильности государства и передавшего всю полноту исполнительной власти одной семье или одному человеку? Разве нельзя представить себе демократическое общество, в котором народные силы были бы более централизованы, чем в Соединенных Штатах, а воздействие народа на общественные дела более опосредованно и мягко, но в котором в то же время каждый гражданин, пользующийся определенными правами, по-своему участвовал бы в процессе управления?

Виденное в Америке наводит меня на мысль, что в других странах могли бы существовать подобные демократические учреждения, если бы они были осторожно введены в общество и постепенно, шаг за шагом, срослись бы с традициями и взглядами народа.

Если бы законы Соединенных Штатов были единственно возможными демократическими законами или самыми совершенными в мире, я бы мог согласиться с заключением, что их успех доказывает лишь успех демократических законов вообще, даже в стране с менее благоприятными природными условиями.

Но поскольку американские законы кажутся мне во многих отношениях неудачными и я легко могу вообразить другие демократические законы, природные особенности страны не служат мне доказательством того, что демократические учреждения не могут успешно функционировать в стране, где при менее благоприятных природных условиях законы более удачны.

Если бы американцы отличались от жителей других стран, если бы благодаря их общественному устройству у них возникали привычки и убеждения, противоположные тем, которые возникают у европейцев при сходном общественном устройстве, то по жизни американских демократических обществ нельзя было бы судить о жизни других демократических обществ.

Если бы у американцев были те же склонности, что и у всех других народов, живущих в демократическом обществе, а их законодатели положились бы на природные условия страны и на благоприятные обстоятельства, чтобы держать эти склонности в необходимых пределах, то процветание Соединенных Штатов объяснялось бы лишь внешними причинами и не могло бы служить примером для народов, желающих идти их путем, но не имеющих тех же благоприятных условий.

Однако ни одно из этих предположений не подтверждается фактами.

Я встречал в Америке те же страсти, которые мы находим в Европе. Одни из них объясняются природой человеческой души, другие – демократическим устройством общества.

Так, я встречал у американцев душевное возбуждение, свойственное людям, живущим в приблизительно равных условиях и имеющим одинаковые возможности для возвышения. Я видел там демократическое чувство зависти, которое выражается в самых различных формах. Я заметил, что американский народ часто проявляет в делах большую самоуверенность и полное невежество, и пришел к заключению, что в Америке, как и у нас, люди так же несовершенны и подвержены тем же напастям.

Но когда я внимательно вгляделся в общественное устройство, я сразу увидел, что американцы приложили большие усилия для того, чтобы преодолеть эти слабости человеческой души, исправить естественные недостатки демократии, и добились в этом успеха.

Различные законы местного управления представляют собой, как мне показалось, границы, оставляющие мало места для беспокойного честолюбия граждан и обращающие демократические страсти, которые могли бы разрушить государство, на общую [с. 234] пользу. По моему мнению, американским законодателям удалось успешно противопоставить идею права чувству зависти, неизменность религиозной морали постоянному движению в политической жизни, практический опыт народа его теоретическому невежеству, привычку к деловой жизни необузданности желаний.

Мы видим, что в борьбе с опасностями, порождаемыми их конституцией и политическими законами, американцы не стали полагаться на природу страны. Они, пока единственные из всех народов, живущих в демократическом обществе, нашли лекарства от болезней, поражающих эти народы. И хотя их опыт был первым, он оказался удачным.

Нравы и законы, созданные американцами, не являются единственно возможными в демократическом обществе, но американцы показали, что установление демократии с помощью законов и нравов – не безнадежное дело.

И если другие народы заимствуют у американцев эту общую плодотворную идею, не подражая им слепо в ее конкретном воплощении, и попробуют стать достойными того общественного устройства, которое ниспосылает сегодня людям само Провидение для того, чтобы избежать угрожающего им деспотизма и анархии, то нет никаких причин полагать, что их ждет неудача. Организация и установление демократии в христианском мире – это великая проблема нашего времени. Конечно, американцы не разрешили этой проблемы, однако они дают полезные уроки тем, кто хочет ее разрешить.

Значение вышесказанного для Европы

Легко понять, по какой причине я предпринял описанные выше исследования. Вопрос, который я изучал, касается не одних Соединенных Штатов, а всего мира, он касается не одного народа, а всего человечества.

Если бы народы, живущие в демократическом обществе, могли сохранить свою свободу, только живя в пустынных местах, то у человечества не было бы будущего: ведь люди быстро движутся к демократии, а пустынные места заселяются.

Если бы законы и нравы действительно не могли обеспечить существование демократических учреждений, что оставалось бы народам, кроме деспотизма одного человека?

Я знаю, что в наши дни многие честные люди не страшатся подобного будущего. Они устали от свободы и хотели бы отдохнуть вдали от связанных с ней потрясений.

Но эти люди не понимают, к чему они стремятся. Погрузившись в воспоминания, они судят об абсолютной власти по ее прошлому, а не по тому, какой она могла бы стать в настоящем. Если бы в европейских демократических странах была восстановлена абсолютная власть, она, несомненно, приняла бы новые формы и приобрела черты, незнакомые нашим предкам.

Были времена, когда в Европе закон и согласие народа наделяли королей почти безграничной властью. Однако короли почти никогда не имели возможности воспользоваться ею.

Я не стану говорить о прерогативах знати, влиянии королевского двора, правах корпораций и привилегиях провинций, хотя все они смягчали действия власти и поддерживали в народе дух противостояния.

Кроме этих политических институтов, которые, с одной стороны, ограничивали свободу частных лиц, а с другой – поддерживали в душах любовь к ней и польза которых в этом отношении совершенно ясна, существовали мировоззрения а нравы, воздвигавшие перед королевской властью менее привычные, но не менее могущественные преграды.

Религия, любовь подданных, добросердечие государя, честь, дух семьи, взгляды провинций, обычаи и общественное мнение умеряли власть королей и окружали ее невидимыми границами.

В те времена общественное устройство было деспотическим, но нравы – свободными. Государи имели право, но не имели ни возможности, ни желания делать все, что заблагорассудится.

Что же осталось сегодня от тех барьеров, которые препятствовали возникновению тирании в прошлом?

Религия потеряла свое влияние на души, и тем самым уничтожена самая явственная черта, разделявшая добро и зло. В мире морали все сомнительно и зыбко, и короли и [с. 235] народы действуют в нем наугад, и никто не знает естественных пределов деспотизма и распущенности.

Длительные революции навсегда покончили с уважением, которым были окружены государи. Эти последние, не чувствуя к себе общественного уважения, могут отныне без страха предаваться опьянению властью.

Короли, которые пользуются любовью народа, великодушны, так как они чувствуют свою силу; они дорожат любовью своих подданных потому, что она укрепляет их трои. И тогда между государем и подданными устанавливаются теплые чувства, напоминающие те, которые существуют в семье. Подданные, хотя и ропщут на правителя, все же огорчаются его недовольством, а государь наказывает их вполсилы, как отец наказывает своих детей.

Но когда авторитет королевской власти исчез в вихре революций, когда короли, сменяющиеся на троне, один за другим демонстрируют народу бессилие закона и торжество грубой силы, люди начинают видеть в государе не отца государства, а повелителя. Если он слаб, его презирают, если силен – ненавидят. Его самого наполняют гнев и страх, он чувствует себя завоевателем в собственной стране и обходится со своими подданными как с побежденными.

Когда провинции и города были чем-то вроде отдельных стран в пределах единого отечества, они имели свои характерные особенности, которые побуждали их восставать против общего духа порабощения. Сегодня же части одной империи не имеют ни вольностей, ни обычаев, ни собственных взглядов, они утратили даже память о своем прошлом и свои названия. Все они привыкли подчиняться одним законам, и угнетать их всех вместе так же легко, как и одну из них отдельно взятую.

В те времена, когда знать обладала властью, а также длительное время после того, как она ее потеряла, честь аристократа придавала необычайную силу сопротивлению отдельных личностей.

В то время были люди, у которых, несмотря на их бессилие, сохранялось возвышенное представление о своей индивидуальной ценности, и они осмеливались в одиночку противостоять давлению государственной мощи.

Но в наши дни, когда завершается смешение всех классов, когда индивидуум все больше и больше растворяется в толпе и легко теряется в общей посредственности, когда честь монарха почти потеряла свое значение, а добродетель не пришла ей на смену, ничто более не возвышает человека. И кто может сказать, до какого предела дойдут требования власти и уступки, продиктованные бессилием?

Пока был жив дух семьи, человек, вступавший в борьбу с тиранией, никогда не оставался в одиночестве, его окружали домочадцы, друзья, связанные с многими поколениями его семьи, близкие. И даже если он был лишен этой поддержки, он действовал, чувствуя поддержку предков и ради потомков. Но как может сохраниться дух семьи во времена, когда дробятся наследственные владения и в короткие сроки угасают крупные роды?

Какую силу могут сохранить обычаи народа, облик которого полностью изменился и продолжает меняться, у которого любые проявления тирании уже имеют прецедент, а любым мыслимым преступлениям можно найти пример в реальной жизни, у которого нет ничего столь древнего, что было бы страшно уничтожить, и для которого нет ничего столь нового, чего он не решился бы осуществить?

Какое сопротивление могут оказать нравы, уже допустившие столько уступок? Что может само общественное мнение, когда нет и двадцати человек, объединенных общими узами, когда не найдешь ни человека, ни семьи, ни группы, ни класса, ни свободной ассоциации, которые могли бы его, это мнение, представлять или приводить в действие?

Когда все граждане одинаково слабы, бедны и одиноки и каждый из них может противопоставить организованной силе правительства лишь свое бессилие?

Аналогию тому, что могло бы в этом случае произойти с нами, нужно искать отнюдь не в новой истории. Следует, по-видимому, изучать памятники античности и именно страшные века римской тирании с их развращенными нравами, уничтоженной памятью, нарушенными обычаями, нестойкими мировоззрениями, с изгнанной из законов и не находящей себе убежища свободой. Поскольку ничто не охраняло граждан и они сами были не в состоянии себя защитить, человеческая природа была извращена, и государи скорее испытывали терпение неба, чем своих подданных. [с. 236]

Те, кто рассчитывает восстановить монархию Генриха IV или Людовика XIV, кажутся мне слепцами. Что касается меня, то когда я вижу то состояние, которого уже достигли многие европейские народы, а также то, к которому идут все остальные, я прихожу к мысли, что вскоре у них не будет иного выбора, кроме демократической свободы или тирании цезарей.

Разве это не заслуживает размышлений? Если люди действительно достигли такого порога, за которым все они либо станут свободными, либо превратятся в рабов, либо приобретут равные права, либо будут лишены всех прав, если у тех, кто управляет обществом, есть лишь два пути: постепенно возвысить толпу до своего уровня или лишить всех граждан человеческого облика, – разве этого недостаточно для того, чтобы преодолеть многие сомнения, успокоить совесть многих людей и подготовить всех к необходимости добровольно принести большие жертвы?

Разве не следует в этом случае рассматривать постепенное развитие демократических учреждений и нравов не как наилучшее, а как единственное имеющееся у нас средство для сохранения свободы? И даже не испытывая любви к демократическому правлению, разве не придем мы к убеждению в необходимости его установления, поскольку это наилучшее и самое честное решение проблем современного общества?

Нелегко привлечь народ к управлению, еще труднее позволить ему накопить опыт и воспитать у него те чувства, которых ему недостает, чтобы делать это хорошо.

Слов нет, желания демократии изменчивы, ее представители грубы, законы несовершенны. Однако, если на самом деле вскоре не будет существовать никакой середины между господством демократии и игом одного человека, разве не должны мы всеми силами стремиться к первой, вместо того чтобы добровольно подчиняться второму? И если в конце концов мы придем к полному равенству, разве не лучше быть уравненными свободой, чем деспотизмом?

Те, кто, прочитав эту книгу, придет к выводу, что я написал ее для того, чтобы предложить всем народам, живущим в демократическом обществе, ввести у себя такие же законы и распространить такие же нравы, как у американцев, впадут в глубокое заблуждение. Это означало бы, что они увлеклись формой и не восприняли самую суть моей мысли. Я ставил себе целью на примере Америки показать, что благодаря законам и особенно нравам народ, живущий в демократическом обществе, может сохранить свободу. Я далек от мысли, что мы должны следовать примеру американской демократии и копировать средства, которыми она воспользовалась для достижения своей цели. Мне хорошо известно, как сильно влияет на политическое устройство страны ее природа и история, и я считал бы великим несчастьем для человечества повсеместное однообразие форм свободы.

Но я думаю, что если нам не удастся постепенно ввести и укрепить демократические институты и если мы откажемся от мысли о необходимости привить всем гражданам идеи и чувства, которые сначала подготовят их к свободе, а затем позволят ею пользоваться, то никто не будет свободен – ни буржуазия, ни аристократия, ни богатые, ни бедные. Все в равной мере попадут под гнет тирании. И я предвижу, что если со временем мы не сумеем установить мирную власть большинства, то все мы рано или поздно окажемся под неограниченной властью одного человека. [с. 237]

Основная задача, которую я себе ставил, выполнена. Я показал, по крайней мере насколько это было в моих силах, что представляют собой законы американской демократии, познакомил читателя с американскими нравами. Я мог бы на этом остановиться, но читателю, возможно, показалось бы, что я не полностью оправдал его ожидания.

Америка – страна не только глубокой и полной демократии, и народы, населяющие ее, можно рассматривать со многих точек зрения.

На страницах этой книги мне часто приходилось, в связи с моей темой, говорить об индейцах и неграх, но я ни разу не имел возможности остановиться на этом вопросе и показать, какое место занимают эти две расы в том демократическом обществе, которое я описывал. Говоря о духе и законах, положенных в основу американской федерации, я лили» вскользь и весьма неполно упоминал об опасностях, угрожающих ей. Я не мог подробно проанализировать вероятность ее длительного существования, которое зависит не только от законов и нравов. Говоря об объединенных республиках, я ни разу не делал прогнозов по поводу стабильности республиканской формы правления в Новом Свете. Я часто упоминал о коммерческой деятельности, процветающей в Америке, но не имел возможности рассмотреть будущее американского народа в этом плане.

Все эти вопросы соприкасаются с моей темой, но не входят в нее, они присущи американскому обществу, но не демократии. Я же хотел прежде всего дать описание именно демократии. Поэтому вначале мне пришлось обойти их, но, заканчивая свое исследование, я должен к ним вернуться.

Территория, которую занимает или на которую претендует в настоящее время американский Союз, простирается от Атлантического океана до берегов Южного моря. Она занимает весь континент, от востока до запада, на юге достигает тропиков, а на севере – середины арктических льдов.

Люди, населяющие это пространство, не являются, подобно европейцам, представителями одной расы. С первых же шагов мы встречаемся там с тремя совершенно различными, я бы даже сказал враждебными, расами. Воспитание, законы, происхождение и даже внешний облик воздвигли между ними почти непреодолимые препятствия. По воле судьбы они живут рядом, но не могут слиться воедино, объединиться, и каждая из них идет своим путем.

Среди этих столь различных людей на первом месте стоит белый человек, европеец, самый образованный, самый сильный, самый счастливый. Это – человек в полном смысле слова. Ниже его стоят негры и индейцы.

Две эти обездоленные расы не имеют ничего общего ни в происхождении, ни во внешних чертах, ни в языке, ни в нравах. Единственное, что их объединяет, – это их страдания. И та и другая занимают подчиненное положение в своей стране, обе [с. 238] испытывают на себе гнет тирании. И хотя их несчастья неодинаковы, ответственность за них падает на одних и тех же людей.

Наблюдая то, что происходит в мире, можно прийти к мысли, что европеец занимает по отношению к людям других рас такую же позицию, как сам человек по отношению к животным. Он заставляет их работать на себя, а если ему не удается сломить их сопротивление, он их уничтожает.

В результате угнетения негры утратили почти все черты, свойственные человеку! Негры в Соединенных Штатах не сохранили даже воспоминаний о своей отчизне, они не понимают языка своих отцов, отреклись от их веры, забыли их нравы. Но несмотря на то, что все их связи с Африкой разорваны, они не имеют никакого доступа к европейским достижениям. Они находятся между двумя обществами и не принадлежат более ни к одному из двух народов, один из которых их продал, а другой отвергает. Единственным и смутным образом родины для них во всем мире является дом их хозяина.

У негров нет семьи: их жены – это не что иное, как женщины, временно разделяющие их удовольствия, они лишены родительской власти над детьми.

Следует ли считать благодеянием Бога или высшим проявлением его гнева то состояние души, благодаря которому человек не чувствует самых страшных страданий и зачастую даже приобретает какое-то извращенное влечение к причине своих бед? Негры, погруженные в пучину горестей, не слишком остро ощущают свою обездоленность. Насилие сделало их рабами, рабское состояние развило в них рабские мысли и тщеславие. В них больше восхищения своими тиранами, чем ненависти к ним, они испытывают радость и гордость, рабски подражая тем, кто их угнетает.

Их интеллект снизился до уровня их души.

Рождаясь, негр сразу становится рабом. Мало того, часто его покупают еще во чреве матери, и, таким образом, он попадает в рабство до своего рождения.

У него нет ни нужд, ни развлечений, он лишен самостоятельности. Усваивая первые в своей жизни понятия, он осознает, что является собственностью другого человека, который заинтересован в том, чтобы он жил. Он видит, что забота о его судьбе принадлежит не ему, сама способность мыслить кажется ему бесполезным даром Провидения, и он спокойно пользуется всеми выгодами своего низкого положения.

Если он обретает свободу, то она часто кажется ему более тяжким грузом, чем рабство. Ведь он в своей жизни научился подчиняться всему, кроме рассудка, и, когда рассудок становится его единственным советчиком, он оказывается не в состоянии услышать его голос. Его осаждают тысячи новых потребностей, но у него нет знаний и достаточной энергии для того, чтобы их удовлетворить. Потребности – это повелители, с которыми надо уметь бороться, а он научился лишь подчиняться и повиноваться. Он дошел до крайней степени падения: рабство лишило его человеческого облика и свобода для него гибельна.

Угнетение оказало не меньшее влияние и на индейские народы, но привело к совершенно иным результатам.

До появления белых в Новом Свете люди, населявшие Северную Америку, спокойно жили в лесах. Они были подвержены обычным превратностям дикой жизни и обладали пороками и добродетелями нецивилизованных народов. Европейцы прогнали индейские племена в отдаленные пустынные места и обрекли их на кочевую жизнь, полную невыносимых страданий.

У диких народов в качестве законов выступают убеждения и нравы.

В результате тирании европейцев у североамериканских индейцев ослабло чувство родины, их роды были рассеяны, традиции забылись, нить воспоминаний прервалась, привычки изменились, сверх всякой меры выросли потребности. Все это внесло в их жизнь беспорядок, они стали менее цивилизованными, чем были раньше. В то же время их моральные устои и физическое состояние постоянно ухудшались и чем несчастнее они становились, тем больше дичали. Однако европейцы не смогли изменить характер индейцев. Им удавалось уничтожить их, но никогда не удавалось цивилизовать или поработить.

Порабощение негров доходит до крайних пределов, свобода индейцев не имеет границ, но и то и другое приводило к одинаково трагическим результатам.

Негр лишен даже права располагать собственной личностью, для него самостоятельно распоряжаться своей жизнью – значит совершить кражу. Индеец же обретает [с. 239] неограниченную свободу, как только становится способен действовать самостоятельно. В семье послушание было ему едва знакомо, он никогда не уступал воле себе подобных, никто не учил его различать добровольное подчинение и позорное угнетение, ему неизвестно даже само слово «закон». Для него свобода – это отсутствие почти всех общественных связей. Он дорожит этой дикой свободой и предпочитает гибель потере малейшей ее частицы. На такого человека цивилизация не может оказать никакого воздействия.

Негры всячески пытаются влиться в общество белых, но тщетно, оно их отторгает. Они приспосабливаются к вкусам своих угнетателей, перенимают их убеждения и надеются путем подражания слиться с ними. С самого раннего детства они узнают, что их раса от природы ниже расы белых. Они и сами не далеки от этой мысли и поэтому стыдятся себя. Во всех своих чертах они видят следы рабства, и, если бы они могли, они с радостью согласились бы полностью отречься от себя.

Индейцы, напротив, полны мыслей о своем, как они полагают, благородном происхождении. Они живут и умирают среди видений, порожденных гордостью. Они не просто не хотят приспосабливаться к нашим нравам, но дорожат своей дикостью как отличительным знаком своей расы и отталкивают цивилизацию не столько из ненависти к ней, сколько из страха стать похожими на европейцев⁹. Они не желают признавать совершенство наших изобретений, нашу тактику, глубину наших замыслов и противопоставляют этому богатства своих лесов, мужество, не знающее дисциплины, свободные порывы своей дикой натуры. И эта неравная борьба ведет их к гибели.

Негры хотели бы слиться с европейцами, но не могут. Индейцы могли бы достичь в этом определенного успеха, но они презирают такую возможность. Первых низость обрекает на рабство, вторых гордость обрекает на гибель.

Однажды, когда я ехал по лесам, которые еще существуют в штате Алабама, я встретил хижину пионера. Мне не хотелось входить в его жилище, но я остановился отдохнуть у родника, который протекал неподалеку в лесу. Пока я находился в этом месте, туда пришла индианка (мы находились возле территории племени криков). Она держала за руку белую девочку лет пяти-шести, по-видимому, дочь пионера. За ними шла негритянка. Индианка была одета с какой-то варварской роскошью: в ноздрях и ушах у нее висели металлические кольца, свободно ниспадавшие на плечи волосы были переплетены стеклянными бусами. Я увидел, что она не замужем, потому что на ней были бусы из раковин, которые по обычаю девушки возлагают на брачное ложе. На негритянке была рваная европейская одежда.

Они сели на берегу ручья, и молодая индианка взяла девочку на руки и ласкала ее совсем по-матерински. Негритянка тоже пускала в ход множество невинных уловок, чтобы привлечь внимание маленькой креолки. В каждом движении девочки сквозило превосходство, совершенно необычное, учитывая ее слабость и возраст. Можно было подумать, что она принимает заботу своих спутниц с каким-то снисхождением.

Негритянка, присевшая перед своей хозяйкой на корточки и ловившая каждое ее желание, казалось, одновременно испытывала к ней материнскую привязанность и рабский страх. А индианка даже в порыве нежности сохраняла свободный, гордый и почти суровый вид.

Я подошел и молча наблюдал за этой сценой. Мое любопытство, наверное, не понравилось индианке: она резко поднялась, грубо оттолкнула от себя ребенка и, бросив на меня гневный взгляд, удалилась в лес. [с. 240]

Мне часто приходилось видеть вместе людей трех рас, населяющих Северную Америку, и по множеству различных признаков я уже был знаком с превосходством белых. Но в только что описанной мною картине было что-то особенно трогательное: здесь угнетенных и угнетателей объединяли узы привязанности. Природа старалась сблизить их, и это еще больше подчеркивало ту огромную дистанцию, которую создали между ними предрассудки и законы.

Все индейские племена, которые когда-то жили на территории Новой Англии, – наррагансеты, могикане, пикоты, – существуют лишь в воспоминаниях людей. Ленапы, у которых пятьдесят лет тому назад на берегах Делавэра побывал Пенн, сегодня исчезли. Я встречал последних ирокезов, они просили милостыню. Все народы, которые я перечислил, раньше населяли земли вплоть до моря. Теперь, чтобы встретить индейца, нужно проехать более ста миль в глубь континента. Индейцы не просто ушли, их больше не существует¹⁰. И по мере того, как уходят или вымирают индейцы, их место занимает многочисленный и постоянно растущий народ. Никогда еще народы не переживали столь стремительного роста и не подвергались столь быстрому уничтожению.

Исчезновение индейцев происходит очень просто. Когда индейцы жили одни в местах, из которых их сейчас изгоняют, их потребности не отличались многообразием: они сами изготавливали себе оружие, не пили ничего, кроме речной воды, а одеждой им служили шкуры животных, мясом которых они питались.

Европейцы принесли североамериканским индейцам огнестрельное оружие, железо и спиртное, они научили их вместо примитивной одежды, которой индейцы в простоте своей удовлетворялись, носить одежду из нашей ткани. Индейцы приобрели новые вкусы, но не научились их удовлетворять, и у них возникла необходимость в плодах работы белых. В обмен на эти предметы, которых они сами не могли создать, индейцам нечего было предложить, кроме роскошных мехов, которые еще можно было добыть в лесах. С этого момента целью охоты индейцев стало не только удовлетворение их собственных нужд, но и легкомысленных страстей европейцев. Индейцы начали охотиться на лесных животных не только для того, чтобы обеспечить себя пищей, но и для того, чтобы иметь единственный предмет обмена, который они могли нам предложить¹¹. В то время как потребности индейцев росли, их богатства постоянно уменьшались. [с. 241]

Как только по соседству с территорией, занятой индейцами, возникает европейское поселение, животные начинают тревожиться¹². Тысячи индейцев, бродивших по лесам, не пугали их, но когда в каком-либо месте начинает раздаваться непрерывный шум, издаваемый работающим европейцем, они уходят оттуда на запад. Инстинкт подсказывает им, что там они найдут бескрайние незаселенные земли. «Стада бизонов уходят все дальше и дальше, – пишут Касс и Кларк в докладе конгрессу от 4 февраля 1829 года. – Еще несколько лет тому назад они подходили к подножию Аллеганских гор, а через несколько лет их, возможно, трудно будет увидеть в огромных равнинах, простирающихся вдоль Скалистых гор». Меня уверяли, что животные чувствуют приближение белых за двести миль. Таким образом, едва зная название индейского племени, белый человек уже наносит ему вред; индейцы в свою очередь начинают ощущать результаты его узурпации задолго до того, как узнают, кто ее совершает¹³.

Вскоре отважные искатели приключений начинают проникать на индейские земли. Сначала они удаляются от крайней границы территории белых на пятнадцать – двадцать лье и строят жилище цивилизованного человека прямо на территории индейцев. Им нетрудно это сделать, поскольку границы территории народа, занятого охотой, неопределенны. Кроме того, земля принадлежит всему народу, она не является чьей-либо собственностью, никто не охраняет ее в личных интересах.

И тогда несколько семей европейцев, живущих очень далеко одна от другой, окончательно прогоняют диких животных со всего пространства, которое простирается между их жилищами. До этого индейцы жили в изобилии, а теперь им становится трудно обеспечить себя всем необходимым и еще труднее добыть нужные им предметы обмена. Прогнать дичь индейцев – это равносильно тому, чтобы сделать неурожайными поля наших земледельцев. Вскоре они лишаются почти всех средств к существованию. Тогда этих несчастных можно встретить в пустынных лесах, где они бродят, как голодные волки. Инстинктивная любовь к родине привязывает их к земле, на которой они родились¹⁴, но на ней их ждет лишь нищета и смерть. Наконец, они решаются уйти и перемещаются вслед за стадами лосей, бизонов и бобрами, положившись на диких животных в выборе новой родины. Следовательно, строго говоря, не европейцы сгоняют американских индейцев с их земель, их гонит голод. Это удачное различие, не замеченное древними казуистами, было установлено современными мыслителями.

Невозможно вообразить ужасные страдания, сопровождающие эти вынужденные переселения. К тому моменту, когда индейцы покидают родные места, число их уже убыло, они измучены. Края, где они собираются поселиться, заняты другими племенами, которые смотрят на вновь пришедших с тревогой и подозрением. Позади у них – голод, впереди – война и повсюду – беды. Для того чтобы избежать борьбы со столькими врагами, они разделяются. Каждый из них стремится найти средства к существованию в одиночку и втайне от других. Так в бескрайних глухих лесах они живут, подобно тому как живут в цивилизованном обществе изгнанники. Уже давно ослабленные общественные связи разрываются. Они уже потеряли родину, вскоре исчезнет и сам народ, останутся, быть может, лишь отдельные семьи. Забывается общее происхождение. Народ [с. 242] прекратил существование. В лучшем случае он продолжает жить в воспоминаниях американских археологов и известен нескольким эрудитам в Европе.

Я не хотел бы, чтобы читатель подумал, что я сгущаю краски. Я видел собственными глазами многие из тех бед, которые описываю, видел и такие, о которых я не в силах рассказать.

В конце 1831 года я находился на левом берегу Миссисипи, в местечке, которое европейцы называют Мемфис. В то время, когда я там был, туда пришла большая группа шоктавов (французы в Луизиане называют их «шактасы»). Они уходили со своих земель и хотели перебраться на правый берег Миссисипи, где рассчитывали найти пристанище, обещанное им американским правительством. Это было в середине зимы. В том году стояли необычайные холода, земля была покрыта слежавшимся снегом, по реке плыли огромные льдины. Индейцы шли с семьями, с ними были раненые, больные, новорожденные дети и близкие к смерти старики. У них не было ни палаток, ни повозок, только немного провизии и оружие. Я видел, как они садились на корабль, чтобы переправиться через огромную реку, и эта величественная картина никогда не изгладится из моей памяти. В толпе индейцев не раздавалось ни рыданий, ни жалоб, они молчали. Они страдали уже давно и чувствовали, что никак не могут облегчить свое положение. Все индейцы уже взошли на корабль, который должен был доставить их на другой берег, а собаки еще оставались на берегу. Когда они наконец поняли, что их хозяева уезжают навсегда, они отчаянно завыли, бросились в ледяную воду Миссисипи и поплыли за кораблем.

В наши дни индейцев лишают земель отработанным и, если можно так сказать, совершенно законным способом.

Когда европейское население начинает подбираться к еще не освоенным им землям, занятым каким-либо индейским народом, правительство Соединенных Штатов обычно посылает к нему высокое посольство. Белые собирают индейцев на большой равнине и, хорошо угостив их, говорят: «Что вы делаете в стране своих отцов? Скоро вам придется выкапывать их кости, чтобы прокормиться. И чем края, в которых вы живете, лучше других? Разве леса, болота и прерии есть только там, где вы живете, и разве вы не можете жить под другим солнцем? За горами, которые видны на горизонте, за озером, которое является западной границей вашей территории, лежат обширные земли, где еще в изобилии водятся дикие животные. Продайте нам свои земли и идите счастливо жить в те места». После таких речей перед индейцами раскладывают огнестрельное оружие, шерстяную одежду, бочонки со спиртным, стеклянные бусы, медные браслеты, серьги и зеркала¹⁵. Если при виде всех этих богатств они все же колеблются, им намекают, что они не могут не дать согласия и что вскоре даже правительство будет не в состоянии гарантировать их права. Что делать? Наполовину по убеждению, наполовину по принуждению индейцы уходят. Они переселяются в новые пустынные места, но не пройдет и десяти лет, как белые настигнут их и там. Так [с. 243] американцы по низкой цене приобретают целые провинции, которые не могли бы купить богатые европейские государи¹⁶.

Я описал самые серьезные проблемы и хочу добавить, что они представляются мне неразрешимыми. Думаю, что индейская раса в Северной Америке обречена на гибель, и не могу отделаться от мысли, что к тому времени, когда европейцы дойдут до Тихого океана, она уже не будет существовать¹⁷.

У североамериканских индейцев было лишь два пути к спасению: война или цивилизация. Другими словами, они должны были либо уничтожить европейцев, либо стать равными им.

При зарождении колоний они могли бы, объединившись, избавиться от небольшой кучки чужеземцев, высадившихся на берег их континента¹⁸. Они неоднократно пытались сделать это и даже были близки к успеху. Сегодня неравенство сил слишком велико, чтобы они могли думать о чем-либо подобном. Однако среди индейцев появляются еще гениальные люди, которые предвидят судьбу, уготованную нецивилизованным народам, и стремятся объединить все племена в общей ненависти к европейцам, но их усилия ни к чему не ведут. Племена, живущие по соседству с белыми, слишком ослаблены, чтобы оказать им серьезное сопротивление. Другие, относясь к будущему с детским легкомыслием, свойственным природе нецивилизованных людей, ждут приближения опасности, для того чтобы с ней бороться. Одни не могут, а другие не хотят действовать.

Легко увидеть, что индейцы либо никогда не захотят становиться цивилизованными людьми, либо захотят и попытаются это сделать, когда будет уже поздно.

Цивилизация возникает в результате длительной общественной работы, ведущейся в одном месте, плоды которой различные поколения передают друг другу. Наибольшие трудности на пути к цивилизации встречаются у охотничьих народов. Пастушьи племена кочуют, но в их перемещениях всегда есть определенный порядок, они постоянно возвращаются в одни и те же места. Охотники же живут там, где находятся преследуемые ими животные.

Неоднократно предпринимались попытки распространить знания среди индейцев, не меняя их кочевых привычек. Этим занимались иезуиты в Канаде и пуритане в Новой Англии¹⁹. Ни те, ни другие не добились никаких стабильных результатов. Цивилизация рождалась в хижине и умирала в лесах. Серьезная ошибка этих людей, пытавшихся дать [с. 244] закон индейцам, состояла в непонимании того, что, если хочешь сделать народ цивилизованным, нужно прежде всего добиться, чтобы он стал оседлым, а это возможно, только если он займется земледелием. Следовательно, нужно было сначала превратить индейцев в землепашцев.

Мало того, что индейцы не имеют этой основы, необходимой для цивилизации, при ее создании они сталкиваются с огромными трудностями.

Люди, ведущие праздную и полную приключений жизнь охотников, испытывают почти непреодолимое отвращение к постоянной и однообразной работе, которой требует земледелие. Это можно заметить даже в нашем обществе, но гораздо больше это проявляется у народов, для которых привычка к охоте стала национальным обычаем.

