Библиотека Михаила Грачева

предыдущая

 

следующая
 
оглавление
 

Дугин А.Г.

Основы геополитики

 

М.: Арктогея, 1997.

 

Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала указанного издания

 

ЧАСТЬ IV

ГЕОПОЛИТИЧЕСКОЕ БУДУЩЕЕ РОССИИ

 

Глава 1. Необходимость радикальной альтернативы

 

В нашем обществе сегодня представлены два принципиальных проекта относительно русского будущего. Они в той или иной степени затрагивают все аспекты национальной жизни – экономику, геополитику, международные отношения, этнические интересы, промышленную структуру, хозяйственный уклад, военное строительство и т. д.

Первый проект принадлежит радикальным либералам, “реформаторам”, которые берут в качестве примера западное общество, современный “торговый строй”, и полностью подписываются под проектами о “конце истории”, развитыми в знаменитой одноименной статье Фрэнсиса Фукуямы. Этот проект отрицает такие ценности, как народ, нация, история, геополитические интересы, социальная справедливость, религиозный фактор и т. д. В нем все строится на принципе максимальной экономической эффективности, на примате индивидуализма, потребления и “свободного рынка”. Либералы хотят построить на месте России новое, никогда еще не существовавшее исторически общество, [c.179] в котором установятся те правила и культурные координаты, по которым живет современный Запад и, в особенности, США. Этот лагерь может легко сформулировать ответ на любые вопросы относительно того или иного аспекта российской действительности исходя из уже существующих на Западе моделей, пользуясь западной либеральной терминологией и юридическими нормами, а также опираясь на разработанные теоретические структуры либерал-капитализма в целом. Эта позиция еще некоторое время назад почти доминировала идеологически в нашем обществе, да и сегодня именно она является наиболее известной, так как совпадает в целом с общим курсом и принципиальной логикой либеральных реформ.

Второй проект русского будущего принадлежит т.н. “национально-патриотической оппозиции”, которая представляет собой разнообразную и многоликую политическую реальность, объединенную неприятием либеральных реформ и отказом от либеральной логики, проповедуемой реформаторами. Эта оппозиция является не просто национальной и не просто патриотической – она является “розово-белой”, т.е. в ней доминируют представители коммунистов-государственников (во многом отошедших от жесткой марксистско-ленинской догматики) и сторонники православно-монархического, царистского типа государственности. Взгляды обоих компонентов “объединенной оппозиции” довольно значительно различаются, но сходство есть не только в определении “общего врага”, но и в некоторых ментальных, идеологических клише, разделяемых и теми и другими. Более того, патриотическая “оппозиция” в подавляющем своем большинстве состоит из деятелей доперестроечной системы, которые привносят элементы сугубо советской ментальности даже в “белые”, “царистские проекты”, к которым чаще всего они не имели никакого исторического, семейного или политического отношения до начала перестройки, прекрасно чувствуя себя в брежневской реальности. Как бы то ни было, оппозиционный проект можно назвать “советско-царистским”, так как он основан на некоторых идеологических, геополитических, политико-социальных и административных архетипах, которые объективно сближают между собой советский и досоветский период (по меньшей мере, в рамках XX века). Идеология патриотов намного более противоречива и путана, чем логичные и законченные конструкции либералов, и поэтому она часто проявляется не в форме законченной концепции или доктрины, а фрагментарно, [c.180] эмоционально, непоследовательно и отрывочно. И все же этот гротескный конгломерат из перемешанных советско-царистских ментальных обломков обладает некоторой целостностью, которую, однако, иногда не просто рационально структурировать.

Оба этих проекта – и либеральный и советско-царистский – являются сущностно тупиковыми для русского народа и русской истории. Либеральный проект вообще предполагает постепенное стирание национальных особенностей русских в космополитической эре “конца истории” и “планетарного рынка”, а советско-царистский силится возродить нацию и государство именно в тех исторических формах и структурах, которые, собствен но, и привели постепенно русских к краху.

По ту сторону и либерализма “реформаторов” и совето-царизма “объединенной оппозиции” назревает насущная потребность в “третьем пути”, в особом идеологическом проекте, который был бы не компромиссом, не “центризмом” между теми и другими, но совершенно радикальным новаторским футуристическим планом, порывающим с безысходной дуалистической логикой – “либо либералы, либо оппозиция” – где, как в лабиринте без выхода, мечется нынешнее общественное сознание русских.

Следует разрубить гордиев узел и утвердить истинную альтернативу, противостоящую и тем и другим. На карту поставлена великая нация, ее интересы, ее судьба. [c.181]

 

Глава 2. Что такое “русские национальные интересы”?

 

2.1. У русских сегодня нет Государства

 

В настоящей политической ситуации невозможно, строго говоря, рассуждать о “стратегических перспективах России”. Тем более невозможно предлагать какие-либо проекты относительно внешней и внутренней политики России, поскольку главный вопрос – что такое Россия сегодня? – остается не только не решенным, но и не поставленным всерьез.

Стремительные перемены всего политического, геополитического, идеологического и социального уклада, происшедшие в бывшем СССР, полностью опрокинули все существовавшие правовые и политические критерии и нормы. Распад единой социалистической системы и позже советского государства создал на бывших советских территориях поле совершенной неопределенности, в котором нет более ни ясных ориентиров, ни строгих юридических рамок, ни конкретных социальных [c.182] перспектив. Те геополитические структуры, которые образовались “автоматически”, по инерции после распада СССР, случайны, преходящи и предельно неустойчивы. Это касается не только отделившихся от Москвы республик, но, в первую очередь, самой России.

Для того, чтобы строить планы относительно “интересов государства”, необходимо иметь ясное представление, о каком именно государстве идет речь. Иными словами, это имеет смысл при наличии четко выявленного политического субъекта. В настоящей ситуации такого субъекта в случае русских нет.

Существование России, понятой как Российская Федерация (РФ), явно не удовлетворяет никаким серьезным критериям при определении статуса “государства”. Разброд в оценках статуса РФ в международной политике ярко свидетельствует именно о таком положении дел. Что такое РФ? Наследница и правопреемница СССР? Региональная держава? Мононациональное государство? Межэтническая федерация? Жандарм Евразии? Пешка в американских проектах? Территории, предназначенные к дальнейшему дроблению? В зависимости от конкретных условий РФ выступает в одной из этих ролей, несмотря на абсолютную противоречивость таких определений. В какой-то момент – это государство с претензией на особую роль в мировой политике, в другой – это второстепенная региональная держава, в третий – поле для сепаратистских экспериментов. Если одно и то же территориально-политическое образование выступа ет одновременно во всех этих ролях, очевидно, что речь идет о какой-то условной категории, о некоей переменной величине, а не о том завершенном и стабильном политическом феномене, который можно назвать государством в полном смысле этого слова.

РФ не является Россией, полноценным Русским Государством. Это переходное образование в широком и динамическом глобальном геополитическом процессе и не более того. Конечно, РФ может стать в перспективе Русским Государством, но совершенно не очевидно, что это произойдет, и также неочевидно, следует ли к этому стремиться.

Как бы то ни было, о “стратегических интересах” такого нестабильного и временного явления, как РФ, невозможно говорить в долгой перспективе, и тем более нелепо пытаться сформулировать “стратегическую доктрину РФ”, основываясь на сегодняшнем положении дел. “Стратегические интересы РФ” могут проясниться только после того как появится, сложится и определится политический, социальный, [c.183] экономический и идеологический субъект этих интересов. Пока же этого не произошло, любые проекты в данном направлении окажутся сиюминутной фикцией.

РФ не имеет государственной истории, ее границы случайны, ее культурные ориентиры смутны, ее политический режим шаток и расплывчат, ее этническая карта разнородна, а экономическая структура фрагментарна и отчасти разложена. Данный конгломерат лишь результат развала более глобального геополитического образования, фрагмент, вырванный из целой картины. Даже для того, чтобы на этом остове Империи создать нечто стабильное, понадобится настоящая революция, аналогичная революции младотурков, создавших из фрагмента Османской Империи современную светскую Турцию (хотя здесь снова всплывает вопрос – а стоит ли к этому стремиться?).

Если РФ не является Русским Государством, то не является таковым и СНГ. Несмотря на то, что практически все территории стран СНГ (за редким исключением) входили в состав Российской Империи, а следовательно, некогда были частью Русского Государства, на сегодняшний момент страны СНГ имеют достаточную степень автономии и де юре числятся независимыми политическими образованиями. В отношении этих стран можно утверждать (и с еще большим основанием) то же, что и в отношении РФ – эти образования не обладают никакими серьезными признаками подлинной государственности, лишены атрибутов фактической суверенности и представляют собой скорее “территориальный процесс”, нежели стабильные и определенные геополитические единицы. Даже если отвлечься от возрастающего национализма стран СНГ, который часто ориентирован антирусски, из противоестественных, нестабильных и противоречивых самих по себе фрагментов не возможно сложить гармоничной картины. Бельгийский геополитик Жан Тириар привел по этому поводу одно точное сравнение: “СССР был подобен плитке шоколада, с обозначенными границами долек-республик. После того, как дольки отломлены, их уже недостаточно сложить вместе, чтобы восстановить всю плитку. Отныне этого можно добиться только путем переплавки всей плитки и новой штамповки”.

“Стратегические интересы РФ” – та же пустая фигура речи, что и “стратегические интересы стран СНГ”. К “стратегическим интересам русских” это имеет весьма косвенное отношение. [c.184]

 

2.2. Концепция “постимперской легитимности”

 

Несмотря на несуществование Русского Государства в полном смысле, определенные правовые принципы действуют на всем постсоветском пространстве, на чем и основывается как западная реакция на те или иные действия РФ, так и сиюминутная логика шагов российского руководства. Именно эти принципы, на первый взгляд, удерживают РФ и, шире, СНГ от тотального хаоса. Речь идет о доктрине “постимперской легитимности”. Для того, чтобы понять сущность сегодняшних геополитических процессов в Евразии, необходимо кратко изложить основные тезисы данной концепции.

