предыдущая
следующая
|
|
предыдущая |
|
следующая |
|
оглавление |
М.: Издательство иностранной литературы, 1958.
Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала указанного издания
ГЛАВА IV
МЕХАНИЗМ И ИСТОРИЯ ЯЗЫКА
Естественно, что никакая теория сообщения не может избежать рассмотрения языка. Язык фактически является в известном смысле другим названием самого сообщения, а также тем термином, который мы употребляем для обозначения кодов, посредством которых осуществляется сообщение. Мы увидим ниже в этой главе, что использование шифрованных и дешифрованных сигналов важно не только для людей, но и для других живых организмов и для используемых людьми машин. Птицы, обезьяны, насекомые сообщаются друг с другом, и во всех этих сообщениях в некоторой степени используются сигналы и символы, которые могут быть поняты только благодаря знакомству с системой данных кодов.
Сообщение, имеющее место между людьми, отличается от сообщения между большинством других животных следующим: а) утонченностью и сложностью применяемого кода и б) высокой степенью произвольности этого кода. Многие животные могут сообщать о своих чувствах друг другу и, сообщая об этих чувствах, указывать наличие врага или животного того же вида, но другого пола, а также способны посылать довольно разнообразные подробные сигналы такого рода. Большинство этих сигналов непрочно и мимолетно. Большую часть их можно было бы перевести на человеческий язык как выкрики или восклицания, хотя некоторые сигналы можно было бы грубо передать посредством слов, которым мы должны, по-видимому, дать форму имен существительных и прилагательных, однако они использовались бы данным животным без какого-либо соответствующего различения грамматических форм. Вообще возможно, что язык животных передает прежде всего эмоции, затем сообщения о наличии предметов, а о более сложных отношениях вещей не сообщает ничего. [с.83]
Кроме этого ограничения языка животных в отношении характера передаваемого, их язык большей частью обусловлен биологическим видом животного и не изменяется на протяжении истории. Рычание одного льва почти не отличается от рычания другого. Все же такие птицы, как попугай, саранчовый скворец и ворон, по-видимому, способны научиться звукам, производимым окружающей средой, в частности крикам других животных и человека, а также способны видоизменять или расширять свой словарь, хотя и в очень ограниченных пределах. Однако даже эти виды птиц, очевидно, не обладают чем-либо подобным произволу человека использовать любой удобопроизносимый звук как условный код для того или иного понятия и передавать этот код окружающей группе таким образом, что система кодовых знаков образует общепринятый язык, понятный для членов группы и почти бессмысленный для посторонних.
В рамках своих очень значительных ограничений птицы, способные имитировать человеческую речь, имеют некоторые общие характерные черты: они являются социальными существами, живут сравнительно долго, обладают памятью, которая с точки зрения любого другого, кроме требовательного человеческого стандарта, является отличной. Несомненно, что говорящие птицы могут научиться употреблять издаваемые человеком или другими животными звуки в подобающих случаях и, как это может отметить по крайней мере внимательный наблюдатель, с некоторыми элементами понимания. Все же даже наиболее одаренные в отношении голоса животные и птицы не могут соревноваться с человеком в легкости придания значения новым звукам, в запасе звуков, передающих специфическую кодификацию, в размерах лингвистической памяти и главным образом в способности создавать символы для выражения отношений, классов и других сущностей “высшего логического типа” Рассела.
Несмотря на это, мне хотелось бы отметить, что язык не является характерным свойством исключительно живых существ, он является свойством, которое живые существа могут до известной степени разделять с созданными человеком машинами. Мне хотелось бы далее указать, что превосходство человека в области языка является результатом заложенной в нем возможности, которой нет у его ближайшего родственника – человекообразной обезьяны. Тем не менее я покажу, что эта возможность заложена в [с.84] человеке только как возможность, которая должна быть осуществлена посредством научения.
Обычно мы мыслим сообщение и язык как средства, соединяющие человека с человеком. Однако вполне возможно, чтобы человек разговаривал с машиной, машина – с человеком и машина – с машиной. Например, в пустынных местностях нашего Запада и Северной Канады имеется много пригодных для электростанций участков, которые удалены от каких-либо поселений, где могут жить рабочие, и в то же время эти электростанции слишком малы, чтобы оправдать основание новых поселений ради них самих, хотя и не столь малы, чтобы энергетическая система могла пренебречь ими. Поэтому желательно эксплуатировать такие электростанции способом, не требующим постоянного обслуживающего персонала и позволяющим фактически не посещать эти электростанции в течение месяцев, в промежутках между обходами инженера-инспектора.
Для осуществления этого необходимы две вещи. Одной из них является внедрение автоматических механизмов, которые обеспечивают невозможность подключения генератора к генераторной шине или к соединяющему звену до тех пор, пока генератор не даст ток нужной частоты, напряжения и фазы, и которые аналогичным образом предупреждают от других электрических, механических и гидравлических аварийных случайностей. Этот тип эксплуатации был бы удовлетворительным, если бы ежедневный цикл работы электростанции был непрерывен и неизменен.