Кроме этой основной причины, есть еще одна, не менее важная, которая воздействует только на индейцев. Я уже указывал на нее, но считаю своим долгом к ней возвратиться.

Североамериканские индейцы смотрят на работу не только как на зло, но и как на бесчестье, и в борьбу с цивилизацией с одинаковым упорством вступает не только лень, но и гордость²⁰.

У самого жалкого индейца, живущего в хижине из коры, сохраняется высокое представление о своей индивидуальной ценности. Он считает физический труд унизительным занятием и сравнивает земледельца с быком, прокладывающим борозду. В любой нашей деятельности он видит рабскую работу. Дело не в том, что он не до конца понимает, какой властью располагают белые, или недооценивает величие их ума. Однако, хотя он и восхищается результатами нашей работы, он презирает средства, с помощью которых мы их достигаем. Он ощущает влияние нашего могущества, но себя ставит все же выше нас. Охота и война являются, по его мнению, единственными занятиями, достойными мужчины²¹. Таким образом, индеец, убого живущий в глубине лесов, полон тех же мыслей и убеждений, что и средневековый рыцарь, живший в своем укрепленном замке. Если бы индеец был завоевателем, между ними не было бы никакого различия. Так, по странному стечению обстоятельств древние европейские предрассудки встречаются не на берегах Нового Света, населенных европейцами, а в его лесах.

На протяжении всей моей книги я неоднократно пытался показать, какое удивительное влияние оказывает, по моему мнению, общественное устройство на законы и нравы людей. Я позволю себе сказать еще несколько слов по этому поводу.

Когда я вижу сходство между политическими учреждениями наших праотцев, германцев, и кочевых североамериканских племен, между обычаями, описанными Тацитом, и теми, которые я подчас наблюдал собственными глазами, я не могу не прийти к выводу о том, что в Старом и Новом Свете одинаковые причины вызывали одинаковые следствия. И несмотря на видимое разнообразие форм жизни и деятельности человека, вполне возможно отыскать ограниченное число основополагающих явлений, которые определяют существование всех остальных. Поэтому я склонен видеть во всем том, что мы называем германскими учреждениями, лишь обычаи варваров, а в том, что мы называем феодальным мышлением, убеждения дикарей.

Хотя пороки и предрассудки и мешают североамериканским индейцам становиться земледельцами и приобщаться к цивилизованной жизни, бывают случаи, когда у них нет другого выхода. [с. 245]

Некоторые многочисленные народы Юга, и среди них чироки и крики²², оказались в окружении европейцев, которые после высадки на побережье спускались по Огайо или поднимались по Миссисипи и одновременно заселяли территории, расположенные вокруг мест проживания этих народов. Их не вытесняли с одних мест на другие, но постепенно их жизненное пространство сузилось до незначительных размеров. Так охотники сначала окружают молодой лес, а затем все вместе вступают в его пределы. Индейцы были поставлены перед выбором: цивилизация или гибель. Они были вынуждены начать жить своим трудом, как белые, хотя для них это было позором. Так они стали земледельцами и хотя не утратили полностью своих нравов и обычаев, но пожертвовали какой-то их частью, так как это было совершенно необходимо, чтобы выжить.

Чироки пошли еще дальше: они создали письменность и установили довольно стойкую форму правления. Поскольку в Новом Свете развитие идет стремительно, они, еще не имея всех предметов одежды, уже начали издавать газету²³.

Европейский образ жизни особенно быстро распространялся среди индейцев там, где были метисы²⁴. Метис, который, с одной стороны, приобщается к культуре своего отца, а с другой – не теряет связи с дикими обычаями народа своей матери, способствует естественному переходу от дикости к цивилизации. Повсюду, где было много метисов, общественное устройство и нравы туземцев постепенно изменялись²⁵.

Следовательно, пример чироков доказывает, что индейцы способны стать цивилизованными людьми, но нисколько не доказывает, что они могут с успехом реализовать эту способность.

На пути к цивилизованной жизни индейцы неизбежно наталкиваются на трудности, в основе которых лежит одна причина общего характера.

Внимательное изучение истории показывает, что неразвитые народы обычно достигали цивилизации постепенно, своими собственными силами.

Только народам-победителям случалось воспринимать культуру побежденных ими народов.

Когда полудикий народ покоряет народ просвещенный, как это было при завоевании Римской империи северными народами или Китая монголами, то благодаря своему могуществу победителей варвары становятся на один уровень с цивилизованным [с. 246] человеком и чувствуют себя равными ему. Лишь позднее они становятся его соперниками. Варвары обладают силой, а цивилизованные народы – развитой культурой. Первые восхищаются науками и искусствами побежденных, вторые завидуют мощи победителей. В конце концов варвары вводят культурных людей в свои дворцы, а те в свою очередь допускают их в свои школы. Но когда народ-победитель располагает и материальной силой и духовным преимуществом, побежденным редко удается вступить на путь цивилизованного развития: они уходят или погибают.

Так, в общем, можно сказать, что индейцы ведут вооруженную борьбу за культуру, но не могут ее завоевать.

Если бы индейские племена, живущие сейчас в центре континента, смогли найти в себе необходимые силы для того, чтобы вступить на путь цивилизованного развития, им, возможно, это удалось бы. Обогнав по развитию окружающие их дикие народы, они могли бы постепенно накопить силы и опыт, и тогда при появлении на их границах европейцев они смогли бы если не сохранить независимость, то хотя бы добиться признания своих прав на землю и слиться с победителями. Но, к своему несчастью, индейцы входят в соприкосновение с самым развитым и, я бы сказал, самым алчным народом земного шара, находясь еще в полудиком состоянии. Их учителя становятся их хозяевами и приносят им не только культуру, но и угнетение.

На лесных просторах Северной Америки индейцы жили убого, но не чувствовали своей неполноценности. Когда же у них возникает желание стать членами общества белых людей, они могут занять в нем лишь самую низшую ступень. Ведь они входят в общество, где властвуют знания и богатство, невежественными и нищими. После беспокойной жизни, полной лишений и опасностей, но также глубоких переживаний и величия²⁶, им приходится привыкать к однообразному, мрачному и унизительному существованию. Позорное положение в обществе и тяжелая работа ради куска хлеба – вот то единственное, что дает индейцам цивилизация, которую им так нахваливают.

Но даже и этого они не всегда могут добиться.

Когда индейцы начинают по примеру европейцев обрабатывать землю, они сразу же вступают в гибельную для них конкуренцию. Белому человеку известны секреты земледелия. Индеец же приступает к этому незнакомому ему занятию, не владея никакими умениями. Европеец без затруднений выращивает богатый урожай, тогда как индеец затрачивает огромные усилия для того, чтобы вырастить хоть что-то.

Европеец живет среди людей, потребности которых ему известны и близки. [с. 247]

Индеец оказывается один среда враждебного ему народа. Он плохо знает его нравы, язык и законы и в то же время не способен без него обойтись. Ведь обеспечить себе достаток он может, лили» обменивая плоды своего труда на товары белых, так как его соплеменники не в состоянии оказать ему существенную помощь.

Итак, когда индеец хочет продать произведенные им продукты, он не всегда умеет найти покупателя, тогда как земледелец европейского происхождения находит его без труда. Индеец производит продукцию за счет огромных затрат, европеец же продает свою по низкой цене.

Таким образом, избавившись от бед, подстерегающих нецивилизованные народы, индеец попадает под гнет несчастий, знакомых культурным народам. Ему так же трудно жить среди нашего изобилия, как и в своих лесах.

Кроме того, его привычки, связанные с кочевой жизнью, еще не разрушены, традиции не потеряли над ним своей власти, а вкус к охоте не угас. В его смятенном воображении возникают все более яркие картины диких радостей, которые он когда-то испытывал в лесах. Напротив, лишения и опасности, с которыми он там сталкивался, кажутся ему все менее страшными и значительными. Независимость, которой он обладал, живя среди равных себе людей, выгодно отличается от его подневольного состояния в цивилизованном обществе.

Вместе с тем глушь, где он так долго жил свободным, совсем недалеко, он может достичь ее за несколько часов ходьбы. А его белые соседи предлагают высокую, по его мнению, цену за наполовину возделанное поле, которое кормит его с грехом пополам. Может быть, благодаря этим деньгам, которые ему обещают европейцы, он сможет спокойно и счастливо жить вдали от них. И он бросает свой плуг, берет оружие и навсегда возвращается в пустыню²⁷.

Наблюдая жизнь криков и чироков, о которых я упоминал, можно убедиться в правдивости этой грустной картины.

Хотя эти индейцы и не так много сделали, они, безусловно, проявили не меньше таланта, чем европейские народы в самых крупных своих начинаниях. Однако народам, как и отдельным людям, чтобы учиться, недостаточно ума и усилий, им еще нужно время.

Пока эти туземцы делали все для того, чтобы приобщиться к цивилизации, европейцы продолжали окружать их со всех сторон, все больше и больше ограничивая их жизненное пространство. Сейчас обе расы наконец встретились, они соприкасаются. Конечно, теперь индейцы стоят гораздо выше, чем их отцы-дикари, но им еще очень далеко до их белых соседей. Европейцы благодаря богатству и знаниям сразу же оказались в значительно более выгодном положении, чем индейцы: они завладели землей. Белые селились среди индейцев, захватывали землю или покупали ее за бесценок, разоряли индейцев, вступая с ними в конкуренцию, которую те, конечно, не могли выдержать. Индейцы [с. 248] оказались в изоляции в своей собственной стране, превратились в небольшую колонию беспокойных иностранцев среди многочисленного и подавляющего их народа²⁸.

Вашингтон писал в одном из своих посланий конгрессу: «Мы более просвещенны и более могущественны, чем индейские народы, и должны считать делом своей чести доброе и даже великодушное отношение к ним».

Но такая благородная и добродетельная политика никогда не проводилась в жизнь.

К алчности колонистов добавляется обычно еще и тирания правительства. Несмотря на то что чироки и крики живут на своих исконных землях, которыми они владели еще до прихода европейцев, а также на то, что американцы не раз заключали с ними договоры как с иностранными народами, штаты, на территории которых они оказались, не пожелали признать их независимыми. Они задумали подчинить этих едва вышедших из лесов людей своим судьям, обычаям и законам²⁹. Несчастные индейцы стремятся к цивилизованной жизни, чтобы вырваться из нищеты, но притеснения толкают их назад к варварству. Многие из них бросают свои наполовину вспаханные поля и возвращаются к дикому образу жизни.

Внимательно ознакомившись с драконовскими мерами законодателей южных штатов, с образом действий их правителей и решениями судов, легко убедиться в том, что целью всех этих дружных усилий является окончательное изгнание индейцев. В этой части Союза американцы с завистью смотрят на земли, которыми владеют индейцы³⁰. Они чувствуют, что индейцы еще в значительной степени сохраняют привычки нецивилизованного образа жизни, и хотят ввергнуть их в отчаяние и заставить уйти, прежде чем в них прочно укоренится привычка к оседлой, цивилизованной жизни.

Чтобы найти защиту от притеснений отдельных штатов, крики и чироки обратились к федеральному правительству, которому не безразличны их беды. Оно искренне хотело бы спасти еще существующих индейцев, дав им возможность свободно распоряжаться той территорией, владение которой оно само им гарантировало³¹. Однако его намерение привести в исполнение этот замысел наталкивается на ожесточенное сопротивление отдельных штатов. И в конце концов, чтобы не подвергать опасности американский Союз, федеральное правительство примиряется с гибелью нескольких уже наполовину истребленных диких племен.

Однако хотя оно и не может защитить индейцев, оно хотело бы облегчить их судьбу. Поэтому оно задумало переселить их за государственный счет в другие места. [с. 249]

Между 33 и 37 градусами северной широты простирается обширная местность, которая называется Арканзас, так же как и самая крупная река, которая по ней протекает. С одной стороны, она граничит с Мексикой, с другой, граница проходит по берегу Миссисипи. Эта местность изобилует ручьями и реками, там мягкий климат и плодородная почва. Населяют ее лишь несколько индейских кочевых племен. Правительство Союза хочет переселить остатки индейского населения Юга страны в ту часть этой местности, которая соседствует с Мексикой, подальше от поселений американцев.

В конце 1831 года нас уверяли, что на берега Арканзаса переселено десять тысяч индейцев и переселение продолжается. Но конгрессу не удалось еще убедить всех индейцев, судьбу которых он хочет устроить, в необходимости переселения. Одни с радостью соглашаются уехать подальше от тиранки европейцев. Однако наиболее просвещенные индейцы отказываются покидать поспевающий урожай и свои новые жилища. Они полагают, что, если процесс цивилизации будет прерван, его невозможно будет восстановить, и опасаются, что еще неукоренившиеся привычки к оседлой жизни будут безвозвратно утеряны в дикой стране, где земледельческому народу надо все начинать сызнова. Зная, что в этой глуши они встретят враждебные племена, с которыми им придется вступить в борьбу, они в то же время понимают, что уже утратили энергию дикарей, но еще не приобрели силу цивилизованных людей. Кроме того, индейцы хорошо осознают, что предлагаемое им переселение – это не что иное, как временная мера. Кто сможет убедить их в том, что на новой территории их наконец оставят в покое? Соединенные Штаты берут на себя такое обязательство. Но разве когда-то им не гарантировали в самых возвышенных выражениях право на их нынешние территории?³² Правда, в настоящее время американское правительство не отбирает у них земли, но оно и не препятствует вторжению на них белых. Пройдет несколько лет, и то же самое белое население, которое теснит индейцев сейчас, без сомнения, настигнет их в арканзасской глуши. Они вновь столкнутся с теми же проблемами, но возможности их решения уже будут исчерпаны. И поскольку рано или поздно они лишатся своих земель, им остается лишь безропотно смириться со своей гибелью.

Федеральное правительство проводит по отношению к индейцам менее корыстную и менее жесткую политику, чем правительства штатов, но все они ведут себя недостаточно добросовестно.

Штаты распространяют так называемое благотворное влияние своих законов на индейцев в расчете на то, что индейцы предпочтут уйти, чтобы не подчиняться им. Центральное правительство обещает этим несчастным постоянное убежище на Западе страны, хотя и знает, что оно не в состоянии им его гарантировать³³. [с. 250]

Итак, произвол штатов принуждает индейцев к бегству, которое становится возможным благодаря обещаниям и материальной помощи центрального правительства. Меры предпринимаются различные, но имеющие общую цель³⁴.

«По воле нашего небесного Отца, который правит миром, писали чироки в петиции конгрессу³⁵, раса краснокожих людей в Америке стала малочисленной; раса белых людей стала многочисленной и общеизвестной.

Когда ваши предки приплыли к нашим берегам, краснокожие были сильны и, несмотря на свое невежество и дикость, они встретили их добром и позволили им ступить затекшими ногами на твердую землю. Наши и ваши отцы подали друг другу руки в знак дружбы и жили в мире.

Чего бы ни просили белые люди для удовлетворения своих нужд, индейцы с готовностью все им давали. Тогда индейцы были хозяевами, а белые люди – просителями. Сегодня картина изменилась: сила краснокожего человека превратилась в слабость. По мере того как число его соседей росло, его власть все уменьшалась. В настоящее время из стольких могущественных племен, населявших землю, которую вы называете Соединенными Штатами, осталось лишь несколько, избежавших общего разгрома. Северные племена, столь известные среди нас своей силой, уже почти исчезли. Такой была судьба краснокожих в Америке.

Неужели и нам, последним представителям своей расы, не удастся избежать гибели?

В незапамятные времена наш общий небесный Отец дал нашим предкам земли, на которых мы живем; они передали их нам по наследству. Мы почтительно хранили их, так как в них покоятся останки наших предков. Разве мы когда-либо уступили это наследство или потеряли его? Позвольте смиренно спросить у вас, что может лучше подтверждать право народа на его страну, чем факт наследования и вечного владения. Мы знаем, что сегодня штат Джорджия и президент Соединенных Штатов полагают, что мы утратили это право. Но это утверждение кажется нам безосновательным. Когда мы его утратили? Разве мы совершили какое-либо преступление, которое могло бы лишить нас родины? Может быть, наша вина состоит в том, что во время Войны за независимость мы сражались под знаменами короля Великобритании? Если наше преступление состоит в этом, то почему уже в первом договоре, заключенном сразу после войны, вы не заявили о том, что мы лишились права собственности на свои земли? Почему вы не включили в этот договор следующую статью: Соединенные Штаты согласны заключить мир с народом чироков, но заявляют, что в наказание за их участие в войне их отныне будут рассматривать лишь как арендаторов, обязанных освободить земли в случае, если соседние штаты потребуют этого? Об этом нужно было заявить в тот момент, но тогда это никому не пришло в голову, да и наши отцы никогда бы не согласились заключить договор, который мог бы привести к потере ими своих самых священных прав и лишить их своей страны».

Так говорят индейцы, и они говорят правду. Их предположения, как мне кажется, неизбежно осуществятся.

С какой бы стороны мы ни рассматривали судьбу североамериканских аборигенов, мы повсюду увидим неразрешимые проблемы: если они ведут дикий образ жизни, белые, продвигаясь вперед, гонят их все дальше; если они хотят приобщиться к цивилизации, соприкосновение с людьми более высокого уровня культуры приводит их к угнетению и нищете. Ведут ли они кочевую жизнь в пустыне, переходят ли к оседлой жизни – все равно их ждет гибель. Только европейцы могут принести им просвещение, но сближение с европейцами развращает их и отбрасывает к варварству. Пока они живут в глуши, они не хотят менять свои обычаи. Когда же под давлением обстоятельств у них появляется такое желание, то оказывается, что время упущено. [с. 251]

Испанцы травят индейцев собаками, как диких зверей, они безжалостно и бесстыдно грабят Новый Свет, словно город, взятый приступом. Но все разрушить невозможно, ведь и у ярости есть пределы, и в конце концов остатки индейского населения, избежавшие истребления, смешиваются с победителями, принимают их религию, усваивают их нравы³⁶.

В Соединенных Штатах поведение американцев по отношению к туземцам проникнуто глубочайшей любовью к соблюдению форм и законности. Они ни в коем случае не вмешиваются в дела индейцев, если те ведут дикий образ жизни, и обращаются с ними как с независимыми народами. Они не позволяют себе занимать их земли, не заключив надлежащим образом договор об их приобретении. И если случается так, что индейцы не могут больше жить на своей территории, они протягивают им братскую руку помощи и самолично спроваживают их умирать подальше от страны их предков.

Испанцы, прибегавшие к беспримерным зверствам, покрывшие себя несмываемым позором, не сумели ни истребить индейцев, ни помешать им стать равноправными гражданами. Американцам в Соединенных Штатах удалось достичь и того и другого с удивительной легкостью, спокойно, законным и человеколюбивым путем. Они не проливали кровь и не нарушили в глазах мира ни одного великого принципа морали³⁷. Невозможно представить себе более полного соблюдения всех требований гуманности при истреблении людей.

Индейцы живут и гибнут сами по себе, в то время как судьба негров в определенной степени переплетается с судьбой европейцев. Эти две расы связаны друг с другом, но смешаться они не могут, им одинаково трудно как полностью разделиться, так и окончательно объединиться. [с. 252]

Присутствие чернокожих в Соединенных Штатах способно породить там в будущей самые страшные беды. К этому выводу неминуемо приводят любые поиски причин нынешних трудностей Союза и опасностей, с которыми он может столкнуться в будущем.

Как правило, для возникновения трудноразрешимых социальных проблем требуются немалые усилия людей. Однако существует одно общественное зло, которое проникает в общество незаметно. Поначалу его с трудом можно отличить от обычного злоупотребления властью; имя того, кто положил ему начало, не сохраняется в истории. Попав в почву, словно росток некоего проклятого Богом растения, это зло начинает питаться своими собственными соками, быстро растет и развивается самым естественным образом вместе с обществом, в которое оно проникло. Имя этого зла – рабство.

Христианство покончило с рабством, но в XVI веке христиане же и возродили его. Правда, они допустили его в свою общественную систему только как исключение и позаботились о том, чтобы рабами могли быть люди лишь одной расы. Таким образом, рана, нанесенная человечеству, не была обширной, но это лишь усугубило трудности ее лечения.

Нужно тщательно различать две вещи: рабство как таковое и его последствия.

И в древнем мире, и в современном обществе рабство порождает одни и те же болезни, которые, однако, приводят к разным последствиям. В древнем мире хозяин и раб принадлежали к одной расе, часто раб стоял выше хозяина по своему воспитанию и знаниям³⁹. Их разделяла только свобода одного и несвобода другого. Получив свободу, рабы быстро смешивались с хозяевами.

Итак, древние располагали довольно простым способом избавляться и от рабства, и от его последствий – это было освобождение раба; и как только они прибегли к этому способу повсеместно, они добились успеха.

Конечно, нельзя утверждать, что в древности следы рабства исчезли сразу с его отменой.

От природы человеку свойственно предвзятое и пренебрежительное отношение к тому, кто еще недавно стоял ниже его на общественной лестнице; подобное отношение сохраняется в течение долгого времени после того, как люди становятся равными, и на смену действительному неравенству, обусловленному состоянием и законом, приходит мнимое неравенство, причиной которого являются нравы. Однако в древнем мире это последствие рабства не могло быть длительным: отпущенные на волю рабы были так похожи на свободных людей, что вскоре их невозможно было отличить от них.

Самым трудным для древних было изменить закон. В современном же обществе основная трудность заключается в изменении нравов, то есть для нас настоящие трудности начинаются там, где в древности они кончались.

Это объясняется тем, что в умах современных людей нематериальный и преходящий факт рабства самым прискорбным образом смешивается с фактом материальным и постоянным, с различием двух рас. С одной стороны, воспоминания о рабстве позорят расу, а с другой – она сама является вечным напоминанием о рабстве.

Ни один африканец не прибыл в Америку по своей воле. Это значит, что все чернокожие, живущие там в настоящее время, были или являются рабами. Таким образом, негры уже при рождении получают от своих предков внешние признаки своего низкого положения в обществе. Закон может отменить рабство, но один Бог способен стереть его следы.

В современном обществе раб отличается от хозяина не только своей несвободой, но и своим происхождением. Негра можно освободить, но от этого он не перестанет быть совершенно чужим для европейца. И это еще не все: этого человека, рожденного на самой низкой ступени общества и появившегося у нас в обличье раба, мы лишь с натяжкой можем назвать человеком. Его лицо кажется нам отвратительным, его ум – [с. 253] ограниченным, вкусы – низменными, мы почти готовы принять его за промежуточное существо между человеком и животным⁴⁰.

После отмены рабства современному человеку остается еще покончить с тремя неуловимыми и значительно более прочными, чем само рабство, предрассудками. Речь идет о превосходстве хозяина над рабом, белого человека над всеми другими людьми, а также о других расовых предрассудках.

Нам, имевшим счастье родиться среди подобных себе людей, обладающих по закону равными правами, очень трудно постичь, какая огромная пропасть отделяет американского негра от европейца. Но мы можем составить себе некоторое представление об этом, прибегнув к аналогии.

Когда-то и у нас существовало неравенство, основанное только на законе. Но ведь такое неравенство абсолютно искусственно! Нет ничего более противоречащего инстинктивным ощущениям человека, чем постоянные, установленные законом различия между совершенно одинаковыми людьми. Однако эти различия существовали в течение веков и поныне существуют во многих местах. Они всюду оставили в сознании людей следы, которые плохо поддаются воздействию времени. Если так трудно покончить с неравенством, установленным лишь законом, то как уничтожить неравенство, незыблемая основа которого, казалось бы, заложена самой природой?

Что касается меня, то, когда я вижу, с какой мукой любые аристократические сословия смешиваются с народными массами, к каким крайним мерам они прибегают для того, чтобы в течение веков сохранять воображаемые границы, которые отделяют их от народа, во мне угасает всякая надежда на то, что неравенство, основанное на явных и вечных признаках, когда-либо исчезнет.

Мне думается, что надеяться на то, что европейцы когда-либо смешаются с неграми, – значит предаваться несбыточным мечтам. Ничто не позволяет мне надеяться на это, реальная действительность свидетельствует о противоположном.

До сих пор повсюду, где сила была на стороне белых, они держали негров в унижении и рабстве. Там, где верх брали негры, они уничтожали белых. Вот единственная форма отношений, которая когда-либо существовала между двумя расами.

По моим наблюдениям сейчас в некоторых частях Соединенных Штатов начинают отменяться законы, разделяющие две расы. Однако нравы остаются неизменными. Рабство отступает, но предрассудки, которые оно породило, сохраняются.

Разве в той части Союза, где негры стали свободными людьми, они сблизились с белыми? Нет сомнения, что любой человек, побывавший в Соединенных Штатах, заметил нечто противоположное.

У меня сложилось впечатление, что расовые предрассудки сильнее проявляются в тех местах, где рабство отменено, чем в тех, где оно еще существует.. Но наибольшая нетерпимость проявляется там, где рабство никогда не существовало.

Правда, в северных штатах закон разрешает белым вступать в брак с неграми, но общественное мнение считает это позором, и было бы трудно привести пример подобного брака.

Почти во всех штатах, где рабство отменено, негры получили право голоса. Но негр может прийти на избирательный участок лишь с риском для жизни. Негр может жаловаться на притеснения, но разбирать его жалобу будет белый судья. По закону он может быть присяжным, но предрассудки препятствуют действию этого закона. Дети негров не могут учиться в одной школе с детьми европейцев. В театрах ни за какие деньги он не может купить себе право сидеть рядом со своим бывшим хозяином. В больницах негры лежат в отдельных помещениях. Чернокожим позволяют молиться тому же Богу, которому молятся белые, но не в одном храме с ними. У них есть свои священники и свои церкви. Хотя двери рая для них не закрыты, неравенство сохраняется и на краю могилы. Негров хоронят в стороне от белых, и даже смерть, настигающая в равной степени всех, не уравнивает их в правах с белыми.

Итак, негры свободны и объявлены равными белым, но они не пользуются одинаковыми с ними правами, не разделяют их удовольствий, трудов и страданий, они даже не [с. 254] могут быть похоронены рядом с белыми. Ни при жизни, ни после смерти чернокожие не могут сблизиться с белыми.

На Юге, где все еще существует рабство, белые меньше сторонятся чернокожих, им случается вместе работать или развлекаться, у них существуют определенные формы общения. Законы, касающиеся негров, там суровы, но обычаи проникнуты мягкостью и терпимостью.

На Юге хозяин не боится возвышать раба, так как знает, что при желании он всегда может поставить его на место. На Севере же четких границ, отделяющих униженную расу от белых, не существует, и белые из страха возможного смешения с чернокожими всеми силами стремятся держаться подальше от них.

У американцев, живущих на Юге, природа, время от времени вступая в свои права, восстанавливает равенство между белыми и чернокожими. На Севере гордыня заглушает даже самые бурные человеческие страсти. Американец с Севера, быть может, и согласился бы вступить в любовную связь с негритянкой, если бы по закону она не могла надеяться взойти на его брачное ложе. Но поскольку она может стать его супругой, он испытывает к ней отвращение и избегает ее.

Таким образом, создается впечатление, что в Соединенных Штатах по мере освобождения негров растут предрассудки, выталкивающие их из общества. В то время как неравенство упраздняется законом, оно укореняется в нравах.

Но если мое описание взаимоотношений двух рас, живущих в Соединенных Штатах, соответствует действительности, то почему американцы отменили рабство на Севере страны? Почему оно сохраняется на Юге и по каким причинам там ужесточаются условия содержания рабов?

Ответ прост. В отмене рабства в Соединенных Штатах заинтересованы не чернокожие, а белые.

Впервые негры были привезены в Виргинию году в 1621-м⁴¹. В Америке так же, как и повсюду в мире, рабство зародилось на Юге. Оттуда оно постепенно распространялось по стране. Однако чем дальше на Север, тем меньшим было количество рабов⁴².

В «Исторической коллекции Массачусетса», том IV, с. 193, имеется любопытное исследование Белнепа о рабстве в Новой Англии. В нем говорится, что негров начали ввозить туда с 1630 года, но сразу же законы и нравы воспротивились рабству.

См. также в этом же источнике свидетельство о том, как общественное мнение, а затем и закон сумели покончить с рабством. В Новой Англии, например, никогда не было много негров.

Возникли колонии, и по истечении века всех удивило одно необычайное обстоятельство: в провинциях, где рабов не было, население, богатство и благосостояние росли быстрее, чем в тех, где они были. Но ведь жители первых провинций были вынуждены сами обрабатывать землю или нанимать работников, тогда как жители вторых имели в своем распоряжении бесплатных работников. Следовательно, жизнь в одних местах требовала труда и расходов, в других же можно было жить в праздности, к тому же ничего не тратя. В выигрыше, однако, были первые провинции.

Это казалось необъяснимым, тем более что все эмигранты принадлежали к одной, европейской расе, имели одинаковые привычки и культуру, жили по одинаковым законам, а различались очень незначительно.

Шло время. Американцы от берегов Атлантического океана с каждым днем проникали все дальше в западную глушь. Там они находили новые земли и новые климатические условия, им приходилось преодолевать различные препятствия. Смешивались народы: южане попадали на Север, северяне – на Юг. И несмотря на такое разнообразие обстоятельств, всюду повторялось одно и то же: колонии, в которых не существовало рабства, становились населеннее и богаче, чем те, где оно существовало.

Постепенно возникло понимание того, что кабала не только жестока по отношению к рабу, но и гибельна для хозяина. [с. 255]

Окончательно это было доказано, когда американцы поселились на берегах Огайо.

Река, которую индейцы обычно называли Огайо, или Прекрасная Река, несет свои воды по самой изумительной долине, в которой когда-либо хил человек. По обоим берегам Огайо тянутся холмы с неистощимо плодородной почвой; там умеренный климат и здоровый воздух. Вдоль каждого берега проходит граница обширного штата: вдоль извилистого левого тянется граница штата Кентукки; штат, расположенный на правом берегу, носит то же название, что и река. Эти два штата различаются лишь в одном: в Кентукки разрешено иметь рабов, а в Огайо запрещено⁴³.

Таким образом, путешественник, плывущий по середине Огайо туда, где она впадает в Миссисипи, находится как бы между свободным обществом и рабовладельческим. И стоит ему поглядеть вокруг, как он сразу поймет, какое из этих общественных устройств способствует процветанию человечества.

Левый берег реки малонаселен, время от времени там можно видеть группы рабов, беззаботно бредущих по полупустынным полям; часто встречается девственный лес. Общество, кажется, пребывает в спячке, а человек предается праздности, в то время как природа живет бурной жизнью.

Что же касается правого берега, то с него доносится неясный шум, свидетельствующий о работе где-то вдалеке промышленных предприятий, на полях видны богатые всходы. Земледельцы живут в красивых домах, свидетельствующих об их вкусе и старании. Все дышит достатком, человек выглядит богатым и довольным: он трудится⁴⁴.

Штат Кентукки был основан в 1775 году, а штат Огайо двенадцатью годами позже. Для Америки двенадцать лет – это больше, чем пятьдесят лет для Европы. В настоящее время в Огайо живет на 250 тысяч человек больше, чем в Кентукки⁴⁵.

Нетрудно понять, что рабовладение и свобода ведут к различным последствиям. Ими можно объяснить многие расхождения, существующие в жизни античного и современного общества.

На левом берегу Огайо работа является уделом рабов, на правом же ее рассматривают как средство достижения благосостояния и прогресса. На левом берегу труд презираем, на правом – уважаем. На левом берегу невозможно найти белых рабочих, так как белые боятся походить на рабов, работают только негры. На правом берегу не найдешь ни одного бездельника, белые берутся за всякую работу со свойственной им активностью и сообразительностью.

Итак, в Кентукки разработка природных богатств доверена ленивым и невежественным людям, в то время как трудолюбивые и просвещенные предаются безделью или переезжают в Огайо, где они могут найти применение своим способностям, не испытывая при этом стыда.

Правда, в Кентукки хозяева ничего не платят рабам за работу, но рабский труд не приносит им больших прибылей. Платя деньги белым рабочим, они бы с лихвой окупили свои расходы.

Свободному рабочему надо платить, но он работает быстрее, чем раб, а скорость выполнения работы – это один из важных элементов экономии. Белый продает свои услуги, но их покупают только в случае их необходимости. Чернокожий не может требовать никакой платы за свою работу, но его нужно постоянно кормить, о нем нужно, будь он болен или здоров, заботиться в течение всей его жизни, и в молодые и в зрелые, наиболее производительные, годы, и в годы его детства и старости, бесполезные для хозяина. Таким образом, и белый и чернокожий работают не бесплатно: свободный рабочий получает зарплату; раба воспитывают, кормят, одевают, за ним ухаживают. На содержание раба хозяин тратит деньги постепенно, небольшими суммами, незаметно. Рабочему его зарплата выдается сразу, отчего создается впечатление, что обогащается только [с. 256] получатель. В действительности же раб стоит дороже рабочего, а его работа менее производительна .

Влияние рабства проявляется и в другом: оно оставляет глубокий след в душах хозяев, придавая определенную направленность их мыслям и склонностям.

Природа наделила людей, живущих на обоих берега Огайо, энергичным и предприимчивым характером, но на каждой стороне реки люди по-разному используют свои качества.