“Постимперская легитимность” является совокупностью правовых норм, тесно связанных с непосредствен но предшествующей фазой политического развития региона, т.е. с “имперской легитимностью” (“legacy of empire”). Империя (по меньшей мере, “светская” – либеральная или социалистическая) чаще всего руководствуется при территориальном устройстве своих колоний сугубо административными и экономическими признака ми, не учитывая ни этнические, ни религиозные, ни национальные факторы. Административные границы в рамках Империи довольно произвольны, так как они заведомо представляют собой условные барьеры, созданные лишь для удобства централизованного контроля метрополии. Империя в период своего существования заставляет остальные державы признать свою внутреннюю административную систему как легитимную. Но при распаде Империи всегда возникают “зоны правовой неопределенности”, так как прекращает существовать та структура, которая юридически регулировала статус своих составных частей.

В процессе “постколониальных” преобразований была сформулирована международно-правовая концепция, которая легла в основание классификации правомочности и неправомочности постимперских территориально-политических образований. Это концепция “постимперской легитимности”. Смысл ее сводится к тому, что несмотря на отсутствие Империи как целого ее чисто административные составляющие получают полноценный правовой статус независимо от того, удовлетворяет ли данное образование критерию полноценного государства или нет. В основе такого подхода лежит светская либеральная идея относительно произвольности любого государственного образования [c.185] как исторической случайности. По этой логике этнический, религиозный, культурный и социальный компоненты являются малозначимыми и несущественными, так как население понимается здесь как простая совокупность экономико-статистических единиц. В этом сказывается инерция “имперского”, “колониального” подхода, привыкшего считать “колонии” и “провинции” чем-то второстепенным и несущественным, “дополнительным” в рамках общего контекста.

Как правило, “постимперские образования” никогда (или почти никогда) не становятся полноценными государствами и продолжают существовать в качестве экономико-политических придатков бывшей (или новой) метрополии. Почти всегда правящая элита в них является прямой наследницей (часто ставленницей) колониальной администрации, экономика целиком зависит от внешних факторов, а политико-социальный уклад подстраивается под модель бывшего центра. Сохранение такой “постимперской легитимности” часто приводит к тому, что один и тот же автохтонный этнос населяет территории разных постимперских государств, а в рамках одного государства проживает несколько этнических и религиозных групп. Фактически относительный баланс интересов поддерживается в таких случаях только апелляцией ко внешнему фактору чаще всего к явной или скрытой мощи бывшей метрополии (или того развитого государства, которое может прийти ей на смену). Весьма показательно, что на последних этапах “освобождения” Африки Панафриканский конгресс постановил применять во всех вновь образованных государствах как раз принцип “постимперской легитимности”, хотя многие большие африканские народы – в частности, банту, зулусы и т. д. – оказались проживающими сразу в двух или трех государствах. Это было сделано под предлогом избежания этнических, межплеменных и религиозных войн. На самом деле, речь шла о стремлении руководителей постимперской администрации сохранить свои искусственные элиты у власти, не допустив создания в процессе национального подъема новых представителей органичной национальной иерархии. Учитывая стратегическую и социально-экономическую отсталость Африки и отсутствие свежих и жизненных государственных традиций, этот подход сработал довольно успешно.

Принцип “постимперской легитимности” сегодня прикладывается и к странам, возникшим на развалинах СССР. В бывших “союзных республиках” почти повсеместно у власти находятся наследники [c.186] “колониальной администрации”, отсеки разломленной на части единой управленческой структуры, сформировавшейся целиком в имперском советском контексте. Эта элита отчуждена от национально-культурных традиций своих народов и ориентирована по инерции на сохранение экономико-политической зависимости от метрополии. Единственным исключением является Армения, где логика “постимперской легитимности” была нарушена (в случае Нагорного Карабаха), и где, соответственно, сугубо национальные политические силы имеют больший вес, чем во всех остальных странах СНГ. Кроме того, Армения единственная моноэтническая республика из стран СНГ.

На первый взгляд, может сложиться впечатление, что принцип “постимперской легитимности” играет на руку РФ и Москве, так как создает предпосылки для сохранения влияния РФ в “ближнем зарубежье” и упрощает политико-экономические отношения с географическими соседями. Но на самом деле все обстоит несколько сложнее. Как и в случае “деколонизации” стран Третьего мира, распад Империи ослабляет геополитическое могущество метрополии, и часть колоний и доминионов переходят под неявный контроль другой, более сильной державы, которая использует систему “постимперской легитимности” в своих собственных целях. Яркий пример тому – США, фактически захватившие под свое влияние большинство бывших английских, испанских, португальских, французских и голландских колоний в ходе процесса “деколонизации”. Таким образом, на смену постсоветской “колониальной администрации” в странах СНГ может прийти (и приходит) иная “колониальная администрация”, использующая в своих целях уже существующие искусственные структуры.

С другой стороны, “постимперская легитимность” и саму РФ ставит в один ряд с другими странами СНГ, коль скоро в данном случае полностью игнорируются национально-культурные, религиозные и этнические интересы русского народа, попадающего под абстрактные нормы “постимперского”, чисто административного права и разбросанного по чуждым псевдогосударственным и квазинациональным образованиям. Останки имперской администрации в рамках РФ (партийно-бюрократический аппарат) оказываются столь же чуждыми национальному контексту русских, что и в других республиках, так как сама система Империи была построена на иных, чисто административных и экономических, а не национальных и культурных принципах. Русские, [c.187] “освободившись” от республик, не получают свободу и самостоятельность, но теряют значительную часть своей национальной общности, сохраняют зависимое положение от остатков прежней номенклатуры и вдобавок подвергаются новой опасности попасть под влияние внешних политических сил более могущественных держав. Эта последняя опасность была не столь близкой в период существования Империи, но в качестве простой “региональной державы” РФ подвергается ей в полной мере.

Все эти соображения заставляют поставить под сомнение полезность в нынешних условиях принципа “постимперской легитимности”, так как это в значительной степени противоречит русским национальным интересам.

Но какими же критериями следует руководствоваться в определении того, что является “русскими национальными интересами”? Кого взять в качестве главного субъекта, в отношении которого можно было бы определить, что выгодно, а что невыгодно? В каких категориях следует осмыслять сегодня Россию?

 

2.3. Русский народ – центр геополитической концепции

 

Развал Советской Империи, хрупкость и государственная несостоятельность новых политических образований на ее территории (включая РФ) заставляют искать более конкретную категорию для понимания “русских национальных интересов”. Единственной органичной, естественной, исторически укорененной реальностью в этом вопросе может быть только русский народ.

Русский народ – это историческая общность, имеющая все признаки полноценного и стабильного политического субъекта. Русский народ объединен этнически, культурно, психологически и религиозно. Но не только это является главным основанием для постановки его в центр геополитической концепции как субъекта политической и социальной стратегии. Русский народ, в отличие от многих других народов, сложился как носитель особой цивилизации, имеющей все отличительные черты самобытного и полноценного планетарно-исторического явления. Русский народ – та цивилизационная константа, которая служила осью в создании не одного, а многих государств: от мозаики [c.188] восточнославянских княжеств до Московской Руси, Петровской Империи и Советского блока. Причем эта константа и определяла преемственность и связь между образованиями, столь различными политически, социально, территориально и структурно. Русский народ не просто давал этническую базу для всех этих государственных формаций, он выражал в них особую цивилизационную идею, не похожую ни на какую другую. Не государство сформировало русскую нацию. Напротив, русская нация, русский народ экспериментировал в истории с различными типами государственных систем, по-разному выражая (в зависимости от обстоятельств) специфику своей уникальной миссии.

Русский народ безусловно принадлежит к числу мессианских народов. И как у всякого мессианского народа, у него есть универсальное, всечеловеческое значение, которое конкурирует не просто с иными национальными идеями, но с типами других форм цивилизационного универсализма. К.Леонтьев и русские евразийцы довольно полно развили эту идею.

Независимо от смут, переходных периодов и политических катаклизмов русский народ всегда сохранял свою мессианскую идентичность, а следовательно, всегда оставался политическим субъектом истории. После очередного государственного потрясения одна и та же древняя и могущественная русская сила создавала новые политические конструкции, облекая свой духовный порыв в новые геополитические формы. Причем, как только государственные конструкции развивались до критической черты, за которой брезжила окончательная утрата связи политической формы с национальным содержанием, наступали кризисы и катастрофы, вслед за чем начиналось новое геополитическое и социальное строительство, облечение цивилизационной миссии русского народа в новые образы и политические конструкции.

И на нынешнем переходном периоде именно русский народ должен быть взят в качестве главного политического субъекта, от которого и следует откладывать шкалу геополитических и стратегических, а также социально-экономических интересов России. Русский народ и есть сегодня Россия, но не как ясно очерченное государство, а как геополитическая потенция, реальная и конкретная с одной стороны, но еще не определившая свою новую государственную структуру – ни ее идеологию, ни ее территориальные пределы, ни ее социально-политическое устройство. [c.189]

Тем не менее “потенциальная Россия” сегодня имеет гораздо больше фиксированных характеристик, нежели эфемерные РФ или СНГ. Эти характеристики связаны напрямую с той цивилизационной миссией, в осуществлении которой состоит смысл бытия русского народа.