Однако дело обстоит иначе. Нагрузка генераторной системы зависит от многих разнообразных факторов. Среди этих факторов – неустойчивость промышленной нагрузки, аварии, способные вывести часть системы из эксплуатации, и даже заволакивание неба тучами, которые могут служить причиной того, что в середине дня в десятках тысяч учреждений и домов включают электрическое освещение. Следовательно, автоматические электростанции, как и обслуживаемые рабочей бригадой электростанции, должны находиться под постоянным наблюдением диспетчера, следящего за нагрузкой, который должен иметь возможность отдавать приказания своим машинам; и он осуществляет это наблюдение, посылая соответственным образом кодированные сигналы на электростанцию либо по специальным, предназначенным для этой цели линиям, либо используя существующие телефонные и телеграфные линии, [с.85] либо через передающую систему, использующую сами электрические линии. С другой стороны, чтобы диспетчер, следящий за нагрузкой, мог отдавать квалифицированные приказы, он должен ознакомиться с положением дел на генераторной станции. В частности, он должен знать, выполнены ли отданные им ранее приказы или же их выполнение задерживается вследствие неполадок в аппаратуре. Поэтому механизмы на генераторной станции должны обладать способностью посылать ответные сигналы диспетчеру, ведающему нагрузкой. Здесь, следовательно, перед нами пример языкового сообщения, исходящего от человека и направляющегося к машине, и наоборот.
Читателю может показаться странным, что мы включаем машины в сферу действия языка и вместе с тем почти совершенно отрицаем язык у муравьев. Тем не менее при конструировании машин нам часто очень важно распространить на них некоторые человеческие свойства, которых нельзя обнаружить у низших существ животного мира. Если бы читатель захотел рассматривать такое распространение на машины наших человеческих индивидуальных свойств как метафору, мы охотно согласимся с ним, однако его следует предупредить, что новые машины не перестанут работать, как только человек перестанет вмешиваться в их работу.
Язык, на котором мы отдаем приказы машине, фактически имеет более чем одну ступень. С точки зрения только инженера связи передаваемый по линии код представляется самозавершенным. К этому сигналу мы можем применить все понятия кибернетики, или теории информации. Мы можем оценить объем передаваемой сигналом информации, определив его вероятность в совокупности всех возможных сигналов и затем взяв отрицательный логарифм этой вероятности в соответствии с теорией, изложенной в главе I. Однако это представляет не информацию, действительно передаваемую линией, а максимальный объем, который она могла бы передать, если бы линия была подключена к соответствующей оконечной аппаратуре. Объем информации, передаваемой оконечной аппаратурой, зависит от способности последней передавать или использовать полученную информацию.
Мы, таким образом, пришли к новому пониманию способа, которым генераторная станция получает приказы. Действительное выполнение ею приказов о включении или [с.86] выключении рубильников, о включении генераторов в фазу, об управлении потоком воды в шлюзах, о включении и выключении турбин можно рассматривать как язык сам по себе, имеющий систему вероятностей поведения, создаваемую его собственной историей. В этих рамках каждый возможный ряд приказов имеет свою собственную вероятность и, следовательно, передает собственный объем информации.
Возможно, конечно, что отношение между линией и оконечной машиной будет столь совершенным, что объем информации, содержащейся в сигнале с точки зрения пропускной способности линии, и объем информации выполненных приказов, измеренный с точки зрения эксплуатации машины, будут одинаковы с объемом информации, переданной через работающую компаундным способом систему, состоящую из линий и расположенной на ее конце машины. Однако обычно между линией и машиной имеется трансляционная ступень, и на этой ступени возможны потери информации, которые никогда не могут быть возмещены. В самом деле, процесс передачи информации может включать в себя несколько последовательных ступеней передачи, следующих одна за другой, кроме конечной или эффективной ступени; и между любыми двумя ступенями будет иметь место акт трансляции, способный вызвать потерю информации. Тот факт, что информация может быть потеряна, а не приобретена, является, как мы видели, кибернетической формой второго закона термодинамики.
До сих пор мы рассматривали в этой главе системы сообщений, оканчивающиеся в машинах. В известном смысле все системы связи оканчиваются в машинах, однако обычные языковые системы оканчиваются в специфическом типе машин, называемых человеком. Человек, как конечная машина, имеет сеть связи, которую можно рассматривать, как имеющую три различные ступени. Для обычного разговорного языка первая ступень в человеке состоит из уха и той части церебрального механизма, которая находится в постоянной и прочной связи с внутренним ухом. Этот аппарат, когда он присоединен к аппарату, воспринимающему звуковые вибрации воздуха, или их эквивалент в электрических цепях, представляет машину, имеющую дело с фонетической стороной языка, с самим звуком. [с.87]
Семантическая, или вторая сторона языка, имеет дело со значением и проявляется, например, в трудностях перевода с одного языка на другой, где неполное соответствие между значениями слов ограничивают поток информации, передаваемой с одного языка в другой. Взяв последовательность отдельных слов, или пар слов, или сочетаний из трех слов в соответствии со статистической частотой их распространенности в языке, можно получить удивительное подобие языка, например английского, и полученная таким образом тарабарщина будет иметь в высшей степени убедительное сходство с правильным английским языком. С фонетической точки зрения это лишенное смысла подобие разумной речи практически представляет собой эквивалент значимому языку, хотя с семантической точки зрения оно является галиматьей, в то время как английский язык образованного иностранца, произношение которого носит на себе печать его родной страны, будет с семантической точки зрения хорошим, а с фонетической – плохим. С другой стороны, обычные послеобеденные речи фонетически хороши, но семантически плохи.