На правом берегу главной целью белых, живущих плодами своих трудов, стало материальное благосостояние. Родные края дают им широчайший простор для применения способностей, их энергия всегда находит себе цель, а их страсть к обогащению выходит за пределы обычного человеческого корыстолюбия. Томимые желанием разбогатеть, они отважно вступают на любой путь, который открывает перед ними судьба. И независимо от того, становятся ли они моряками, пионерами, фабрикантами или землевладельцами, они одинаково упорны в труде и преодолении опасностей, присущих этим профессиям. Разнообразие их талантов восхитительно, а их жажда наживы близка к героизму.

Американцы, живущие на левом берегу Огайо, равно презирают как работу, так и всякое дело, для успеха которого она необходима. Они живут в праздности и достатке и обладают вкусами ничего не делающих людей. Деньги не имеют для них большой цены, они не столько стремятся к богатству, сколько к веселью и удовольствиям и тратят на них энергию, которой их соседи находят другое применение. Они страстно любят охоту я войну, умеют обращаться с оружием, им нравятся физические упражнения, требующие большой силы и ловкости. С юных лет они привыкают рисковать своей жизнью в поединках. Так рабство не просто мешает белым обогащаться, оно лишает их самого стремления к этому.

В результате непрерывного двухвекового воздействия этих противоположных причин в английских колониях Северной Америки возникли удивительные различия в деловых качествах южан и северян. Сегодня только на Севере есть корабли, промышленные предприятия, железные дороги и каналы.

Эти различия можно заметить, не только сравнивая жителей Севера и Юга, но и жителей Юга между собой. Почти все те, кто в южных штатах Союза занимается предпринимательской деятельностью, стремясь извлечь выгоду из рабского труда, приехали сюда с Севера. Северяне ежедневно прибывают в южные штаты, поскольку в них не так сильна конкуренция. Здесь они находят возможности, оставшиеся не замеченными местными жителями. Они приспосабливаются к рабовладельческой системе, хотя и не одобряют ее, и им удается извлечь из нее большую выгоду, чем ее создателям и сторонникам.

Если бы я хотел продолжить это сравнение, я легко доказал бы, что почти все различия в характере жителей Юга и Севера Америки возникли вследствие существования рабства. Но это увело бы меня от моей темы: меня сейчас интересуют не последствия порабощения людей, я хочу лишь уяснить, как оно воздействует на материальное процветание его приверженцев.

Древние не могли отчетливо понимать влияние рабства на производство материальных благ. Кабала существовала в то время во всем цивилизованном мире, ее не знали только варвары.

Поэтому христианское учение в борьбе с рабством на первое место ставило права раба. Теперь же стало возможным бороться с рабством также во имя хозяина. Это борьба, в которой выгода и мораль не противоречат друг другу.

По мере того как эти истины проникали в сознание американцев, рабство постепенно отступало под натиском знаний и опыта. [с. 257]

Рабство зародилось на Юге, затем распространилось на Север, но сегодня оно исчезает. С Севера на Юг постепенно распространяется свобода. Самым крупным северным штатом, где существует рабство, является Пенсильвания, но устои его там уже подорваны. Мэриленд, расположенный к югу от Пенсильвании, с каждым днем приближается к его отмене, а в Виргинии, расположенной к югу от Мэриленда, уже идут споры о его пользе и опасностях⁴⁷.

Одной из причин почти всех серьезных изменений в человеческих установлениях является порядок наследования собственности.

До тех пор пока на Юге собственность передавалась по наследству не в равных долях, во главе каждой семьи стоял богатый человек, не ощущавший ни потребности, ни склонности к труду. Вместе с ним в той же праздности жили, как растения-паразиты, члены его семьи, лишенные по закону доли в общем наследстве. Во всех семьях Юга наблюдалось то, что еще сейчас можно увидеть в аристократических семьях некоторых европейских стран: младшие члены семьи живут в подобном же безделье, что и старшие, хотя и не имеют такого же богатства. В основе этого сходства лежат абсолютно аналогичные причины. На Юге Соединенных Штатов все белое население представляет собой аристократическое сословие, возглавляемое группой привилегированных людей, владеющих своим богатством в течение веков и из поколения в поколение ведущих праздный образ жизни. Эти люди были вождями американской аристократии, они представляли интересы своего сословия, хранили традиционные предрассудки белых, поддерживали представления о праздности как о деле чести. Среди этой аристократии можно было встретить бедных людей, но не трудящихся. Нищета считалась более почетной, чем труд. Вследствие этого чернокожие рабочие и рабы не имели конкурентов, и, что бы ни говорили о продуктивности их работы, приходилось прибегать к их услугам, так как других рабочих рук не было.

После отмены закона о наследовании все крупные состояния начали разрушаться. Все семьи в равной степени приблизились к положению, когда работа становится необходимой для существования. Многие семьи полностью исчезли; все осознали, что наступило время, когда каждый должен заботиться о себе сам. Сейчас еще встречаются богатые люди, но они не составляют единого сословия, передающего свои традиции от поколения к поколению. Они не сумели воспринять, сохранить и распространить во всех слоях населения общий дух. В результате" предрассудок, согласно которому трудиться считалось позорным, стал повсюду забываться. Появилось больше бедняков, и они без всякого стыда начали искать возможность зарабатывать себе на жизнь. Итак, одним из непосредственных результатов наследования собственности в равных долях было возникновение класса свободных рабочих. Как только свободные рабочие вступили в конкуренцию с рабами, все почувствовали низкую производительность рабского труда. Таким образом, были поколеблены самые основы рабства, то есть представления о выгоде, которую оно приносит хозяину.

По мере того как рабство вытесняется из северных штатов в южные, в том же направлении движется и чернокожее население. Вместе с рабством негры возвращаются в тропики, откуда их когда-то привезли.

Это может показаться на первый взгляд удивительным, но вскоре читатель поймет, отчего это происходит.

Отменяя рабство в принципе, американцы отнюдь не освобождают рабов.

Для того чтобы последующее изложение было более понятным, я приведу пример, описав ситуацию в штате Нью-Йорк. В 1788 году в этом штате была запрещена продажа рабов. Это был обходной маневр, который имел целью запретить их ввоз. С этого времени количество негров увеличивалось там только за счет естественного роста чернокожего населения. Восемь лет спустя была предпринята более решительная мера: было объявлено, что с 4 июля 1799 года все дети, родившиеся от рабов, станут свободными. С [с. 258] этого момента исчезли все возможности увеличения количества рабов, и, хотя рабы еще существовали, можно сказать, что рабства уже не было.

Как только какой-либо северный штат заявляет о запрете на ввоз рабов, в него прекращают привозить с Юга чернокожих.

Если в каком-либо северном штате запрещается торговля неграми и владелец уже не может сбыть с рук своих рабов, они становятся для него обузой. В этом случае хозяин заинтересован в продаже своих рабов на Юг.

Если какой-либо северный штат заявляет, что дети рабов будут от рождения свободными людьми, то рабы значительно обесцениваются: ведь их потомство уже не может стать предметом купли-продажи. И в этом случае хозяин заинтересован в продаже своих рабов на Юг.

Итак, один и тот же закон препятствует движению рабов с Юга на Север и способствует их движению с Севера на Юг.

Но существует и еще одна причина, более важная, чем уже упомянутые. По мере того как количество рабов в каком-либо штате уменьшается, там начинает ощущаться необходимость в свободных рабочих. А по мере того как растет количество свободных наемных рабочих, рабы, труд которых менее продуктивен, теряют цену или становятся ненужными. Это еще один случай, когда хозяину очень выгодно продать их на Юг, где конкуренции не существует.

Следовательно, отмена рабства не ведет к освобождению раба, у него лишь меняется хозяин: с Севера он попадает на Юг.

Что касается освобожденных рабов и негров, родившихся после отмены рабства, то они не уезжают с Севера на Юг, однако по отношению к европейцам они занимают место, сходное с местом туземцев: они невежественны, лишены прав и живут среди населения, стоящего значительно выше их по уровню достатка и знаний, постоянно сталкиваясь с тиранией законов⁴⁸ и нетерпимостью нравов. В некоторых отношениях они еще более несчастны, чем индейцы: на них тяжким бременем лежат воспоминания о рабстве, они не могут требовать себе во владение какую-либо территорию. Многие не выносят страданий и погибают⁴⁹, другие скапливаются в городах, где они выполняют самую грязную работу и живут нищенской и неустроенной жизнью.

После отмены рабства белое население растет вдвое быстрее, чем черное, и если бы даже рост численности чернокожих оставался на том же уровне, что и во времена рабства, то все равно вскоре они бы затерялись среди чуждого им населения.

Территории, где используется рабский труд, обычно менее населены, чем те, на которых работают свободные люди. Кроме того, Америка – это молодая страна, и поэтому к моменту отмены рабства в каком-либо штате он бывает заселен лишь наполовину. Как только рабский труд в нем упраздняется и начинает ощущаться потребность в свободных рабочих, в него со всех концов страны устремляются толпы отважных авантюристов, которые приезжают для того, чтобы воспользоваться новыми возможностями, открывающимися перед предпринимателями. Они захватывают землю, на каждом участке поселяется белая семья. Эмигранты из Европы также направляются в свободные штаты. Что делать бедняку из Европы, приехавшему в Новый Свет в поисках достатка и счастья, в местах, где труд считается бесчестьем?

В результате белое население растет естественным путем, а также пополняется за счет большого притока эмигрантов. Черных же эмигрантов не существует, и количество негров уменьшается. Вскоре количественное соотношение, существовавшее между двумя расами, в корне изменяется. Негров остается совсем немного, они превращаются в малочисленное, бедное и несчастное племя, не имеющее своей земли, и теряются среди многочисленного народа, владеющего ею. Об их существовании вспоминают, только совершая по отношению к ним очередную несправедливость или жестокость.

Во многих западных штатах никогда не было негров, во всех северных их число быстро уменьшается. Таким образом, важный вопрос о взаимоотношениях этих двух рас [с. 259] касается ограниченной территории. Это снижает опасность проблемы, но не облегчает ее решения.

Чем дальше на юг расположен штат, тем труднее отменить в нем рабство с пользой для дела. Это объясняется несколькими материальными причинами, о которых необходимо рассказать подробно.

Первая причина – это климат. Нет сомнения в том, что чем ближе к тропикам живут европейцы, тем труднее им работать. Многие американцы утверждают, что под некоторыми широтами труд представляет для них смертельную опасность, тогда как негры могут там работать без всякого риска для жизни⁵⁰. Но я не думаю, что эти утверждения, столь приятные для ленивых жителей Юга, основаны на опыте. Ведь на юге Испании и Италии климат такой же жаркий, как на юге Соединенных Штатов⁵¹. Почему же в Америке европеец не может заниматься той же работой, которой он занимается в Европе? И если в Италии и Испании после отмены рабства хозяева не погибли, то, может быть, и в Союзе им ничего не грозит? Я вовсе не думаю, что из-за природных условий европейцы, живущие в Джорджии и во Флориде, не могут обрабатывать землю своими руками без риска для жизни. Однако совершенно ясно, что там эта работа будет более изнурительной и менее продуктивной⁵², чем в Новой Англии. Поскольку на Юге свободный работник не многим ценнее, чем раб, там менее целесообразно отменять рабство.

На севере Союза растут те же растения, что и в Европе, на юге же растут особые культуры.

Известно, что рабский труд разорителен при выращивании зерновых культур. Тот, кто выращивает пшеницу в стране, не знакомой с рабством, обычно не держит на службе много рабочих. Правда, во время сева и жатвы он нанимает многих, но они остаются в его доме недолго.

В рабовладельческом государстве земледелец вынужден содержать в течение целого года большое количество работников, нужду в которых он испытывает лишь в короткие периоды сева и жатвы. Ведь в отличие от свободных рабочих рабы не могут работать на себя и ждать дня, когда кто-либо захочет купить их услуги. Чтобы заставить их работать, их нужно купить.

Таким образом, оставляя в стороне отрицательные последствия рабства общего характера, следует отметить, что в странах, где выращиваются зерновые, рабский труд менее выгоден, чем там, где выращиваются другие культуры.

Напротив, на плантациях табака, хлопка и сахарного тростника требуется постоянная работа. Здесь можно использовать детей и женщин, что невозможно при выращивании пшеницы. Из этого следует, что по естественным причинам рабство больше подходит тем странам, где выращиваются эти растения.

Но табак, хлопок и сахарный тростник растут только на Юге и являются основными источниками его богатства. Отмена рабства поставила бы южан перед выбором: либо выращивать другие культуры и вступить в этом случае в конкуренцию с более активными и опытными .северянами, либо выращивать те же культуры, но без рабов и в этом случае выдерживать конкуренцию с другими южными штатами, использующими рабский труд.

Итак, в отличие от Севера у Юга есть особые причины для сохранения рабства.

Но есть и еще одна причина, самая существенная. Разумеется, в конце концов можно отменить рабство на Юге, но как там избавиться от чернокожих? На Севере отмена рабства и изгнание бывших рабов происходят одновременно, но нет никакой надежды, что то же самое можно будет сделать и на Юге.

Приводя доказательства того, что на Юге рабство больше соответствует естественным условиям и приносит большую выгоду, чем на Севере, я много раз говорил, что и численность рабов там, по-видимому, значительно выше, чем на Севере. Именно на Юг [с. 260] были привезены первые африканцы. Количество ввозимых сюда негров всегда было больше. Чем дальше на Юг, тем сильнее ощущается предрассудок. согласно которому уважения достойна лишь праздность. В штатах, соседствующих с тропиками, не работает ни один белый человек. По всем этим причинам на Юге негров больше, чем на Севере. И с каждым днем число их возрастает, так как по мере того, как рабство отменяется на одном конце Союза, негры стекаются на другой его конец. Таким образом, количество чернокожих на Юге увеличивается не только за счет естественного прироста населения, но и вследствие вынужденной эмиграции негров с Севера. На Юге Союза число чернокожих растет по тем же причинам, по которым так быстро растет количество белых на Севере.

В штате Мэн на 300 белых приходится 1 негр, в Массачусетсе на 100 – 1, в штате Нью-Йорк на 100 – 2, в Пенсильвании – 3, в Мэриленде – 34, в Виргинии – 42 и, наконец, в Южной Каролине – 55⁵³. Таким было соотношение черных и белых в 1830 году, но оно постоянно меняется. Ежедневно количество чернокожих на Севере уменьшается, а на Юге растет.

Совершенно очевидно, что в южных штатах Союза невозможно отменить рабство по примеру северных штатов, не породив тем самым зловещих проблем, которые совершенно не угрожали Северу.

Мы видели, что в северных штатах переход от рабства к свободе происходит постепенно. Взрослые негры остаются рабами, а их дети становятся свободными. Таким образом, не все негры сразу становятся членами общества. Те из них, кто мог бы употребить свою независимость во зло, остаются в кабале, на волю же отпускают тех, у кого еще есть время научиться искусству жить свободными до начала самостоятельной жизни.

На Юге такой способ применить невозможно. Заявление о том, что начиная с какого-то времени дети негров станут свободными людьми, вносит идею и принцип свободы в саму сущность рабства. Те негры, которые по закону остаются рабами, видя своих детей свободными, удивляются несправедливости, совершенной по отношению к ним судьбой, и начинают тревожиться и возмущаться. Рабство отныне теряет в их глазах ту моральную. силу, которую ему давали время и обычай, оно сводится лишь к явному злоупотреблению силой. На Севере это противоречие не таило в себе никакой опасности, потому что черных там было мало, а белых – очень много. Но горе угнетателям, если первый луч такой свободы коснется двух миллионов человек сразу.

Освободив детей своих рабов, европейские обитатели Юга очень скоро были бы вынуждены распространить это благодеяние на всю черную расу.

На Севере, как я уже говорил, сразу после отмены рабства или с момента, когда она становится вероятной ffблизкой, начинаются два процесса: рабов вывозят дальше на Юг, а на их место стекаются белые из других северных штатов и эмигранты из Европы.

В самых южных штатах такие процессы возникнуть не могут. С одной стороны, количество рабов там слишком велико, чтобы можно было надеяться выпроводить их из страны, а с другой – европейцы и англоамериканцы с Севера опасаются приезжать на жительство в край, где работа все еще считается позором. К тому же они справедливо полагают, что штатам, где количество негров превышает или равно количеству белых, грозят великие потрясения, и не спешат распространять на них свою предпринимательскую деятельность.

Итак, отмена рабства не позволила бы южанам постепенно приспособить негров к свободе, как это сделали их братья с Севера, они не смогли бы уменьшить число чернокожих, и им пришлось бы в одиночку сдерживать их натиск. И через несколько лет там наряду с белым населением появилось бы многочисленное, почти равное ему по числу, свободное чернокожее население. [с. 261]

Тогда те нарушения прав негров, которые сегодня лежат в основе рабства, могут породить на Юге огромную опасность для белых. В настоящее время вся земля находится в руках европейцев, только они занимаются предпринимательской деятельностью, богатство, образование, оружие принадлежит лишь им. Чернокожие лишены всего этого, но им это и не нужно, ведь они – рабы. Но когда они станут свободными и должны будут сами заботиться о себе, без всего этого их ждет гибель. Таким образом, все то, что составляло силу белых при существовании рабства, оборачивается для них крупными опасностями после его отмены.

Пока негры остаются в кабале, с ними можно обращаться почти так же, как со скотом. Но если они получат свободу, ничто не помешает им обрести достаточную культуру для того, чтобы понять степень своей обездоленности и найти выход из нее. Кроме того, человеку присуще удивительное чувство относительной справедливости, уходящее корнями в глубину его души. Люди значительно острее воспринимают несправедливости, существующие внутри одного класса, чем те, которые существуют между классами. Они могут примириться с рабством, но постоянное унижение миллионов граждан, живущих из поколения в поколение в нищете, вызывает их протест. На Севере свободные негры сталкиваются с такими унижениями и несправедливостями, но они слабы и немногочисленны. На Юге же их было бы много и они были бы сильны.

Если предположить, что когда-либо белые и негры будут жить на одной земле как два разных народа, то сразу становится ясно, что для них будут возможны два пути: полное смешение или размежевание.

Выше я уже высказывал свое мнение о первом из них⁵⁴. Я не верю в то, что между белой и черной расами где-либо установится равенство.

Более того, я думаю, что в Соединенных Штатах ситуация будет значительно сложнее, чем в каком-либо другом месте. Случается, что один человек становится выше религиозных, местных или расовых предрассудков. И если этот человек является королем, он может произвести поразительные изменения в обществе. Однако целый народ не может стать выше самого себя.

Возможно, деспоту, который одинаково угнетал бы и американцев и их бывших рабов, удалось бы добиться их смешения, но до тех пор, пока делами Америки управляет демократия, никто не может осмелиться на подобное предприятие. Напротив, можно предположить, что, чем большей свободой будут обладать белые в Соединенных Штатах, тем сильнее будет их стремление к размежеванию с неграми⁵⁵.

Я уже говорил выше, что прочная связь между европейцем и индейцем могла быть обеспечена метисом. Точно так же истинным связующим звеном между белым и негром является мулат. Там, где имеется много мулатов, слияние двух рас вполне возможно.

В Америке есть места, в которых европейцы и негры настолько перемешались, что трудно встретить совершенно белого или совершенно черного человека. В этом случае действительно можно говорить о смешении двух рас. Вернее, на их месте появляется новая раса, обладающая чертами и той и другой, но в то же время отличающаяся от обеих.

Из всех европейцев англичане в наименьшей степени смешались с неграми. На Юге Союза мулатов больше, чем на Севере, но в целом их значительно меньше, чем в любой другой европейской колонии. Вообще в Соединенных Штатах мулатов очень мало и сами по себе они очень слабы; в расовых конфликтах они обычно становятся на сторону белых. Так, в Европе лакеи крупных вельмож при общении с простым народом разыгрывают из себя людей благородного происхождения.

К гордости своим происхождением, свойственной англичанам, у американцев еще добавляется высокое чувство собственного достоинства, порожденного свободой и демократией. Белый человек в Соединенных Штатах гордится и своей расой, и самим собой. [с. 262]

Кроме того, раз уж на Севере негры и белые не смешиваются, то как это может произойти на Юге? Невозможно и на минуту предположить, что южанам, постоянно живущим в окружении, с одной стороны, ощущающих свое моральное и физическое превосходство белых, а с другой – негров, придет мысль о сближении с этими последними. Южане испытывают два сильных чувства, из-за которых они всегда будут держаться на расстоянии от негров: они боятся стать похожими на своих бывших рабов и быть ниже, чем их белые соседи.

Если бы мне обязательно нужно было сделать прогноз на будущее, я бы сказал, что, вероятнее всего, после отмены рабства на Юге брезгливость белого населения по отношению к неграм возрастет. Мое мнение основано на том, что я видел на Севере. Там, как я уже говорил, по мере того как исчезают законодательные различия между двумя расами, белые прилагают все больше стараний для того, чтобы держаться на расстоянии от черных. То же самое произойдет и на Юге. Страх белых жителей Севера перед опасностью их смешения с чернокожими основан на воображении. На Юге же такая опасность вполне реальна, и страх поэтому может лишь увеличиться.

Если, с одной стороны, признать тот несомненный факт, что в самых южных областях страны чернокожее население растет, причем быстрее, чем белое население; а с другой – что черные и белые никогда не смогут смешаться и пользоваться в обществе одинаковыми правами, то следует сделать вывод о том, что рано или поздно черные и белые в южных штатах вступят в борьбу.

Каков будет ее результат?

Совершенно ясно, что ответом на этот вопрос могут служить лишь смутные предположения. Ценой большого напряжения человек может окинуть мысленным взором общее направление будущего развития, но на пути этого развития в свои права вступает случай, неподвластный никакому умственному усилию. В картине будущего случай представляет собой темное пятно, которого не могут коснуться лучи разума. Сейчас можно сказать лишь следующее: на Антильских островах, по-видимому, погибнет белая раса, а на континенте – черная.

Ведь на Антильских островах кучка белых живет в окружении огромного чернокожего населения, тогда как на континенте негры зажаты между морем и многочисленным белым населением, компактно проживающим на пространствах от канадских льдов до границы Виргинии, от берегов Миссури до побережья Атлантического океана. И если белые в Северной Америке будут действовать заодно, то трудно себе представить, чтобы неграм удалось избежать грозящего им уничтожения. Они погибнут от оружия и нищеты. Но у черного населения, живущего на берегу Мексиканского залива, есть возможность спастись, если борьба между двумя расами начнется после распада американской федерации. Если федеральные связи будут разорваны, то южанам не следовало бы рассчитывать на длительную поддержку со стороны их северных братьев. Северянам известно, что они вне опасности, и если рассудок и долг не заставят их прийти на помощь южанам, то можно предположить, что расовые симпатии тем более не смогут это сделать.

Впрочем, когда бы ни началась борьба между расами и если даже белое население Юга будет вынуждено бороться без посторонней помощи, оно вступит в схватку, имея огромные преимущества в знаниях и средствах. Однако чернокожие смогут противопоставить им численность и силу отчаяния, что очень важно в вооруженной борьбе. Может быть, белую расу на Юге ждет то же, что случилось с испанскими маврами? После нескольких веков владычества она постепенно уйдет в те места, откуда когда-то пришли ее предки, оставив негров хозяевами в стране, которую, казалось бы, само Провидение предназначило для них: они легко переносят ее климат, в котором им легче работать, чем белым.

Более или менее отдаленная, но неизбежная опасность борьбы черного и белого населения на Юге Союза постоянно представляется воображению американцев как тягостный сои. Жители Севера ежедневно говорят об этой опасности, хотя непосредственно им ничто не угрожает. Они предвидят несчастья и безуспешно ищут способ предотвратить их.

В южных штатах об этом не говорят, там не обсуждают будущее с иностранцами, избегают подобных разговоров с друзьями. Каждый таит свои думы про себя. Однако в молчании южан есть что-то более пугающее, чем в откровенных опасениях северян. [с. 263]

Вследствие этой всеобщей тревоги возникло мало кому известное предприятие, которое может изменить судьбу части человечества.

Из страха перед описанной мной опасностью группа американских граждан образовала общество, которое поставило себе целью вывозить за свой счет на берега Гвинеи негров, стремящихся избежать гнетущего их произвола⁵⁶.

А в 1820 году этому обществу удалось основать в Африке на 7-м градусе северной широты поселение, которое оно назвало Либерия. По последним сведениям, там поселилось уже 2500 негров. Переселившись на свою бывшую родину, чернокожие создали там учреждения, подобные американским. В Либерии существует система представительства, там есть негры-присяжные, негры-судьи, негры-священники, имеются храмы и газеты. И вследствие удивительной переменчивости, свойственной нашему миру, белым запрещено жить в этом поселении⁵⁷.

Вот уж, действительно, неожиданный поворот судьбы! Два века прошло с тех пор, как европейцы впервые вырвали негров из объятий их семей и увезли их на берега Северной Америки. Сегодня же европейцы опять пересекают Атлантический океан, чтобы возвратить потомков тех самых негров в страну, из которой они когда-то увезли их отцов. Варвары отправлялись в кабалу за светом цивилизации; будучи в рабстве, они учились искусству жить свободными.

До настоящего времени Африка была чужда наукам и искусствам белых. Может быть, теперь европейские достижения проникнут туда вместе с вернувшимися на родину африканцами. Итак, основание Либерии несет в себе прекрасную и великую идею, но эта идея может принести богатые плоды лишь в Старом Свете, в Новом же она бесполезна.

За двенадцать лет Общество колонизации черных переселило в Африку 2500 негров. За то же время в Соединенных Штатах их родилось около 700 тысяч.

Даже если бы в колонию Либерия можно было ежегодно переселять тысячи новых жителей, причем таких, которым бы это пошло на пользу; даже если бы за дело взялся Союз, а не общество и если бы он использовал для вывоза негров в Африку свои средства⁵⁸ и свои корабли, ему не удалось бы уравновесить даже естественный прирост чернокожего населения. Если же число ежегодно вывозимых негров не будет равно числу тех, которые рождаются, ему не удастся даже приостановить развитие этого ежедневно обостряющегося недуга своего общества⁵⁹.

Негритянская раса никогда не покинет Американский континент, куда она попала по воле страстей и пороков европейцев. Она может исчезнуть из Нового Света, только если прекратит существовать. Жители Соединенных Штатов могут отдалить потрясения, которые внушают им страх, но им не удастся устранить их причину.

Я должен признаться, что, по моему мнению, отмена рабства в южных штатах не может отсрочить столкновение двух рас.

Негры могут длительное время безропотно сносить рабство. Но если они станут свободными людьми, лишенными почти всех гражданских прав, то вскоре возмутятся и, не будучи в состоянии стать равными белым, станут их врагами.

На Севере освобождение рабов принесло заметную пользу: и с рабством было покончено, и свободные негры не представляли никакой опасности. Их было слишком мало, и они и думать не могли о своих правах. На Юге ситуация иная. [с. 264]

На Севере рабовладельцы связывали проблему рабства с развитием торговли и промышленности, на Юге же – это вопрос жизни или смерти. Поэтому смешивать проблему рабства на Севере и на Юге нельзя.

Я вовсе не стремлюсь, избави меня Боже, найти принципиальные оправдания содержанию негров в неволе, как это делают некоторые американские авторы. Я только хочу сказать, что тем, кто когда-то допустил ее существование, сегодня не так легко ее упразднить.

Должен признать, что, размышляя над судьбой Юга, я вижу лишь два пути для живущего там белого населения: либо освободить негров и смешаться с ними, либо держать их на расстоянии и как можно дольше не отменять рабства. Любой компромисс, как мне кажется, очень быстро приведет к самой страшной гражданской войне и, возможно, к истреблению одной из рас.

Жители Юга придерживаются такой же точки зрения, и этим объясняется их поведение. Поскольку они не хотят смешиваться с неграми, они не хотят освобождать их.

Это не значит, что все южане считают, будто бы рабство обеспечивает богатство рабовладельцу. В этом отношении многие из них придерживаются той же точки зрения, что и северяне, и охотно соглашаются с тем, что рабство – это зло. Однако они думают, что для того, чтобы можно было жить, это зло должно быть сохранено.

По мере распространения просвещения на Юге многие жители этой части страны начали отдавать себе отчет в том, что рабство приносит вред рабовладельцу. Но благодаря тому же просвещению они более ясно, чем ранее, видят почти полную невозможность его отмены. В результате возникает удивительное противоречие: чем больше возражений вызывает польза рабства, тем прочнее его существование закрепляется законом. В то время как на Севере основы рабства постепенно разрушаются, на Юге они подкрепляются все более суровыми законами.

Современные законы южных штатов, касающиеся рабов, отличаются какой-то неслыханной жестокостью и сами по себе свидетельствуют о глубоком кризисе в законотворческой деятельности. Достаточно их прочитать, чтобы убедиться в том, что обе расы, живущие в этой части страны, находятся в безвыходном положении.

Американцы, живущие на Юге Союза, вовсе не усилили жестокость содержания рабов, напротив, условия жизни рабов улучшились. В древности раба удерживали лишь оковы и смерть, южане же нашли способы сохранения своей власти, основанные на рассудке. Они, если можно так выразиться, одухотворили деспотизм и насилие. Древние лишь стремились помешать рабу освободиться от своих оков, а наши современники постарались лишить его стремления к свободе. В древности заковано было тело раба, дух же его был свободен, он имел доступ к просвещению. В этом была логика, ведь в те времена существовала естественная возможность прекращения рабского состояния. В один прекрасный день раб мог стать свободным и равным своему хозяину.

Жители Юга не допускают мысли о том, что когда-либо негры смогут стать равными им. Поэтому они под страхом суровых наказаний запретили обучать их чтению и письму. Они не хотят поднимать негров до своего уровня и содержат их почти так же, как скот.

Во все времена таившаяся в глубине рабства надежда на освобождение смягчала его жестокость.

Южане поняли, насколько опасно освобождать рабов, если они никогда не смогут стать равными своим бывшим хозяевам. Освободить человека, оставив его в нищете и бесправии, есть ли более верный способ подготовить будущего вождя восставших рабов? К тому же уже давно было замечено, что присутствие свободных негров порождало смутное беспокойство в глубине души тех, кто еще оставался в рабстве, и пробуждало в них неясные проблески мысли о своих правах. На Юге хозяева в большинстве случаев лишены возможности освобождать своих рабов⁶⁰.

Я встречался на Юге Союза со старым человеком, который когда-то состоял в незаконной связи с одной из своих негритянок. У них было несколько детей, и все они считались рабами своего отца. Отец немало думал о том, чтобы завещать им хотя бы свободу, но прошли годы прежде, чем он сумел преодолеть препятствия, воздвигнутые законодателями на пути освобождения рабов. За это время он состарился и был близок к смерти. И он уже представлял себе, как его сыновей будут перевозить с рынка на рынок и как после отцовской власти они попадут во власть чужого человека. Эти [с. 265] ужасные картины приводили в исступление его угасающее воображение. При виде его тоски и отчаяния я понял, как жестоко умеет мстить природа за те раны, которые ей наносят законы.

Такие страдания, конечно, ужасны, но разве не являются они логическим и неизбежным следствием самого существования рабства в современном мире?

Европейцы превратили в рабов людей другой расы, стоящей, по мнению многих из них, на более низкой ступени развития по сравнению с прочими расами. Мысль о возможном смешении с этой расой внушала им отвращение. Они полагали, что рабство будет существовать вечно, поскольку между крайней степенью неравенства, в котором живут рабы, и полным равенством, естественным для свободных людей, не может быть никакого длительного промежуточного состояния. Европейцы смутно ощутили эту истину, но не осознали ее до конца. По отношению к неграм они руководствовались то выгодой, то гордыней, то жалостью. Сначала они нарушили все человеческие права негров, а затем объяснили им их ценность и нерушимость. Они открыли рабам доступ в свое общество, но, когда те попытались в него войти, их принялись гнать и шельмовать. Желая сохранить рабство, они либо против своей воли, либо безотчетно двигались к свободе, но не решались при этом ни полностью пренебречь справедливостью, ни окончательно ее восстановить.

Если ничто не предвещает наступления времени, когда южане смешаются с неграми, то могут ли они, не подвергаясь смертельной опасности, позволить своим рабам обрести свободу? И если для спасения своей собственной расы они вынуждены держать их в оковах, то разве не простительно, что они прибегают для этого к самым действенным средствам?

То, что происходит на Юге Союза, чудовищно, но в то же время это естественное следствие рабства. Когда извращается природный порядок вещей, когда человечество стонет и тщетно бьется в сетях законов, не следует, по-моему, гневно клеймить наших современников, руками которых творятся эти беды. Все возмущение должно быть направлено против тех, кто возродил в нашем мире рабство после более чем тысячелетнего существования равенства. Впрочем, какие бы усилия ни прикладывали южане для того, чтобы сохранить рабство, им это не удается. Теснящееся в одной точке земного шара, несправедливое с точки зрения христианства, пагубное с точки зрения экономической политики, рабство, сохраняющееся в окружении демократической свободы и современного просвещения, не может существовать долго. Оно падет под ударами рабов или по воле хозяев. И в том и в другом случае следует ожидать глубоких потрясений.

Если негры не будут освобождены, они сами силой добьются свободы. Если же она будет им дарована, то они не замедлят употребить ее во зло.