– Во-первых, русский народ (= Россия), без сомнения, ответственен за контроль над северно-восточными регионами Евразии. Этот русский “Drang nach Osten und Norden” составляет естественный геополитический процесс русской истории в последние века, который не прекращался ни при каких политических катаклизмах. Макиндер называл Россию “геополитической осью истории”, и это совершенно справедливо, так как русский народ действительно традиционно тяготел к цивилизационному освоению всех тех внутриконтинентальных евразийских пространств, которые расположены в самом центре материковой массы. Отсюда можно заключить, что стратегические интересы русских неотделимы от просторов Северо-Восточной Евразии. В этом заключается фундаментальный принцип при определении реальных перспектив геополитики России ( = русского народа).

– Во-вторых, русский народ (= Россия) наделен особым типом религиозности и культуры, которые резко отличаются от католико-протестантского Запада и от той постхристианской цивилизации, которая там развилась. В качестве культурной и геополитической антитезы России следует брать именно “Запад” как целое, а не просто одну из составляющих его стран. Современная западная цивилизация является универсалистски ориентированной: во всех ее отсеках существует особое культурное единство, основанное на специфическом решении главных философских и мировоззренческих проблем. Русский универсализм, фундамент русской цивилизации, радикально отличается от Запада во всех основных моментах. В некотором смысле, это две конкурирующие, взаимоисключающие друг друга модели, противоположные полюса. Следовательно, стратегические интересы русского народа должны быть ориентированы антизападно (что проистекает из императива сохранения русской цивилизационной идентичности), а в перспективе возможна и цивилизационная экспансия.

– В-третьих, русский народ (= Россия) никогда не ставил своей целью создание моноэтнического, расово однородного государства. Миссия русских имела универсальный характер, и именно поэтому русский народ планомерно шел в истории к созданию Империи, границы [c.190] которой постоянно расширялись, охватывая все больший и больший конгломерат народов, культур, религий, территорий, регионов. Считать планомерный и ярко выраженный “экспансионизм” русских исторической случайностью абсурдно. Этот “экспансионизм” составляет неотъемлемую часть исторического бытия русского народа и тесно сопряжен с качеством его цивилизационной миссии. Эта миссия несет в себе некий “общий знаменатель”, который позволяет русским интегрировать в свою Империю самые различные культурные реальности. Однако “общий знаменатель” имеет свои особенности и применим только к тем народам, которые имеют определенную историческую специфику и культурное содержание, тогда как остальные народы (в частности, некоторые нации Запада) остаются глубоко чуждыми русскому универсализму (что исторически проявляется в неустойчивости и даже противоречивости русского политического влияния в Европе).

– В-четвертых, русский народ (= Россия) исходит в своем бытии из еще более глобальной, “сотериологической” перспективы, которая в пределе имеет общепланетарное значение. Речь идет не о безграничном расширении “жизненного пространства” русских, но об утверждении особого “русского” типа мировоззрения, который акцентирован эсхатологически и претендует на последнее слово в земной истории. Это – высшая сверхзадача нации как “богоносного народа”.

Следовательно, теоретически нет на планете такого народа, такой культуры или такой территории, чья судьба и чей путь были бы безразличны русскому сознанию. Это проявляется в непоколебимой вере русских в финальное торжество Правды, Духа и Справедливости, причем не только в рамках русского государства, но и повсюду. Лишить русских этой эсхатологической веры равнозначно их духовному оскоплению. Русским есть дело до всего и до всех, и поэтому в последнем счете интересы русского народа не ограничиваются ни русским этносом, ни Русской Империей, ни даже всей Евразией. Этот “трансцендентный” аспект русской нации необходимо учитывать при разработке будущей геополитической стратегии.

Очевидно, что в нынешних условиях и при общепринятых западных, светских, количественно-либеральных нормах юридического подхода не существует никакой объективной возможности не только правовым образом закрепить статус “русского народа” как самостоятельного политического субъекта, но даже ввести в юридический и [c.191] дипломатический обиход такой термин, как “народ”. Современное международное право (копирующее в основных чертах римское право) признает в качестве полноценных политических субъектов только государство и индивидуума.

И поэтому есть кодекс “прав государств” и “прав человека”, тогда как само понятие “прав народа” отсутствует. Это неудивительно, так как светский и количественный подход не может принимать в расчет такие культурные духовные категории, как этнос, народ и т. д. Сходное количественное отношение характеризовало и советский строй, и “демократический” мир. А так как русский народ в актуальный период пребывает на территории, где действуют либо “постимперские”, либо либерально-демократические принципы легитимности, ни о каком автоматическом признании политического статуса “народа” не может быть и речи. Следовательно, логика выяснения и защиты “русских национальных интересов” требует серьезных изменений в существующей юридической практике, и более того, радикального пересмотра этой практики в национальном ключе.

Такая трансформация была бы невозможна, если бы речь шла о каком-то одном народе, слаборазвитом и технологически не оснащенном. В случае русских это, к счастью, не так. Сегодня у нас еще сохраняется возможность довольно независимых от остального мира политических преобразований, так как наличие у России стратегических видов вооружений позволяет в определенной степени противостоять давлению Запада. И здесь все зависит лишь от политической воли и решимости тех лиц, которые возьмут на себя ответственность за судьбы России и русского народа.

Как бы то ни было, первым шагом к выявлению “национальных интересов русского народа” является признание этого народа самостоятельным политическим субъектом, имеющим право самому решать, что ему выгодно, а что нет, и предпринимать в соответствии с этим геополитические, социально-экономические и стратегические шаги. [c.192]

 

Глава 3. Россия немыслима без Империи

 

3.1. Отсутствие у русских “государства-нации”

 

Россия никогда не была аналогом тех “государств-наций”, которые характерны для Европы нового времени и модель которых была спроецирована на Азию и Третий мир в целом в колониальную и постколониальную эпоху.

“Государство-нация” основывается на административном единстве и бюрократическом централизме, которые и формируют политическую общность, созданную государством и теснейшим образом связанную с государством. Вне всяких сомнений, впервые модель “государства-нации” сложилась в абсолютистской Франции, а потом была закреплена в якобинской революционной модели. “Государство-нация” изначально имело подчеркнуто светскую природу и представляло собой в первую очередь политическое единство. В такой концепции термин “нация” понимался как “совокупность граждан”, а не как “народ” или [c.193] “народы” в органическом, “холистском” смысле. Такой тип государства основан на этническом, конфессиональном и сословном нивелировании населения, на утверждении во всем обществе сходных юридических и процессуальных нормативов, не принимающих в расчет ни региональные, ни религиозные, ни расовые особенности. Номинально “государство-нация” может быть и монархическим, и демократическим, и социалистическим. Существенным элементом является в нем не специфика политического устройства, а понимание государства как административно-централистской инстанции, поставленной надо всеми социально-этническими и культурно-религиозными различиями. Следует подчеркнуть, что “нация” в данном случае имеет чисто и исключительно политический смысл, резко отличающийся от того, который вкладывают в это понятие националисты.

“Государство-нация” исторически возникло в Европе в период окончательного распада имперского единства в результате уничтожения последних останков имперской системы, сохранившихся в форме феодальных региональных структур. “Государство-нация” по сути своей сопряжено с доминацией профанических, буржуазных ценностей, сводящих качественные социальные различия к упрощенной количественной административной структуре. “Государство-нация”, как правило, управляется не “божественной идеей” (как теократия или Священная Империя), не “героической аристократической личностью” (как феодальная система), но “диктатурой закона” (“номократией”), что дает огромную власть правоведам и юридической бюрократии. Фактически, “государство-нация” является наиболее удобной для управления и наиболее количественно упорядоченной политической реальностью, так как все неколичественные, “нерациональные” факторы в ней сведены к минимуму.

В русской истории “государства-нации” так и не возникло. Когда в Европе начиная с XVIII века стала укореняться именно эта модель, Россия отчаянно сопротивлялась ей любыми путями. Царистский режим стремился сохранить максимально нетронутым именно имперскую структуру, хотя некоторые уступки европейскому образцу делались постоянно. Несмотря на проевропейские петровские реформы Российская Империя сохраняла и теократические элементы и аристократический принцип, а перевод иереев и представителей знати в разряд государственных бюрократов никогда не осуществился на практике до [c.194] конца (в отличие от стран Западной Европы). Национальная стихия противилась такому перерождению Империи в “государство-нацию”, что порождало регулярно волны спонтанной или сознательной реакции как со стороны народа, так и со стороны элиты. Даже при одном и том же государе в России часто менялись реформистские и реакционные настроения, и от либеральных реформ часто обращались к мистическим реставрационистским проектам (ярче всего это проявилось в царствовании Александра I, основателя Священного Союза).

Лишь в начале XX века Россия вплотную подошла к реализации “государства-нации” по европейскому образцу. Однако и на этот раз процесс был сорван революционным всплеском, вобравшим в себя (пусть неосознанно) глубинный национальный протест против такого типа государственного устройства, в котором не было бы места проявлению духовной народной миссии. За модернистической риторикой большевизма русские смутно распознали свои собственные эсхатологические идеалы – торжество Идеи, Справедливости, Правды. Советское государство воспринималось народом как строительство “Новой Империи”, “царства Света”, “обители духа”, а не как создание наиболее рационального устройства администрирования и управления количественными единицами. Трагизм и фанатизм большевистских катаклизмов был вызван именно “идеальностью” задачи, а отнюдь не неспособностью к более “гуманной” и менее затратной организации людских ресурсов.