В человеческом аппарате связи можно, но трудно определить характерные особенности его фонетического механизма, и поэтому также можно, хотя и трудно, определить, что является фонетически значимой информацией, и измерить ее. Ясно, например, что ухо и мозг имеют эффективный частотный ограничитель, препятствующий приему некоторых высоких частот, которые могут проникнуть в ухо и быть переданы по телефону. То есть эти высоким частоты, какую бы информацию они ни могли дать соответствующему рецептору, не передают уху никакого значительного объема информации. Однако еще более трудно определить и измерить семантически значимую информацию.
Для приема семантической стороны языка необходимы память и последовательные длительные выдержки из нее. Типы абстракций, относящиеся к имеющей важное значение семантической ступени, не только связаны с внутренними постоянными сосредоточениями нейронов в мозгу, как, например, с теми узлами нейронов, которые должны играть большую роль в восприятии геометрических форм; они связаны также с аппаратом-детектором абстракций, состоящим из частей межнунциальной совокупности, то есть из временно сгруппировавшихся ради определенной цели рядов нейронов, из которых могут образовываться [с.88] большие сосредоточения нейронов, но которые не входят в них постоянно.
Кроме высокоорганизованных и постоянных узлов нейронов в мозгу, которые, несомненно, существуют и находятся в частях мозга, связанных с органами специальных чувств, а также в других местах, существуют отдельные переключения и соединения, которые, по-видимому, сформировались временно для специальных целей, как, например, условный (learned) рефлекс и т. п. Для формирования таких отдельных переключений необходимо иметь возможность группировать ряды еще не используемых нейронов, пригодных для данной цели. Вопрос о группировании нейронов, конечно, связан с вопросом о синапсических порогах ряда сгруппированных нейронов. Так как существуют нейроны, которые могут быть либо внутри, либо вне таких временных скоплений, желательно иметь особое название для них. Как я уже указал, я считаю, что они очень близки к тому, что неврофизиологн называют межнунциальными совокупностями.
Такова по крайней мере приемлемая теория их поведения. Семантический приемный аппарат принимает и переводит язык не слово за словом, а идею за идеей, а часто в еще более общем виде. В известном смысле этот аппарат в состоянии вызвать весь трансформированный прошлый опыт, и эти длительные передачи составляют значительную часть его работы.
Третья ступень сообщения представляет собой перевод частично с семантической ступени и частично с ранней фонетической ступени. Это перевод осознанного или неосознанного опыта индивидуума в действия, которые можно наблюдать извне. Эту ступень мы можем назвать ступенью языкового поведения. У низших животных это единственная ступень языка, которую можно наблюдать по ту сторону фонетического ввода. Фактически это верно и для любого человеческого существа, кроме данного определенного лица, которому адресовано любое данное обращение в каждом отдельном случае, – в том смысле, что это лицо может иметь доступ к внутренним мыслям другого лица только через действия последнего. Эти действия состоят из двух частей, именно: из прямых очевидных действий такого рода, какой мы также наблюдаем у низших животных, и из кодированной и символической системы действий, которая известна нам как разговорный и письменный язык. [с.89]
Теоретически вполне можно разработать статистику семантического языка и языка поведения в такой мере, что мы сможем получить удовлетворительное измерение объема содержащейся в них информации. В самом деле, можно показать при помощи общих наблюдений, что фонетический язык поступает в приемный аппарат, обладая меньшим объемом информации, чем было послано, или, во всяком случае, не большим, чем может передать ведущая к уху передаточная система, и что как семантический язык, так и язык поведения содержат еще менее информации. Этот факт опять-таки представляет собой естественное следствие второго закона термодинамики и неизбежно будет вереи, если на каждой ступени мы рассматриваем переданную информацию как максимальную информацию, которая могла бы быть передана в случае соответствующим образом кодированной системы приема.
Мне хотелось бы теперь обратить внимание читателя на проблему, которую он может не считать проблемой вообще, а именно: на причину того, почему шимпанзе не говорит. Поведение шимпанзе в течение долгого времени представляло собой загадку для психологов, занимавшихся этим интересным животным. Молодой шимпанзе чрезвычайно похож на ребенка человека и, очевидно, равен ему или даже, возможно, превосходит его в области интеллекта. У зоопсихологов всегда вызывал изумление факт, почему шимпанзе, воспитанный в человеческой семье и находившийся под воздействием человеческой речи до одногодовалого или двухлетнего возраста, не принимает язык в качестве способа выражения и сам не разражается детской болтовней.