Существование Союза отчасти определяет особенности, свойственные каждому штату. Поэтому прежде всего следует рассмотреть возможное будущее Союза. Но еще раньше необходимо уяснить одну истину: если нынешняя федерация распадется, штаты ни в коем случае не вернутся к самостоятельности. Просто вместо одного Союза их [с. 266] появится несколько. В мою задачу не входит исследование основ этих новых Союзов. Я хочу лишь показать, какие причины могут привести к распаду существующей федерации.

Для этого мне придется позволить себе некоторые повторения. Я буду анализировать темы, которые я ухе затрагивал. Конечно, я рискую навлечь на себя упреки читателей, но оправданием мне послужит важность предмета изучения. Лучше повторяться, чем быть непонятым, и лучше нанести ущерб репутации автора, но не глубине исследования.

Создавая конституцию 1789 года, законодатели стремились обеспечить федеральной власти независимость и преобладание в силе.

Однако они были ограничены самими условиями стоявшей перед ними задачи. Ведь им было поручено не формирование правительства единого народа, а выработка условий объединения нескольких народов, и, каковы бы ни были их стремления, они не могли обойти вопрос о разделении полномочий различных органов власти.

Для того чтобы понять, к чему привело такое разделение, необходимо кратко охарактеризовать различные уровни власти.

Есть государственные дела, являющиеся по природе всенародными. Это значит, что они касаются народа, взятого в полном составе, и решения по этим делам может приникать лишь человек или собрание, наиболее полно представляющие весь народ. Таковы война и дипломатия.

Есть другие дела, являющиеся по природе местными, то есть относящиеся лишь к той или иной местности. Ими можно надлежащим образом управлять только на местах. К ним относится коммунальный бюджет.

Наконец, есть смешанные дела. Их можно назвать и всенародными, поскольку они касаются всех людей, составляющих народ, и местными, поскольку их решение не является заботой всего народа. Возьмем, например, гражданские и политические права. Они присущи любому общественному устройству и распространяются на всех граждан. Однако единообразие этих прав не всегда облегчает жизнь и способствует процветанию народа, и, следовательно, они не должны быть в ведении центральной власти.

Итак, в любом хорошо организованном обществе, независимо от того, какие принципы положены в его основу, всегда существуют две категории государственных дел.

Между двумя крайними точками имеется бесчисленное множество дел общего, но не всенародного характера, тех, которые я назвал смешанными. Поскольку такие дела не являются ни исключительно всенародными, ни полностью местными, они могут быть отданы в ведение центрального правительства или местного органа власти в зависимости от договоренности объединившихся сторон, и при этом объединению не будет нанесено никакого ущерба.

Чаще всего люди объединяются для создания верховной власти, и вследствие такого объединения возникает народ. В этом случае, кроме образованного ими правительства, в обществе существуют сильные личности и влиятельные группы людей, однако и те и другие располагают лишь очень незначительной частью верховной власти. Поэтому не только чисто всенародные, но и большинство смешанных дел должны находиться в ведении правительства. У местных органов власти остается лишь та часть полномочий, которая необходима для благосостояния подчиненных им территорий.

Иногда вследствие событий, предшествующих объединению, верховная власть образуется из уже существующих политических организмов. Тогда в ведении местных органов власти могут оказаться не только чисто местные дела, но все или часть смешанных. Народы, которые до вступления в федерацию имели собственную верховную власть и которые, несмотря на вступление, в значительной мере сохраняют ее, уступают центральному правительству лишь полномочия, необходимые для существования Союза.

Когда центральному правительству, кроме прерогатив, свойственных ему по природе, принадлежит также право управлять смешанными государственными делами, то сила на его стороне. Дело не только в том, что оно имеет большие права, но и в том, что оно может наложить руку и на те права, которые ему не принадлежат. Возникает опасность, что оно в конце концов отберет у местных органов власти естественные и необходимые им полномочия.

И напротив, когда управление смешанными делами находится в ведении местных властей, в обществе проявляется противоположная тенденция. В этом случае сила на [с. 267] стороне провинций, и опасность заключается в том, что центральное правительство может в конечном счете лишиться необходимых полномочий.

Так, в государствах, образованных одним народом, в силу их природы развивается централизация, а федерации движутся к распаду.

Теперь остается лишь применить эти общие идеи к американскому Союзу.

Само собой разумеется, что чисто местные дела исторически находились в ведении штатов.

Кроме того, штаты устанавливали гражданские и политические права, регулировали отношения между людьми, осуществляли правосудие. Все это – полномочия общего характера, но не такие, которые обязательно должны входить в компетенцию центрального правительства.

Известно, что правительству Союза было предоставлено право распоряжаться от имени всего народа в тех случаях, когда народ должен выступать как единый и неделимый субъект. Оно представляет народ во взаимоотношениях с иностранцами, оно командует общими вооруженными силами в борьбе с общим врагом. Одним словом, оно занимается исключительно всенародными делами.

На первый взгляд может показаться, что на долю Союза приходится больше властных полномочий, чем на долю штатов. Однако даже поверхностное изучение этого вопроса убеждает, что в действительности Союз располагает меньшей властью, чем штаты.

Союзное правительство занимается делами широкого масштаба, но его деятельность редко бывает заметна. Правительство штата занимается более конкретными вещами, но оно действует постоянно и никогда не дает о себе забывать.

Центральное правительство печется об общих интересах страны, но ведь эти интересы не оказывают непосредственного влияния на личное благополучие граждан.

Напротив, дела штата имеют прямое отношение к благосостоянию его жителей.

Союз обеспечивает независимость и величие нации, но это вещи, которые не затрагивают непосредственно интересы частных лиц. Штат гарантирует свободу каждого гражданина, определяет его права, обеспечивает безопасность собственности, жизни, уверенность в будущем.

Федеральное правительство находится далеко от граждан, а правительство штата – близко, ему слышны все обращенные к нему голоса. В центральном правительстве идет борьба страстей нескольких выдающихся личностей, которые стремятся руководить его деятельностью. Правительство штата привлекает интерес людей, обладающих менее яркими дарованиями. Они связывают свои надежды на достижение влиятельного положения только со своим штатом. Но именно они, находясь в непосредственной близости с народом, имеют над ним наибольшую власть.

Таким образом, правительство штата внушает американцам больше надежд и опасений, чем центральное правительство. Вследствие естественного влечения человеческой души они значительно сильнее привязаны к штату, чем к Союзу.

В этом отношении привычки и чувства находятся в согласии с интересами.

Когда единая нация распадается на несколько суверенных народов, которые затем образуют федерацию, то вследствие давления воспоминаний, обычаев и традиций центральное правительство долго может располагать полномочиями, не предусмотренными законом. Если же народы, составляющие федерацию, создают единую верховную власть, те же причины действуют в обратном направлении. Если бы Франция превратилась в федеративную республику наподобие Соединенных Штатов, ее правительство, без сомнения, действовало бы на первых порах более энергично, чем правительство Союза. А если бы этот последний стал монархией, подобной французской, его правительство в течение какого-то времени сохраняло бы свою слабость. К тому времени, когда в Америке была создана государственность, штаты существовали уже давно. Внутри них между общинами и отдельными людьми возникли определенные отношения. У их жителей выработались общие взгляды на некоторые вопросы, они привыкли абсолютно самостоятельно заниматься некоторыми особо важными делами.

Союз представляет собой огромное образование, из-за своих размеров он не может быть предметом патриотизма. Штат имеет определенную форму и четкие границы, с ним связаны хорошо знакомые и дорогие его жителям вещи: привычный пейзаж, собственность, семья, образы прошлого, сегодняшняя работа, мечты о будущем. Поскольку [с. 268] патриотизм чаще всего является проекцией индивидуального эгоизма на внешний мир, он замыкается в рамках штата, не переходя на Союз.

Таким образом, и интересы, и привычки, и чувства способствуют сосредоточению истинной политической жизни не в Союзе, а в штате.

О различии силы обоих правительств можно судить по тому, как каждое из них действует в пределах своих полномочий.

Обращаясь к отдельному человеку или объединению людей, правительство штата говорит ясным языком и повелительным тоном. То же можно сказать и о федеральном правительстве, когда оно говорит с частными лицами. Но когда оно имеет дело со штатом, оно перестает приказывать и начинает вести переговоры. Оно обосновывает причины своего поведения, приводит аргументы, дает советы. В случае возникновения сомнений о пределах конституционных полномочий каждого из правительств правительство штата смело отстаивает свои права и немедленно принимает энергичные меры, чтобы их защитить. А правительство Союза тем временем рассуждает, призывает народ к здравому смыслу, напоминает ему о его интересах и его славе, оно медлит и уговаривает. Оно решается действовать лишь в самых крайних случаях. На первый взгляд может даже показаться, что именно в руках провинциальных правительств и сосредоточена власть над всем государством, а конгресс представляет только один штат.

Федеральное правительство, несмотря на старания своих создателей, является слабым, и ему больше, чем какому-либо другому органу власти, требуется добровольная поддержка граждан.

Совершенно ясно, что оно было устроено так, чтобы без затруднений воплощать в жизнь волю штатов к сохранению Союза. И оно мудро, энергично и умело выполняет эту свою основную функцию. Благодаря своей структуре оно обычно имеет дело лишь с частными лицами, и ему легко преодолеть любое сопротивление общей воле. В то же время федеральное правительство создавалось без расчета на то, что все штаты или некоторые из них могут изъявить желание выйти из Союза.

Если бы верховная власть штатов и Союза вступила в борьбу, то Союз, безусловно, потерпел бы поражение. Впрочем, весьма сомнительно, чтобы между ними могла завязаться серьезная борьба. Ведь всякий раз, когда штат оказывает упорное сопротивление федеральному правительству, оно отступает. По опыту известно, что, если какой-либо штат сильно желал и решительно требовал чего-либо, он всегда этого добивался, а также если он категорически отказывался делать что-либо, никто ему в этом не препятствовал⁶¹.

Но даже если бы союзное правительство обладало достаточной силой, конкретные условия жизни страны затруднили бы ему ее использование⁶².

Соединенные Штаты занимают огромную территорию, они разделены большими расстояниями, их население разбросано в этой еще полупустынной стране. И если бы Союз захотел силой оружия принудить членов федерации к выполнению долга, то он оказался бы в таком же положении, в каком была Англия во время Войны за независимость. Кроме того, даже сильному правительству трудно пренебречь каким-либо принципом, если оно однажды положило его в основу своего государственного права. Федерация была основана вследствие свободного волеизъявления штатов, которые, объединившись, отнюдь не лишились своеобразия, их население не превратилось в единый народ. Если бы сегодня один из штатов захотел выйти из Союза, было бы нелегко доказать ему, что он не имеет на это права. И федеральное правительство не могло бы считать себя вправе воспользоваться силой или властью для того, чтобы переубедить его.

Как свидетельствует история федераций, федеральное правительство легко может сломить сопротивление субъектов федерации в том случае, если один из них или несколько кровно заинтересованы в существовании Союза. [с. 269]

Я полагаю, что некоторым из штатов, объединившихся в федерацию, Союз приносит больше выгоды, чем другим, они полностью обязаны своим процветанием существованию Союза. Такие штаты, естественно, служат прочной опорой центральной власти в ее стремлении держать в повиновении все остальные штаты. В этом случае центральная власть черпает силу не в себе самой, она обретает ее, действуя наперекор своей природе. Ведь объединяясь, народы рассчитывают извлекать равные выгоды из своего союза, а мы видим, что мощь федерального правительства порождается их неравенством.

Я допускаю также, что один из штатов, входящих в федерацию, может приобрести достаточный вес для того, чтобы диктовать свою волю центральным властям. Тогда, считая, что все остальные штаты находятся в его власти, он начинает защищать лишь свой собственный суверенитет, прикрываясь суверенитетом Союза. От имени федерального правительства принимаются важные решения, но на деле это правительство уже не имеет никакой власти⁶³.

В обоих случаях власть, действующая от имени федерации, усиливается по мере того, как эта последняя теряет свои естественные и основные черты.

Союз, существующий в настоящее время в Америке, приносит пользу всем штатам, но не является условием существования ни одного из них. Даже если несколько штатов выйдут из федерации, они не нанесут вреда другим, хотя в целом их положение ухудшится. Поскольку жизнь и благополучие штатов лишь частично зависят от существующей в настоящее время федерации, ни один штат не склонен идти на большие жертвы для ее сохранения.

В то же время нет ни одного штата, который бы из властолюбивых побуждений был заинтересован в сохранении ныне существующей федерации. Конечно, не все штаты оказывают одинаковое влияние на федеральные органы, но нет ни одного, который бы занимал в них преобладающее место и мог считать, что другие штаты стоят ниже него или зависят от него.

Нет никакого сомнения в том, что если бы какая-либо часть Союза всерьез захотела выйти из федерации, то другая часть не только не смогла бы ей в этом воспрепятствовать, но и не стала бы этого делать. Нынешний Союз будет существовать до тех пор, пока такова будет воля всех составляющих его штатов.

В связи с вышеизложенным наша задача упрощается: мы должны ответить на вопрос о том, захотят ли входящие в федерацию штаты сохранить ее, а не о том, смогут ли они из нее выйти.

Среди многих причин, благодаря которым Союз приносит пользу американцам, есть две основные, не вызывающие сомнений ни у кого.

Хотя на своем континенте у американцев нет соседей, их соседями являются все те народы, с которыми они ведут торговлю. Несмотря на то что у них как будто бы нет врагов, им необходимо быть сильными, а силу они черпают в единстве.

В случае развала Союза штаты не только стали бы слабее по сравнению с другими народами, но возникли бы различные народы на их собственном континенте. Им пришлось бы создавать внутри штатов таможни, разделить между собой реки, и все это значительно замедлило бы освоение огромной территории, дарованной им Богом.

Сегодня им не надо опасаться вторжения извне, следовательно, нет нужды содержать армию, облагать население высокими налогами. Если же Союз распадется, эти мероприятия сразу же станут необходимыми.

Следовательно, американцы глубоко заинтересованы в Союзе.

Кроме того, можно сказать, что в настоящее время выход из Союза не принес бы никакой материальной выгоды ни одной из его частей.

Если вы посмотрите на карту Соединенных Штатов, то увидите горы Аллеганы, протянувшиеся с севера-востока на юго-запад на 400 лье. Можно подумать, что само Провидение захотело воздвигнуть между бассейном Миссури и побережьем Атлантического океана естественную преграду, которая бы мешала постоянным контактам людей и представляла собой естественную границу проживания разных народов. [с. 270]

Но средняя высота Аллеган не превышает 800 метров⁶⁴. Их округлые вершины и пересекающие их широкие долины легко доступны. Более того, самые крупные реки, впадающие в Атлантический океан, такие, как Гудзон, Саскачеван, Потомак, берут свое начало за Аллеганами на открытом плато, граничащем с бассейном Миссисипи. Отсюда⁶⁵ они прокладывают себе путь через горы, которые, казалось бы, должны были заставить их повернуть на запад, и создают естественные пути для продвижения человека.

Таким образом, различные части страны, в которой в наши дни живут англоамериканцы, не разделены никакими преградами. Аллеганы не только не отделяют один народ от другого, они не являются даже границами штатов. Они расположены в штатах Нью-Йорк, Пенсильвания и Виргиния, территория которых простирается на запад и на восток от этих гор⁶⁶.

24 штата Союза и 3 крупных округа, которые еще не являются штатами, хотя они уже заселены, занимают территорию в 131 144 квадратных лье⁶⁷, то есть их площадь в пять раз превышает площадь Франции. Здесь имеются различные почвы и климатические зоны, разнообразный растительный мир.

Именно из-за того, что аиглоамериканские республики занимают такое огромное пространство, многие сомневаются в долговечности их союза. В связи с этим нужно разграничить разные явления. Подчас в провинциях больших империй возникают противоположные интересы, из-за которых они в конце концов вступают в борьбу. Но если у людей, живущих на обширной территории, нет противоположных интересов, то сами размеры страны способствуют их процветанию. Ведь единое правительство значительно облегчает организацию обмена товаров, содействует их сбыту и увеличивает их ценность.

И хотя интересы жителей разных частей Союза не одинаковы, между ними нет противоречий.

Южные штаты почти исключительно земледельческие, в северных особенно развиты промышленность и торговля, на Западе одинаково процветают и промышленность и земледелие. На Юге выращивают табак, рис, хлопок и сахар, на Севере и Западе – кукурузу и пшеницу. Источники обогащения различны, но общим и благоприятным для всех условием обогащения является Союз.

Север, который вывозит товары, производимые англоамериканцами, во все части света, а тех снабжает иностранными товарами, конечно, заинтересован в сохранении федерации в ее нынешнем виде. Ему это нужно для того, чтобы количество американских производителей и потребителей, которых он обслуживает, не уменьшалось. Север является самым естественным посредником между южной и западной частями Союза, с одной стороны, и всем остальным миром – с другой, и он, безусловно, хочет, чтобы Юг и Запад были частями единого целого и процветали. При этом условии они будут поставлять сырье для его промышленности и груз для его кораблей.

В свою очередь Юг и Запад еще больше заинтересованы в существовании Союза и процветании Севера. Значительная часть товаров, производимых на Юге, является предметом экспорта, поэтому и Юг и Запад нуждаются в посредничестве Севера. Для них естественно желание видеть Союз сильной морской державой, которая могла бы действенно защищать их интересы. И хотя у них самих нет кораблей, они должны без всяких оговорок участвовать в расходах на строительство флота. Ведь если европейские корабли закроют выход из южных портов или у дельты Миссисипи, что станет с рисом Южной и Северной Каролины, с табаком Виргинии, с сахаром и хлопком, выращиваемыми в долине Миссисипи? Таким образом, весь федеральный бюджет расходуется на охрану материальных интересов, общих для всех членов федерации. [с. 271]

Союз Юга и Запада с Севером выгоден им не только с коммерческой точки зрения, они извлекают из него большую пользу и в области политики.

На Юге живет огромное количество рабов. Они опасны уже сейчас и могут стать еще более опасными в будущем.

Западные штаты расположены на территории, по обе стороны которой тянутся горы. Реки, которые протекают в этих штатах, берут свое начало в Скалистых горах или Аллеганах, впадают в Миссисипи, которая несет свои воды в Мексиканский залив. Из-за своего географического положения западные штаты полностью отрезаны от европейской культуры и цивилизации.

В связи с этим южане должны быть заинтересованы в существовании Союза, чтобы не остаться один на один с чернокожими, а жители Запада – чтобы не оказаться в своей стране в изоляции, без всяких связей с внешним миром.

Север в свою очередь не может желать распада Союза, так как он хочет по-прежнему оставаться звеном, связывающим эту большую страну со всем остальным миром.

Мы видим, что материальные интересы всех частей Союза тесно связаны.

То же можно сказать об убеждениях и чувствах, то есть о нематериальных интересах людей.

Жители Соединенных Штатов много говорят о своей любви к родине, но мне их рассудочный патриотизм не внушает доверия. Он основан на интересах и может быть разрушен при их перемене. Я также не придаю большого значения словам американцев, когда они постоянно говорят о желании сохранить федеральную систему, созданную их отцами.

Массы граждан живут под властью одного правительства не столько из-за сознательной воли к единству, сколько в силу инстинктивного и в каком-то смысле бессознательного единства, порожденного близостью чувств и убеждений. Я никогда не соглашусь с мнением, что общество может возникнуть только вследствие признания власти одного правителя и повиновения определенным законам. Общество возникает, когда люди имеют одинаковые взгляды и мнения о многих вещах, когда многие события вызывают у них одинаковые впечатления и наводят на сходные мысли.

Рассматривая под этим углом зрения Соединенные Штаты, нетрудно заметить, что, несмотря на то что эта страна разделена на двадцать четыре независимых штата, ее жители составляют единый народ. Иногда даже появляется мысль, что существование общества в англоамериканском Союзе представляет собой более весомую реальность, чем в некоторых европейских странах, несмотря на то что эти последние живут по единым законам и подчиняются одному человеку.

На территории Соединенных Штатов существует несколько вероисповеданий, но все американцы едины в своем отношении к религии.

У них есть разногласия по поводу эффективных способов правления и разнообразия его конкретных форм, но царит полное единодушие по поводу основных принципов управления обществом. От Мэна до Флориды, от Миссури до Атлантического океана все полагают, что основой законной власти является народ. У них одинаковые взгляды на свободу и равенство, они одинаково смотрят на прессу, право на объединения, суд присяжных и ответственных представителей власти.

То же согласие наблюдается и в философских и моральных убеждениях, которые лежат в основе их поведения в повседневной жизни.

Англоамериканцы⁶⁸ видят основу морали в общественном разуме так же, как основу законности политической власти в ее всеобщем признании гражданами. По их мнению, чтобы отличить дозволенное от недозволенного и истинное от ложного, следует полагаться на общественное сознание. Большинство американцев считают, что правильное понимание личного интереса достаточно для того, чтобы вести человека по верному и честному пути. Каждый человек имеет врожденную способность управлять собой, и никто не имеет права навязывать себе подобным свое понимание счастья. Американцы искренне верят в совершенство человека и полагают, что распространение знаний неизбежно приводит к положительным результатам, а невежество – к печальным последствиям. Они смотрят на человеческое общество как [с. 272] на развивающийся организм, в котором не может и не должно быть ничего незыблемого. То, что кажется им хорошим, может быть заменено в будущем на лучшее, но сегодня еще неведомое.

Дело не в том, что все эти идеи правильны, а в том, что они общепризнаны в Америке.

Кроме идей, объединяющих англоамериканцев, у них есть еще чувство гордости, отличающее их от всех остальных народов.

В течение пятидесяти лет жителям Соединенных Штатов без конца твердят, что они являются единственным религиозным, просвещенным и свободным народом. Тот факт, что до настоящего времени демократические учреждения с успехом функционируют у них и терпят крах во всех других странах мира, порождает в них огромное самомнение. Им даже близка мысль о том, что они являются совершенно особенными людьми.

Итак, угроза существованию американского Союза заключается не в многообразии убеждений или интересов, а в различии характеров и страстей американцев.

Хотя почти все обитатели огромной территории Соединенных Штатов являются выходцами из одной страны, со временем из-за климата и в еще большей степени из-за рабства в характере англичан с Юга появились черты, сильно отличающие их от англичан с Севера.

У нас бытует мнение, что из-за существования рабства интересы одной части Союза входят в противоречие с интересами другой его части. Я решительно не согласен с этим. Рабство не создает противоречий между интересами Юга и Севера; однако оно изменило характер южан, привило им черты, не свойственные северянам.

Я уже говорил о том, какое влияние оказало рабство на развитие торговли на Юге Соединенных Штатов. Не меньшее влияние оно оказало и на нравы южан.

Раб никогда не спорит, он подчиняется всему безропотно. Иногда, правда, он убивает своего хозяина, но никогда ему не противостоит. На Юге даже самые бедные семьи имеют рабов. С самого раннего детства южанин чувствует себя кем-то вроде домашнего диктатора. Делая первые шаги в жизни, он узнает, что он рожден для того, чтобы распоряжаться, и приобретает привычку господствовать, не встречая сопротивления. Из-за такого воспитания южане часто бывают высокомерны, нетерпеливы, раздражительны, вспыльчивы, безудержны в желаниях. Они страстно желают борьбы, но быстро отчаиваются, если победа требует длительных усилий.

Северяне не окружены с колыбели рабами. У них нет и свободных слуг, и чаще всего они вынуждены заботиться о себе сами. С юных лет они, оказываясь в различных обстоятельствах, проникаются мыслью о своей самостоятельности и учатся точно оценивать естественные пределы своих возможностей. Они отнюдь не рассчитывают силой сломить тех, кто действует против их воли. Им известно, что для того, чтобы получить поддержку людей, нужно заслужить их расположение. Поэтому они терпеливы, рассудительны, терпимы, неторопливы в действиях и упорны в достижении своих замыслов.

В южных штатах самые насущные потребности человека никогда не остаются неудовлетворенными. Южанам нет надобности думать о материальной стороне жизни, за них об этом думают другие. Заботы о повседневной жизни не занимают их воображение, поэтому оно направлено на более возвышенные, но менее определенные вещи. Они любят величие, роскошь, славу, шум, удовольствия и особенно праздность. Жизнь не требует от них никаких усилий, и, поскольку труд не является для них необходимостью, они впадают в оцепенение и не делают даже того, что могло бы принести им пользу.

Жители Севера имеют одинаковый достаток, здесь нет рабства, и северяне поглощены теми самыми повседневными заботами, которые так презирают белые южане. Северяне с детства вступают в схватку с нищетой и привыкают ценить обеспеченную жизнь выше всех умственных и душевных наслаждений. Из-за сосредоточенности на мелочах у них слабеет воображение, они не богаты отвлеченными мыслями, но мыслят практически, ясно и точно. Поскольку все усилия их ума направлены на единственную цель – достижение благосостояния, они неизменно его достигают. Они прекрасно умеют использовать природу и людей для производства материальных благ и виртуозно владеют искусством создания в обществе условий, способствующих процветанию [с. 273] каждого его члена, а также использования присущего человеку эгоизма для всеобщего блага.

Северяне обладают не только опытом, но и знаниями, однако наука для них не удовольствие, они видят в ней средство достижения своей цели и неутомимо овладевают теми ее областями, которые имеют практическое применение.

Южане непосредственны, остроумны, открыты, великодушны, интеллектуальны и блестящи.

Северяне активны, рассудительны, образованны и искусны.

Первые обладают вкусами, предрассудками, слабостями и благородством, присущими аристократам.

Вторые – достоинствами и недостатками, свойственными среднему классу.

Если в союз объединяются два человека, имеющие общие интересы и отчасти общие убеждения, но разные характеры, уровень знаний и культуры, то очень вероятно, что им будет трудно жить в согласии. То же можно сказать и о союзе наций.

Рабство вредит американской федерации не путем прямого ущемления ее интересов, а косвенно, путем воздействия на нравы людей.

В 1790 году федеративный договор был подписан тринадцатью штатами, сегодня в федерации двадцать четыре штата. Население, насчитывавшее в 1790 году около четырех миллионов человек, за сорок лет увеличилось в четыре раза, и в 1830 году в федерации было около тринадцати миллионов человек⁶⁹.

Подобные изменения всегда таят в себе опасность.

Существуют три основных условия, обеспечивающих долговечность союза наций или индивидуумов: – это мудрость его членов, их индивидуальная слабость и ограниченное число.

На освоение Запада от берегов Атлантического океана идут люди, не терпящие никакого гнета, жадно стремящиеся к обогащению и нередко изгнанные из своих родных штатов. Они не знакомы друг с другом. В западной глуши еще нет ни традиций, ни семейного духа, ни добрых примеров, которые могли бы их сдерживать. Они не склонны повиноваться законам, да и нравы не оказывают на них большого влияния. Следовательно, те, кто сегодня заселяет долину Миссисипи, стоят во .многих отношениях ниже, чем те, кто живет на первоначальной территории Союза. Однако их голос уже громко раздается в органах правления Союза, и таким образом они участвуют в управлении общими делами, не умея управлять собой⁷⁰.

Вероятность долговечности союза тем выше, чем слабее каждый из его членов, так как в этом случае залогом их безопасности является единство. В 1790 году самая населенная из американских республик насчитывала пятьсот тысяч жителей⁷¹, и все они чувствовали, что они слишком малочисленны для того, чтобы стать независимыми народами. В то время необходимость подчиняться федеральным властям не вызывала у них протеста. Но когда население какого-либо федерального штата доходит до двух миллионов человек, как это наблюдается в штате Нью-Йорк, а его территория становится равной четвертой части территории Франции⁷², он начинает ощущать свою силу. И хотя он по-прежнему желает сохранить способствующий его благополучию союз, он не рассматривает его как необходимое условие своего существования. Соглашаясь оставаться в Союзе, он в то же время хочет играть в нем преобладающую роль.

Одно только увеличение количества членов Союза может стать мощным толчком к его разрушению. Даже у людей, придерживающихся одинаковых взглядов, не всегда совпадают точки зрения. Это тем более верно при различии в убеждениях. Поэтому, по мере того как растет количество американских республик, становится все труднее достичь согласия по поводу общих для всех законов. [с. 274]

Сегодня интересы членов Союза не вступают в противоречие, но кто может сказать, какие изменения произойдут в ближайшем будущем в стране, где каждый день возникают новые города, а каждое пятилетие – новые народы?

Со времени появления английских колоний количество их жителей увеличивается почта вдвое каждые двадцать два года. Нет никаких причин, которые могли бы остановить этот рост в ближайшие сто лет. До окончания этого столетия на территории, которую занимают и на которую претендуют Соединенные Штаты, будет насчитываться сорок штатов, в которых будет жить более ста миллионов человек⁷³.

Даже если допустить, что все эти сто миллионов человек будут иметь общие интересы и одинаково понимать выгоды сохранения Союза, тот факт, что они будут разделены на сорок различных и неравных по силе народов, превращает возможность сохранения федеральной формы правления в счастливую случайность.

Конечно, можно упомянуть здесь способность человека к самоусовершенствованию. Но для того, чтобы правительство, ставящее себе целью объединить сорок различных народов, живущих на территории, равной половине Европы⁷⁴, предотвращать их соперничество, властолюбие, столкновения и направлять их свободную волю на выполнение общих замыслов, могло быть долговечным, человеческая природа должна претерпеть глубокие изменения.

Однако самая большая опасность, связанная с ростом Союза, таится в постоянном передвижении сил, которое в нем наблюдается.

От берегов озера Верхнее до Мексиканского залива по прямой линии насчитывается около четырехсот французских лье. Вдоль этой бесконечной линии тянется граница Соединенных Штатов. Иногда она отступает от этой линии в глубь страны, но чаще всего она заходит далеко за нее и тянется по пустынным местам. Подсчитано, что по всему этому широкому фронту белые передвигаются в среднем на семь лье в год⁷⁵. Время от времени они встречают на своем пути какое-либо неожиданное препятствие: неплодородные земли, озеро или индейское племя. Тогда люди, идущие по всему фронту, останавливаются и скапливаются на какой-либо территории, после чего движение возобновляется. В этом постепенном и непрерывном перемещении европейцев к Скалистым горам есть что-то от чуда. Количество людей, ежедневно отправляющихся в путь по воле Господа, постоянно растет.

По мере продвижения этого фронта на новых землях строятся города, возникают обширные штаты. В 1790 году в долинах Миссисипи жило не более нескольких тысяч пионеров. Сегодня там живет столько же человек, сколько насчитывалось во всем Союзе в 1790 году, то есть около четырех миллионов⁷⁶. Город Вашингтон был основан в 1800 году в центре американской федерации, теперь он находится на одной из ее окраин. Для того чтобы явиться на заседания конгресса, депутатам самых западных штатов⁷⁷ надо преодолеть расстояние, равное расстоянию между Веной и Парижем.

Все штаты Союза одинаково стремятся к богатству, но они не могут расти и процветать в одинаковой степени.

На севере Союза отдельные отроги Аллеган доходят до Атлантического океана и образуют большие рейды и порты, в которые всегда могут заходить самые [с. 275] крупные корабли. Но от Потомаха до устья Миссисипи тянутся плоские песчаные берега. В этой части Союза выход кораблей из рек в океан затруднен, а встречающиеся местами в этих лагунах порты не глубоки и менее удобны для захода торговых кораблей, чем северные.

Кроме этого чисто природного неудобства, есть и другое, порожденное законами.

Тогда как на Севере рабство отменено, на Юге оно существует и оказывает, как я уже говорил, пагубное влияние на благосостояние хозяев.

Север вынужден быть более активным в торговле⁷⁸ и промышленности, чем Юг, естественно, рост населения и процесс обогащения идут там быстрее.

Штаты, соседствующие с Атлантическим океаном, уже наполовину заселены. Большая часть земли находится в чьем-либо владении. Поэтому они не могут принимать столько эмигрантов, сколько их принимают западные штаты, все еще представляющие собой безграничное поле деятельности. Бассейн Миссисипи значительно более плодороден, чем побережье Атлантического океана. По этой причине и по многим другим основная часть европейцев едет на Запад. Это можно строго доказать, приведя цифры.

Рассматривая всю территорию Соединенных Штатов, мы обнаруживаем, что за сорок лет их население почти утроилось. Что же касается бассейна Миссисипи, то за то же время его население⁷⁹ увеличилось в тридцать один раз⁸⁰.

Центр основных сил федерации постоянно перемещается. Сорок лет тому назад основная часть граждан Союза жила на берегу моря, недалеко от того места, где сейчас находится город Вашингтон. Теперь она располагается дальше от моря и севернее, и нет сомнения в том, что не пройдет и двадцати лет, как она переместится за Аллеганы. Если Союз будет существовать, то бассейн Миссисипи благодаря своему плодородию и размерам обязательно станет постоянным центром основных сил федерации. Через тридцать или сорок лет бассейн Миссисипи займет подобающее ему место. Нетрудно подсчитать, что соотношение его населения и населения штатов, расположенных на берегах Атлантического океана, будет приблизительно составлять 40 : 11. Пройдет еще несколько лет, и штаты, основавшие Союз, окончательно лишатся своей руководящей роли; в федеральных органах будут господствовать представители населения долины Миссисипи.

Постоянное перемещение сил и влияния на северо-запад обнаруживается раз в десять лет, когда после всеобщей переписи населения определяется количество представителей, посылаемых каждым штатом в конгресс⁸¹. [с. 276]

В 1790 году Виргиния имела в конгрессе девятнадцать представителей. Их число росло, и в 1813 году их уже было тридцать три. Затем оно начало снижаться,и в 1833 году она имела двадцать одного представителя⁸². В то же самое время в штате Нью-Йорк происходил противоположный процесс: в 1790 году он имел в конгрессе десять представителей, в 1813-м – двадцать семь, в 1823-м – тридцать четыре, в 1833-м – сорок. Огайо в 1803 году имел лишь одного представителя, а в 1833-м – девятнадцать.