СССР не стал “государством-нацией”, он был продолжателем сугубо имперских национальных традиций, облеченных в экстравагантные внешние формы и противопоставленных позднейшей царистской модели, скатывающейся к обычному буржуазному обществу, к “диктатуре закона”. Советская Империя, как и любая политическая конструкция, знала три этапа – “революционный этап” построения уникальной системы (Ленин – юность), стабильный этап укрепления и расширения державы (Сталин – зрелость) и этап развала и одряхления (Брежнев – старость). Причем именно позднебрежневский период породил политико-административную структуру, ближе всего напоминающую бюрократический централизм типичного “государства-нации”. В перестройку жизненный цикл всей этой советской формации закончился. Вместе с этим закончился и очередной этап национальной истории русского народа. [c.195]

Важно отметить, что в русской истории существует такая закономерность: когда дело доходит до превращения России в “государство-нацию”, следуют катастрофы, и на новом витке нация находит очередной (подчас довольно экстравагантный) способ ускользнуть от казалось бы неминуемой трансформации. Русские стремятся любой ценой избежать такого поворота событий, поскольку их политическая воля несовместима с узкими нормативами рационального и усредненного количественного существования в рамках бюрократически эффективного механизма. Русские готовы идти на немыслимые жертвы и лишения, лишь бы реализовывалась и развивалась национальная идея, великая русская мечта.

А границы этой мечты нация видит, по меньшей мере, в Империи.

 

3.2. Русские – народ Империи

 

Не моноэтническое государство, не государство-нация, Россия почти изначально была потенциально имперским государством. Начиная с объединения славянских и угро-финских племен под Рюриком и до гигантских масштабов СССР и территорий под его влиянием русский народ неуклонно шел по пути политической и пространственной интеграции, имперостроительства и цивилизационной экспансии. При этом следует подчеркнуть, что русская экспансия имела именно цивилизационный смысл, и отнюдь не была утилитарной погоней за колониями или банальной борьбой за “жизненное пространство”. Не нехватка этого “жизненного пространства” и не экономическая необходимость подвигала русский народ все более расширять свои границы на Восток, на Юг, на Север, на Запад. Недостаток земли никогда не служил истинной причиной русского имперостроительства. Русские расширялись как носители особой миссии, геополитическая проекция которой состояла в глубинном осознании необходимости объединения гигантских территорий евразийского материка.

Политическая целостность евразийского пространства имеет для русской истории совершенно самостоятельное значение. Можно сказать, что русские чувствуют ответственность за это пространство, за его состояние, за его связь, за его цельность и независимость. Макиндер справедливо считал Россию главной сухопутной державой современности, которая наследует геополитическую миссию Рима, Империи Александра [c.196] Великого, Чингисхана и т. д. Это “географическая ось истории”, которая просто не может не осуществлять своего геополитического предназначения независимо от внешних и преходящих факторов.

Русский народ настолько связан с геополитической реальностью, что само пространство, его переживание, его осознание, его духовное восприятие сформировало психологию народа, став одним из главнейших определений его идентичности, его сути.

Реальное земное пространство не является чисто количественной категорией. Климат, ландшафт, геология местности, водные пути и горные хребты активно участвуют в формировании этнического и, шире, цивилизационного типа. С точки зрения геополитики, цивилизация и ее специфика вообще строго детерминированы географией и с необходимостью подчиняются особым качественным законам. Русские – сухопутный, континентальный, северно-евразийский народ, при этом культурная специфика нации такова, что ее “душа” максимально предрасположена к “открытости”, к осуществлению “интегрирующей” функции, к тонкому и глубинному процессу выработки особой материковой, евразийской общности.

Культурный фактор является естественным дополнением чисто геополитической предопределенности России. Геополитическая миссия осознается на культурном уровне, и наоборот, культура осмысляет, оформляет и активизирует геополитический импульс. Пространство и культура – две важнейших составляющих русского народа как народа-имперостроителя по преимуществу. Не кровь, не раса, не административный контроль и даже не религия сделали из части восточных славян особую, ни с чем не сравнимую общность – русский народ. Его сделали именно бескрайние евразийские просторы и предельная культурная, душевная открытость. Под знаком “пространства и культуры” были переосмыслены и этнические, и политические, и этические, и религиозные аспекты. Русские сложились, развились и вызрели как нация именно в Империи, в героике ее построения, в подвигах ее защиты, в походах за ее расширение. Отказ от имперостроительной функции означает конец существования русского народа как исторической реальности, как цивилизационного явления. Такой отказ есть национальное самоубийство.

В отличие от Рима (первого Рима), Москва, Россия имеют в своем имперском импульсе глубинный телеологический, эсхатологический [c.197] смысл. Гегель развил интересную концепцию, что Абсолютная Идея в эсхатологической ситуации должна проявиться в окончательном, “осознанном” виде в форме прусского государства. Однако в планетарном масштабе Пруссия, и даже Германия, взятые отдельно, геополитически недостаточны для того, чтобы к этой концепции можно было бы относиться всерьез. Россия же, Третий Рим, и религиозно, и культурно, и пространственно, и стратегически прекрасно соответствует подобному телеологическому взгляду на сущность истории и явно стремится исполнить именно эту миссию. Абсолютная Идея Гегеля в случае России есть духовный корень русского имперостроительства, тяготеющего к цивилизационному освоению континента-Евразии. Нелепо прикладывать столь серьезные гегелевские критерии к “государству-нации”, которое заведомо предполагает рядом с собой другие “государства-нации” со своими собственными целями, мифами и интересами. Сообщать такой относительной структуре качество абсолютной значимости довольно абсурдно. Но в случае гигантской Империи, основанной на специфических, во многом парадоксальных, а в чем-то и не совсем проясненных принципах – совершенно другое дело, и не случайно древние Империи назывались “Священными Империями”: качество “святости” сообщалось им исполнением особой духовной миссии, предначертательно прообразующей “Империю Конца”, континентальное Царство Абсолютной Идеи.

Русский народ шаг за шагом двигался именно к этой цели. На каждом этапе расширения своего государства русские переходили на очередную ступень мессианского универсализма сначала сплотив восточных славян, потом включив в себя тюркский поток степей и Сибири, затем двинувшись на Юг, в пустыни и горы, и образовав, наконец, гигантский политический блок, контролирующий в советский период, буквально, полмира. Если осознать, что русский народ в своей сущности и есть этот имперостроительный процесс, волевой геополитический вектор создания “государства Абсолютной Идеи”, то станет совершенно очевидным, что существование русского народа напрямую зависит от продолжения этого процесса, от его развития, от его интенсификации. Урезав или подавив этот вектор, мы поразим русских в самое сердце, лишим их национальной идентичности, превратим их в исторический рудимент, сорвем глобальный телеологический, эсхатологический планетарный процесс. [c.198]

 

3.3. Ловушка “региональной державы”

 

Русский народ со своей цивилизационной и геополитической миссией традиционно являлся (и является) серьезной преградой для повсеместного распространения на планете сугубо либеральной модели западного образца. И царистский, и советский режимы, повинуясь неумолимой национальной логике, препятствовали культурно-политической экспансии Запада на Восток и особенно вглубь евразийского континента. Причем серьезность геополитического противостояния всегда отражалась в том, что Россия федерировала в себе и вокруг себя разные страны и народы в мощный стратегический имперский блок. Именно в качестве континентальной Империи Россия участвовала в мировой политике и отстаивала свои национальные и цивилизационные интересы.

В настоящее время, после распада СССР, Запад стремится навязать России другую геополитическую функцию, превратить Россию в такую политическую структуру, которая была бы неспособна напрямую участвовать в мировой политике и иметь широкую цивилизационную миссию. В докладе Пола Вольфовица американскому конгрессу в 1992 году однозначно утверждается, что “главной стратегической задачей США является недопущение создания на территории бывшего Советского Союза крупного и самостоятельного стратегического образования, способного проводить независимую от США политику”. Именно исходя из такой насущной потребности Запада России была предложена роль “региональной державы”.

“Региональная держава” – это современная геополитическая категория, которая характеризует крупное и довольно развитое государство, чьи политические интересы, однако, ограничены лишь областями, непосредственно прилегающими к ее территории или входящими в ее состав. Региональными державами считаются, к примеру, Индия, Иран, Турция, Пакистан, Китай и т. д. Специфика региональной державы состоит в том, что она имеет больший политический вес, чем обычное рядовое государство, но меньший вес, чем сверхдержава или Империя. Иными словами, региональная держава не имеет прямого влияния на планетарную цивилизацию и глобальные геополитические процессы, подчиняясь в основных стратегических линиях балансу сил более мощных Империй. В то же время региональная держава имеет определенную свободу по отношению к своим непосредственным [c.199] (более слабым) соседям и может оказывать на них политическое и экономическое давление (естественно, лишь в тех случаях, когда это не противоречит интересам сверхдержав).

Статус “региональной державы”, предложенный (навязываемый) сегодня России Западом, для русской нации равнозначен самоубийству. Речь идет о том, чтобы искусственно и под сильным внешним воздействием обратить вектор русской национальной истории вспять, в обратную сторону, оборвать связный процесс геополитического становления русских как Империи. Россия как региональная держава будет являть собой отказ от того глубинного импульса нации, который лежит в основе ее высшей и глубиннейшей идентичности. Потеря имперского масштаба для русских означает конец и провал их участия в цивилизации, поражение их духовной и культурной системы ценностей, падение их универсалистских и мессианских чаяний, обесценивание и развенчание всей национальной идеологии, оживлявшей многие поколения русского народа и дававшей силы и энергию для подвигов, созидания, борьбы, преодоления невзгод.

Если учитывать специфику национальной имперской самоидентификации русских, становится совершенно очевидно, что принятие статуса “региональной державы” Россией не может стать последней линией обороны. Удар, наносимый тем самым по национальному самосознанию русских, будет в таком случае настолько сильным, что дело не ограничится рамками РФ или аналогичным территориальным пространством. Потеряв свою миссию, русские не смогут найти сил, чтобы достойно утвердить свою новую, “умаленную” идентичность в “региональном государстве”, так как утверждение этой идентичности невозможно в состоянии того аффекта, который логически возникает при утрате нацией имперского масштаба. Следовательно, процессы дезинтеграции, скорее всего, продолжатся и в “региональной державе”, и нарастающей волне регионального и религиозного сепаратизма обездоленные русские уже ничего не смогут противопоставить.