К счастью или несчастью, смотря по обстоятельствам, большинство шимпанзе, а фактически все наблюденные до сих пор упорно продолжают оставаться хорошими шимпанзе и не становятся квазичеловеческими слабоумными существами. Тем не менее я думаю, что рядовой зоопсихолог возлагает довольно большие надежды на такого шимпанзе, который может опозорить своего обезьяноподобного предка приверженностью к более человеческим формам поведения. Имевшие до сих пор место неудачи объясняются не одной только емкостью интеллекта, ибо существуют умственно отсталые человеческие существа, мозга которых устыдился бы и шимпанзе. Просто природе животного не свойственно разговаривать или испытывать потребность в разговоре. [с.90]
Речь представляет собой такую специфически человеческую деятельность, к которой даже не приблизились ближайшие родственники человека и его наиболее активные имитаторы. Те немногие звуки, которые издает шимпанзе, имеют, правда, большое эмоциональное содержание, однако эти звуки лишены изящности ясной и повторяющейся точности организации, необходимой для преобразования их в код гораздо более точный, чем мурлыканье кошки. Более того (что еще значительнее подчеркивает отличие этих звуков от человеческой речи), шимпанзе временами издает эти звуки как ненаученные, врожденные проявления, а не в качестве наученного поведения члена данного социального коллектива.
То обстоятельство, что речь принадлежит вообще человеку как человеку, но что определенная форма речи принадлежит человеку как члену определенного социального коллектива, является наиболее знаменательным. Во-первых, взяв всю широкую область распространения человека в его современном виде, можно с уверенностью сказать, что не существует сообщества индивидуумов с нормальным слухом и умственными способностями, которое не имело бы свою собственную разновидность речи. Во-вторых, все разновидности речи приобретаются в процессе научения, и, несмотря на попытки XIX века сформулировать генетическую эволюционистскую теорию языков, нет ни малейшего повода постулировать какую-либо единую исконную форму речи, из которой произошли все современные формы. Совершенно ясно, что предоставленные самим себе дети будут пытаться разговаривать. Однако эти попытки будут указывать на присущую им наклонность выражать какие-то понятия, а не наклонность следовать какой-либо существующей форме языка. Очевидно, если бы группу детей изолировать от знакомства с языком взрослых в течение решающих для формирования языка лет, то дети, став взрослыми, обладали бы чем-то таким, что при всей его несовершенности представляло бы собой, несомненно, язык.
Почему же тогда шимпанзе нельзя заставить говорить, а человеческого детеныша – не говорить? Почему общие стремления к речи и общие визуальные и психологические стороны языка столь единообразны в больших группах людей, в то время как частные лингвистические проявления этих сторон разнообразятся? По крайней мере частичное [с.91] объяснение этих вопросов имеет важное значение для понимания языковых сообществ. Говоря, что у человека в противоположность обезьянам преобладает импульс к использованию известного рода языка, мы только устанавливаем основополагающие факты, однако вопрос об используемом отдельном языке следует изучать в каждом специальном случае. Наша способность пользоваться кодами и звуками речи и возможность перехода в пользовании кодами от кодов речи к кодам, имеющим дело со стимуляторами зрения, очевидно, заложена в самом мозгу. Однако ни один из фрагментов этих кодов не является чем-то врожденным для нас как предустановленный ритуал, подобно брачному танцу у многих птиц или системе распознания и недопущения незваных гостей в муравейник у муравьев. Дар речи не восходит к универсальному адамову языку, распавшемуся при вавилонском столпотворении. Строго говоря, это психологический импульс и не дар речи, а дар способности речи.
Иначе говоря, препятствие, мешающее молодому шимпанзе научиться говорить, есть препятствие, связанное с семантической, а не фонетической ступенью языка. В шимпанзе просто не заложен механизм, который позволяет ему преобразовывать услышанные им звуки в отправную точку для группирования своих собственных идей или переводить их в сложный способ поведения. В правильности первого положения мы не можем быть уверены, так как у нас нет прямого способа наблюдать это явление. Второе положение представляет собой очевидный эмпирический факт. Он может иметь свои ограничения, однако совершенно ясно, что в человеке заложен подобный механизм.