Трудно представить себе длительный союз двух народов, один из которых беден и слаб, а другой богат и силен, даже если можно было бы доказать, что сила и богатство второго не куплены ценой бедности и слабости первого. Еще труднее сохранять Союз в периоды, когда один народ теряет силы, а другой приобретает.

Быстрое и неравномерное развитие некоторых штатов представляет угрозу независимости остальных. Если бы Нью-Йорк, имеющий два миллиона жителей и сорок представителей в конгрессе, захотел там распоряжаться, ему бы это, возможно, удалось. И даже если сильные штаты никогда не будут стремиться к угнетению слабых, такая опасность будет существовать всегда, ведь возможность совершения действия не менее опасна, чем само действие.

Слабые редко верят в справедливость и разум сильных. Штаты, которые развиваются медленнее, чем другие, с недоверием и завистью поглядывают на тех, к которым судьба благосклонна. Это порождает глубокое недовольство и смутную тревогу в одной части Союза, тогда как в другой царят благополучие и уверенность. Именно этим, по-видимому, объясняется враждебная позиция, занятая Югом.

Южане, казалось бы, больше других должны дорожить Союзом, поскольку они больше всего могут пострадать от его разрушения. Однако только они грозят разорвать федеральные связи. По какой же причине? На этот вопрос ответить несложно: Юг дал федерации четырех президентов⁸³, но теперь федеральная власть от него ускользает. С каждым годом уменьшается количество его представителей в конгрессе и растет число представителей северных и западных штагов. Это раздражает и беспокоит горячих и вспыльчивых южан, они чувствуют себя униженными, вспоминают прошлое и постоянно задают себе вопрос, не являются ли они жертвами угнетения. Лишь только южным штатам покажется, что какой-то закон, принятый Союзом, не вполне благоприятен для них, как они заявляют, что по отношению к ним злоупотребляют силой. Они горячо протестуют и, если к ним не прислушиваются, возмущаются и грозят выйти из Союза, в котором они имеют одни лишь обязанности и который не приносит им никаких выгод.

«Закон о тарифах, – говорили жители Каролины в 1832 году, – способствует обогащению Севера и разорению Юга. Чем, кроме этого, можно объяснить, что богатство и сила Севера, несмотря на его суровый климат и бесплодную почву, постоянно растут, в то время как Юг, цветущий сад Америки, приходит в упадок?»⁸⁴

Если бы изменения, о которых я веду речь, происходили постепенно, так, чтобы каждое поколение жило в той обстановке, в которой оно родилось, опасность не была бы так велика. Но в развитии американского общества есть нечто стремительное, можно даже сказать, революционное. Случается, что люди одного поколения видят, как их [с. 277] штат, стоявший во главе Союза, теряет свое влияние в федеральных органах власти. Некоторые американские республики возвышаются так же быстро, как растет человек; они рождаются, растут и достигают зрелости за тридцать лет.

Однако не надо думать, что, теряя силу, штаты опустошаются и прозябают, они по-прежнему процветают и растут быстрее, чем какое-либо европейское королевство⁸⁵. Но им кажется, что они беднеют, так как процесс обогащения идет у них медленнее, чем у их соседей. Оттого, что они неожиданно для себя сталкиваются с усилением своих соседей, у них создается впечатление, что сами они слабеют⁸⁶. Ущерб, как мы видим, наносится скорее чувствам и страстям, а не интересам. Но разве этого недостаточно, чтобы поставить под угрозу существование федерации? Если бы с сотворения мира народы и правители стремились лишь к тому, что им действительно полезно, люди, наверное, не знали бы, что такое война.

Самая главная опасность, угрожающая Соединенным Штатам, заключается именно в их процветании. Оно пьянит многих членов федерации стремительным взлетом богатства и возбуждает в других, теряющих его, зависть, недоверие и досаду.

Американцы с радостью наблюдают за этим необычайным процессом, а им следовало бы смотреть на него с тревогой и опасением. В любом случае жители Соединенных Штатов станут одним из самых великих народов мира, их потомки расселятся по всей Северной Америке, континент, на котором они живут, принадлежит и будет принадлежать им. Что толкает их столь поспешно осваивать его в настоящем? Богатство, сила и слава неизбежно придут к ним в будущем. Они же так стремятся завладеть этим огромным достоянием, будто в их распоряжении нет ни секунды времени.

Я доказал, как мне кажется, что существование федерации полностью зависит от стремления всех ее членов к единству. В связи с этим я проанализировал причины, которые могли бы привести к выходу из Союза какого-либо штата. Но причины разрушения Союза могут быть двоякими: один из федеральных штатов может изъявить желание расторгнуть договор и, таким образом, разом порвать связи, соединяющие его с Союзом. Основная часть сделанных мною замечаний относится именно к такому случаю. Кроме этого, федеральное правительство может постепенно потерять свою силу вследствие общего стремления объединенных республик к восстановлению независимости. Центральная власть, шаг за шагом лишаясь своих прерогатив, доведенная до бессилия с молчаливого согласия штатов, не сможет выполнять свою роль, и такой Союз также разрушится, пораженный чем-то вроде старческого маразма.

Постепенное ослабление федеральных связей, которое в конечном счете может привести к распаду Союза, важно и само по себе, поскольку еще до его распада оно может породить множество других, значительных явлений. Так, слабое центральное правительство еще существующей федерации может обескровить народ, вызвать анархию в стране, подорвать ее благополучие.

Поэтому после анализа причин, способных привести к распаду американского Союза, следует ответить на один вопрос, а именно: расширяется или сужается сфера полномочий центрального правительства, приобретает ли оно силу или теряет ее.

Совершенно очевидно, что американцев мучает одно серьезное опасение. Видя, что в большинстве стран мира власть обычно сосредоточена в руках немногих людей, они со страхом думают, что это может произойти у них. Даже государственные деятели боятся или делают вид, что боятся этого. Централизация не пользуется в Америке никакой популярностью, и поэтому нет лучше способа понравиться большинству, чем выступать против так называемых превышений полномочий центральной власти. Американцы забывают, что в странах, где наблюдается пугающая их тенденция к централизации, население [с. 278] представляет собой единый народ. Союз же – это объединение разных народов. Этого вполне достаточно, чтобы понять, что между ними нельзя провести аналогию.

Опасения американцев представляются мне безосновательными. Нет никаких причин бояться усиления центральной власти Союза, потому что, на мой взгляд, федеральное правительство заметно ослабевает.

Чтобы это доказать, приведу не исторические факты, а события, имевшие место в наше время, часть которых я видел сам.

Внимательное изучение того, что происходит в Соединенных Штатах, показывает, что там существуют две противоположные тенденции. Можно сказать, что это два противоположных течения, заключенные в одно русло.

За сорок пять лет существования Союза многие губительные для него предрассудки рассеялись. Патриотические чувства американцев к своим штатам стали более умеренными. Поскольку штаты теперь лучше знают друг друга, ушло в прошлое отчуждение. Сегодня почта, это могущественное средство связи людей, проникает в самые отдаленные уголки страны⁸⁷. Между городами, расположенными на побережье, регулярно курсируют пароходы. Торговые суда с невиданной быстротой движутся вверх и вниз по течению рек страны⁸⁸. Эти благоприятные условия, созданные природой и человеком, а также присущие американцам частые смены желаний, беспокойство ума и стремление к богатству постоянно гонят их в путь. В результате американцы общаются с большим числом своих соотечественников. Они путешествуют по всей стране и встречаются с людьми, которые живут во всех ее концах. Ни в одной из провинций Франции жители не знают друг друга так же хорошо, как 13 миллионов американцев, живущих в Соединенных Штатах.

Американцы не просто общаются друг с другом, у них возникает много общих черт, и различия, связанные с географическими условиями, происхождением и общественными установлениями, стираются. Все явственнее начинает проявляться общий тип американца. Ежегодно тысячи северян отправляются во все концы Союза. Они несут с собой свои верования, убеждения, нравы. Поскольку они более образованны, чем люди, среди которых им предстоит жить на новых местах, они вскоре становятся самыми активными деловыми людьми и вносят в жизнь общества выгодные для себя изменения. Так, благодаря постоянному переселению северян на Юг из множества провинциальных характеров вырабатывается общий национальный характер. По-видимому, культура северян станет той основой, из которой в будущем вырастет общая американская культура.

По мере развития промышленности между штатами укрепляются торговые связи, и единство, которое раньше было отвлеченной идеей, входит в повседневную жизнь. Со временем исчезает множество фантастических страхов, мучавших воображение американцев в 1789 году. Федеральная власть никого не угнетает, штаты по-прежнему сохраняют свою независимость, их объединение не переродилось в монархию. Войдя в Союз, мелкие штаты не попали в зависимость от крупных. Население, богатство и могущество федерации постоянно растут.

Я убежден, что в настоящее время у американского Союза меньше трудностей и больше сторонников, чем в 1789 году.

И все-таки тщательное изучение сорокапятилетней истории Соединенных Штатов показывает, что сила федеральной власти убывает.

Нетрудно указать причины этого явления.

В момент принятия конституции 1789 года повсюду царила анархия. Пришедший на смену хаосу Союз у многих возбуждал опасения и ненависть, но имел и горячих сторонников, осознававших его насущную необходимость. Хотя в то время у центральной власти было больше противников, чем теперь, ей быстро удалось достичь максимального могущества. Так случается с правительствами, одерживающими победу после длительной борьбы, укрепившей их силу. В тот период конституцию толковали скорее в сторону [с. 279] расширения, а не сужения полномочий центральных властей, и Союз во многих отношениях представал как единая страна, внутренняя и внешняя политика которой направляется единым правительством.

Создав такой Союз, американский народ в каком-то смысле опередил свое собственное развитие.

Принятие конституции не уничтожило своеобразия штатов. Любое сообщество втайне тяготеет к независимости. В Америке, где каждая деревня представляет собой что-то вроде республики, самостоятельно управляющей своими делами, эта тяга проявляется очень отчетливо.

Следовательно, смирившись с верховенством центральной власти, штаты сделали над собой усилие. Однако всякое усилие, даже если оно увенчалось успехом, неминуемо ослабляется по мере ослабления породившей его причины.

С укреплением власти федерального правительства Америка вновь заняла подобающее ей место среди других стран, восстановился мир на ее границах, возродилось доверие к государству. На смену смуте пришел твердый порядок, который дал возможность духу предпринимательства естественно и свободно развиваться.

Наступившее благополучие начало заслонять породившие его причины. Опасность миновала, и американцы не нуждались более в той энергии и патриотизме, благодаря которым ее удалось избежать. Когда рассеялись их страхи, они естественно и просто вернулись к своим прежним привычкам и к своему прежнему образу мыслей. Поскольку они больше не видели нужды в сильном правительстве, они стали считать его обременительным. Благодаря Союзу страна процветала, и никто не помышлял о том, чтобы выходить из него, но никто также не желал ощущать на себе действие его власти. В общем, все хотели жить в единстве, но, когда дело доходило до конкретного случая, каждый стремился к независимости. Федерация получала все более широкое принципиальное признание, но ее законы уважались все менее. Так, федеральное правительство, обеспечившее порядок и спокойствие в стране, стало лишаться своего могущества.

Как только в стране появились такие настроения, представители партий, живущие за счет народных страстей, не замедлили использовать их в своих интересах.

Федеральное правительство оказалось в очень сложном положении: его враги пользовались благосклонностью народа, и право руководить страной получали лишь те, кто обещал ограничить его полномочия.

С тех пор в борьбе с правительствами штатов правительство Союза почти всегда отступало, а федеральная конституция толковалась в пользу штатов, а не Союза.

По конституции в обязанности федерального правительства входит забота об общенациональных интересах. Сначала считалось, что именно федеральное правительство должно организовывать и всячески способствовать осуществлению крупных мероприятий, способных увеличить благосостояние всего Союза (internal improvements), таких, например, как строительство каналов.

Однако штаты были напуганы тем, что часть их территории может выйти из-под их власти. Они боялись, что центральная власть сможет осуществлять на их территории опасный для них контроль и завоюет влияние, которое, по их мнению, должно принадлежать только властям штата.

Демократическая партия, всегда выступавшая против любого усиления федеральной власти, тоже сказала свое слово: конгресс был обвинен в узурпации власти, а глава государства во властолюбии. В конце концов, напуганное этими обвинениями, федеральное правительство признало свою ошибку и согласилось ограничиться той сферой влияния, которая ему предписывалась.

По конституции, исключительное право вести дела с народами других стран принадлежит Союзу. Обычно под этим понимались дела, которые Союз вел с индейскими племенами, живущими на границах его территории. До тех пор пока индейцы уходили с земель, которые занимали цивилизованные люди, никто не оспаривал этого права федерального правительства. Но как только одно из индейских племен решило не покидать своей территории, окружающие ее штаты заявили о своем праве на владение этими землями, а также о своей власти над населяющими их людьми. Центральное правительство незамедлительно признало и то и другое. Так, после того, как оно обращалось с индейцами [с. 280] как с независимыми народами, оно превратило их в подданных и отдало на законодательный произвол штатов⁸⁹.

Некоторые из штатов, образовавшихся на берегу Атлантического океана, не имели границ на Западе, и их территорию составляли огромные незаселенные пространства, где еще не ступала нога европейца. Другие, границы которых были четко очерчены, с завистью смотрели на будущее богатство своих соседей. Эти последние, желая примириться и ускорить заключение Союза, согласились определить свои границы и передали в распоряжение федерации все земли, которые оказались вне их границ⁹⁰.

С этого времени владельцем всех невозделанных земель, лежащих за пределами тринадцати штатов, первыми вошедших в федерацию, стало федеральное правительство. В его обязанности входит делить и продавать эти земли. Выручаемые от этого средства поступают исключительно в казну Союза. На них федеральное правительство выкупает земли у индейцев, прокладывает дороги в новых округах, делает все возможное для быстрой организации в них общественной жизни.

Однако в этих пустынных местах, уступленных когда-то федерации, со временем возникли новые штаты. Конгресс продолжал продавать от лица всего государства невозделанные земли, еще имеющиеся в этих штатах. Но сегодня они заявляют, что, поскольку они являются штатами, они должны иметь исключительное право использовать на свои нужды доходы, получаемые от этих продаж. И так как их требования становились все более угрожающими, конгресс счел своим долгом лишить Союз части привилегий и в 1832 году одобрил закон, по которому новые западные штаты, не будучи собственниками невозделанных земель, находящихся на их территории, получали в свое распоряжение основную часть доходов, полученных от их продажи⁹¹.

Путешествуя по Соединенным Штатам, нельзя не оценить пользу, которую приносит стране банк. Преимущества банковской системы многообразны, но есть одно, которое особенно поражает европейца: билеты Банка Соединенных Штатов принимаются в дальних пустынных краях за ту же цену, что и в Филадельфии, где находится его центральное отделение⁹².

В то же время Банк Соединенных Штатов вызывает сильную неприязнь в стране. Его директора выступили против президента, и их небезосновательно обвиняют в злоупотреблении влиянием с целью помешать избранию президента. Президент в свою очередь обрушился на представителей Банка с таким жаром, словно это были его личные враги. Он был так упорен в своей мести потому, что чувствовал поддержку в тайных помыслах большинства народа.

Банк обеспечивает в Союзе единство денежного обращения, так же как конгресс обеспечивает единство законодательной системы. Поэтому те же силы, которые стремятся освободить штаты от центральной власти, стремятся к уничтожению Банка.

В распоряжении Байка Соединенных Штатов всегда имеется большое количество банковских билетов провинциальных банков, в любой момент он может потребовать их обмена на звонкую монету. Самому ему такая опасность не страшна: благодаря огромному наличному капиталу он может удовлетворить любые требования. Чувствуя угрозу своему существованию, провинциальные банки вынуждены проявлять осторожность и выпускать лишь то количество билетов, которое строго соответствует их капиталу. Этот благотворный контроль вызывает неудовольствие провинциальных банков. Купленные ими газеты и поддерживающий их из корыстных интересов президент яростно нападают на Банк. Разжигаются враждебные Банку местные страсти, возбуждаются направленные [с. 281] против него слепые демократические инстинкты народа. Утверждают, что бессменные директора Банка составляют аристократическое сословие, которое оказывает значительное влияние на управление страной и рано или поздно неминуемо приведет к искажению принципов равенства, лежащих в основе американского общества.

Сражение Банка со своими врагами – это лишь эпизод той общей борьбы, которую ведут американские провинции против центральной власти, борьбы независимости и демократии против субординации и подчинения. Это совсем не значит, что на Банк Соединенных Штатов нападают те же люди, которые критикуют федеральное правительство, но нападки на Банк Соединенных Штатов вызваны теми же инстинктами, которые толкают людей на борьбу с федеральным правительством. Большое количество противников Банка свидетельствует, к сожалению, об ослаблении федерального правительства.

Однако наиболее ярко Союз продемонстрировал свою слабость в знаменитом деле о тарифах⁹³.

Во время французских революционных войн, а также войны 1812 года свободный товарообмен между Америкой и Францией был нарушен. Это привело к созданию мануфактур на Севере Союза. Когда после войны европейцы вновь начали поставлять товары в Новый Свет, американцы сочли необходимым ввести систему таможенного контроля. При этом они одновременно преследовали две цели: защитить свою нарождающуюся промышленность и заплатить долги, которые им пришлось сделать во время войны.

Южные штаты, в которых преобладает земледелие и которым не нужно было поощрять развитие мануфактур, немедленно выступили против этой меры.

Я излагаю здесь только факты, не касаясь вопроса о том, были ли причины их недовольства реальными или вымышленными.

В 1820 году Южная Каролина заявила в петиции конгрессу, что закон о тарифах является неконституционным, притеснительным и несправедливым. Затем более или менее резкие заявления по этому поводу сделали Джорджия, Виргиния, Северная Каролина, Алабама и Миссисипи.

Конгресс же не обратил внимания на этот ропот, напротив, в 1824 и 1828 годах тарифы были еще увеличены и одобрены в принципе.

В ответ на это на Юге возникла или, скорее, была восстановлена теория, получившая название «аннулирование».

Как я уже говорил, целью авторов федеральной конституции было создание национального государства, а не союза государств. Все положения конституции представляют жителей Соединенных Штатов как единый народ. Выразителем народной воли по всем основным вопросам, как и во всех странах, живущих при конституционном строе, является большинство. После того как оно высказало свою волю, меньшинство обязано ему подчиниться.

Такова официальная доктрина, единственная, которая соответствует тексту конституции и замыслу ее авторов.

Что касается южан, сторонников теории аннулирования, то они, напротив, утверждают, что объединение американцев не имело целью образование единого народа, а лишь создание союза независимых народов. Следовательно, каждый штат сохраняет полный суверенитет, если не на деле, то в принципе, и имеет право толковать законы, принятые конгрессом, а также приостанавливать их действие на своей территории в случае, если они, по его мнению, противоречат конституции или справедливости.

Смысл теории аннулирования можно коротко передать, приведя фразу, сказанную в 1833 году в сенате Соединенных Штатов господином Колхуном, признанным главой ее сторонников.

«Конституция, – сказал он, – это договор суверенных штатов. Всякий раз, когда стороны, не имеющие общего посредника, заключают договор, за каждой из них остается право самой судить об объеме своих обязательств».

Ясно, что подобное толкование конституции в принципе разрушает федеральные связи и фактически ведет к анархии, от которой американцы были избавлены благодаря конституции 1789 года. [с. 282]

Когда Южная Каролина увидела, что конгресс остается глух к ее протестам, она заявила, что применит к федеральному закону о тарифах теорию аннулирования. Конгресс стоял на своем, и наконец разразилась буря.

В 1832 году население Южной Каролины⁹⁴ избрало конвент штата, которому предстояло выработать чрезвычайные меры. 24 ноября того же года конвент опубликовал закон, названный им указом, который объявлял недействительным федеральный закон о тарифах и запрещал сбор указанных в нем пошлин. Он запрещал также принимать обращения в федеральный суд⁹⁵. Указ входил в силу только в феврале следующего года, и было заявлено, что, если до этого срока конгресс изменит тарифы. Южная Каролина, возможно, согласится не приводить в действие свою угрозу. Позже было выражено, хотя и весьма невнятно, пожелание, чтобы этот вопрос был передан на рассмотрение чрезвычайной ассамблеи всех федеральных штатов.

А в Южной Каролине в это время шло формирование вооруженных ополчений и подготовка к войне.

Что же сделал конгресс? Конгресс, который не желал внять мольбам своих подданных, прислушался к их протесту, когда увидел, что они готовятся к вооруженной борьбе⁹⁶. Он принял закон⁹⁷, по которому тарифные ставки должны были постепенно снижаться в течение десяти лет и наконец достичь уровня, не превышающего нужд правительства. Таким образом конгресс полностью изменил основной смысл тарифов. Вместо пошлины, взимающейся с целью защиты промышленности, он превратил его в чисто фискальную меру⁹⁸. Чтобы скрыть свое поражение, правительство Союза прибегло к уловке, часто применяемой слабыми правительствами: уступив на деле, оно заявило о своей твердости на словах. Одновременно с изменением закона о тарифах конгресс принял закон, дававший президенту чрезвычайное право использовать силу для преодоления сопротивления штатов. Однако в сопротивлении уже не было никакой необходимости.

В свою очередь Южная Каролина не согласилась оставить Союзу даже слабую видимость победы. Тот же конвент штата, который признал недействительным закон о тарифах, собравшись вновь, принял предложенную ему уступку. В то же время он заявил, что по-прежнему глубоко привержен теории аннулирования, и в доказательство этому он отменил закон, предоставлявший президенту чрезвычайное право использования силы, хотя и был уверен, что этот закон не будет применен..

Все эти события происходили при президенте Джэксоне. Невозможно отрицать, что в вопросе о тарифах он умело и твердо защищал права Союза. Однако следует заметить, что одна из опасностей, угрожающих сегодня федеральным властям, заключается в поведении лиц, которые их представляют.

В Европе есть люди, мнение которых о влиянии генерала Джэксона на развитие его страны может показаться тем, кто наблюдал ситуацию воочию, довольно странным.

Говорят, что генерал Джэксон выигрывал сражения, что это энергичный человек, по характеру и привычкам склонный использовать силу, властолюбивый и деспотичный по [с. 283] натуре. Все это, может быть, так, но из этих верных сведений были сделаны совершенно ошибочные выводы.

Предполагают, что генерал Джэксон хочет установить в Соединенных Штатах диктатуру, что он будет насаждать там военный дух и расширит центральную власть в ущерб правам штатов. В Америке времена подобных предприятий и политиков еще не наступили. Если бы генерал Джэксон захотел властвовать таким образом, он потерял бы свой политический престиж и поставил бы под угрозу свою жизнь. Однако он достаточно осторожен и не пытается делать этого.

Нынешний президент не только не хочет расширять полномочия федеральных властей, он принадлежит к партии, которая стремится ограничить эту власть в соответствии с ясными и точными положениями конституции. Эта партия не допускает возможности толкования конституции в пользу правительства Союза. Генерал Джэксон отнюдь не выступает за централизацию, напротив, он является выразителем той ревности, с которой штаты относятся к своим правам. На пост президента его привели силы, стремящиеся к ослаблению центральной власти, и для успеха своей президентской деятельности он вынужден постоянно угождать им. Генерал Джэксон – раб большинства, он выполняет его волю, потакает его желаниям и полуосознанным инстинктам. Более того, он угадывает все это и делает своим знаменем.

Когда правительство штата вступает в борьбу с центральным правительством, президент всегда, как правило, первым ставит под сомнение свои права. В этом отношении он всякий раз опережает законодательную власть. Когда возникает необходимость высказаться по поводу объема полномочий федеральных властей, он в каком-то смысле выступает против самого себя: ведет себя сдержанно, не высказывает своего мнения или уступает. И дело вовсе не в том, что он слаб или настроен против Союза. Когда большинство выступило против требований южных штатов, он сразу возглавил его, четко и энергично сформулировал его идеи и первым заявил о необходимости применения силы. Воспользовавшись американской партийной фразеологией, можно сказать, что генерал Джэксон, имея федеральные вкусы, является республиканцем по расчету.

Итак, сначала генерал Джэксон заискивает перед большинством, но, добившись его расположения, он вновь обретает свою самостоятельность. Тогда, сметая на своем пути все препятствия, он добивается того, к чему стремится само большинство, а также того, к чему оно более или менее равнодушно. Он пользуется поддержкой, которой не имел ни один из его предшественников, и с невиданной доселе легкостью расправляется со всеми своими личными врагами. Под свою ответственность он принимает такие решения, которые до него никто не осмеливался бы принять. Иногда в его отношении к представительным органам чувствуется почти оскорбительное пренебрежение: он отказывается утверждать законы, принятые конгрессом, нередко не удостаивает ответом этот важный орган власти. Это фаворит, который нередко третирует своего хозяина. Власть генерала Джэксона постоянно растет, но в то же время уменьшается власть президента. Пока на посту президента будет оставаться генерал Джэксон, федеральное правительство будет сильным, но его преемник получит его истощенным.

Если мои впечатления верны, федеральное правительство Соединенных Штатов с каждым днем теряет власть, оно постепенно отходит от многих дел, все более сужая поле своей деятельности. Будучи слабым по своем природе, оно не стремится даже выглядеть сильным. Кроме того, в штатах обостряется стремление к независимости и крепнет преданность своему, провинциальному правительству.

Все хотят, чтобы Союз существовал, но это существование должно быть призрачным. Союз должен быть сильным лишь в некоторых, определенных случаях и слабым во всех остальных. Считается, что в случае войны он сможет объединить силы и ресурсы страны, а в мирное время его власть почти не должна ощущаться. Однако трудно себе представить возможность такого чередования силы и слабости.

В настоящее время нет ничего, что бы противостояло этим царящим повсюду настроениям, поскольку их вызывают постоянно действующие причины. По-видимому, они сохранятся в течение определенного времени, и можно предположить, что правительство Союза будет и дальше терять силы, если, конечно, не случится чего-либо из ряда вон выходящего.

В то же время федеральная власть еще способна защитить себя и обеспечить спокойствие в стране, время ее естественного заката еще не наступило. Американцы [с. 284] привыкли к Союзу и не желают его распада, они слишком хорошо видят его пользу. И нет сомнения в том, что, как только они поймут, что слабость федерального правительства ставит под угрозу существование Союза, у них возникнет желание укрепить его.

Из всех федеральных правительств, существовавших до настоящего времени, правительство Соединенных Штатов лучше всего приспособлено для активных действий. Поэтому, если только оно не будет подвергаться косвенным нападкам, которые могут привести к перетолкованию учреждающих его законов, иными словами, если его фундамент не будет подточен, оно сможет вновь обрести силы при какой-либо перемене убеждений в обществе, в случае войны или внутреннего кризиса в стране.

Важно отметить следующее: многие в Европе полагают, что в Соединенных Штатах существуют настроения, способствующие централизации власти в руках президента и конгресса. По моему мнению, настроения американцев прямо противоположны. Федеральное правительство с течением времени не только не усиливается и не грозит суверенитету штатов, оно, напротив, постоянно ослабевает. Опасность угрожает только существованию Союза. Так обстоит дело в настоящем. К каким результатам может привести подобное движение, что может остановить, сдержать или ускорить его? Это дело будущего, а я не претендую на способность предсказывать его.

Распад Союза, войны между штатами, входящими сегодня в федерацию, возникновение регулярных армий, диктатуры, рост налогов – все это со временем могло бы поставить под угрозу судьбу республиканского государственного устройства.

Однако следует провести различие между будущим республики и Союза.

Союз возник по воле случая и будет существовать до тех пор, пока этому будут благоприятствовать обстоятельства. Что касается республики, то такое общественное устройство лучше всего соответствует природе американцев. Монархия могла бы прийти ему на смену лишь при условии длительного действия одних и тех же разрушающих республику причин.

Существование Союза обеспечено прежде всего учредившими его законами. Он может распасться вследствие революции или изменения общественного мнения. Корни республики значительно глубже.

Под республиканской формой правления в Соединенных Штатах понимается размеренное и спокойное развитие общества. Это общественное устройство представляет собой хорошо отрегулированный механизм, поистине созданный по воле просвещенного народа. Эта форма правления стремится к примирению противоречий, принимаемые ею решения долго обдумываются, неторопливо обсуждаются и мудро выполняются.

Американские республиканцы с уважением относятся к нравам и верованиям, признают права людей. По их мнению, чем свободнее народ, тем тверже должны быть его моральные устои, глубже вера в Бога, умереннее взгляды. В Соединенных Штатах республикой называют мирное господство большинства. После того как большинство осознало свое существование и свою силу, все власти получают свои полномочия от него. Но и само большинство не всемогуще. Над ним возвышаются моральные принципы, такие, как человечность, справедливость, разум, и признанные обществом политические права людей. Большинство признает эти границы, и если ему и случается выходить за них, то это потому, что оно, как вообще люди, склонно поддаваться страстям и творить зло, хорошо понимая, что такое добро.

А мы в Европе видывали удивительные вещи.

По мнению некоторых европейцев, республика – это не господство большинства, как считалось до сих пор, а власть тех, кто берется говорить от его имени. В таких правительствах правит не народ, а люди, знающие, в чем состоит его высшее счастье. Благодаря [с. 285] такому удачному разделению обязанностей можно действовать от имени народа, не спрашивая его мнения, и требовать его признательности, попирая его ногами. Ведь только за республиканским правлением следует признать право делать все, что ему заблагорассудится, и презирать все, что люди привыкли уважать, начиная с самых высоких моральных принципов и кончая заурядными правилами здравого смысла.

Раньше считалось, что деспотизм отвратителен, какова бы ни была его форма. В наши дни стало известно, что может существовать диктатура, основанная на законе, а несправедливости, если только они совершаются от имени народа, священны.

Представления американцев о республиканской форме правления значительно облегчают ее применение и обеспечивают долговечность. Хотя практическая деятельность республиканского правления не лишена недостатков, она опирается на правильные идеи, с которыми народ в конце концов и сообразует свои решения.

При зарождении Соединенных Штатов там было трудно установить централизованное управление, да и сейчас его введение встретило бы немалые трудности. Один человек не может руководить всеми обстоятельствами жизни людей, разбросанных на таком огромном пространстве и разделенных множеством природных преград. Поэтому основную роль там играют органы власти штатов и округов.

Кроме этой причины, известной всем европейцам, живущим в Новом Свете, в Америке существуют и некоторые другие, свойственные только ей.

Ко времени возникновения колоний в Северной Америке местное самоуправление занимало уже прочное место в английских законах и нравах, и английские эмигранты не только считали его необходимым, но и видели в нем благо, ценность которого они хорошо знали.

Мы видели также, каким образом создавались колонии. Провинции и даже округа заселялись независимо одни от других людьми, незнакомыми друг с другом или объединившимися для достижения общих целей.

Таким образом, англичане, жившие в Соединенных Штатах, с самого начала были разделены на множество небольших обществ, существовавших раздельно и не имевших единого центра. Каждое из них было вынуждено самостоятельно заниматься своими делами, поскольку не существовало никакой центральной власти, обязанной и способной заботиться о них.

Так, природа страны, процесс образования английских колоний, привычки первых эмигрантов – словом, все способствовало небывалому развитию самоуправления в общинах и провинциях.

Все учреждения Соединенных Штатов построены по сугубо республиканскому принципу. Для того чтобы основательно разрушить законодательную базу республики, пришлось бы, наверное, отменить одновременно все законы.

Если бы какая-либо партия захотела сейчас превратить Соединенные Штаты в монархию, ей пришлось бы еще труднее, чем партии, которая вознамерилась бы провозгласить нынешнюю Францию республикой. Королевская власть не нашла бы в Соединенных Штатах никакой заранее подготовленной законодательной основы и была бы вынуждена существовать в окружении республиканских учреждений.

Да и принципы монархического правления встретили бы сопротивление со стороны американских нравов.

В Соединенных Штатах принцип народовластия – это не какой-либо висящий в воздухе принцип, не связанный с привычками и преобладающим образом мыслей. Напротив, его можно считать последним звеном в цепи убеждений, распространенных во всей Америке. По мнению американцев, благодаря Провидению, которое наделило каждого человека, каким бы он ни был, необходимым разумом, он способен сам вести касающиеся его дела. Таково великое правило общественной и политической жизни Соединенных Штатов. Отцы семейств применяют его в воспитании детей, хозяева – в отношениях со слугами, общины – к своим членам, округа – к общинам, штаты – к округам, Союз – к штатам. Оно распространяется на весь народ и превращается в принцип верховенства его власти.

В Соединенных Штатах, как мы видим, в основу республиканской формы правления положен тот же принцип, которым люди руководствуются в своей деятельности. Таким образом, республика не только закреплена законами, она, если можно так выразиться, проникает в мысли, убеждения и малейшие привычки. Для того чтобы изменить законы, [с. 286] нужно сначала полностью изменить американцев. Даже вера многих граждан Соединенных Штатов несет на себе отпечаток республиканских принципов; подобно тому как в религии истины иного мира подвергаются анализу индивидуального разума, в политике об интересах этого мира предоставлено судить здравому смыслу всего народа, и каждому человеку предоставлено право свободно выбирать путь спасения своей души, так же как за каждым гражданином признается право свободно избирать форму правления.