Даже для того, чтобы зафиксировать “региональный статус” постимперской России, необходимо будет пробудить мощную волну национализма, причем национализма совершенно нового, искусственного, основанного на энергиях и идеях, ничего общего не имеющих с традиционной и единственно подлинной и оправданной русской имперской тенденцией. Можно сравнить это с малым, “светским” национализмом [c.200] младотурков, которые на развалинах Османской Империи создали через “национальную революцию” современную Турцию, “региональную державу”. Но национализм младотурков, не имел ничего общего с геополитическим и религиозным национализмом Османской Империи, и фактически, нынешняя Турция и духовно, и этнически, и культурно является совершенно другой реальностью, нежели турецкая Империя начала века.

То же самое, если не хуже, грозит и России, причем скорее всего попытки укрепиться как “региональная держава”, отказавшаяся от цивилизационной миссии и универсалистских ценностей, вызовут к жизни политиков “младоросского” типа (по аналогии с младотурками), которые, весьма вероятно, будут исповедовать особую сектантскую идеологию, ничего общего не имеющую с магистральной линией русской национальной идеи. Такой русский “неимперский” национализм, светский и искусственный, будет геополитически играть лишь на руку Западу, так как он закрепит за Россией “региональный” статус, приведет к иллюзорной и кратковременной внутренней стабилизации и одновременно заложит базу для будущих внутрироссийских этнических и религиозных конфликтов. Но если у Турции есть две или три крупные этнические общности, способные активно противиться младотурецкому централизму, то в РФ проживают сотни народов, прекрасно уживавшихся в имперской модели, но никак не вписывающихся в рамки “малого русского национализма”. Вывод очевиден: Россия постепенно втянется в бесконечную цепь внутренних конфликтов и войн, и, в конце концов, распадется.

Это будет закономерным результатом утраты русскими своей имперской миссии, так как этот процесс не может ограничиться относительным урезыванием территорий и с необходимостью должен дойти до своего логического предела – до полного уничтожения русской нации как исторического, геополитического и цивилизационного субъекта.

 

3.4. Критика советской государственности

 

Последней по счету формой имперской организации русского народа был СССР и зависевший от него геополитический ареал (страны Варшавского договора). В советский период сфера влияния русских расширилась географически до немыслимых ранее пределов. Освоение [c.201] земель и военные походы включили в геополитическую зону русских огромные территории.

В пространственном смысле такая экспансия, казалось бы, должна представлять собой высшую форму русской государственности. И невозможно отрицать того факта, что осевой конструкцией советской Империи был именно русский народ, воплотивший свой специфический универсализм (по крайней мере, частично) в советскую идеологическую и социально-политическую модель.

Сегодня, на первый взгляд, представляется, что перспектива подлинного русского национального развития в нынешних условиях должна была бы совпадать с реставрацией СССР и воссозданием советской модели и советской государственности. Это отчасти верно и логично, и в данном случае неокоммунистическое движение, ратующее за воссоздание СССР, более близко к пониманию геополитических интересов русского народа, отчетливее и яснее представляет сущность его стратегических и цивилизационных стремлений, чем некоторые неонационалистические круги, склоняющиеся к “младоросской” (по аналогии с “младотурецкой”) модели “малого”, “урезанного”, “этнического” национализма. Безусловно, геополитический реставрационизм неокоммунистов оправдан, и их национализм более органичен и “национален”, нежели романтические и безответственные по форме (и подрывные по результатам) узконационалистические проекты славянофильского, православно-монархического или расистского крыла патриотов. Если бы выбор лежал между воссозданием СССР и построением моноэтнического или даже монокультурного великоросского государства, то в интересах русского народа логичнее и правильнее было бы выбрать проект СССР.

Однако причины распада СССР и крах советской Империи нуждаются в объективном анализе, который ни в коем случае не может быть сведен к выявлению внешнего (враждебного) и внутреннего (подрывного) влияния, т.е. к “теории заговора”. Внешнее давление либерально -демократического Запада на СССР было действительно огромно, а деятельность “подрывных элементов” внутри страны крайне эффективна и слажена. Но оба эти фактора стали решающими только в такой ситуации, когда существование советской Империи вошло в стадию внутреннего кризиса, имеющего глубокие и естественные причины, коренящиеся в самой специфике советского строя и советской [c.202] системы. Без понимания этих внутренних причин распада и их анализа любые попытки реставрации СССР (и тем более создания Новой Империи) окажутся тщетными и бесперспективными. Более того, любая чисто инерциальная консервативность в этом вопросе может лишь еще ухудшить положение дел.

Выявим несколько факторов, приведших Советский Союз к геополитическому и социально-экономическому краху.

– Во-первых, на идеологическом уровне за все время существования социалистического режима сугубо национальные, традиционные, духовные элементы так и не были введены в общий комплекс коммунистической идеологии. Будучи во многом национал-коммунистической де-факто, она никогда не трансформировалась в таковую де юре, что препятствовало органичному развитию русско-советского общества, порождало двойной стандарт и идеологические противоречия, подтачивало ясность и осознанность в осуществлении геополитических и социально-политических проектов. Атеизм, материализм, прогрессизм, “просвещенческая этика” и т. д. были глубоко чужды русскому большевизму и русскому народу в целом. На практике эти заимствованные из марксизма положения (кстати, и в самом марксизме являющиеся довольно произвольными элементами – некоей данью старомодному позитивистскому гуманизму в стиле Фейербаха) были осознаны русскими коммунистами в ключе народно-мистических, подчас неортодоксальных эсхатологических чаяний, а не как рационалистические плоды западно-европейской культуры. Однако идеология национал-большевизма, которая могла бы найти более адекватные, более русские термины для нового социально-политического строя, так и не была сформулирована. Следовательно, рано или поздно ограниченность и неадекватность такой идеологически противоречивой конструкции должна была сказаться негативным образом. Особенно это дало о себе знать в позднесоветский период, когда бессмысленный догматизм и коммунистическая демагогия окончательно задавили всякую идеологическую жизнь в обществе. Такое “застывание” правящей идеологии и упорный отказ от введения в нее органичных, национальных и естественных для русского народа компонентов, вылились в крах всей советской системы. Ответственность за это лежит не только на “агентах влияния” и “антисоветчиках”, но, в первую очередь, на центральных советских идеологах как “прогрессивного”, так и “консервативного” крыла. [c.203] Советскую Империю и идеологически и фактически разрушили коммунисты. Воссоздавать ее в той же форме и с той же идеологией сейчас не только невозможно, но и бессмысленно, так как даже гипотетически при этом будут воспроизведены те же предпосылки, которые уже один раз привели к разрушению государства.

– Во-вторых, на геополитическом и стратегическом уровне СССР был неконкурентоспособен в долгой перспективе для сопротивления атлантистскому западному блоку. С точки зрения стратегии, сухопутные границы являются намного более уязвимыми, чем морские, причем на всех уровнях (количество пограничных войск, стоимость военной техники, использование и размещение стратегических вооружений и т. д.) После Второй мировой войны СССР оказался в неравном положении по сравнению с капиталистическим блоком Запада, сгруппировавшимся вокруг США. У США была гигантская островная база (американский континент), полностью подконтрольная и окруженная со всех сторон океанами и морями, защищать которые не составляло большого труда. Плюс к этому США контролировали почти все береговые зоны на Юге и Западе Евразии, создавая гигантскую угрозу для СССР и оставаясь при этом практически вне досягаемости для потенциальных дестабилизационных акций Советского Союза. Разделение Европы на Восточную (советскую) и Западную (американскую) только осложнило геополитическое положение СССР на Западе, увеличив объем сухопутных границ и поставив вплотную к стратегическому потенциальному противнику, причем в ситуации пассивной враждебности самих европейских народов, оказавшихся в положении заложников в геополитической дуэли, смысл которой им был неочевиден. То же самое имело место и на южном направлении – в Азии и на Дальнем Востоке, где СССР имел непосредственных соседей или контролируемых Западом (Пакистан, Афганистан, дохомейнистский Иран) или довольно враждебные державы несоветско-социалистической ориентации (Китай). В этой ситуации СССР мог приобрести относительную устойчивость только в двух случаях: либо стремительно продвинувшись к океанам на Западе (к Атлантике) и на Юге (к Индийскому океану), либо создав в Европе и Азии нейтральные политические блоки, не находящиеся под контролем ни у одной из сверхдержав. Эту концепцию (нейтральной Германии) пытался предложить еще Сталин, а после его смерти Берия. СССР (вместе с Варшавским договором), с геополитической [c.204] точки зрения, был слишком большим и слишком маленьким одновременно. Сохранение статус-кво было на руку только США и атлантизму, так как при этом военные, индустриальные и стратегические потенции СССР все больше изматывались, а мощь США, защищенного острова, все возрастала. Рано или поздно Восточный блок неизбежно должен был рухнуть. Следовательно, воссоздание СССР и Варшавского блока не только почти невозможно, но и не нужно, потому что это даже в случае (практически невероятного) успеха приведет лишь к возрождению заведомо обреченной геополитической модели.