В ходе нашего изложения мы уже подчеркивали чрезвычайную способность человека к научению как отличительному свойству биологического вида, к которому он принадлежит; благодаря этой способности социальная жизнь человека представляет собой явление совершенно иного характера по сравнению, по-видимому, с аналогичной социальной жизнью у пчел, муравьев и других социальных насекомых. Свидетельства относительно детей, которые были изолированы от своей собственной расы на протяжении ряда лет, обычно имеющих решающее значение для нормального овладения языком, возможно, не являются совершенно точными. На примитивные рассказы о “волчьем детеныше”, которые вдохновили Киплинга на создание [с.92] богатой поэтическими образами “Книги джунглей” с ее медведями-учителями и волками с песчаных холмов, можно столь же мало положиться, как и на идеализацию в “Книге джунглей”. Однако имеющиеся свидетельства доказывают наличие решающего периода, в течение которого обучаются говорить почти без труда, и если этот период прошел для индивидуума вне контактов со своими соплеменниками, каковы бы они ни были, то научение языку становится ограниченным, медленным и очень несовершенным.
Последнее, вероятно, относится и к другим способностям, которые мы рассматриваем как прирожденное искусство. Если ребенок не научился ходить до трех или четырех лет, он может потерять всякое желание ходить. Обычное передвижение может стать более трудной задачей, чем управление автомобилем для взрослого. Если человек был слепым с детства и слепота была излечена при помощи катарактной операции или пересадки кусочка роговицы, то в осуществлении тех действий, которые обычно совершались в темноте, восстановленное зрение в течение некоторого времени не вызовет ничего, кроме путаницы. Это зрение никогда не может быть чем-то большим, чем тщательно изученным новым навыком, имеющим сомнительную ценность. Итак, мы вполне можем допустить, что вся человеческая социальная жизнь в ее нормальных проявлениях сосредоточивается вокруг речи и что если речи в должное время не научаются, то весь социальный аспект индивидуума останется недоразвитым.
Резюмируем. Интерес человека к языку, по-видимому, является врожденным интересом к шифрованию и дешифрованию, и этот интерес, по-видимому, является почти столь же специфически человеческим свойством, как и любой другой интерес. Речь человека, обращенная к чему-либо, вызывает к себе величайший интерес человека и представляет собой наиболее характерное достижение человека.
Я воспитывался в семье филолога, и вопросы о природе и технике языка интересовали меня с детства. Столь основательную революцию в теории языка, какую совершает современная теория сообщения, невозможно совершить, не оказав при этом воздействия на прошлые лингвистические идеи. Поскольку мой отец был филологом-еретиком, стремившимся направить филологию в то же самое русло, в которое ее направляют современные влияния теории сообщения, то я хотел бы в этой главе изложить некоторые [с.93] дилетантские соображения об истории языка и об истории нашей теории языка.
С очень ранних времен человек придерживался того взгляда, что язык представляет собой таинство. Загадка сфинкса представляет собой примитивную концепцию мудрости. В самом деле, само слово “riddle” (“загадка”) происходит от корня “to rede” (“разгадать”, то есть разобраться в чем-либо). У многих первобытных народов письменность и колдовство почти неотделимы друг от друга Уважение к письменности в некоторых районах Китая столь велико, что люди не хотят выбрасывать вырезки из старых газет и бесполезные обрывки книг.
Всем этим проявлениям близко явление “магии имен”, когда члены известных культур с рождения до смерти носят имена, не являющиеся, прямо говоря, их собственными. для того чтобы не дать колдуну извлечь выгоды из знания их подлинных имен. Из этих случаев наиболее знакома нам история с именем еврейского бога “Иегова”; и этом имени гласные взяты из другого имени бога – “Адонай”, с тем чтобы имя силы небесной не могло быть осквернено произнесением его устами богохульника.
От магии имен только один шаг к более глубокому и более научному интересу к языку. Этот научный интерес как интерес к критике текста с целью установления аутентичности устных традиций и письменных текстов восходит к древнейшим временам всех цивилизаций. Священный текст должен сохраняться в его первоначальной чистоте. Если имеются разночтения, то они должны быть устранены каким-либо критиком-комментатором. Библия христиан и евреев, священные книги персов и индусов, священное писание буддистов, творения Конфуция – все они соответственно имели своих первых комментаторов. То, чему научились с целью поддержания истинной религии, сохранилось в качестве литературной дисциплины, а критический анализ текстов является одним из древнейших интеллектуальных занятий.
В течение большей части прошлого века филологическая история была сведена к ряду догм, в которых со временем проявилось удивительное игнорирование природы языка. Шаблон дарвиновского эволюционизма при различении эпох был воспринят филологами слишком серьезно и слишком некритически. Так как весь этот вопрос самым непосредственным образом обусловлен нашими взглядами [с.94] на природу сообщения, то я остановлюсь на нем несколько подробнее.