Нет сомнения в том, что только в результате длинной цепи сходных событий на смену всем этим законам, убеждениям и нравам могли бы прийти противоположные нравы, убеждения и законы.

Если республиканским принципам в Америке и суждено погибнуть, то это может произойти лишь в результате длительных, часто прерывающихся, но постоянно возобновляющихся общественных процессов. При этом республика будет многократно возрождаться и безвозвратно исчезнет лишь в случае, если народ, живущий сейчас в Соединенных Штатах, коренным образом изменится. Однако нет никаких оснований ждать столь глубокой перемены, никакие признаки не предвещают ее.

Что особенно поражает при первом знакомстве с Соединенными Штатами, так это бурная политическая жизнь. Видя постоянную смену законов, наблюдатель может сначала подумать, что этот народ сам не знает, чего он хочет, и в скором времени у него вместо существующей формы правления возникнет совершенно новая. Эти опасения преждевременны. Политическим учреждениям свойственны два вида нестабильности, которые нужно различать. Один из них, касающийся второстепенных законов, может долго существовать, не подрывая устоев общества. Другой, постоянно сотрясая основы конституции и разрушая принципы создания законов, всегда ведет к смутам и революциям. Такая нестабильность поражает общества, переживающие бурные процессы перемен. Известно, что между этими двумя видами законодательной нестабильности нет каких-либо определенных связей. В разные эпохи и в разных местах они существовали и вместе, и порознь. В Соединенных Штатах мы видим не второй, а первый вид нестабильности. Американцы часто изменяют законы, но с уважением относятся к конституции.

В настоящее время республиканские принципы в Америке господствуют также, как во Франции при Людовике XIV господствовали принципы монархии. Мало сказать, что французы той эпохи были сторонниками монархии, они просто не могли себе представить, что может существовать что-либо другое, и воспринимали ее, как воспринимают движение солнца или смену времен года. Тогда не было ни защитников, ни противников королевской власти.

Именно так в Америке воспринимается республика: без споров, без возражений, без доказательств, с молчаливого согласия, с чего-то вроде consensus universalis⁹⁹.

И все-таки частная смена административных форм создает угрозу республиканскому правлению.

Постоянные изменения законов мешают выполнению замыслов людей, и следует опасаться, что они в конце концов могут прийти к выводу, что республика – это слишком беспокойное общественное устройство. Из-за неудобств, создаваемых нестабильностью второстепенных законов, под сомнение будут поставлены фундаментальные законы, что может привести к революции. Но это может произойти лишь в отдаленном будущем.

Сейчас можно сказать только одно: если республика будет упразднена, американцы после краткого монархического правления попадут под власть деспотизма. Монтескье говорил, что самую неограниченную власть получает государь, входящий на престол сразу вслед за республикой. Это происходит потому, что неопределенные полномочия, которыми безбоязненно наделялись выборные чиновники, переходят в руки наследственного владыки. Это верно во всех случаях, но особенно ярко проявляется в случаях с демократическими республиками. В Соединенных Штатах чиновников избирает не какой-либо класс граждан, а большинство народа. Они непосредственно представляют чувства большого числа людей, полностью, зависят от их воли и не внушают ни ненависти, ни страха. Никто не заботился о том, чтобы ограничить их власть или поле деятельности, поэтому они имеют огромную возможность принимать решения по собственному разумению и воле. Все это может создать привычки, которые переживут республику. [с. 287]

Сохранив неограниченную власть, американский чиновник может забыть об ответственности, и тогда его произвол не будет знать пределов.

В Европе есть люди, которые ждут, что в Америке появится аристократия, и уже называют время, когда она овладеет властью.

Я уже говорил и повторяю, что, по моему мнению, современное американское общество движется по демократическому пути.

Конечно, вполне возможно, что американцы когда-нибудь ограничат политические права своих граждан или вовсе отменят их и передадут власть одному человеку. Но очень маловероятно, чтобы они доверили всю полноту власти какому-либо одному классу граждан или, другими словами, создали аристократию.

Аристократическое сословие состоит из некоторого количества граждан, которые, хотя и недалеки от народа, всегда стоят выше его. Оно близко, но ему невозможно нанести удар, все соприкасаются с ним, но никто не может в него войти.

Нельзя представить себе ничего более противного природе и тайным движениям человеческой души, чем такое подчинение. По своей воле люди никогда не выберут упорядоченное аристократическое правление и предпочтут ему произвол монарха.

Чтобы аристократия могла существовать, ей необходимо возвести неравенство в принцип, заранее узаконить его, ввести не только в общественные, но и в семейные отношения. Но это претит естественному чувству справедливости, и людей к этому можно лишь принудить.

В истории человеческого общества нет ни одного примера, когда бы народ без принуждения, собственными усилиями создал аристократию. Все средневековые аристократии возникли в результате завоеваний. Завоеватели становились аристократами, а побежденные – крепостными. Неравенство навязывалось силой, затем закреплялось и сохранялось обычаем и, наконец, освящалось законом как нечто само собой разумеющееся.

Некоторые общества становились аристократическими вследствие событий, предшествовавших их возникновению, но они вновь и вновь возвращались к демократическому устройству. Такова была судьба римлян, а также пришедших им на смену варваров. Но чтобы цивилизованный народ, живущий в демократическом обществе, постепенно подошел к социальному неравенству и создал ненарушимые привилегии и исключительные категории – такого мир еще не знал.

И ничто не предвещает, что американцам первым предназначено пойти по этому пути.

От бухты Фонди до реки Сабин в Мексиканском заливе протяженность побережья Соединенных Штатов составляет около девятисот лье.

Это единая и непрерывная береговая линия, находящаяся под контролем одного государства.

Нет в мире страны, где бы торговля располагала более глубокими, обширными и надежными портами, чем в Америке.

Жители Соединенных Штатов – это великий и культурный народ, занесенный судьбой в пустынные места, расположенные на расстоянии тысячи двухсот лье от основного очага цивилизации. Они постоянно испытывают нужду в связях с Европой. Со временем они, конечно, будут сами производить большинство необходимых им предметов, но тем не менее Европа и Америка никогда не смогут жить изолированно друг от друга. [с. 288] Ведь между их потребностями, идеями, привычками и нравами существуют глубокие и естественные связующие нити.

В Союзе выращиваются необходимые нам культуры, которые у нас выращивать невозможно или невыгодно. Американцы потребляют лишь небольшое количество этих продуктов, остальное они продают нам.

Таким образом, Европа для Америки и Америка для Европы являются рынками сбыта, и мореходство необходимо американцам для того, чтобы привозить в Европу сырье, которым они торгуют, и доставлять в Америку промышленные товары.

Американцы неизбежно должны были сделать выбор. Они могли либо поступить так, как поступают испанцы, живущие в Мексике, то есть отказаться от самостоятельного ведения торговли и предоставить это выгодное занятие мореходам других стран, либо стать одной из самых крупных морских держав мира.

Американцы всегда любили море. Независимость, положив конец их связям с Англией, дала новый мощный толчок развитию их таланта мореходов. Начиная с этого времени, число кораблей Союза росло почти так же быстро, как число его жителей. Сегодня девять десятых европейских товаров доставляют в Америку сами американцы¹⁰⁰. Они же доставляют в Европу три четверти экспортируемых из Нового Света товаров¹⁰¹.

Корабли Соединенных Штатов заполняют гаврский и ливерпульский порты, тогда как в нью-йоркском не встретишь много английских или французских судов¹⁰².

Так, американские коммерсанты не только выдерживают конкуренцию в своей собственной стране, но и одерживают верх в других странах. Этому есть объяснение: дело в том, что Соединенным Штатам мореплавание обходится дешевле, чем всем остальным странам. До тех пор пока американский торговый флот будет удерживать это преимущество, он не только сохранит все свои завоевания, но и приумножит их.

Нелегко ответить на вопрос, почему американцам удается тратить на мореплавание меньше, чем другим народам. Первое объяснение, к которому склоняются многие, заключается в том, что американцы не в пример другим народам пользуются какими-то материальными преимуществами, дарованными им природой. Однако это не так.

Расходы на кораблестроение в Америке почти не отличаются от европейских¹⁰³, их корабли не лучше наших, срок их службы обычно короче.

Американский матрос получает более высокую плату, чем европейский. Чтобы это доказать, достаточно вспомнить, что в торговом флоте Соединенных Штатов служит много европейцев.

Почему же все-таки плавания обходятся им дешевле, чем нам?

Невозможно объяснить это явление лишь благоприятными природными условиями, в его основе лежат интеллектуальные и моральные свойства американского народа.

Следующее сравнение прояснит, что имеется в виду.

Во время революционных войн французы изобрели новую военную тактику, которая приводила в смятение самых опытных полководцев и едва не разрушила самые древние европейские монархии. Впервые в истории французская армия обходилась без множества вещей, которые ранее считались совершенно необходимыми для ведения войны. От ее солдат требовалось значительно больше усилий, чем от солдат всех развитых [с. 289] народов. Они должны были делать все на бету и, не задумываясь, рисковать своей жизнью для того, чтобы добиться поставленной цели.

Французов было мало, они были беднее своих врагов, у них было гораздо меньше ресурсов. И несмотря на все это, они постоянно побеждали. Так было до тех пор, пока их противники не переняли их тактику.

Нечто подобное американцы применили в торговле. Они делают для сокращения расходов то, что французы делали для того, чтобы побеждать.

Европейские мореплаватели очень осторожны: они уходят в море только в хорошую погоду, в случае каких-либо происшествий возвращаются в порт, ночью убирают часть парусов, при приближении к суше замедляют ход и поглядывают на солнце.

Американцы пренебрегают этими предосторожностями и смело идут навстречу опасности. Они отправляются в путь в бурю, ночью идут под всеми парусами, как и днем, после шторма чинят корабль на ходу, а приближаясь к пункту назначения, летят к берегу на всех парусах, словно уже видят порт.

Американцы часто терпят крушение, но никто не пересекает море так быстро, как они, и благодаря этому они несут меньшие издержки.

Совершая длительное плавание, европейцы обязательно делают несколько остановок. Они теряют драгоценное время на поиски портов для стоянок, на ожидание хорошей погоды, чтобы продолжать путь, и вынуждены оплачивать каждый день стоянки.

Американские мореплаватели, выходя из Бостона в Китай за чаем, прибывают в Кантон, проводят там два дня и снова пускаются в путь. Меньше, чем за два года, они совершают кругосветное путешествие с одним-единственным заходом в порт. В течение восьми- или десятимесячного перехода они пьют соленую воду и питаются солониной, без конца сражаются с морем, болезнями и тоской. Но по возвращении домой они могут продать фунт чая на су дешевле, чем английские торговцы. Цель достигнута.

Для того чтобы все стало до конца понятно, нужно сказать, что американцы вкладывают в свою торговую деятельность невиданную доблесть.

Европейским коммерсантам всегда будет трудно выдерживать конкуренцию с американскими, которые действуют описанным образом не только по расчету, но и главным образом в силу свойств своей натуры.

Жители Соединенных Штатов испытывают все те потребности и желания, которые существуют в развитом культурном обществе. Но Америка не Европа, общество там еще недостаточно искусно и не способно удовлетворить все желания людей. Потому им нередко приходится самим мастерить то, без чего они не могут обходиться в силу своего воспитания и привычек. Случается, что один человек пашет поле, строит дом, мастерит инвентарь, шьет обувь и ткет грубую ткань, из которой делает одежду. Это снижает качество производимых предметов, но весьма способствует развитию человеческих способностей. Ведь развитое разделение труда обедняет духовный мир человека, делает его творения бездушными. В такой стране, как Америка, где специалистов очень мало, нельзя требовать длительного обучения от людей, избравших какую-либо профессию. Поэтому американцам нетрудно, изменить профессию, и они меняют ее в случае необходимости. Можно встретить людей, которые в своей жизни были адвокатами, земледельцами, коммерсантами, проповедниками, врачами. В каждом отдельно взятом ремесле американцы менее искусны, чем европейцы, но они более или менее знакомы со всеми ремеслами. Они больше умеют, у них шире сфера приложения способностей. Американцы никогда не связывают себя навечно ни с какой профессией, им незнакомы профессиональные предрассудки, они не отдают предпочтения какой-либо одной деятельности, им чужды тяга к старым способам работы и неприятие новых. Словом, у них самих не возникает никаких привычек, так как они осознают, что их страна не похожа ни на какую другую и занимает особое место в мире.

Американцы живут в стране чудес, все вокруг них находится в постоянном движении, и они воспринимают это движение как прогресс. Для них обновление обозначает совершенствование. Они не видят никаких природных границ человеческой деятельности, и в их представлении не существует лишь того, чего люди не пытались еще сделать.

Из-за царящего в Соединенных Штатах всеобщего движения, из-за частых превратностей судьбы и неожиданных перемещений общественного и частного богатства человек пребывает в лихорадочном возбуждении, благодаря которому он всегда готов к любым действиям [с. 290] и которое возвышает его над остальным человечеством. Для американцев жизнь – это партия в игре, это революция, это день сражения.

Воздействие этих причин одновременно на всех американцев накладывает неотразимый отпечаток на их национальный характер. Любой американец горяч в желаниях, предприимчив, отважен и в особенности полон новаторского духа. Эти свойства проявляются во всех его делах: в политических законах, религиозных учениях, теориях управления обществом, частном предпринимательстве. Они присущи ему повсюду, как в городах, так и в лесных чащобах. Именно благодаря этим качествам американские торговые моряки плавают быстрее и с меньшими издержками, чем коммерсанты какой-либо другой страны.

И до тех пор, пока за ними будет сохраняться это интеллектуальное, а следовательно, и практическое превосходство, они не только будут самостоятельно удовлетворять потребности производителей и потребителей своей страны, но будут все в большей степени служить посредниками между другими странами, как это делают англичане¹⁰⁴.

Это начинает осуществляться уже сейчас. Мы видим, что мореплаватели Соединенных Штатов становятся торговыми посредниками между многими европейскими странами¹⁰⁵, еще больше возможностей для такой деятельности у них будет на Американском континенте.

Испанцы и португальцы основали в Южной Америке крупные колонии, которые со временем превратились в империи. Сегодня в этих обширных странах царит деспотизм или идут опустошительные гражданские войны. Население там не растет, и то небольшое количество людей, которое там живет, поглощено заботой о защите своей жизни и едва ли может думать об улучшении своей судьбы.

Но это не может продолжаться вечно. Предоставленная сама себе Европа нашла в себе силы преодолеть средневековый обскурантизм. Как и в Европе, в Южной Америке исповедуется христианство, ее законы и обычаи близки к европейским. Следовательно, Южная Америка располагает зачатками цивилизации, созданной многими поколениями европейских народов. Кроме того, перед ней пример развитых европейских стран. Все это способствует тому, чтобы она вышла из варварского состояния.

Это лишь вопрос времени. Рано или поздно в Южной Америке появятся процветающие и просвещенные народы.

Но в то время, когда у южноамериканских испанцев и португальцев возникнут потребности, свойственные культурным народам, у них еще не будет возможностей самостоятельно удовлетворять их. Им, как младшим сыновьям цивилизации, придется испытать на себе превосходство более развитых братьев. Их страны не сразу станут промышленными и торговыми, они еще долго будут оставаться аграрными, и им понадобится посредничество иностранцев для транспортировки и продажи их продукции за океаном, а также для доставки им в обмен того, в чем они отныне будут нуждаться.

Нет никакого сомнения в том, что североамериканцам суждено в будущем прийти на помощь странам Южной Америки в деле удовлетворения их потребностей. Волей судьбы они живут рядом. Благодаря природным условиям им легко узнать и оценить потребности этих стран, завязать с их народами постоянные отношения и постепенно овладеть их рынком. Только европейские коммерсанты, если бы они были сильнее американских, могли бы помешать им воспользоваться этими естественными выгодами, но они, напротив, во многих отношениях слабее их. Уже сейчас жители Соединенных Штатов оказывают большое моральное влияние на все народы Нового Света. Именно они распространяют знания. Все народы, живущие на Американском континенте, уже привыкли считать их самыми просвещенными, могущественными и богатыми представителями большой семьи американских народов. Поэтому они постоянно следят за жизнью Союза и, насколько могут, сближаются с населяющими его народами, часто заимствуют у Соединенных Штатов политические учения и законы. [с. 291]

Американцы, живущие в Соединенных Штатах, занимают по отношению к народам Южной Америки точно такое же место, какое англичане, народ, от которого они произошли, занимают по отношению к итальянцам, испанцам, португальцам и другим европейским нациям. Эти последние, находясь на более низком уровне развития культуры и промышленности, покупают у англичан большинство предметов потребления.

Сегодня Англия является для всех народов, вступающих с ней во взаимоотношения, подлинным центром торговли. Нет сомнения, что американскому Союзу уготована та же роль в другом полушарии. Можно сказать, что американцы извлекают выгоду из отношений со всеми молодыми и растущими народами Нового Света.

В случае распада Союза развитие коммерческой деятельности входящих в него штатов, конечно, задержится, но не в такой степени, как полагают некоторые. Ясно, что при любых условиях торговые штаты сохранят единство. Они имеют общие границы, в них бытуют очень близкие убеждения, интересы и нравы, и они одни могут создать великую морскую державу. Даже если Юг Союза станет независимым от Севера, он не сможет без него обходиться. Юг, как известно, не занимается коммерческой деятельностью, и ничто не предвещает там ее развития. Поэтому южане еще в течение длительного времени будут вынуждены прибегать к услугам иностранцев для того, чтобы экспортировать свои товары и получать необходимые им предметы. А из всех возможных посредников их соседи-северяне запросят с них меньше всех за услуги. И они примут их услуги потому, что дешевизна – это верховный закон торговли, и ни суверенная воля народа, ни национальные предрассудки не могут ей долго противиться. Нет ничего более яростного, чем ненависть, которую испытывают друг к другу американцы и англичане. Но несмотря на эту вражду, англичане поставляют в Соединенные Штаты немало промышленных товаров по одной-единственной причине: торговать с американцами им выгоднее, чем с другими народами. Так, против воли американцев их растущее благосостояние приносит пользу промышленности Англии.

Разум и опыт доказывают, что крупная торговая деятельность не может долго осуществляться, если при необходимости ее не поддерживает военная сила.

Соединенные Штаты, как и другие страны, это хорошо понимают. Они уже в состоянии заставить уважать свой флаг, вскоре они заставят его опасаться.

Я убежден, что разрушение Союза не только не ослабит мощь американского флота, но и значительно ее увеличит. Сейчас штаты, занимающиеся торговлей, связаны с теми, которые ею не занимаются, и зачастую не очень охотно идут на развитие мореплавания, поскольку не получают от него прямой выгоды.

Если же все торговые штаты Союза объединятся в единое государство, торговля превратится для них в первоочередное национальное дело. Они будут готовы на большие жертвы для защиты своих кораблей, и ничто не помешает им претворить в жизнь это желание.

Думаю, что судьбу целых народов, как и отдельных людей, можно определить в общих чертах в самом их юном возрасте. Коммерческий дух американцев, легкость, с которой они занимаются торговлей, и достигаемые ими успехи – все это приводит к мысли, что когда-нибудь они станут первой морской державой. Так же как римлянам было суждено завоевать мир, им суждено овладеть морями. [с. 292]

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Я приближаюсь к концу. До сих пор, говоря о будущем Соединенных Штатов, для более тщательного анализа я разбивал эту тему на части.

Теперь я хочу объединить все эти части и высказать свою точку зрения по этому вопросу в целом. Она будет обобщенной и менее спорной. В ней не будут представлены все детали по отдельности, но будут четко выделены общие факты. Я поставлю себя в положение путешественника, который выходит за стены большого города и поднимается на ближайший холм. По мере того как он отдаляется, люди, с которыми он только что расстался, исчезают из его поля зрения, дома сливаются, площади скрываются из виду, он едва различает линии улиц. Но зато он лучше видит очертания города, он впервые замечает его форму. Мне кажется, что точно так же я вижу будущее английского народа в Новом Свете. Подробности этой огромной картины остаются в тени, но мне понятна ее композиция, ясно видна картина в целом.

Территория, которую занимают или которой владеют в настоящее время Соединенные Штаты Америки, составляет двадцатую часть обитаемой земли.

Как бы велики ни были ее просторы, не следует думать, что американцы английского происхождения будут ею довольствоваться. Уже сейчас они уходят далеко за ее пределы.

Было время, когда мы тоже могли заселить американскую глушь великим французским народом и вместе с англичанами определять судьбы Нового Света. Некогда Франция владела в Северной Америке территорией, почти равной целой Европе. Три самые крупные реки континента находились на нашей территории. Индейские племена, жившие от устья реки Святого Лаврентия до дельты Миссисипи, слышали только нашу речь, все европейские поселения, разбросанные на этом огромном пространстве, напоминали о родине: они назывались Луибур, Монморанси, Дюкен, Сен-Луи, Венсенн, Новый Орлеан – все это названия, дорогие французам, привычные их слуху.

Но обстоятельства¹⁰⁶, описание которых заняло бы слишком много места, лишили нас этого прекрасного достояния. Там, где французов было мало и они были слабы, они исчезли. Остальные компактно поселились на небольшом пространстве и стали гражданами другой страны. Четыреста тысяч французов, живущих на юге Канады, – это все, что осталось сегодня от бывшего французского населения, затерявшегося среди вновь пришедшего многочисленного народа. Они живут в окружении иностранцев, число которых постоянно растет, которые расселяются во все концы страны, проникают даже в ряды бывших хозяев этой земли, господствуют в их городах и искажают их язык. И эти люди происходят от того же народа, что и жители Соединенных Штатов. Поэтому, не боясь ошибиться, я могу сказать, что английские колонисты живут не только в Союзе, но проникают и на северо-восток, далеко за его пределы. [с. 293]

На северо-западе можно встретить лишь несколько незначительных русских поселений, но на юго-западе американским переселенцам преграждает путь Мексика.

Поэтому в действительности Новый Свет в настоящее время поделен между двумя соперничающими народами: испанцами и англичанами.

Границы проживания этих двух народов были определены договором. Но несмотря на все выгоды, которые американцы английского происхождения получили по этому договору, я ни минуту не сомневаюсь в том, что они в скором времени его нарушат.

За границами Союза в сторону Мексики расположены обширные малонаселенные провинции. Жители Соединенных Штатов поселятся в этих пустынных местах раньше мексиканцев, имеющих на них все права. Североамериканцы захватят земли этих провинций, создадут там общество, и, когда в конце концов явится законный хозяин, он обнаружит, что пустыня возделана и на его землях спокойно живут иностранцы.

В Новом Свете земля принадлежит тому, кто занимает ее первым, а власть – тому, кто опережает другого.

Заселенным краям также будет нелегко противостоять этому натиску.

Мне уже приходилось говорить о том, что происходит в провинции Техас. Жители Соединенных Штатов понемногу, но беспрерывно проникают туда, покупают там земли. Правда, они подчиняются законам Техаса, но в то же время насаждают там свой язык и свои нравы. Пока еще Техас принадлежит Мексике, но вскоре там не останется мексиканцев. То же самое происходит везде, где американцы, выходцы из Англии, соприкасаются с американцами, потомками других европейских народов.

Совершенно очевидно, что англичане в Новом Свете имеют огромный перевес над всеми остальными европейскими народами. Они ушли далеко вперед в культуре, промышленности и могуществе. До тех пор пока они будут видеть пустынные или малонаселенные края, до тех пор пока они не встретят на своем пути плотно проживающего населения, которое остановит их движение, они будут занимать все новые земли. Их не остановят указанные в договорах границы, напротив, они повсюду сметут эти воображаемые преграды. , Стремительному расселению англичан в Новом Свете способствует также географическое положение мест их проживания.

На севере их границы приближаются к полярным льдам, а на юге – к тропикам экватора. Таким образом, англичане живут в умеренной климатической зоне Америки, той, которая лучше всего подходит для жизни.

Некоторые полагают, что поразительный рост населения Соединенных Штатов начался лишь после завоевания независимости. Это заблуждение. В те времена, когда страна была колонией, оно росло так же быстро, как сейчас, то есть приблизительно удваивалось каждые двадцать два года. Но тогда это были тысячи жителей, сейчас это миллионы. Вот почему то, что было незаметно сто лет назад, так поражает сегодня.

Английское население Канады растет и расселяется так же быстро, как население Соединенных Штатов, хотя канадцы живут в монархическом государстве, а жители Соединенных Штатов – в республике.

Во время Войны за независимость, длившейся восемь лет, указанное соотношение роста населения оставалось неизменным.

На западных границах Соединенных Штатов жили в то время многочисленные индейские племена, вступившие в союз с англичанами. Однако это нисколько не замедлило заселение эмигрантами западных земель. В то время как враги опустошали побережье Атлантического океана, Кентукки, западные округа Пенсильвании, штат Виргиния и Мэн продолжали заселяться. Несмотря на беспорядок, пришедший на смену войне, население по-прежнему росло и постепенно расселялось в пустынных местах. Это доказывает, что различия в законах, состояние войны или мира, порядок или анархия – все это оказывало лишь незначительное влияние на неуклонный рост англоамериканского населения.

Понять это нетрудно: не существует причин столь всеобъемлющего характера, воздействие которых могло бы ощущаться во всех концах такой огромной территории. Поэтому всегда можно найти в стране такое место, которое послужило бы надежным убежищем от потрясений, происходящих в других местах. Как бы велики ни были беды, возможности избежать их не менее велики. [с. 294]

Все говорит о том, что ничто не может остановить стремительный рост английского населения в Новом Свете. Распад Союза и война на континенте, падение республики и установление тиранической власти могут лишь задержать его развитие, но отнюдь не помешать достичь того, что ему предназначено судьбой. На земле нет такой силы, которая могла бы преградить эмигрантам путь в эту богатую глушь, дающую широкие возможности для приложения человеческого труда и предоставляющую убежище для всех несчастных. Как бы ни развивались события в будущем, ничто не может лишить американцев их климата, их внутренних морей, их великих рек и плодородных земель. Неудачные законы, революции, анархия не способны уничтожить две основные черты их характера: стремление к благосостоянию и предприимчивость. Ничто не сможет также лишить их свойственной им просвещенности.

При всей непредсказуемости будущего одно несомненно. Можно сказать, что сравнительно скоро – ибо мы говорим о жизни народов – наступит время, когда англоамериканцы будут занимать огромное пространство, которое простирается от полярных льдов до тропиков, им будут принадлежать земли от песчаного побережья Атлантического океана до берегов Южного моря.

Территория, которую в будущем будет занимать англоамериканское население, равна, по моим оценкам, трем четвертям Европы¹⁰⁷.

В целом климат и природные условия в Союзе лучше, чем в Европе. Ясно, что в будущем плотность его населения будет сравнима с плотностью населения в Европе.

В Европе, разделенной на множество стран, раздираемой постоянно вспыхивающими войнами и опустошенной средневековым варварством, живет четыреста десять жителей на квадратном лье¹⁰⁸. Какие же причины могли бы помешать Соединенным Штатам иметь в будущем такое же население?

Должно пройти немало времени для того, чтобы между представителями английского народа в Америке возникли различия. Пока ничто не предвещает наступления эпохи, когда в Новом Свете возникнет постоянное социальное неравенство людей.

Как бы по-разному ни складывались судьбы сыновей великой англоамериканской семьи под воздействием мира и войны, свободы и тирании, процветания и нищеты, они всегда будут иметь равное общественное положение, а следовательно, и общие обычаи и представления.

В средние века единая религия позволила различным народам Европы объединиться и создать общую цивилизацию. Англичане, живущие в Новом Свете, объединены многочисленными связями и живут в век, когда все люди тяготеют к равенству.

Средние века были эпохой раздробленности. Каждый народ, провинция, город и семья всеми силами стремились к обособленности. В наши дни наблюдается противоположная тенденция: народы, как мне кажется, движутся к единству. Возникают интеллектуальные связи между самыми отдаленными уголками земли, и люди не могут и дня прожить в изоляции и неведении того, что происходит в каком-либо месте планеты. В связи с этим сегодня европейцы и происходящие от них жители Нового Света отличаются, несмотря на разделяющий их океан, меньше, чем некоторые города в ХIII веке, между которыми всего лишь текла река.

Этот уравнительный процесс сближает народы. Еще в большей степени он противостоит размежеваниям внутри одного народа.

Наступит день, когда в Северной Америке будут жить сто пятьдесят миллионов человек¹⁰⁹, равных между собой, принадлежащих к одному народу, имеющих равные возможности, одинаковый уровень культуры, говорящих на одном языке, исповедующих одну религию, имеющих одинаковые привычки и нравы. Им будет присуще единое восприятие вещей и единый образ мысли. Во всем остальном можно усомниться, но это – несомненно. И это нечто совершенно новое в мире, нечто такое, значение чего не укладывается даже в воображении. [с. 295]

В настоящее время в мире существуют два великих народа, которые, несмотря на все свои различия, движутся, как представляется, к единой цели. Это русские и англоамериканцы.

Оба этих народа появились на сцене неожиданно. Долгое время их никто не замечал, а затем они сразу вышли на первое место среди народов, и мир почти одновременно узнал и об их существовании, и об их силе.

Все остальные народы, по-видимому, ухе достигли пределов своего количественного роста, им остается лишь сохранять имеющееся; эти же постоянно растут¹¹⁰. Развитие остальных народов уже остановилось или требует бесчисленных усилий, они же легко и быстро идут вперед, к пока еще неизвестной цели.

Американцы преодолевают природные препятствия, русские сражаются с людьми. Первые противостоят пустыне и варварству, вторые – хорошо вооруженным развитым народам. Американцы одерживают победы с помощью плуга земледельца, а русские – солдатским штыком.

В Америке для достижения целей полагаются на личный интерес и дают полный простор силе и разуму человека.

Что касается России, то можно сказать, что там вся сила общества сосредоточена в руках одного человека.

В Америке в основе деятельности лежит свобода, в России – рабство.

У них разные истоки и разные пути, но очень возможно, что Провидение втайне уготовило каждой из них стать хозяйкой половины мира. [с. 296]

Комментарии (В. Т. Олейник)

С. 215

…воспоминания о победе, одержанной им (генералом Джэксоном) двадцать лет тому назад под стенами Нового Орлеана. – Токвиль имеет в виду сражение в январе 1815 г. против английской армии, заставившее Великобританию отказаться от плана захвата своих бывших колоний.

Данная автором характеристика Эндрю Джэксона, 7-го президента США (1829 – 1837), однако, весьма далека от объективности: Джэксон был не только популярным военачальником, но и крупным политическим деятелем. Группировка, в которую объединились его сторонники, положила начало Демократической партии США, опиравшейся в то время на союз всех землевладельцев. Кроме того, именно при Джэксоне утвердилась и столь эффективная для американской системы правления практика раздачи официальных должностей сторонникам партии, одержавшей победу на президентских выборах.

Негативное мнение Токвиля, вероятно, было обусловлено той резко отрицательной оценкой политики и манер демократичного Джэксона представителями американской социальной, политической и научной элиты, с которыми французский путешественник общался по преимуществу во время своего пребывания в Соединенных Штатах.

Вернуться к тексту

В Америке нет ни одной крупной столицы… – Токвиль, безусловно, имеет в виду не численность населения столиц штатов, а то обстоятельство, что ни одна из них, равно как и столица всего государства, еще не могла играть роль экономического и культурного центра страны, то есть ту роль, которую некоторое время спустя стал играть сначала Бостон – столица Массачусетса, – а затем Нью-Йорк.

Вернуться к тексту

…судьба человечества была предопределена первым человеком. – Имеется в виду библейская легенда о грехопадении первых людей – Адама и Евы, – в результате которого человечество утратило вечное блаженство и лишилось бессмертия.

Вернуться к тексту

С. 221

…организация помощи Польше, сбор и доставка оружия и денег в эту страну. – Речь идет о кампании помощи, организованной в США во время Польского восстания 1830–1831 гг., которым были охвачены все польские земли, находившиеся под властью царской России.

Вернуться к тексту

С. 222

…не дай опять свершиться несправедливости, свидетелем которой мир был пятьдесят лет тому назад. – Упадком власти, ослаблением политической и военной мощи Речи Посполитой в XVIII в. не преминули воспользоваться соседние с нею государства (Австрия, Пруссия, Россия), которые, опираясь на поддержку различных враждовавших между собой магнатско-шляхетских группировок, добились в 1772 г. частичного, а в 1795 г. – полного раздела Речи Посполитой.

Вернуться к тексту

…сделай так, чтобы французский народ стряхнул с себя оцепенение, в котором его держат правители, и опять пошел на борьбу за свободу в мире. – Поскольку антифранцузская коалиция объединяла по преимуществу абсолютистско-феодальные монархии, войны, которые вела Французская Республика, а затем Империя, воспринимались многими людьми того времени как освободительные. В частности, связав свои надежды с революционной Францией, видные патриоты Польши сражались в польских легионах армии Бонапарта. В 1807 г. Наполеон I, разгромив Пруссию, из части захваченных ею польских земель создал политически зависимое от Франции Варшавское герцогство.

Вернуться к тексту

С. 224

…идею Спинозы о вечности мира… – Спиноза Бенедикт (1632–1677) – голландский философ-пантеист, выдвинувший в своем главном труде «Этика» (1665–1675) учение о [с. 540] несотворимости «субстанции», согласно которому материальный мир вечен, поскольку изменениям подвержены лишь его состояния.