– В-третьих, административное устройство СССР основывалось на светском, чисто функциональном и количественном понимании внутригосударственного деления. Хозяйственный и бюрократический централизм не принимал в расчет ни региональных, ни тем более этнических и религиозных особенностей внутренних территорий. Принцип нивелирования и сугубо экономической структурализации общества привел к созданию таких жестких систем, которые подавляли, а в лучшем случае “консервировали” формы естественной национальной жизни различных народов, в том числе (и в большей степени) самого русского народа. Территориальный принцип действовал даже тогда, когда номинально речь шла о национальных республиках, автономиях или округах. При этом процесс регионально-этнической нивелировки становился все более отчетливым по мере “старения” всей советской политической системы, которая к своему последнему этапу все больше склонялась к типу советского “государства-нации”, а не Империи. Национализм, который во многом способствовал созданию СССР на первых этапах, в конце стал чисто отрицательным фактором, так как чрезмерная централизация и унификация стали порождать естественные протест и недовольство. Атрофия имперского начала, окостенение бюрократического централизма, стремление к максимальной рационализации и чисто экономической продуктивности постепенно создали из СССР политического монстра, потерявшего жизнь и воспринимающегося как навязанный насильно тоталитаризм центра. Некоторые коммунистические тезисы буквально понятого “интернационализма” во многом ответственны за это. Следовательно, и этот аспект советской модели, оперирующий не с конкретны ми этносом, культурой, религией, а с абстрактными “населением” и “территорией” возрождать не следует ни в коем случае. Напротив, следует как можно скорее избавиться [c.205] от последствий такого количественного подхода, чьи отголоски так трагично сказываются сегодня в вопросе Чечни, Крыма, Казахстана, Карабахского конфликта, Абхазии, Приднестровья и т. д.

– В-четвертых, экономическая система в СССР основывалась на таком “длинном” социалистическом цикле, что постепенно отдача общества конкретному человеку перестала ощущаться вовсе. Предельная социализация и детальный контроль государства надо всеми экономическими процессами, вплоть до самых мельчайших, а также делегирование функций перераспределения лишь централизованной, чисто верхушечной, инстанции порождали в обществе климат социального отчуждения, апатии, незаинтересованности. Социализм и все его преимущества становились неочевидными, незаметными, отходили на задний план перед гигантской конструкцией бюрократически-государственной машины. Человек и конкретный коллектив терялись перед абстракцией “общества”, и цикл социалистического распределения утрачивал связь с реальностью, превращался в необъяснимую, отчужденную и внешне произвольную логику бездушной машины. Не сам социализм ответственен за такое положение дел, но та его версия, которая исторически сложилась в СССР, особенно на поздних его этапах, хотя истоки такого вырождения следует искать уже в самой доктрине, в самой теории. Тоталитарный госсоциализм лишил экономику гибкости, людей – энтузиазма и ощущения соучастия в созидательном процессе, способствовал привитию паразитического отношения к обществу, которое абсолютизировалось сегодня в мафиозно-либералистском настрое. За этот постсоветский эксцесс также ответственны коммунисты, которые оказались неспособны реформировать социализм применительно к национальной стихии и поддерживать в нем достойную жизнь.

Эти четыре основных аспекта бывшей советской модели являются главными факторами краха советской государственности, и именно они ответственны за распад советской Империи. Совершенно естественно, что при гипотетическом воссоздании СССР в этом отношении следует сделать радикальные выводы и в корне уничтожить те причины, которые уже один раз исторически обрекли великий народ на государственную катастрофу.

Однако, если восстановление СССР будет проходить под знаменами идеологии, отказавшейся от материализма, атеизма, тоталитаризма, [c.206] государственного социализма, советского геополитического пространства, административного устройства, интернационализма, централизма и т. д., то правомочно ли вообще говорить об “СССР” или “советском государстве”, о “коммунизме”, “реставрации” и т. д.? Не будет ли правильнее назвать это созданием “Новой Империи”?

 

3.5. Критика царистской государственности

 

Сегодня все чаще можно услышать призывы к возврату к царской, монархической модели. Это довольно закономерно, так как дискредитация советизма заставляет русских обратиться к тем формам государственности, которые существовали до коммунистического периода русской истории. Эта модель имеет некоторые позитивные и некоторые негативные стороны. Независимо от невероятной трудности реставрации докоммунистической государственной системы, этот проект обсуждается все более и более серьезно.

Учитывая историческую логику геополитического развития русской нации, имеет смысл говорить о поздних периодах правления Романовых, когда Россия вышла на рубежи своего максимального территориального имперского объема.

Наиболее позитивным в данном проекте является идеологическая основа царской России, где (пусть номинально) декларировалась верность национальному духу (Народность), религиозной истине (Православие) и традиционному сакральному политическому устройству (Самодержавие). Однако, по справедливому замечанию русских евразийцев, уваровская формула (Православие, Самодержавие, Народность) была в последние периоды царской России скорее идеалистическим лозунгом, нежели реальным содержанием политической жизни и социального устройства. Русское Православие, потрясенное светскими реформами Петра, в этот период довольно далеко отстояло от идеала “Святой Руси”, будучи фактически подчиненным государственному контролю и во многом утратив свой сакральный авторитет и гармоничность православной симфонии. Потеряв духовную независимость, Русская Церковь была вынуждена идти на компромисс со светской властью, воплощенной в подчиненном царю Синоде, и тем самым была ограничена в свободе подлинного исповедания неземных Истин.

Самодержавие, со своей стороны, все более утрачивало сакральное [c.207] значение, вовлекаясь в решение чисто политических задач, подчас забывая о своей высшей миссии и религиозном предназначении. Хотя десакрализация царской власти никогда, вплоть до отречения последнего Императора, не доходила в России до уровня той пустой пародии, в которую превратились европейские монархии, – в первую очередь, французская и английская, – все же влияние Европы в этой области было очень велико.

И наконец, “Народность” знаменитого лозунга была скорее чисто декларативной, а сам народ пребывал в глубоком отчуждении от политической жизни, что проявилось, к примеру, в повальном безразличии к Февральской и позднее Октябрьской революциям, радикально разрушившим монархическую модель.

Прямая апелляция в наших условиях к реставрации этой триады, скорее всего, приведет к восстановлению того худосочного и в большей степени демагогического компромисса, который на практике скрывался за этими тремя принципами в позднеромановскую эпоху (в которую они и были, кстати, сформулированы). Более того, учитывая отсутствие однозначных претендентов на российский престол, нестабильное и неопределенное состояние нынешней Православной Церкви, а также абстракт ное значение термина “народность” (под которым часто понимают лишь поверхностный, фольклорный стиль или вовсе подделку под народ фантазирующих интеллигентов), нетрудно предвидеть, что возврат к уваровской идеологии станет еще большей пародией, чем предреволюционный царский режим.

Царистская модель имеет кроме того серьезнейший геополитический изъян, точно так же приведший Российскую Империю к краху, как и СССР на семьдесят лет позднее.

Возврат к царистской и, следовательно, в целом “славянофильской” геополитике, таит в себе страшную угрозу. Дело в том, что в последние полвека царствования Романовых внешнюю политику правящего дома определяли не евразийские традиции Александра Первого и перспективы континентального Священного Союза (основанного на альянсе России и держав Средней Европы), но проанглийские и профранцузские проекты, ради которых Россия втягивалась в самоубийственные конфликты на стороне своих естественных геополитических противников и против своих естественных геополитических союзников. Поддержка сербских требований, безответственный миф о “Босфоре и [c.208] Дарданеллах”, вовлеченность в европейские антигерманские интриги французских масонов – все это заставляло Россию выполнять политическую роль, не только ей не свойственную, но прямо для нее губительную. Пытаясь на славянофильской основе обосноваться в Восточной Европе и постоянно втягиваясь в конфликт со среднеевропейскими державами (природными союзниками России), царский режим планомерно подтачивал основы русского государства, прямолинейно вел Россию к геополитическому самоубийству. К этому же относятся и турецкие войны, и война с Японией. Парадоксально, но кажется, что Россия стремилась наилучшим образом услужить атлантистским интересам прогрессистской Франции и колониально-капиталистической Англии вместо того, чтобы выполнять свою естественную евразийскую миссию и искать союза со всеми сходными (и политически и духовно) консервативными и имперскими режимами. Славянофильская геополитическая утопия стоила России Царя, Церкви и Империи, и только приход евразийски ориентированных большевиков спас тогда страну и народ от тотальной деградации, от превращения в “региональную державу”.

Попытка следовать такой позднеромановской, “славянофильской” линии в наших условиях не может не привести к схожему результату. И даже сама апелляция к дореволюционной России несет в себе потенциально самоубийственные политические мотивы, намного более опасные для русского народа, нежели проекты советской реставрации.

Есть еще один фактор, который является крайне опасным в случае монархических тенденций. Речь идет о той капиталистической форме экономики, которая была присуща России на рубеже XIX-XX веков. Хотя это было вариацией национального капитализма, ограниченного государственными, социальными и культурными рамками, а не “диким” свободным рынком, эффект экономического отчуждения, свойственный любому капитализму, был крайне силен. Русский буржуа прочно занял место государственной и военной аристократии, духовного сословия, потеснив чиновничество и служащих. Этот тип русского буржуа (довольно отличный от представителей традиционного, докапиталистического, феодального купечества) фактически противостоял культурным, социальным и этическим нормам, которые являлись сущностью системы русских национальных ценностей. Воспринявший уроки английского экономического либерализма, почувствовавший вкус [c.209] финансовых и биржевых спекуляций, ловко использующий экономическую неэффективность все еще скованной кодексом чести русской аристократии, русский буржуа вышел на передний план русской политической жизни, прекрасно вписавшись в общую картину лубочной монархической псевдопатриархальности, утратившей все свое жизненное, сакральное содержание. Именно русские капиталисты (причем очень часто националистической, “черносотенной” ориентации) стали первыми проводниками английского и французского влияний в России, естественными агентами той атлантистской торговой модели, которая развилась и оформилась в англосаксонском и французском обществах.

Позднеромановский государственный строй – это сочетание десакрализированно-монархического фасада, самоубийственной славянофильской геополитики и атлантистски ориентированного рыночного капитализма. Во всех случаях национальная риторика была лишь ширмой и фигурой речи, за которой стояли политико-социальные тенденции, не просто далекие от истинных интересов русского народа, но прямо противоположные этим интересам.