Старая теория, что древнееврейский язык был языком человека, находившегося в раю, и что смешение языков датируется со времени вавилонского столпотворения, может интересовать нас здесь лишь как примитивное предвосхищение научной мысли. Однако позднейшее развитие филологической мысли в течение долгого времени сохраняло подобную наивность. Родственность языков и их подверженность прогрессивным изменениям, ведущим в конечном итоге к образованию совершенно других языков, представляли собой явление, которое не могло долго остаться незамеченным филологами эпохи Возрождения, обладавшими острым умом. Книга, подобная “Словарю средневековой варварской латыни” Дюканжа, не могла бы появиться без выяснения того обстоятельства, что корни романских языков не только в классической, но и в вульгарной латыни. Должно быть, было много ученых раввинов, совершенно убежденных в сходстве древнееврейского, арабского и древнесирийского языков. Когда по совету пресловутого Уоррена Гастингса Восточно-индийская компания основала свою Школу изучения Востока в Форт-Вильяме, больше уже было невозможно игнорировать тот факт, что греческий и латинский языки, с одной стороны, и санскритский – с другой, сотканы из одного и того же материала. В начале прошлого века работы братьев Вильгельма и Якоба Гриммов и работы датчанина Расмуса Кристиана Раска показали не только то, что тевтонские языки входят в орбиту этой так называемой индоевропейской группы, но эти ученые пошли дальше к выяснению лингвистических отношений этих языков друг к другу и к предполагаемому отдаленному общему праязыку.
Таким образом, эволюционная теория в языке предшествует усовершенствованной дарвиновской эволюционной теории в биологии. Будучи такой же по ценности, что и биологическая эволюционная теория, эволюционная теория языка очень скоро стала превосходить биологическую эволюционную теорию по степени своей применимости. Так, она допускала, что языки представляли собой независимые, квазибиологические сущности, развитие которых было полностью видоизменено благодаря действию внутренних сил и потребностей. Фактически языки являются эпифеноменами человеческих отношений, подверженных [с.95] обусловленному изменениями в модели этих отношении воздействию всех социальных сил.
Исходя из факта существования mischsprachen, то есть таких, например, языков, как lingua franca1, как суахили, новоеврейский язык, как чинук2, и даже в значительной степени такого языка, как английский, была предпринята попытка свести каждый язык к единому законному прародителю и рассматривать другие участвовавшие в его создании языки лишь как крестных отцов и матерей новорожденного дитяти. Филологи-классики проводили различие между законными фонетическими образованиями, следующими общепринятым законам, и такими, с их точки зрения, прискорбными случайностями, как слова, употребленные только для данного случая, общераспространенные этимологии и жаргон. В области грамматики первоначальная попытка втиснуть все языки какого бы то ни было происхождения в скроенный для латинского и греческого языков узкий камзол сменилась почти столь же ригористической попыткой создать для каждого языка его собственные пирамиды грамматических конструкций.
Едва ли до недавних работ Отто Есперсена любая значительная группа филологов была достаточно объективна, чтобы в своей науке дать представление о языке и его действительной разговорной и литературной форме, а не прописи с претензиями научить эскимосов говорить по-эскимосски, а китайцев – писать по-китайски. Последствия достойного лучшего применения грамматического пуризма хорошо видны со стороны. Первым из этих последствий, по-видимому, является способ, каким латинский язык, подобно первому поколению античных богов, был убит его собственными детьми.
На протяжении средних веков латинский язык различного качества – лучшая его форма вполне приемлема для всякого, кроме педанта, – оставался универсальным языком духовенства и всех образованных людей Западной Европы, почти так же как арабский язык остается до сего дня универсальным языком в мусульманских странах. [с.96] Это сохранение престижа латинского языка было возможным благодаря готовности писателей и ораторов либо заимствовать из других языков, либо создавать в рамках самого латинского языка все необходимое для обсуждения актуальных философских проблем того века. Латинский язык св. Фомы не является латинским языком Цицерона, однако Цицерон смог бы обсуждать томистские идеи на своей латыни.
Можно было бы предположить, что возникновение национальных языков в Европе должно обязательно означать конец функционирования латинского языка. Но это не так. В Индии, несмотря на развитие новосанскритских языков, санскритский язык проявляет замечательную живучесть, сохраняющуюся до настоящего времени. Мусульманские страны, как я отмечал, объединены традицией классического арабского языка, даже несмотря на то, что большинство мусульман не говорит по-арабски и что современный разговорный арабский язык распался на ряд сильно отличающихся друг от друга диалектов. Вполне возможно, чтобы на протяжении ряда поколений и даже в течение ряда столетий язык, который больше уже не является обиходным, оставался языком ученых. Современный древнееврейский язык пережил два тысячелетия, в течение которых он не употреблялся как разговорный язык, и все-таки снова стал современным обиходным языком. Что касается латинского языка, то я здесь затрагиваю вопрос лишь об ограниченном использовании латинского языка как языка образованных людей.