Вернуться к тексту

Кабанис Пьер Жан Жорж (1757–1808) – французский врач, физиолог, философ. Его основное сочинение, на которое ссылается Токвиль, – монография «Отношение между физической и нравственной природой человека» (1802).

Вернуться к тексту

С. 229

Фултону пришлось долгие годы отдавать свой талант другим народам… – Речь идет об американском инженере Роберте Фултоне (1765–1815), долгое время жившем и работавшем в разных странах Западной Европы. В 1807 г. он построил и спустил на воду знаменитый «Клермонт» – первый в мире рабочий образец парохода. К великому удивлению Фултона, его изобретение вызвало многочисленные насмешки со стороны земляков, а «Клермонт» некоторое время называли не иначе, как «придурь Фултона».

Вернуться к тексту

С. 236

…изучать памятники античности… – Речь идет о произведениях римских писателей и историографов периода Римской империи (Сенека, Тацит и др.).

Вернуться к тексту

С. 237

…монархию Генриха IV или Людовика XIV… – Речь идет о периоде наивысшего расцвета французского абсолютизма: конец XVI – начало XVIII в.

Вернуться к тексту

С. 240

Для него (индейца) свобода – это отсутствие почти всех общественных связей. – Типичный пример создания стереотипа, не имеющего почти никакого реального содержания, путем прямого переноса собственных представлений на культуру иного периода развития. С точки зрения социальных связей индеец имел значительно больше обязанностей перед своими сородичами и соплеменниками, чем любой европеец XIX в., и поэтому его поведение было гораздо более регламентированным как собственно социальными требованиями, так и чисто физическими потребностями. Другое дело, что сферы жизнедеятельности, подлежавшие нормированию и регламентации, в европейской и североамериканской, индейской, культурах первой трети XIX в. по большей части не совпадали. Там, где белый был особенно крепко «зажат» (отношение собственности, вероисповедание, половая и семейная жизнь), индеец мог вести себя значительно свободнее.

Вернуться к тексту

Когда в 1810 году началась война с англичанами… – В рассказе майора либо неточность, сохраненная Токвилем в записи, либо это описка самого автора: речь идет о начале боевых действий в 1812 г.

Вернуться к тексту

Крики – название, данное в XVII в. европейцами конфедерации индейских мусожских племен, населявших территории современных штатов Алабама и Джорджия.

Вернуться к тексту

С. 241

Чироки (или чероки) – ирокезоязычное индейское племя, первым среди всех индейских племен и народностей в Северной Америке получившее благодаря деятельности метиса Секвойи свою письменность в начале XIX в., основанную на латинском алфавите. В 1840-х гг. чироки были насильственно переселены из своего исконного района проживания на Северо-Востоке США в резервации Оклахомы и Северной Каролины.

Вернуться к тексту

Наррагансеты – алгонкиноязычное индейское племя, проживавшее на юге Новой Англии и на Род-Айленде. Почти полностью было истреблено во время так называемой «войны короля Филипа» (1675–1676).

Вернуться к тексту

Могикане – алгонкиноязычное индейское племя, проживавшее в долине реки Гудзон. В XIX в. были переселены в резервацию Стокбридж (Висконсин).

Вернуться к тексту

Пикоты – алгонкиноязычное индейское племя, ближайшее по крови к могиканам, проживавшее на территории современного штата Коннектикут.

Вернуться к тексту

Ленапы – точнее,»лени-ленапе» – самоназвание делавэров, индейского племени алгонкинской языковой семьи. В XVII в. занимали территорию современных штатов Делавэр, Нью-Джерси, Нью-Йорк и Пенсильвания. Имели собственную пиктографическую письменность.

Вернуться к тексту

Пенн Уильям (1644–1718) – английский политический, общественный и религиозный деятель-квакер. Встреча с делавэрами штата Пенсильвания, о которой идет речь, состоялась в 1682 г. [с. 541]

Вернуться к тексту

Ирокезы – группа индейских племен, объединенных с 70-х гг. XVI в. в Союз племен (могавки, онеида, онондога, кайюга, сенека, тускарора), представлявший собой военную демократию. Ко времени приезда Токвиля в США Союз племен был разгромлен американскими войсками, а ирокезы были размещены в 16 резервациях Соединенных Штатов и Канады.

Вернуться к тексту

Кларк Уильям (1770–1838) – американский военный и государственный деятель, картограф. Возглавлял ряд правительственных экспедиций по изучению внутренних территорий западной части США.

Вернуться к тексту

Касс Льюис (1782–1866) – американский юрист, дипломат, военный и государственный деятель. В 1830-е гг. занимал пост военного министра в администрации Э. Джэксона. Руководил операцией по переселению индейских племен хоук и семинолы на западный берег Миссисипи. В 1836–1844 гг. – посол США во Франции.

Вернуться к тексту

С. 242

…пишет Вольне в своей книге… – Имеется в виду книга: Volney С. Tableau du climat et du sol des Etats-Unis, p. 1803, – принадлежавшая перу французского политического деятеля, писателя и ориенталиста Константена Вольне (1757–1820). Вольне посетил США в 1795 г., и, поскольку в Америке знали, что он был дружен с Б. Франклином, ему был устроен прием самим президентом Дж. Вашингтоном.

Вернуться к тексту

С. 243

Шоктавы (или шактасы), также известные как шауни (или шони) – индейское племя, принадлежащее к алгонкинской языковой семье, в XVII в. населяло территорию по руслу реки Камберленд. В течение XVIII – начале Х1Х в. племя постепенно оттеснялось со своих земель сначала на север – до Пенсильвании, а затем на запад – до Миссури. В начале XIX в. вождь шауни Текумсе попытался организовать общее сопротивление индейских племен продвижению белой колонизации за реку Огайо. В настоящее время шауни проживают в резервациях Канзаса и Оклахомы.

Вернуться к тексту

Касс в настоящее время – военный министр федерального правительства. – Бригадный генерал Льюис Касс занимал этот пост с конца 1830 по 1836 г., вплоть до своего назначения на должность посла США во Франции (см. коммент. к с. 241).

Вернуться к тексту

С. 244

Эверетт Эдвард (1794–1865) – американский государственный деятель, дипломат, ученый и теолог. Член палаты представителей конгресса США с конца 1820-х гг. Губернатор Массачусетса в 1835–1839 гг.; ректор Гарвардского университета в 1846–1849 гг.; государственный секретарь США в 1852–1854 гг.

Вернуться к тексту

Озажи (франц. от wazbazbe) – родовое название индейского племени, родственного индейцам сиу и населявшего земли между реками Арканзас и Миссури.

Вернуться к тексту

…господин Белл, докладчик комитета по делам индейцев… – Речь идет об американском юристе, государственном и политическом деятеле Джоне Белле (1797–1869), видном конгрессмене в 1820–1830-х гг.

Вернуться к тексту

…войну, которую вампаноаги и другие племена, объединившись под руководством Метакома, вели против колонистов Новой Англии в 1675 году… – Речь идет о так называемой «войне короля Филипа», которая в 1675–1676 гг. велась на территории Массачусетса и Род-Айленда против вождя алгонкиноязычного племени вампаноагов Метакомета (или Пометакома, ок. 1630 г. – 12.8.1676), сумевшего объединить вокруг себя индейские племена нипмак и наррагансеты.

Вернуться к тексту

…а также войну, которую пришлось вести англичанам в Виргинии в 1622 году. – Речь идет о вооруженной борьбе англичан-колонистов против Поухатанской конфедерации алгонкинских племен в 1622–1636 гг. В ходе этой затяжной войны почти все английские поселения подвергались внезапным нападениям индейцев.

Вернуться к тексту

С. 245

Люди, ведущие праздную и полную приключений жизнь охотников, испытывают почти непреодолимое отвращение к постоянной и однообразной работе, которой требует земледелие. – Характерный образец так называемой психологической историографии и социологии, когда те или иные особенности общественного устройства или развития объясняются как проявление особого национального характера, склада ума. Более глубокое и всестороннее изучение индейских культур показало, что земледелием занималось в Северной Америке как раз большинство [с. 542] племен. А вот домашнее животноводство у них почти нигде так и не привилось, по-видимому из-за обилия диких животных и малой плотности населения. А без животноводства, как известно, земледелие не могло стать ни продуктивным, ни оседлым. Почвы быстро истощались без внесения органических удобрений, племена были вынуждены осваивать все новые и новые территории, и поэтому охота сохраняла свое значение как преимущественное средство существования.

Вернуться к тексту

…обычаями, описанными Тацитом… – Речь идет об известном сочинении «Германия» (98) одного из самых ярких представителей «серебряного века» древнеримской историографии Публия Корнелия Тацита (ок. 58 г. – не ранее 117 г.). В этом сочинении описываются общественное устройство, религиозные верования и представления, а также быт германских племен.

Вернуться к тексту

С. 246

…они, еще не имея всех предметов одежды, уже начали издавать газету. – Еженедельная газета «Чирокский феникс и защитник индейцев» впервые была издана в 1828 г. Выходила в 1830-е гг. на чирокском языке и использовала особый алфавит, изобретенный на основе латинской письменности метисом Секвойей (1770–1843), состоящий из 85 букв. Этот алфавит в конце 1820-х гг. был утвержден на Общем совете племени чироки и соответственно рекомендован к изучению.

Вернуться к тексту

Господин де Сенонвиль – сведений о личности Сенонвиля не обнаружено.

Вернуться к тексту

С. 247

В этом можно убедиться, прочитав «Воспоминания» Тэннера. – Тэннер Генри Шенк (1768–1858) – американский гравер, ставший одним из самых авторитетных картографов США. В 1818–1823 гг. опубликовал 5 выпусков «Нового американского атласа», в котором все карты штатов и регионов имели один и тот же масштаб: 17,33 мили в одном дюйме. Вплоть до появления карт, сделанных с помощью аэрофотосъемки, карты Тэннера считались самыми надежными и точными. Его книга «Воспоминания» была опубликована в Филадельфии в 1829 г.

Вернуться к тексту

Блосвиль Эрнест виконт де Поре (1799–1886) – французский дипломат, литератор. Имеется в виду книга «История ссыльных колоний Англии в Австралии», вышедшая в Париже в 1831 г. «Воспоминания» Тэннера в переводе Э. Блосвиля вышли в 1835 г.

Вернуться к тексту

С. 248

Можно предвидеть, что если Мексика спешно не предпримет мер… то вскоре потеряет Техас. – Техас был аннексирован США в 1848 г., то есть как раз во время выхода 12-го французского издания «Демократии в Америке» и всего через 14 лет после первой публикации данного предсказания.

Вернуться к тексту

С. 249

Чикасо – североамериканское индейское племя, по языку принадлежащее к алгонкинскому семейству. К концу XVIII в. было вытеснено на территорию западнее штата Миссисипи.

Вернуться к тексту

Кеннерли, Мак-Коу, Уош Гуд. – Сведений об этих людях не найдено.

Вернуться к тексту

С. 250

Эзоп – древнегреческий баснописец (VI в. до н. э.). По преданию, фригиец Эзоп был вольноотпущенником, служил при дворе лидийского царя Креза и погиб насильственной смертью в Дельфах.

Вернуться к тексту

Теренций Публий (ок. 195 – 159 гг. до н.э.) – древнеримский драматург-комедиограф. По происхождению – карфагенянин, взятый в рабство и привезенный в Рим.

Вернуться к тексту

С. 255

Белнеп Джереми – см. коммент. к с. 12.

Вернуться к тексту

С. 257

К тому же Луизиана входит в федерацию штатов, и поэтому туда разрешается ввозить рабов из всех точек Союза. – Речь идет о североамериканском штате Луизиана, образованном в 1812 г. на части территории бывшей французской Луизианы. Поскольку рабство в нем юридически не было запрещено, а рабочих рук не хватало, он стал к 1830-м гг. типично рабовладельческим штатом.

Вернуться к тексту

С. 259

Эмерсон Гувернер (1796–1874) – американский врач, регулярно печатавший в течение 1820–1840-х гг. в медицинском журнале, издававшемся в Филадельфии, статьи, освещавшие [с. 543] статистику смертности среди различных групп населения Пенсильвании. Член Американского философского общества с 1833 г.

Вернуться к тексту

С. 261

Кэри Генри Чарлз (1793–1879) – американский экономист, публицист, издатель.

Вернуться к тексту

С. 269

Ср. позицию северных штатов во время войны 1812 г. – Речь идет о четырех колониях Новой Англии, выступивших против объявления войны Великобритании и считавших, что эта война отвечает интересам наполеоновской Франции. Даже в период ведения боевых действий Вермонт, Массачусетс и Плимут не прекращали торговых сделок с англичанами в Канаде и, согласившись поставлять провиант британской армии, по сути, встали на путь прямой измены.

Вернуться к тексту

С. 275

…Соединенные Штаты… в которых будет жить более ста миллионов человек. – Расчеты Токвиля оказались почти точными: по статистике за 1900 г., население Соединенных Штатов равнялось 75 млн. человек; 150-миллионного рубежа оно достигло к началу второй мировой войны.

Вернуться к тексту

С. 277

Монро Джеймс (1758–1831) – американский политический и государственный деятель, 5-й президент США (1817–1825).

Вернуться к тексту

С. 282

Колхун Джон Колдуэлл (1782–1850) – американский юрист, политический деятель. Вице-президент США (1825–1829). Сторонник проведения Югом «независимой» политики, идеолог рабовладельческой партии в конгрессе США.

Вернуться к тексту

С. 283

Клей Генри (1777–1852) – американский политический деятель, выходец из Виргинии, переехавший в Кентукки и занимавший умеренную позицию во время всех конфликтных ситуаций, возникавших в то время между Севером и Югом. Один из инициаторов так называемых компромиссов 1820-х и 1850-х гг.

Вернуться к тексту

С. 287

Монтескье говорил, что самую неограниченную власть получает государь, входящий на престол сразу вслед за республикой. – А. де Токвиль вольно излагает мысль, высказанную Монтескье в «Размышлениях о причинах величия и падения римлян» (1734).

Вернуться к тексту

С. 291

Сегодня в этих обширных странах царит деспотизм или идут опустошительные гражданские войны. – «Моя смерть породит много тиранов», – высказал известное предостережение Симон Боливар в 1830 г., почувствовав, что умирает. Мечта Боливара о конфедерации свободных конституционных республик, возникающих на руинах испанской колониальной империи, представлялась ему самому все более несбыточной с момента разгрома и изгнания вооруженных сил Испании из Южной Америки. Новые латиноамериканские нации не испытывали особой склонности к сотрудничеству друг с другом, и, кроме того, почти все они столкнулись с региональными конфликтами, с внутренними этническими и классовыми противоречиями. В 1830 г. от Великой Колумбии откололись Венесуэла и Эквадор. Объявившая в 1823 г. свою независимость от Мексики, Центральная Америка в 1839 г. в свою очередь распалась на пять республик, а в 1828 г. Бразилия потеряла Уругвай. Стараясь преодолеть внутренние противоречия, правящие классы во многих вновь образованных государствах стали наделять верховных правителей и глав государств чрезвычайными полномочиями, и таким образом устанавливались военные или полувоенные диктатуры.

Вернуться к тексту

С. 295

Наступит день, когда в Северной Америке будут жить сто пятьдесят миллионов человек. – Этот «день» наступил примерно через сто лет после написания цитируемых строк: к началу второй мировой войны. [с. 544]

Вернуться к тексту

Примечания

¹ В Америке пока нет крупных столиц, во там уже есть очень большие города. В Филадельфии в 1830 году проживала 161 тысяча человек, а в Нью-Йорке – 202 тысячи. Низшие слов населения, живущие в этих больших городах, представляют еще большую опасность, чем европейская чернь. Их составляют прежде всего свободные негры, которые в силу законов и общественного мнения обречены из поколения в поколение жить в унижении и нищете. Там можно встретить немало европейцев, которых несчастья или беспутство ежедневно гонят на берега Нового Света. Эти люди приносят в Соединенные Штаты наши самые отвратительные пороки, не имея в то же время никаких интересов, способных их смягчить. Они живут в этой стране, не будучи ее гражданами, и готовы извлекать выгоду из всех страстей, которые ее сотрясают. Именно поэтому в последнее время в Филадельфии и Нью-Йорке вспыхивали серьезные волнения. В остальной части страны подобных беспорядков не бывает, и они ее совершенно не интересуют. Дело в том, что жители городов до нынешнего времени не имели никакой власти над негородским населением и не оказывали на него никакого влияния.

Размеры некоторых американских городов, а также натура их жителей могут представлять истинную опасность для будущего демократических республик Нового Света. Я беру на себя смелость предсказать, что именно они могут стать причиной их гибели, если только правительствам республик не удастся подавить эти эксцессы путем создания вооруженной силы, подчиненной воле национального большинства, но не зависящей от населения городов.

Вернуться к тексту

² В Новой Англии земля разделена на очень маленькие участки, но дальнейшего их деления не происходит.

Вернуться к тексту

³ Вот как «Нью-Йорк спектэйтор» от 23 августа 1831 года писал об этом: «Во время судебного заседнм по гражданскому иску в округе Честер (штат Нью-Йорк) через несколько дней был отвергнут свидетель, который заявил о своем неверии в Бога. Судья, председательствовавший на этом процессе, заявил, что до сего времени он и не подозревал, что человек может не верить в существование Бога, что именно на этой вере основана убежденность в правдивости всех свидетельских показаний на судебных процессах и что он не знает ни одного случая в какой-либо из христианских стран, где бы не верящему в Боге свидетелю было позволено давать показания».

Вернуться к тексту

⁴ Не считая тех должностей, которые многие из них занимают в школах, поскольку большая часть образования осуществляется духовенством.

Вернуться к тексту

⁵ См. конституцию Нью-Йорка, ст. 7, § 4.

То же Северной Каролины, ст. 31.

То же Виргинии.

То же Южной Каролины, ст. 1, § 23.

То же Кентукки, ст. 2, § 26.

То же Теннесси, ст. 8, § 1.

То же Луизианы, ст. 2, § 22.

Статья конституции штата Нью-Йорк гласит. «Поскольку призванием священников является служение Богу и заботя о наставлении души, их не следует отвлекать от выполнения эти» важных обязанностей; в связи с этим ни один пастор или священник, к какой бы секте он ни принадлежал, не может быть назначен ни на какую государственную, общественную или военную должность».

Вернуться к тексту

⁶ Я частично объехал границу Соединенных Штатов на открытой повозке, которую называют почтовой. Мы быстро ехали днем и ночью по едва заметным дорогам среди нескончаемых зеленых лесов. Когда становилось совсем темно, мой проводник зажигал ветки лиственницы, и мы продолжали путь при их свете. Время от времени мы проезжали мимо хижин, стоявших в лесу, это были почтовые станции. Почтарь кидал к дверям этих домишек огромные свертки писем, и мы ехали дальше галопом. Жители округи сами должны были приходить за своей корреспонденцией.

Вернуться к тексту

⁷ В 1832 году каждый житель Мичигана заплатил за почтовые отправления 1 франк 22 сантима, а каждый житель Флориды 1 франк 5 сантимов (см.: Национальный календарь, 1833, с. 244). В том же году житель Северного департамента заплатил за то же самое государству 1 франк 4 сантима (см.: Генеральный отчет управления финансов, 1833, с. 623). Но надо учитывать, что в Мичигане в это время проживало лишь семь жителей на квадратный лье, а во Флориде – пять, там было менее распространено школьное образование, и деловая жизнь была менее активной, чем в большинства других штагов Союза. Северный же департамент Франции, в котором насчитывается 3400 жителей на квадратный лье, представляет собой одну из самых просвещенных и промышленно развитых частей страны.

Вернуться к тексту

⁸ Хочу напомнить читателю общий смысл, который я вкладываю в слово «нравы»: под этим словом я подразумеваю совокупность умственных и моральных склонностей людей, которые отражаются в общественной жизни.

Вернуться к тексту

⁹ Североамериканские индейцы сохраняют свои убеждения и все свои традиции вплоть до малейших их особенностей с такой несгибаемой твердостью, примеров которой нет в истории. Вот уже двести лет, как кочевые племена Северной Америки ежедневно соприкасаются с белой расой, и можно сказать, что они не переняли у нее ни одной идеи, ни одного обычая. В то же время европейцы оказали большое влияние на индейцев. Они сделали характер индейцев более суетным, но не привили им ни одной европейской черты.

Находясь летом 1831 года за озером Мичиган в местечке под названием Грин-Бей, где Соединенные Штаты граничат с территорией северо-западных индейцев, я познакомился с одним американским офицером, майором X. Однажды после того, как мы долго говорили о несгибаемости характера индейцев, он рассказал мне следующую историю: «Когда-то я был знаком с одним молодым индейцем, который учился в колледже в Новой Англии. Он учился очень успешно и стал совсем походить на цивилизованного человека. Когда в 1810 году началась война с англичанами, я вновь встретился с этим молодым человеком. Он служил в нашей армии, командовал воинами своего племени. Американцы согласились допустить индейцев в свои ряды только при условии, что они откажутся от своего ужасного обычая скальпировать пленных. Вечером после сражения при*** К. пришел посидеть у костра на нашем бивуаке. Я спросил, как прошел для него день, он рассказал мне и, постепенно возбудившись при воспоминании о своих подвигах, в конце концов приподнял свою одежду и сказал: «Посмотрите, только не выдавайте меня!» И я увидел, добавил майор X., у него под рубахой скальп англичанина, с которого еще сочилась кровь».

Вернуться к тексту

¹⁰ В тринадцати изначально существующих штатах насчитывается лишь 6373 индейца. (См.: Законодательные документы, 20-й конгресс, № 117, с. 20.)

Вернуться к тексту

¹¹ Кларк и Касс в своем докладе конгрессу от 4 февраля 1829 года, с. 23, писали: «Времена, когда индейцы добывали необходимую им пищу и одежду, не пользуясь плодами труда цивилизованных людей, ушли в прошлое. За Миссисипи, в крае, где еще встречаются огромные стада бизонов, живут индейские племена, которые перемещаются вслед за ними. Эти индейцы еще имеют возможность жить по обычаям своих отцов, но бизонов удается добывать все меньше и меньше. Менее крупных животных, таких, как медведь, лань, бобер, мускусная крыса, то есть тех, которые главным образом дают индейцам то, что им необходимо для жизни, можно теперь добыть только с помощью ружей или капканов (traps).

Добыча пропитания для своих семей требует непомерных трудов, особенно от северо-западных индейцев. Часто охотник безуспешно преследует дичь в течение нескольких дней. В это время его семья либо питается корой и кореньями, либо погибает. Поэтому каждую зиму многие умирают от голода».

Индейцы не хотят жить как европейцы. В то же время они не могут обойтись без европейцев и жить совершенно так же, как их отцы. Об этом можно судить по одному факту, известному мне также из официальных источников. Люди одного племени с берегов озера Верхнее убили европейца. Американское правительство наложило запрет на торговлю с племенами, к которому принадлежали виновные, до тех пор пока они не будут выданы, и они были выданы.

Вернуться к тексту

¹² «Пять лет тому назад, – пишет Вольне в своей книге «Картины из жизни Соединенных Штатов», с. 370, – проезжая из Венсенна в Каскаскиас, по территории, которая теперь входит в штат Иллинойс, а тогда была совершенно дикой (1797 год), и пересекая прерии, путешественник обязательно встречал стада бизонов, насчитывающие от четырехсот до пятисот животных. Сейчас их больше нет, они ушли за Миссисипи, так как им не давали покоя охотники и особенно колокольчики американских коров».

Вернуться к тексту

¹³ В правдивости моих слов можно убедиться, ознакомившись с общим описанием индейских племен, живущих в границах, определенных Соединенными Штатами (Законодательные документы, 20-й конгресс, № 117, с. 90–105.) Из него следует, что численность племен, живущих в центре Америки, быстро убывает, хотя европейцы поселились еще очень далеко от них.

Вернуться к тексту

¹⁴ Индейцам, пишут Кларк и Касс в своем докладе конгрессу, с. 15, как и нам, свойственно чувство привязанности к своему краю. Кроме того, с мыслью о потере земель, которые Великий дух даровал их предкам, они связывают некоторые суеверия, оказывающие большое влияние на племена, еще не уступившие или уступившие лишь небольшую часть своей территории европейцам. «Мы не продаем земли, где покоится прах наших отцов» – таков первый ответ, который они дают на предложения о покупке их земель.

Вернуться к тексту

¹⁵ См. в Законодательных документах конгресса, док. 17, описание того, что происходит в таких случаях. Этот любопытный рассказ содержится в уже цитированном докладе Кларка и Льюиса Касса конгрессу от 4 февраля 1829 года. Касс в настоящее время – военный министр федерального правительства. «Когда индейцы приходит в то место, где должен быть заключен договор, – пишут Кларк и Касс, – они бедны, у них почти нет одежды. Там они видят и имеют возможность тщательно изучить множество ценных для них вещей – американские торговцы не забывают позаботиться о том, чтобы они были туда привезены. Женщины и дети, горя желанием удовлетворить свои нужды, начинают донимать мужчин множеством докучливых просьб и пускают в ход все свое влияние для того, чтобы земли были проданы. Обычно индейцы проявляют крайнее легкомыслие. Удовлетворить свои насущные потребности и сегодняшние желания – вот неодолимая страсть нецивилизованного человека. Он плохо понимает, что значит ожидать выгод в будущем, легко забывает прошлое, не думает о грядущем. Бесполезно просить индейцев уступить часть их территории, не будучи в состоянии немедленно удовлетворить их потребности. Ознакомившись без предвзятости с положением этих несчастных, не станешь удивляться их горячему желанию хоть немного облегчить свои страдания».

Вернуться к тексту

¹⁶ 19 мая 1830 года Эд. Эверетт заявил в палате представителей, что на восток и запад от Миссисипи американцы уже приобрели по договорам 230 миллионов акров. В 1808 году озажи продали 48 миллионов акров за ренту в тысячу долларов.

В 1818 году куапавы уступили 20 миллионов акров за 4 тысячи долларов. Они оставили себе для охоты территорию в 1 миллион акров и получили торжественные заверения, что на нее никто не будет посягать. Но и она вскоре была захвачена.

«Для того чтобы завладеть пустынными землями, которые индейцы считают своей собственностью, – сказал в конгрессе 24 февраля 1830 года господин Белл, докладчик комитета по делам индейцев, – мы взяли за правило оплачивать индейским племенам стоимость их охотничьих угодий (hunting-ground), после того как дичь их покинула или была истреблена. Гораздо выгоднее, гуманнее и, конечно, справедливее действовать так, нежели захватывать территории дикарей вооруженным путем.

Обычай покупать у индейцев право на собственность является, таким образом, новым способом приобретения, который пришел на смену насилию благодаря гуманности и выгоде (humanity and expedience). И он сделает нас хозяевами земель, которыми мы хотим владеть, поскольку мы открываем их, а также по праву цивилизованных народов селиться на территории, занятой дикими племенами.

До сих пор по многим причинам в глазах индейцев цена земли, на которой они живут, постоянно падает, по тем же причинам они беспрепятствеяно продают ее нам. Поэтому обычай покупать у дикарей их право на землю (right of occupancy) никогда не мог значительно задержать развитие Соединенных Штатов» (Законодательные документы, 21-й конгресс, № 227, с. 6.)

Вернуться к тексту

¹⁷Как нам показалось, это мнение разделяют почти все американские государственные деятели. «Если судить о будущем по тому, что происходило в прошлом, – сказал Касс в конгрессе, – то следует ждать постепенного уменьшения количества индейцев, а затем и окончательного исчезновения этой расы. Для того чтобы этого не случилось, следовало бы или остановить расширение наших границ и дать возможность индейцам жить за их пределами, или в корне изменить наши отношения с ними; однако рассчитывать на это было бы неразумно».

Вернуться к тексту

¹⁸Ср., кроме всего прочего, войну, которую вампаноаги и другие племена, объединившись под руководством Метакома, вели против колонистов Новой Англии в 1675 году, а также войну, которую пришлось вести англичанам в Виргинии в 1622 году.

Вернуться к тексту

¹⁹См. различных историков из Новой Англии, а также «Историю Новой Франции» Шарлевуа и «Назидательные письма».

Вернуться к тексту

²⁰ «Во всех племенах, – пишет Вольне в своей книге «Картины из жизни Соединенных Штатов», с. 423, – еще одно поколение старых воинов, которые при виде своих сородичей, работающих мотыгой, не перестают кричать о разрушении древних нравов, считают, что вырождение индейцев объясняется только этими нововведениями и стоит лишь вернуться к прежнему образу жизни, как к ним вернутся былая слава к сила».

Вернуться к тексту

²¹ В одном официальном документе имеется следующее описание: «До тех пор пока юноша не побывал в схватке с врагом и не может похвалиться каким-либо храбрым поступком, он не пользуется никаким уважением. К нему относятся приблизительно так же, как к женщине.

Во время больших военных плясок воины один за другим выходят прикоснуться к столбу, как они это называют, и рассказывают о своих подвигах. Их слушают родные, друзья и товарищи по оружию. По глубокой тишине, которая устанавливается в такие моменты, и шумным аплодисментам, раздающимся после рассказов, можно судить о том, какое глубокое впечатление они производят. Молодые люди, которым нечего рассказать на таких сборищах, чувствуют себя очень несчастными, и случается, что молодые воины, возбужденные подобными рассказами, внезапно покидают место пляски и в одиночку отправляются на поиски трофеев, которые они могли бы показать, и приключений, которые могли бы их прославить».

Вернуться к тексту

²² В настоящее время эти народы живут в штагах Джорджия, Теннесси, Алабама и Миссисипи. Когда-то на Юге было четыре крупных народа: шоктавы, шиказавы, крики и чироки. Остатки их существуют и по сей день. В 1830 году численность этих четырех народов составляла еще 75 тысяч человек. В настоящее время на территории, занятой англоамериканским Союзом, а также на той, права на которую он предъявляет, насчитывается около 300 тысяч индейцев. (См. Записки индейской комиссии города Нью-Йорка.) В представленных конгрессу официальных документах указывается цифра 313 130. Если читатель захочет узнать названия и численность всех племен, проживающих на американской территории, он может обратиться к указанным мной документам (Законодательные документы, 20-й конгресс, № 117, с. 90–105).

Вернуться к тексту

²³ Я привез во Францию несколько экземпляров этого необычного издания.

Вернуться к тексту

²⁴ В докладе комитета по делам индейцев, 21-й конгресс, № 227, с. 23, изложены причины, по которым среди чироков было много метисов. Основная причина этого возникла во времена Войны за независимость. Многие американцы из штата Джорджия, воевавшие на стороне Англии, позднее были вынуждены уйти к индейцам и обзавелись там семьями.

Вернуться к тексту

²⁵ К сожалению, в Северной Америке метисов было меньше, чем в других местах, и их влияние было несущественным. Эта часть Американского континента была заселена представителями двух великих европейских народов: французского и английского.

Французы не замедляли вступить в союз с индианками, однако, к великому несчастью, между их характером и характером индейцев обнаружилась необъяснимая близость. Вместо того чтобы привить туземцам вкус к цивилизованной жизни и ее привычки, они нередко сами безоглядно предавались дикой жизни. В результате они стали самыми опасными жителями пустыни, а дружбу с индейцами завоевали, доведя до крайности свойственные туземцам пороки и добродетели. В 1685 году губернатор Канады господин де Сенонвиль писал Людовику XIV: «Мы длительное время полагали, что следует сблизиться с дикарями для того, чтобы приобщить их к французской культуре. Однако нужно признать, что это было заблуждением. Индейцы, которые сблизились с нами, нисколько не похожи на французов, а французы, которые общались с ними, превратились в дикарей: от выставляют напоказ свою индейскую одежду и дикий образ жизни» (Шарлевуа, История Новой Франции, т. II, с. 345).

Англичане, напротив, упорно хранили убеждения, обычаи и даже самые незначительные привычки своих отцов. В американской пустыне они оставались такими же, какими были в европейских городах. Поэтому они не хотели иметь ничего общего с туземцами, которых презирали, и всячески избегали возникновения смешанных семей.

Таким образом, французы не оказывали на индейцев никакого благотворного влияния, а англичане всегда были для них чужими.

Вернуться к тексту

²⁶ В полной случайностей жизни охотничьих народов есть какая-то непреодолимая привлекательная сила, которая овладевает душой человека и зовет его за собой вопреки его разуму и опыту. В этом можно убедиться, прочитав «Воспоминания» Тэннера.

Тэннер – европеец, который в шестилетнем возрасте был похищен индейцами и жил с ними в лесах в течение тридцати лет. Нет ничего более ужасного, чем страдания, которые он описывает. Он рассказывает о племенах, не имеющих вождей, о семьях, не имеющих соплеменников, о людях, живущих в одиночку, – словом, о жалких остатках могущественных племен, которые без всякой цели бродят по пустынным снежным просторам Канады. Их преследуют голод и холод, каждый день грозит им смертью. Нравы и традиции потеряли над ними прежнее влияние и власть, и они все больше дичают. Тэннер делил с ними все их лишения; он знал о своем европейском происхождении, никто не удерживал его силой вдали от белых. Напротив, каждый год он приходил торговать с ними, бывал в их домах, видел их достаток. Он знал, что если когда-нибудь он захочет вернуться к цивилизованной жизни, то легко сможет это сделать. И тем не менее тридцать лет он прожил в пустыне. Вернувшись наконец в цивилизованное общество, он признавался, что описанная им полная несчастий жизнь имеет для него необъяснимую тайную прелесть. Уже порвав с ней, он постоянно к ней возвращается и с большими сожалениями расстается с ее невзгодами. Когда же он окончательно поселился среди белых, то многие из его детей не захотели разделить его спокойную и зажиточную жизнь.