Еще один элемент этой модели является довольно сомнительным – это принцип губернского административного деления Российской Империи. Хотя на практике это не мешало свободному развитию народов, входивших в состав Российской Империи, и в нормальном случае русские только помогали этносам образовать и развить свою специфическую культуру, юридическое непризнание культурно-этнических и религиозных автономий, некоторый жесткий государственный нивелирующий централизм были не лучшими методами вовлечения наций в единодушное и свободное континентальное имперостроительство. Элементы “государства-нации” проявились в последние периоды Романовых точно так же, как и в последние десятилетия СССР, и эффект этого был весьма схожим отчуждение этносов от Москвы (Санкт-Петербурга) и русских, сепаратистские настроения, всплеск “малого национализма” и т. д. И как ответная реакция следовало вырождение великой русской мессианской воли в банальный национал-шовинизм.

В монархической России позитивной была именно культурно-религиозная сторона, номинальная верность сакральным традициям, память об идеале Святой Руси, Священном Царстве, о Москве – Третьем Риме. Православная Церковь как оплот догматической Истины, симфония [c.210] Самодержавия, осознание исторической миссии богоносного русского народа – суть духовные символы истинной Русской Империи, которые имеют архетипическую, непреходящую ценность, которую, однако, следует очистить от формализма, демагогии и фарисейского налета. Но противоестественная геополитика, податливость к капитализации, недооценка этнического и религиозного фактора у малых внутриимперских народов, антигерманская, антияпонская и антиосманская ориентация Империи поздних Романовых – все это должно быть осознано как тупиковый политический путь, не имеющий ничего общего с подлинными интересами русского народа, что и было доказано историческим крахом этой модели.

 

3.6. К новой Евразийской Империи

 

На основании предшествующих соображений можно сделать определенные выводы касательно перспективы грядущей Империи как единственной формы достойного и естественного существования русского народа и единственной возможности довести до конца его историческую и цивилизационную миссию.

1. Грядущая Империя не должна быть “региональной державой” или “государством-нацией”. Это очевидно. Но следует особенно подчеркнуть, что такая Империя никогда на сможет стать продолжением, развитием региональной державы или государства-нации, так как подобный промежуточный этап нанесет непоправимый ущерб глубинной национальной имперской тенденции, вовлечет русский народ в лабиринт неразрешимых геополитических и социальных противоречий, а это, в свою очередь, сделает невозможным планомерное и последовательное, логичное имперостроительство.

2. Новая Империя должна строиться сразу именно как Империя, и в основание ее проекта должны уже сейчас быть заложены полноценные и развитые сугубо имперские принципы. Нельзя отнести это процесс к далекой перспективе, надеясь на благоприятные условия в будущем. Для создания великой Русской Империи таких условий не будет никогда, если уже сейчас народ и политические силы, стремящиеся выступать от его имени, не утвердят сознательно и ясно своей фундаментальной государственной и геополитической ориентации. Империя не просто очень большое государство. Это нечто совсем [c.211] иное. Это стратегический и геополитический блок, превосходящий параметры обычного государства, это Сверхгосударство. Практически никогда обычное государство не развивалось в Империю. Империи строились сразу как выражение особой цивилизационной воли, как сверхцель, как гигантский мироустроительный импульс. Поэтому уже сегодня следует определенно сказать: не Русское Государство, но Русская Империя. Не путь социально-политической эволюции, но путь геополитической Революции.

3. Геополитические и идеологические контуры Новой Империи русских должны определяться на основе преодоления тех моментов, которые привели к краху исторически предшествующих имперских форм. Следовательно, Новая Империя должна:

– быть не материалистической, не атеистической, не экономикоцентристской;

– иметь либо морские границы, либо дружественные блоки, на прилегающих континентальных территориях;

– обладать гибкой и дифференцированной этнорелигиозной структурой внутреннего политико-административного устройства, т.е. учитывать локальные, этнические, религиозные, культурные, этические и т. д. особенности регионов, придав этим элементам юридический статус;

– сделать участие государства в управлении экономикой гибким и затрагивающим только стратегические сферы, резко сократить социальный цикл, добиться органического соучастия народа в вопросах распределения;

(Эти первые четыре пункта вытекают из анализа причин краха Советской Империи.)

– наполнить религиозно-монархическую формулу истинно сакральным содержанием, утраченным под влиянием светского Запада на романовскую династию, осуществить православную “консервативную революцию”, чтобы вернуться к истокам подлинного христианского мировоззрения;

– превратить термин “народность” из уваровской формулы в центральный аспект социально-политического устройства, сделать Народ главной, основополагающей политической и правовой категорией, противопоставить органическую концепцию Народа количественным нормам либеральной и социалистической юриспруденции, разработать теорию “прав народа”; [c.212]

– вместо славянофильской геополитики обратиться к евразийским проектам, отвергающим антигерманскую политику России на Западе и антияпонскую на Востоке, покончить с атлантистской линией, замаскированной под “русский национализм”;

– воспрепятствовать процессам приватизации и капитализации, а также биржевой игре и финансовым спекуляциям в Империи, ориентироваться на корпоративный, коллективный и государственный контроль народа над экономической реальностью, отбросить сомнительную химеру “национального капитализма”;

– вместо губернского принципа перейти к созданию этнорелигиозных областей с максимальной степенью культурной, языковой, экономической и юридической автономии, строго ограничив их в одном в политическом, стратегическом, геополитическом и идеологическом суверенитете.

(Эти пять пунктов вытекают из критики царистской модели.)

Строители Новой Империи должны активно противостоять “младоросским” тенденциям в русском национализме, стремящимся к закреплению за Россией статуса “государства-нации”, а также со всеми ностальгически ми политическими силами, содержащими в своих геополитических проектах апелляцию к тем элементам, которые уже приводили Империю к катастрофе.

Существование русского народа как органической исторической общности немыслимо без имперостроительного, континентального созидания. Русские останутся народом только в рамках Новой Империи.

Эта Империя, по геополитической логике, на этот раз должна стратегически и пространственно превосходить предшествующий вариант (СССР). Следовательно, Новая Империя должна быть евразийской, великоконтинентальной, а в перспективе Мировой.

Битва за мировое господство русских не закончилась. [c.213]

 

Глава 4. Передел мира

 

4.1. Суша и море. Общий враг

 

Новая Империя, которую предстоит создавать русскому народу, имеет свою внутреннюю геополитическую логику, вписанную в естественную структуру географического пространства планеты.

Основной геополитический закон, сформулированный яснее всего Макиндером, гласит, что в истории постоянным и основным геополитическим процессом является борьба сухопутных, континентальных держав (с естественной формой идеократического политического устройства) против островных, морских государств (торгового, рыночного, экономического строя). Это извечное противостояние Рима Карфагену, Спарты Афинам, Англии Германии и т. д. С начала XX века это противостояние двух геополитических констант стало приобретать глобальный характер. Морским, торговым полюсом, втягивающим в свою орбиту все остальные страны, стали США, а сухопутным полюсом – [c.214] Россия. После Второй мировой войны две сверхдержавы окончательно распределили цивилизационные роли. США стратегически поглотили Запад и прибрежные территории Евразии, а СССР объединил вокруг себя гигантскую континентальную массу евразийских пространств. С точки зрения геополитики как науки, в холодной войне нашло свое выражение древнее архетипическое противостояние Моря и Суши, плутократии и идеократии, цивилизации торговцев и цивилизации героев (дуализм “героев и торгашей”, по выражению Вернера Зомбарта, автора одноименной книги).

Распад Восточного блока, а затем и СССР нарушил относительный геополитический баланс в пользу атлантизма, т.е. Западного блока и рыночной цивилизации в целом. Однако геополитические тенденции представляют собой объективный фактор, и упразднить их волюнтаристическим, “субъективным” способом не представляется возможным. Тенденции Суши, континентальные импульсы не могут быть отменены в одностороннем порядке, и следовательно, создание новой сухопутной, восточной, континентальной Империи является потенциальной геополитической неизбежностью.

Атлантический, морской, торговый полюс цивилизации сегодня, безусловно, предельно силен и могущественен, но объективные факторы делают континентальную реакцию Востока практически неотвратимой. Сухопутная Империя потенциально существует всегда и ищет лишь удобных обстоятельств, чтобы реализоваться в политической реальности.

На ясном осознании этой геополитической неизбежности должна строиться Новая Империя. В этой Империи естественной ключевой функцией будут обладать именно русские, так как они контролируют те земли, которые являются осевыми в евразийской континентальной массе. Новая Империя не может быть никакой иной, кроме как Русской, поскольку и территориально, и культурно, и цивилизационно, и социально-экономически, и стратегически русские естественно и органично соответствуют этой планетарной миссии и идут к ее осуществлению на всем протяжении своей национальной и государственной истории. Русские земли Макиндер называл “географической осью истории”, т.е. тем пространством, вокруг которого создавалась береговая цивилизация Евразии (отождествляющаяся часто с “цивилизацией” вообще) под влиянием диалектического противостояния морских (внешних) [c.215] и сухопутных (внутренних) культурно-политических импульсов. Какой-то другой народ или какая-то другая страна сможет выступать в роли полюса евразийской континентальной Империи, только захватив контроль над совокупностью русских земель, а для этого необходимо выполнить практически невероятное условие – уничтожить русский народ, стереть с лица земли русскую нацию. Так как это представляется маловероятным, русским надо признать, осознать и взять на себя в очередной раз сложную роль центра Евразийской Империи.