С наступлением эпохи Возрождения художественные нормы латинистов выросли и все сильнее проявлялась тенденция отбрасывать все послеклассические неологизмы. В устах великих итальянских филологов-классиков эпохи Возрождения эта реформированная латынь могла быть – и часто действительно была – произведением искусства; однако обучение, необходимое для овладения таким изящным и утонченным инструментом, было далеко не второстепенным процессом для ученых, основная работа которых должна всегда иметь дело гораздо в большей степени с содержанием, чем с совершенством формы. В результате те люди, которые обучали латинскому языку, и те люди, которые пользовались им, становились все более резко обособляющимися группами, пока учителя совершенно не перестали обучать своих учеников чему-либо, кроме [с.97] сверхизысканному и нигде не применяющемуся языку речей Цицерона. В этом вакууме они в конце концов лишили себя всяких функций, кроме функции специалистов по латыни, а так как общий спрос на специальность латиниста становился все меньше и меньше, то они лишились наконец и своей собственной функции. За этот грех гордыни мы теперь должны расплачиваться отсутствием адекватного международного языка, который превосходил бы искусственные языки, подобные эсперанто, и в должной мере соответствовал бы потребностям сегодняшнего дня.
Увы, взгляды классицистов часто находятся вне пределов понимания интеллигента-непрофессионала. Недавно я имел возможность слушать актовую речь одного классициста, скорбевшего по поводу роста центробежных сил в современном обучении, которые все дальше и дальше отдаляют друг от друга литературно образованного человека, социолога и ученого-естественника. Он выразил это в форме рассказа о воображаемом путешествии, предпринятом им по современному университету в качестве руководителя и наставника воскресшего Аристотеля. Его беседа с воображаемым Аристотелем началась с того, что он выставил на посмешище обрывки специального жаргона из каждой современной интеллектуальной области, которые якобы он сам преподнес Аристотелю как отталкивающие примеры. Позволю себе заметить, что все наше наследие, полученное от Аристотеля, – это школьные конспекты его учеников, написанные на одном из наиболее трудно понимаемых специальных жаргонов во всей мировой истории и совершенно непостижимые для любого грека – современника Аристотеля, который не обучался этому в лицее. Тот факт, что этот жаргон был освящен историей так, что сам стал объектом классического образования, не имеет отношения к делу, ибо это произошло после Аристотеля, а не в его время. Важное значение имеет то обстоятельство, что греческий язык времен Аристотеля созрел для компромисса со специальным жаргоном выдающегося ученого, в то время как даже английский язык его ученых и почтенных последователей не желает идти на компромиссы с аналогичными потребностями современной речи.
Оставим эти назидания и возвратимся к современной точке зрения, уподобляющей процесс лингвистического перевода и родственные ему процессы интерпретирования языка ухом и мозгом процессу функционирования и взаимодействия [с.98] искусственных коммуникационных сетей. Очевидно, эта точка зрения действительно соответствует современным, хотя и бывшим некогда еретическими, взглядам Есперсена и его школы. Грамматика не является больше нормативной. Она стала фактуальной. Вопрос состоит не в том, какой код мы должны использовать, а в том, какой используем. Совершенно верно, что при утонченном исследовании языка нормативные вопросы играют свою роль и что они являются очень щекотливыми. Тем не менее эти вопросы представляют собой последний прекрасный цветок проблемы сообщения, а не ее наиболее существенные ступени.
Итак, мы установили у человека основу простейшего элемента его сообщения, а именно: сообщение человека с человеком через непосредственное использование языка, когда два человека находятся лицом к лицу друг с другом. Изобретение телефона, телеграфа и других подобных средств связи показывает, что эта способность внутренне не ограничена непосредственным присутствием индивидуума, ибо у нас имеется много средств для перенесения этого инструмента сообщения на самый край света.
У примитивных групп размер общества, необходимый для действенной коллективной жизни, ограничен трудностью передачи языка. В течение многих тысячелетий этой трудности было достаточно, чтобы свести оптимальное число населения государства приблизительно к нескольким миллионам человек, а обычно к еще меньшему размеру. Следует отметить, что великие империи, выходившие за эти рамки, существовали благодаря улучшенным средствам связи. Сердцем Персидской империи была царская дорога и эстафета скороходов, которые передавали царский приказ. Великая Римская империя была возможна только вследствие достижений Рима в деле строительства дорог. Эти дороги служили не только для передвижения легионов, но и для передачи письменных распоряжений императора. С появлением самолета и радио слово правителей достигает самых отдаленных точек света, и очень многие из тех факторов, которые раньше препятствовали созданию “мирового государства”, теперь устранены. Можно даже утверждать, что современные средства связи, вынуждающие нас регулировать международные притязания различных радиовещательных систем и различных авиационных линий, делают “мировое государство” неизбежным. [с.99]
Однако механизмы связи, при всей их эффективности, какую они приобрели, все еще подвержены, как и всегда были подвержены, действию тенденции возрастания энтропии, утечки информации при передаче. Это будет иметь место до тех пор, пока не будут даны известные внешние факторы, управляющие ею. Я уже упоминал о любопытной точке зрения на язык, выдвинутой одним преданным кибернетике филологом: речь является совместной игрой говорящего и слушателя против сил, вызывающих беспорядок. Исходя из этой точки зрения, д-р Манделброт произвел некоторые вычисления относительно распределения длины слов в оптимальном языке и сравнил эти результаты с теми, которые он нашел относительно существующих языков. Результаты Манделброта показывают, что в оптимальном, согласно известным постулатам, языке будет вполне определенно проявляться известное распределение длины слов. Это распределение весьма отличается от распределения длины слов в искусственных языках, как, например, в языке эсперанто или волапюк. С другой стороны, оно в высшей степени близко распределению в большинстве действительных языков, выдержавших абразию использования в течение веков. Результаты Манделброта не дают, правда, абсолютно постоянного распределения длины слов; в его формулах все еще встречаются известные величины, которые должны быть определены, или, как их называют математики, параметры. Однако при правильном выборе этих параметров теоретические результаты Манделброта очень близко соответствуют распределению слов во многих живых языках, что указывает на наличие известного естественного отбора среди них и на то, что форма языка, сохраняющаяся благодаря самому факту се употребления и сохранения, обязательно принимает форму, очень близко напоминающую оптимальную форму распределения.