Я сам встречал Тэннера у устья озера Верхнее. Мне показалось, что он больше похож на дикаря, чем на цивилизованного человека.

Книга Тэннера не отличается ни последовательностью, ни вкусом, однако автор невольно дает в ней яркую картину предрассудков, страстей, пороков и особенно лишений тех людей, среди которых он жил.

Виконт Эрнест де Блосвиль, автор прекрасной работы об английских колониях, куда ссылают уголовных преступников, перевел «Воспоминания» Тэннера. Господин де Блосвиль дополнил свой перевод очень интересными примечаниями, которые позволят читателю сравнить факты, описываемые Тэннером, с теми, о которых рассказывают многие наблюдатели прошлого и настоящего. Тот, кто хочет ознакомиться с нынешним состоянием индейской расы и представить себе ее будущее, должен обратиться к работе господина де Блосвиля.

Вернуться к тексту

²⁷ Разрушительное влияние высокоразвитых народов на менее развитые можно заметить и среди европейцев.

Около века тому назад французы основали в лесной глуши, на реке Уобаш, город Венсенн. Они жили там в достатке до появления американских эмигрантов. Эти последние вступили в конкуренцию со старожилами и сразу же начали их разорять; в конце концов они за бесценок скупили земли французов. В тот момент, когда господин де Вольне, от которого я узнал эти сведения, проезжал через Венсенн, там оставалось всего около ста французов, причем большая часть намеревалась уехать в Луизиану или в Канаду. Это были честные люди, но им не хватало знаний и сметки; они усвоили некоторые обычаи индейцев. Американцы, возможно, уступали им в моральном отношении, но были значительно выше интеллектуально: они были изобретательны, образованны, богаты, умели вести свои дела.

Я сам убедился в том, что в Канаде, где различие между двумя народами не столь явно, в торговле и промышленности преобладают не канадцы, а англичане. Я видел, как они проникают во все концы страны, оставляя французам все меньше и меньше пространства.

В Луизиане почти вся торговая и промышленная деятельность также сосредоточена в руках американцев английского происхождения.

В провинции Техас происходят еще более удивительные вещи: как известно, штат Техас входит в состав Мексики, это территория, которая граничит с Соединенными Штатами. Вот уже несколько лет американцы английского происхождения по одиночке переселяются в эту, пока еще пустынную, провинцию. Они скупают земли и промышленные предприятия и быстро вытесняют местное население. Можно предвидеть, что если Мексика спешно не предпримет мер, чтобы остановить это движение, то вскоре потеряет Техас.

Если к подобным результатам приводят некоторые, сравнительно малозаметные, различия в уровне развития европейских народов, то легко себе представить, что должно произойти при встрече самого развитого европейского народа с примитивными индейскими племенами.

Вернуться к тексту

²⁸ См. в законодательных документах, 21-й конгресс, № 89, сведения о различных бесчинствах, совершаемых белыми на индейской территории. То американцы английского происхождения заселяют часть этой территории, и войскам конгресса приходится их выселять, то они угоняют скот, жгут дома, уничтожают посевы индейцев или совершают над ними акты насилия.

Все эти документы доказывают, что индейцы ежедневно становятся жертвами злоупотребления силой. Обычно Союз направляет к индейцам агента, которому вменяется в обязанности представлять их в органах власти. Среди документов, которые я привожу, есть доклад агента племени чироков, который почти всегда пишет о туземцах с сочувствием. «Вторжение белых на территорию чироков, – говорит он, – приведет к гибели тех, кто ее населяет и ведет бедное и безобидное существование» (с. 12). Далее мы находим свидетельство о том, что штат Джорджия проводит установку межевых знаков с целью уменьшения территории племени чироков. Федеральный агент замечает, что, поскольку установка межевых знаков была проведена одними белыми, в отсутствие индейцев, она не имеет законной силы.

Вернуться к тексту

²⁹ В 1829 году штат Алабама разделил территорию племени криков на округа и предоставил судьям-европейцам право судить индейцев.

В 1830 году штат Миссисипи распространил действие своих законов на индейцев шоктавов и чикасо. Было заявлено, что индейцы, которые провозгласят себя вождями, будут приговорены к уплате штрафа в тысячу долларов и к годичному тюремному заключению.

Когда штат Миссисипи также подчинил своим законам шоктавов, которые жили на его территория, они собрались, и их вождь сообщил им о требованиях белых. Он прочел им некоторые законы, которым они отныне должны были подчиняться. Туземцы в один голос заявили, что они предпочитают вновь уйти в глушь. (Документы штата Миссисипи.)

Вернуться к тексту

³⁰ В Джорджии, жителей которой так стесняют индейцы, плотность населения составляет не более семи человек на квадратную милю. Во Франции на таком же пространстве проживает 162 человека.

Вернуться к тексту

³¹ В 1818 году по распоряжению конгресса в Арканзасе побывали американские комиссары вместе с представителями криков, чироков и чикасо. Во главе экспедиции были господа Кеннерли, Мак-Коу, Уош Гуд и Джон Белл. См. различные доклады комиссаров и их дневники в документах конгресса, № 87, палата представителей.

Вернуться к тексту

³² В договоре, заключенном в 1790 году с криками, есть следующая статья: «Соединенные Штаты торжественно гарантируют народу криков право на все принадлежащие ему на территории Союза земли».

В договоре, заключенном в июле 1791 года с чироками, есть следующая статья: «Соединенные Штаты торжественно гарантируют народу чироков право на все земли, владение которыми он не уступил ранее. Соединенные Штаты заявляют, что в случае если какой-либо гражданин Соединенных Штатов или какой-либо человек, не являющийся индейцем, поселится на территории чироков, то они лишат этого гражданина своей защиты и выдадут его народу чироков для того, чтобы он наказал его по своему усмотрению». Ст. 8.

Вернуться к тексту

³³ Тем не менее оно им это твердо обещает. См. письмо президента к крикам от 23 марта 1829 года (Записки индейской комиссии города Нью-Йорка, с. 5): «За великой рекой (Миссисипи) ваш Отец приготовил для вас большую страну. Там ваши белые братья не будут вас беспокоить, у них не будет никаких прав на вашу землю; вы и ваши дети сможете жить там в мире и изобилии до тех пор, пока растет трава и текут ручьи. Эти земли будут принадлежать вам всегда».

В письме от 18 апреля 1829 года, адресованном чирокам, секретарь военного департамента пишет, что они не должны тешить себя надеждой сохранить в своем владении территории, на которых они живут в настоящее время. Однако он уверяет их, что земли за Миссисипи, если они согласятся туда уйти, останутся в их владении (там же, с. 6). Но если сейчас у него нет власти для того, чтобы гарантировать права индейцев, то откуда она у него появится в будущем?

Вернуться к тексту

³⁴ Чтобы составить себе ясное представление о политике отдельных штатов и федерального правительства по отношению к индейцам, надо обратиться к следующим документам: 1) законы отдельных штатов, касающиеся индейцев (сборник этих законов можно найти среди законодательных документов, 21-й конгресс, № 319); 2) федеральные законы по этому же вопросу, в частности закон от 30 марта 1802 года (эти законы приведены в книге господина Сгори «Законы Соединенных Штатов»); 3) наконец, чтобы ознакомиться с картиной нынешних отношений Союза со всеми индейскими племенами, см. доклад государственного секретаря по военным делам господина Касса от 29 ноября 1823 года.

Вернуться к тексту

³⁵ 19 ноября 1829 года. Приводится дословный перевод отрывка.

Вернуться к тексту

³⁶ Впрочем, в данном случае не следует приписывать все заслуги испанцам. Если бы индейские племена не вели оседлый образ жизни и не занимались земледелием еще до прихода европейцев, то и в Южной Америке они были бы точно так же уничтожены, как и в Северной.

Вернуться к тексту

³⁷ См. среди прочих документов доклад господинаБелла комитету го делам индейцев от 24 февраля 1830 года, в котором очень логично обосновывается (с. 5) и с большой ученостью доказывается, что «the ftmdamenlal principle, thal the Indians bed do right by virtue оТ their andent possession either of soil, or sovereignly, has never beta abandoned expressly or by implication». To есть «давность владения не дает индейцам права ни на собственность, ни на суверенитет – вот основной принцип, от которого мы не отступали ни в наших заявлениях, ни в наших делах».

Читая этот мастерски составленный документ, удивляешься той легкости и непринужденности, с которыми автор с первых же строк отбрасывает аргументы, основанные на естественном праве и на здравом смысле, называя их абстрактными и теоретическими принципами. Чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь в том, что единственное различие цивилизованного и нецивилизованного человека в их отношении к справедливости заключается в следующем: первый оспаривает само существование прав, основанных на справедливости, тогда как второй просто нарушает эти права.

Вернуться к тексту

³⁸ Прежде чем обсуждать эту тему, я хотел бы сделать одно предварительное замечание. Господин Гюстав де Бомон, мой спутник, написал книгу, о которой я уже говорил в начале своего труда и которая скоро выйдет. Основной целью господина де Бомона было познакомить французов с положением негров среди белого населения Соединенных Штатов. Он глубоко изучил вопрос, которого я, в силу иного предмета моего исследования, могу лишь коснуться.

В его книге, в примечаниях к которой приводятся очень ценные и совершенно неизвестные ранее законодательные и исторические документы, содержатся описания, поразительные по силе и правдивости. Тот, кто хочет понять, до какой крайней жестокости могут дойти люди, вступившие на путь пренебрежения законами природы и человечности, должен прочитать книгу господина де Бомона.

Вернуться к тексту

³⁹ Известно, что некоторые античные писатели были рабами, назовем, к примеру, Эзопа и Теренция. В рабство попадали не только варвары, в результате войн рабами становились очень культурные люди.

Вернуться к тексту

⁴⁰ Для того, чтобы белые отказались от своего мнения о бывших рабах как о существах интеллектуально и морально неполноценных, негры должны измениться, но они не могут измениться до тех пор, пока существует это мнение.

Вернуться к тексту

⁴¹ См. «Историю Виргинии» Беверли. См. также в «Воспоминаниях» Джефферсона любопытные сведения о ввозе негров в Виргинию я о первом законодательном акте, запрещающем их ввоз, принятом в 1778 году.

Вернуться к тексту

⁴² Хотя на Севере было меньше рабов, выгода расового труда там также, как и на Юге, никогда не ставилась под сомнение. В 1740 году законодательное собрание штата Нью-Йорк заявило, что следует всячески поощрять прямой ввоз рабов и в то же время строго наказывать контрабандистов, поскольку они могут помешать деятельности честных торговцев (Кент. Комментарии, т. II, с. 206).

Вернуться к тексту

⁴³ В штате Огайо не просто запрещено рабство, на его территорию не разрешен въезд в свободных неграм, они не имеют также права что-либо приобретать там. См. законодательство штата Огайо.

Вернуться к тексту

⁴⁴ В штате Огайо предприимчивостью отличаются не только отдельные люди, сам штат ведет крупные дела. Штат Огайо проложил, например, между озерам Эри и Огайо канал, который связывает долину Миссисипи с северной рекой. Благодаря этому каналу европейские товары, прибывающие в Нью-Йорк, можно доставлять по воде в Новый Орлеан, то есть на расстояние в более чем пятьсот лье в глубь континента.

Вернуться к тексту

⁴⁵ Точные цифры по переписи 1830 года: Кентукки – 688 844; Огайо – 937 669.

Вернуться к тексту

⁴⁶ Кроме этих причин, вследствие которых труд свободных рабочих является более продуктивным и экономным повсюду, где в них не ощущается недостатка, нужно указать и еще одну, свойственную лишь Соединенным Штатам. В этой стране только на берегах Миссисипи, у ее впадения в Мексиканский залив, научились с успехом выращивать сахарный тростник. В Луизиане разведение сахарного тростника приносит большую выгоду: нигде в другом месте работа земледельца не дает столь высокой прибыли. А поскольку между расходами на производство и произведенным продуктом всегда устанавливается некоторая взаимосвязь, в Луизиане высокие цены на рабов. К тому же Луизиана входит в федерацию штатов, и поэтому туда разрешается ввозить рабов из всех точек Союза. В результате высокие цены на рабов в Новом Орлеане приводят к росту цен на рабов на всех рынках страны. Таким образом, в местах, где земля не очень плодородна, ее обработка рабами стоит дорого, и в конкурентной борьбе побеждают свободные рабочие.

Вернуться к тексту

⁴⁷ Есть особая причина, способствующая ослаблению рабовладельческой системы в этих двух штатах. В прошлом богатство этой части территории Союза было основано на выращивании табака. Использование рабов было особенно выгодно для обработки этой культуры. Однако в течение многих лет цена на табак падала, а цена на рабов оставалась прежней. Это привело к изменению соотношения производственных расходов и стоимости произведенной продукции. Поэтому сейчас жители Мэриленда и Виргинии в большей мере, чем тридцать лет тому назад, склонны либо отказаться от рабов при обработке табака, либо распрощаться и с этой культурой, и с рабством.

Вернуться к тексту

⁴⁸ Штаты, где рабство отменено, обычно делают все для того, чтобы жизнь свободных негров на их территории стала невыносимой. А поскольку различные штаты как бы соревнуются в проведении такой политики, негров повсюду ждут страдания.

Вернуться к тексту

⁴⁹ В штатах, где отменено рабство, уровень смертности белых и черных сильно различается: с 1820 по 1831 год в Филадельфии среди белых умирал 1 человек на 42, а среди черных – 1 на 21. Уровень смертности негров-рабов значительно ниже (см.: Эмерсон. Медицинская статистика, с. 28).

Вернуться к тексту

⁵⁰ Это действительно так в тех местах, где выращивают рис. Рисовые поля вредны для здоровья во всех странах, но особенно они опасны в тропических странах с их жгучим солнцем. Европейцам было бы очень нелегко обрабатывать землю в этой частя Нового Света, если бы они непременно хотели выращивать рис. Но разве обязательно выращивать именно рис?

Вернуться к тексту

⁵¹ Эти штаты расположены ближе к экватору, чем Италия и Испания, но на Американском континенте климат значительно холоднее, чем на Европейском.

Вернуться к тексту

⁵² Испанцы когда-то привезли в один из округов Луизианы, носящий название Аттакапас, некоторое количество крестьян с Азорских островов. Для пробы они не стали вводить там рабство. Эти люди и сейчас обрабатывают землю без рабов, но они так равнодушны к своей работе, что едва могут себя прокормить.

Вернуться к тексту

⁵³ Вот что можно прочитать в книге американского автора Кэрри «Письма о колониальном обществе», изданной в 1833 году. «В Южной Каролине вот уже сорок лет черное население растет быстрее, чем белое. Рассматривая в целом население пяти южных штатов, в которых впервые возникло рабство, то есть Мэриленда, Виргинии, Северной Каролины, Южной Каролины и Джорджии, – говорит далее Кэри. – можно обнаружить, что с 1790 по 1830 год количество белых в этих штатах увеличилось на 80 процентов, а количество черных – на 112 процентов».

В 1830 году жители Соединенных Штатов обеих рас распределялись следующим образом: в штатах, где рабство отменено, белых было 6 565 434, а черных – 120 520; в штатах, где рабство существует, белых – 3 960 814, а черных – 2 208 102 человека.

Вернуться к тексту

⁵⁴ Это мнение, впрочем, поддерживают люди, значительно более авторитетные, чем я. Вот что можно прочитать в «Воспоминаниях» Джефферсоиа: «Нет ничего, что было бы написано в книге судеб яснее, чем освобождение чернокожих. В то же время, когда обе расы будут свободными, они не смогут жить в одном государстве, так как природа, привычки в убеждения воздвигли между ними непреодолимые преграды (см.: Консей, «Выдержки из «Воспоминаний» Джефферсона»).

Вернуться к тексту

⁵⁵ Если бы англичане на Антильских островах не зависели от своей бывшей родины, то они, надо полагать, не приняли бы закона об освобождении рабов, который она им навязала.

Вернуться к тексту

⁵⁶ Это общество стало называться Обществом колонизации черных. См. его годовые отчеты, в частности пятнадцатый. См. также уже упомянутую брошюру под названием «Письма о колониальном обществе и вероятных результатах его деятельности» господина Кэри. Филадельфия, апрель 1833 года.

Вернуться к тексту

⁵⁷ Это правило было предписано самими основателями поселения. Они опасались, что в Африке произойдет то же, что происходит на окраинах Соединенных Штатов: вступив в контакт с более просвещенной расой, негры так же, как индейцы, будут уничтожены прежде, чем смогут стать цивилизованными людьми.

Вернуться к тексту

⁵⁸ Подобное предприятие столкнулось бы с множеством других трудностей. Если бы Союз с целью вывоза негров из Америки в Африку начал скупать рабов, то цена на них, которая увеличивается по мере уменьшения числа рабов, достигла бы вскоре астрономических сумм. В то же время маловероятно, чтобы северные штаты согласились на подобный расход, от которого они не получили бы никакой выгоды. Если же Союз захотел бы отобрать рабов, имеющихся на Юге, силой или скупить их по низкой, установленной им цене, он столкнулся бы с непреодолимым сопротивлением южных штатов. Таким образом, и тот и другой путь ведет в тупик.

Вернуться к тексту

⁵⁹ В 1830 году в Соединенных Штатах было 2 010 327 рабов и 319 439 свободных негров, в целом их численность достигала 2 329 766 человек – то есть негры в это время составляли немногим более пятой части от всего населения Соединенных Штатов.

Вернуться к тексту

⁶⁰ Освобождение не запрещено, но оно требует выполнения формальностей, которые его усложняют.

Вернуться к тексту

⁶¹ Ср. позицию северных штагов во время войны 1812 года. «Во время этой войны, – пишет Джефферсон в письме к генералу Лафайету 17 марта 1817 года, – четыре восточных штата были связаны с остальной частью Союза, как труп с живым человеком». (Переписка Джефферсона, опубликованная господином Консейем.)

Вернуться к тексту

⁶² Постольку в Союзе царит мир, у его правительства нет повода для того, чтобы создать постоянную армию. А без постоянной армии правительство не располагает возможностью при случае, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, сломить сопротивление и быстро расправиться с суверенной властью.

Вернуться к тексту

⁶³ Так, провинция Голландия в республике Нидерланды и император Германской Конфедерации не раз выступали от имени своих союзов, используя мощь конфедерации в своих собственных интересах.

Вернуться к тексту

⁶⁴ Средняя высота Аллеган, по свидетельству Вольне (Картины из жизни Соединенных Штатов, с. 33), от 700 до 800 метров, по свидетельству Дарби – от 5000 до 6000 футов. Наивысшая точка Вогезов – 1400 метров над уровнем моря.

Вернуться к тексту

⁶⁵ См.: Дарби. Обзор Соединенных Штатов, с. 64, 79.

Вернуться к тексту

⁶⁶ Аллеганы не так высоки и не так труднопроходимы, как Вогезы. В связи с этим восточные склоны Аллеган так же естественно связаны с долиной Миссисипи, как Франш-Конте, верхняя Бургундия и Эльзас с Францией.

Вернуться к тексту

⁶⁷ 1 002 600 квадратных миль. См. Дарби. Обзор Соединенных Штатов, с. 435.

Вернуться к тексту

⁶⁸ Нет необходимости, я думаю, объяснять, что, говоря об англоамериканцах, я имею в виду большинство населения, за пределами которого всегда могут быть люди, исповедующие другие убеждения.

Вернуться к тексту

⁶⁹ По переписи 1790 года – 3 929 328; 1830 года – 12 856 163.

Вернуться к тексту

⁷⁰ Конечно, это лишь мимолетная опасность. Со временем и на Западе выработается и укрепится общественная жизнь, как это уже произошло на берегах Атлантического океана.

Вернуться к тексту

⁷¹ В Пенсильвании в 1790 году проживало 431 373 человека.

Вернуться к тексту

⁷² Площадь штата Нью-Йорк составляет 6 213 квадратных лье (500 квадратных миль). См.: Дарби. Обзор Соединенных Штатов, с. 435.

Вернуться к тексту

⁷³ Если в течение еще одного столетия население Соединенных Штатов будет удваиваться каждые двадцать два года, как это ухе происходило в течение двух столетий, то в 1852 году там будет насчитываться двадцать четыре миллиона жителей, в 1874-м – сорок восемь миллионов и в 1896 году – девяносто шесть миллионов. Это может произойти, даже если земли на восточных склонах Скалистых гор окажутся непригодными для земледелия. На уже занятых землях вполне может жить указанное количество людей. Если в двадцати четырех платах и на трех территориях, входящих в настоящее время в Союз, будет проживать сто миллионов человек, то плотность населения страны будет составлять 762 человека на квадратное лье, то есть будет значительно ниже, чем плотность населения Франции, составляющая 1006 человек на квадратное лье, и Англии – 1457 человек. Она будет даже ниже плотности населения Швейцарии, где, несмотря на озера и горы, плотность населения составляет 783 человека на квадратное лье. См.: Мальт-Брюн, т. VI, с. 92.

Вернуться к тексту

⁷⁴ Площадь Соединенных Штатов равна 295 тысячам квадратных лье, площадь Европы, по Мальт-Брюну (т. VI, c. 4). – 500 тысяч.

Вернуться к тексту

⁷⁵ См.: Законодательные документы, 20-й конгресс, № 117, с. 105.

Вернуться к тексту

⁷⁶ 3 672 371, по переписи 1830 года.

Вернуться к тексту

⁷⁷ Расстояние от Джефферсона, столицы штата Миссури, до Вашингтона составляет 1019 миль, или 420 почтовых лье (Американский альманах, 1831, с. 48).

Вернуться к тексту

⁷⁸ Для того чтобы составить себе представление о различиях развития торговли на Юге и на Севере, достаточно ознакомиться со следующими данными: в 1829 году водоизмещение крупных к мелких торговых кораблей, принадлежавших Виргинии, двум Каролинам и Джорджии (четырем крупным южным штатам), составляло лишь 5243 тонны.

В том же году водоизмещение кораблей одного штата Массачусетс составляло 17 322 тонны. (Законодательные документы, 21-й конгресс, 2-я сессия, № 140, с. 244.) Таким образом, один этот штат имел в три раза больше кораблей, чем четыре указанных штата.

Следует заметить, что площадь штата Массачусетс составляет 959 квадратных лье (7335 квадратных миль), а население – 610 014 человек, в то время как упомянутые четыре штата занимают площадь в 27 204 квадратных лье (210 000 миль), а их население составляет 3 047 767 человек. Таким образом, площадь Массачусетса составляет третью часть от площади этих четырех штатов, и он насчитывает в пять раз меньше жителей. (Дарби. Обзор Соединенных Штатов.) Рабство во многих отношениях вредит развитию торговли на Юге: оно лишает белых предприимчивости, из-за него же белые не могут найти необходимых для торгового флота матросов. Моряками обычно становятся выходцы из низших слоев населения. А на Юге к этим слоям относятся рабы, которых трудно использовать в море: во-первых, они будут хуже справляться со своими обязанностями, чем белые, а во-вторых, всегда будет опасение, как бы они не взбунтовались посреди океана или не сбежали, когда корабль пристанет к чужим берегам.

Вернуться к тексту

⁷⁹ Дарби, Обзор Соединенных Штатов, с. 444.

Вернуться к тексту

⁸⁰ Говоря о бассейне Миссисипи, я не включаю в него штаты Нью-Йорк, Пенсильванию и Виргинию, хотя они тоже находятся на его территории.

Вернуться к тексту

⁸¹ В результате переписи обнаруживается, что за десять истекших лет в одном штате, например в штате Делавэр, население увеличилось на 5 процентов, а в другом – Мичигане – на 250 процентов. В Виргинии за это время население выросло на 13 процентов, а в соседнем штате Огайо – на 61 процент. См. сводную таблицу в Национальном календаре, из которой видно, насколько неодинаково развиваются различные штаты.

Вернуться к тексту

⁸² За последнее время население Виргинии выросло на 13 процентов. Необходимо объяснить, каким образом число представителей какого-либо штата может уменьшиться в то время, как его население не только не уменьшается, но растет.

Возьмем для примера уже упомянутую Виргинию. В 1823 году количество депутатов от Виргинии было пропорционально общему количеству депутатов от Союза. В 1833 году количество депутатов от Виргинии было также пропорционально общему количеству депутатов от Союза, и, кроме того, оно было пропорционально процентному соотношению ее населения, возросшего за эти десять лет. Отношение нового количества депутатов от Виргинии к прежнему будет, таким образом, пропорционально, с одной стороны, отношению нового общего количества депутатов к прежнему, а с другой – отношению процентного роста населения Виргинии и всего Союза. Следовательно, для того чтобы количество депутатов от Виргинии оставалось неизменным, достаточно, чтобы отношение процентного роста населения этого штата и всего Союза было обратно пропорционально отношению нового общего количества депутатов к прежнему. Если же отношение роста населения Виргинии к росту населения всего Союза будет ниже отношения нового общего числа депутатов Союза к прежнему числу, то количество депутатов от Виргинии уменьшится.

Вернуться к тексту

⁸³ Вашингтона, Джефферсона, Мэдисона, Монро.

Вернуться к тексту

⁸⁴ См. доклад комитета этого штата Конвенту, в котором провозглашалась отмена этого закона о тарифах в Южной Каролине.

Вернуться к тексту

⁸⁵ Население страны является, безусловно, основным ее богатством. За тот же период, с 1820 по 1832 год, в течение которого Виргиния лишилась двух депутатов в конгрессе, ее население увеличилось на 13,7 процента. Население обеих Каролин за то же время увеличилось на 15 процентов, население Джорджии – на 51,5 процента. (См. Американский альманах, 1832, с. 162.) В России же, европейской стране, где население растет быстрее всего, за десять лет количество жителей увеличивается на 9,5 процента, во Франции – на 7 процентов, в Европе в целом – на 4,7 процента. (См.: Мальт-Брюн, т. VI, с. 95.)

Вернуться к тексту

⁸⁶ Надо, однако, заметить, что происшедшее пятьдесят лет тому назад падение цены на табак сильно отразилось на достатке южных земледельцев. Однако это произошло без сознательного вмешательства северян или южан.

Вернуться к тексту

⁸⁷ В округе Мичиган, где насчитывается липа 31 639 жителей, а прокладка дорог только начинается, в 1832 году было 940 миль почтовых дорог. На территории Арканзаса, почти еще совсем необжитого плато, проложено уже 1938 миль почтовых дорог. См. Доклад генерального почтмейстера от 30 ноября 1833 года. Одна доставка газет в Союзе ежегодно приносит 254 796 долларов дохода.

Вернуться к тексту

⁸⁸ За десять лет, с 1821 по 1831 год, лишь на реках долины Миссисипи был спущен на воду 271 пароход. В 1829 году количество пароходов в Соединенных Штатах доходило до 256. См.: Законодательные документы, № 140, с. 274.

Вернуться к тексту

⁸⁹ См. в упоминавшихся законодательных документах главу, посвященную индейцам, письмо президента Соединенных Штатов индейцам чироки, его переписку по этому поводу с их агентами и его послания к конгрессу.

Вернуться к тексту

⁹⁰ Первый акт о передаче земли был принят штатом Нью-Йорк в 1780 году, затем в разное время такие акты приняли Виргиния, Массачусетс, Коннектикут, Южная Каролина, Северная Каролина, последний такой акт в 1802 году приняла Джорджия.

Вернуться к тексту

⁹¹ Правда, президент отказался одобрить этот закон, но в принципе полностью с ним согласился. (См. Послание от 8 декабря 1833 года.)

Вернуться к тексту

⁹² Существующий в настоящее время Банк Соединенных Штатов был создан в 1816 году с капиталом в 35 миллионов долларов (185 миллионов франков). Срок действия его хартии истекает в 1836 году. В прошлом году конгресс привял закон о продлении его прав, но президент отказался его одобрить. Обе стороны ведут жестокую борьбу, но нетрудно предвидеть, что Банк вскоре потерпит поражение.

Вернуться к тексту

⁹³ Для ознакомления с подробностями этого дела см.: Законодательные документы, 22-й конгресс, 2-я сессия, № 30.

Вернуться к тексту

⁹⁴ Конвент был избран большинством населения. В Южной Каролине существовала оппозиционная Партия Союза, которую поддерживало сильное и активное меньшинство. Этот штат насчитывал около 47 тысяч выборщиков, из них 30 тысяч были за аннулирование, а 17 тысяч – против.

Вернуться к тексту

⁹⁵ Указу предшествовал доклад комитета, которому было поручено подготовить текст указа. В докладе разъясняется смысл и цель принятия закона. На с. 34 в нем говорится: «Когда права, предоставленные штатам конституцией, умышленно попираются, то они вправе и обязаны сделать все для того, чтобы пресечь зло, не допустить узурпации власти и отстоять в соответствующих пределах принадлежащие им как независимым и суверенным государствам права и привилегии. Если бы штаты не располагали подобным правом, они не могли бы называться суверенными. Южная Каролина заявляет, что на своей территории она не признает над собой ничьего суда. Правда, она заключила с другими, такими же суверенными, как она, штатами торжественный договор о союзе (a solemn contract of union), но она требует, чтобы ей было предоставлено право разъяснить, как она понимает этот договор, и она воспользуется этим правом. Поскольку же договор нарушен ее союзниками, а также созданным ими правительством, она намерена воспользоваться своим неоспоримым (unquestionable) правом самой судить о значительности этого нарушения и о том, какие меры необходимо принять для торжества справедливости».

Вернуться к тексту

⁹⁶ Конгресс окончательно решился на это после демонстративного жеста сильного штата, Виргинии, легислатура которого предложила стать посредником между Союзом и Южной Каролиной. До этого момента от Южной Каролины, казалось, все отвернулись, даже те штаты, которые вместе с ней выражали протест.

Вернуться к тексту

⁹⁷ Закон от 2 марта 1833 года.

Вернуться к тексту

⁹⁸ Этот закон был предложен господином Клеем и принят за четыре дня обеими палатами конгресса при подавляющем большинстве голосов.

Вернуться к тексту

⁹⁹ Всеобщего согласия (лат.).

Вернуться к тексту

¹⁰⁰ Общий объем импорта в бюджетном году, заканчивающемся 30 сентября 1832 года, составлял 101 129 266 долларов. Стоимость импортных товаров, доставленных на иностранных кораблях, достигала лишь 10 731 039 долларов, то есть приблизительно десятой части от общего объема.

Вернуться к тексту

¹⁰¹ Общий объем экспорта за тот же год составлял 87 176 943 доллара. Стоимость товаров, экспортированных на иностранных судах, составила 21 036 183 доллара, то есть около четверти от общего объема. (Уильямс. Справочник, 1833, с. 398.)

Вернуться к тексту

¹⁰² В 1829, 1830, 1831 годах общее водоизмещение судов, заходивших в порты Союза, равнялось 3 307 719 тоннам. Водоизмещение иностранных кораблей составляло 544 571 тонну, то есть приблизительно 16 процентов от общего числа. (Национальный календарь, 1833, с. 304.)

В 1820, 1826 и 1831 годах водоизмещение английских кораблей, входивших в лондонский, ливерпульский и халлский порты, составляло 443 800 тонн, а водоизмещение иностранных судов, заходивших туда в то же время, – 159 431 тонну, то есть приблизительно 36 процентов от общего числа. (Спутник альманаха, 1834, с. 169.)

В 1832 году иностранные суда, заходившие в британские порты, составляли 29 процентов от общего числа.

Вернуться к тексту

¹⁰³ Вообще, сырье в Америке стоит дешевле, но рабочая сила там значительно дороже.

Вернуться к тексту

¹⁰⁴ Не следует думать, что английские корабли лишь доставляют иностранные товары в Англию, а английские – в другие страны. В настоящее время английский торговый флот представляет собой крупное предприятие по перевозке грузов, готовое служить производителю любой страны и осуществлять сообщения между всеми народами. Благодаря своим мореплавательным талантам американцы, возможно, создадут соперничающее предприятие.

Вернуться к тексту

¹⁰⁵ Уже сейчас перевозка товаров по Средиземному морю осуществляется отчасти американскими кораблями.

Вернуться к тексту

¹⁰⁶ Прежде всего следующее: свободные и привыкшие х местному самоуправлению народы с большей легкостью, чем другие, создают процветающие колонии. В новой стране, где успех всегда в значительной степени зависит от индивидуальных усилий переселенца, совершенно необходимо уметь самостоятельно мыслить и управлять своими делами.

Вернуться к тексту

¹⁰⁷ Одни Соединенные Штаты занимают пространство, равное половине Европы. Площадь Европы составляет 500 тысяч квадратных лье, ее население достигает 205 миллионов жителей. Мальт-Брюн, т. VI, кн. CXIV, c. 4.

Вернуться к тексту

¹⁰⁸ См.: Мальт-Брюн, т. VI, кн. CXVI, c. 92.

Вернуться к тексту

¹⁰⁹ Это население, пропорциональное населению Европы, при средней плотности 410 человек на квадратном лье.

Вернуться к тексту

¹¹⁰ Из всех стран Старого Света в России при равных условиях население растет быстрее всего.

Вернуться к тексту

	предыдущая		следующая
		оглавление