Абразия языка может обусловливаться рядом причин. Язык может просто бороться против тенденции природы нарушить его строй или против преднамеренных попыток людей выхолостить его смысл3. Обычная коммуникативная речь, главным противником которой является энтропическая тенденция самой природы, не сталкивается с активным [с.100] врагом, сознающим свою собственную цель. С другой стороны, речь адвоката, подобная тем речам, которые мы встречаем на судебном процессе при правовых спорах и т. п., наталкивается на гораздо более трудно преодолимую оппозицию, сознательной целью которой является видоизменить или даже совсем исказить ее смысл. Таким образом, адекватная теория языка как игры должна проводить различие между этими двумя разновидностями языка, одна из которых имеет своей целью главным образом передачу информации, а другая – навязать свою точку зрения упрямой оппозиции. Я не знаю, производил ли уже какой-либо филолог технические наблюдения и строил ли кто-нибудь теоретические предположения, необходимые для различения этих двух классов языка, служащих нашим целям, однако я совершенно уверен, что эти классы языка, по существу, являются различными формами. Я продолжу разговор об адвокатском языке в нижеследующей главе, где рассматриваются язык и право.
Желание применить кибернетику к семантике в качестве дисциплины, употребляемой для контроля над искажениями смысла в языке, уже породило ряд проблем. По-видимому, необходимо проводить какое-то различие между взятой в грубой и резкой форме информацией и таким родом информации, в соответствии с которой мы как человеческие существа можем эффективно действовать, или mutatis mutandis, в соответствии с которой могут эффективно действовать машины. По моему мнению, основное различие и трудность здесь проистекают из того факта, что для действия важное значение имеет не количество посланной информации, а скорее количество информации, которая может проникнуть в коммуникативные и аккумулирующие аппараты в достаточном количестве, чтобы служить в качестве раздражителя действия.
Я уже говорил, что любая передача сигналов, или внешнее вмешательство в них, уменьшает объем содержащейся в них информации, если только либо из новых ощущений, либо из памяти, которые раньше были исключены из информационной системы, не поступила новая информация. Это положение, как мы видели, является другим вариантом второго закона термодинамики. Теперь рассмотрим информационную систему, используемую для управления той самой электрической силовой станцией, о которой мы говорили выше в этой главе. Важное значение здесь имеет не [с.101] только информация, которую мы передаем в линию, но и тот ее остаток, который получается, когда информация проходит через последний механизм, открывающий пли закрывающий шлюзы, синхронизирующий генераторы и выполняющий аналогичные задачи. В известном смысле эту оконечную аппаратуру можно рассматривать как фильтр, подключенный к линии передачи. С кибернетической точки зрения семантически значимая информация – это информация, проходящая через линию передачи плюс фильтр, а не информация, проходящая только через линию передачи. Иначе говоря, когда я слушаю музыкальную пьесу, то большая часть звука воздействует на мои органы чувств и достигает мозга. Однако, если у меня нет навыков, необходимых для эстетического понимания музыкального произведения и соответствующей способности к его восприятию, эта информация натолкнется на препятствие, хотя, если бы я был подготовлен в музыкальном отношении, она встретилась бы с интерпретационной структурой или организацией, которые представили этот звуковой образ в значимой форме, способной служить материалом для эстетической оценки и вести к более глубокому пониманию. Семантически значимая информация в машине, как и в человеке, представляет собой информацию, которая проходит через действующий механизм в принимающей системе, несмотря на действия некоторых свойств человека или машины, которые разрушают эту информацию. С точки зрения кибернетики семантика определяет меру смысла и управляет его потерями в системе сообщения. [с.102]
1 Смешанный язык из романских, греческих и восточных языковых элементов, распространенный в восточном Средиземноморье. – Прим. перев.
2 Чинук – торговый жаргон, распространенный в Северной Америке. Представляет собой смесь местных и европейских языков. – Прим. перев.
3 Здесь уместно будет вспомнить также афоризм Эйнштейна. См. выше, гл. II, стр. 48.
|
|
предыдущая |
|
следующая |
|
оглавление |