В основу геополитической конструкции этой Империи должен быть положен фундаментальный принцип – принцип “общего врага”. Отрицание атлантизма, отвержение стратегического контроля США и отказ от верховенства экономических, рыночно-либеральных ценностей – вот та общая цивилизационная база, тот общий импульс, что откроют путь прочному политическому и стратегическому союзу, создадут осевой костяк грядущей Империи. Подавляющее большинство евразийских государств и народов имеют континентальную, “сухопутную” специфику национальной истории, государственных традиций, экономической этики. Подавляющее большинство этих государств и народов воспринимает американское политическое и стратегическое влияние как непосильное бремя, отчуждающее нации от их исторической судьбы. Несмотря на все внутренние цивилизационные, религиозные и социально-экономические различия евразийских держав между собой у них есть прочный и непоколебимый “общий знаменатель” – неприязнь к тотальности атлантистского контроля, желание освободиться от заокеанской опеки того Торгового Строя, который усиленно насаждается США, оплотом “морской” цивилизации.

Различия в региональных интересах евразийских государств, в религиозной, этнической, расовой и культурной ориентации – все это немаловажные факторы, с которыми нельзя не считаться. Однако о них можно говорить всерьез и полновесно только тогда, когда исчезнет удушающее экономическое и стратегическое влияние “общего врага”, навязывающего ту модель, которая чужда практически всем – и христианам, и социалистам, и мусульманам, и национал-капиталистам, и буддистам, и коммунистам, и индуистам. Пока же доминирование США сохраняется, все внутриевразийские конфликты и противоречия носят искусственный характер, так как подобное выяснение отношений имеет смысл лишь при отсутствии более глобального фактора, [c.216] который, на практике, организует и контролирует эти конфликты с целью поддержать в Евразии разобщенность и дробление. В этом смысле все “региональные державы” в Евразии логически служат интересам атлантистов, так как, будучи не в состоянии оказать им масштабное сопротивление (а это возможно только в имперском стратегическом контексте), они целиком зависят от единственной Сверхдержавы и направляют свою энергию на соседей только с санкции заокеанских властителей.

 

 

Геополитическая революция против планетарной доминации Запада основана на союзе Бедного Юга с Россией-Евразией. [c.217]

 

“Общий враг”, атлантизм, должен стать связующим компонентом новой геополитической конструкции. Эффективность этого фактора не подлежит сомнению, а все доводы против этого соображения либо наивно не учитывают объективной серьезности и тотальности атлантистской доминации, либо сознательно отвлекают геополитическое внимание от единственной ответственной и реалистической перспективы в пользу второстепенных региональных проблем, вообще не имеющих никакого решения без учета глобальной расстановки сил.

Евразии предопределено географическое и стратегическое объединение. Это строго научный геополитический факт. В центре такого объединения неминуемо должна стоять Россия. Движущей силой объединения неизбежно должен быть русский народ. С этой миссией полностью гармонирует и цивилизационная миссия русских, и их универсалистский идеал, и логика исторического становления нации и государства. Новая Евразийская Империя вписана в географическую и политическую предопределенность мировой истории и мировой геополитики. Спорить с этим обстоятельством бессмысленно. Интересы русского народа неотделимы от построения такой континентальной конструкции.

Евразийская геополитика Новой Империи не просто географическая абстракция или выражение гипотетической воли к безграничной экспансии. Ее принципы и основные направления учитывают и геополитические константы, и актуальную политическую ситуацию, и реально существующие международные тенденции, и стратегический баланс сил, и экономико-ресурсные закономерности. Поэтому евразийский имперский проект несет в себе одновременно несколько измерений – культурное, стратегическое, историческое, экономическое, политическое и т. д. Важно с самого начала подчеркнуть, что в том или ином “осевом” геополитическом альянсе при создании Империи речь идет о [c.218] совершенно разной степени интеграции в зависимости от уровня. В одном случае может быть культурное или этническое сближение, в другом – религиозное, в третьем – экономическое. Эти вопросы имеют в каждом конкретном случае особое решение. Единственной универсальной интегрирующей реальностью в будущей Евразийской Империи станет категорический императив стратегического объединения, т.е. такого геополитического альянса, который позволит по всем стратегическим направлениям эффективно противостоять атлантическим влияниям, американскому геополитическому давлению и политико-экономическому диктату.

Стратегическое объединение континента, о котором идет речь, должно обеспечить контроль над морскими границами Евразии по всем сторонам света, континентальную экономическую, промышленную и ресурсную автаркию, централизованное управление евразийскими вооруженными силами. Все остальные аспекты внутриевразийской интеграции будут решаться на основании гибких, дифференцированных принципов в зависимости от каждого конкретного случая. Это фундаментальное соображение необходимо постоянно иметь в виду, чтобы избежать необоснованных сомнений и возражений, могущих возникнуть в том случае, если вместо стратегического объединения кто-то ошибочно посчитает, что дело касается политического, этнического, культурного, религиозного или экономического объединения. Кстати, такую подмену с необходимостью будут вполне сознательно осуществлять представители “малого национализма” всех народов, упрекая евразийцев и континентальных имперостроителей в том, что они хотят растворить свои этносы, религии, культуры и т. д. в новой “интернационалистской утопии”. Евразийский проект никоим образом не ведет к нивелировке наций, напротив, он исходит из необходимости сохранения и развития идентичности народов и культур, только при этом в нем речь идет не о безответственных романтических грезах “малых националистов” (которые на практике приводят лишь к шовинизму и самоубийственным этническим конфликтам), но о серьезном и объективном понимании актуальной ситуации, где достичь этой цели можно лишь при условии радикального подрыва мирового влияния атлантистского Запада с его рыночной, либеральной идеологией, претендующей на мировое господство.

Теперь остается лишь выяснить специфику этого континентального [c.219] проекта, учитывая те негативные факторы, которые сорвали в предшествующие периоды осуществление этого грандиозного цивилизационного плана.

 

4.2. Западная ось: Москва – Берлин. Европейская Империя и Евразия

 

На Западе Новая Империя имеет прочный геополитический плацдарм, которым является Средняя Европа.

Средняя Европа представляет собой естественное геополитическое образование, объединенное стратегически, культурно и отчасти политически. Этнически в это пространство входят народы бывшей Австро-Венгерской Империи, а также Германия, Пруссия и часть польских и западно-украинских территорий. Консолидирующей силой Средней Европы традиционно является Германия, объединяющая под своим контролем этот геополитический конгломерат.

Средняя Европа по естественно-географическим и историческим соображениям имеет ярко выраженный “сухопутной”, континентальный характер, противостоящий “морским”, “атлантическим” пространствам Западной Европы. В принципе, политическое влияние Средней Европы может распространяться и южнее – в Италию и Испанию, чему было много исторических прецедентов. Геополитической столицей Средней Европы логичнее всего считать Берлин как символ Германии, являющейся, в свою очередь, символом и центром всего этого образования. Только Германия и немецкий народ обладают всеми необходимыми качествами для эффективной интеграции этого геополитического региона – исторической волей, прекрасно развитой экономикой, привилегированным географическим положением, этнической однородностью, сознанием своей цивилизационной миссии. Сухопутная и идеократическая Германия традиционно противостояла торгово-морской Англии, и специфика этого геополитического и культурного противостояния заметно затронула европейскую историю, особенно после того, как немцам удалось наконец создать свое собственное государство.

Англия геополитически является наименее европейским государством, чьи стратегические интересы традиционно противоположны среднеевропейским державам и, шире, континентальным тенденциям в Европе. Однако параллельно усилению роли США и захвату ими практически [c.220] полного контроля над английскими колониями стратегическая роль Англии значительно уменьшилась, и сегодня в Европе эта страна выступает, скорее как экстерриториальная плавучая база США, чем как самостоятельная сила. Как бы то ни было, в пределах Европы Англия является наиболее враждебной континентальным интересам страной, антиподом Средней Европы, а следовательно, Новая Евразийская Империя имеет в ее лице политического, идеологического и экономического противника. Вряд ли будет возможно волевым образом переломить цивилизационный путь этой специфической страны, создавшей в свое время гигантскую торгово-колониальную империю чисто “морского” типа и столь способствовавшей появлению всей современной западной цивилизации, основанной на торговле, количестве, капитализме, спекуляции и биржевой игре. Это совершенно нереально, и поэтому в евразийском проекте Англия станет с неизбежностью “козлом отпущения”, так как европейские процессы континентальной интеграции будут с необходимостью проходить не просто без учета английских интересов, но даже в прямой противоположности к этим интересам. В данном контексте немалую роль должна сыграть европейская и, шире, евразийская поддержка ирландского, шотландского и уэлльского национализма, вплоть до поощрения сепаратистских тенденций и политической дестабилизации Великобритании.

Другим противоречивым геополитическим образованием является Франция. Во многом французская история носила атлантистский характер, противостоящий континентальным и среднеевропейским тенденциям. Франция была основным историческим противником Австро-Венгерской Империи, всячески поддерживала раздробленное состояние немецких княжеств, тяготея к “прогрессизму” и “централизму” антитрадиционного и противоестественного типа. Вообще, с точки зрения подрыва европейской континентальной традиции, Франция всегда была в авангарде, и во многих случаях французская политика отождествлялась с самым агрессивным атлантизмом. По крайней мере, так дело обстояло до тех пор, пока США не взяли на себя планетарной функции главного полюса атлантизма.

Во Франции существует и альтернативная геополитическая тенденция, восходящая к континентальной линии Наполеона (которого еще Гете воспринимал как вождя сухопутной интеграции Европы) и ярко воплотившаяся в европейской политике де Голля, искавшего альянса с [c.221] Германией и создания независимой от США европейской конфедерации. Отчасти эта же линия вдохновляла и франко-германские проекты Миттерана. Как бы то ни было, гипотетически можно представить себе такой поворот событий, что Франция признает верховенство фактора Средней Европы и добровольно пойдет на соучастие в геополитическом европейском блоке с антиамериканской и континентальной ориентацией. Территория Франции является необходимым компонентом евразийского блока на Западе, так как от этого напрямую зависит контроль над атлантическим побережьем, и соответственно, безопасность Новой Империи на западных рубежах. Франко-германский союз в любом случае является главным звеном евразийской геополитики на континентальном Западе при том условии, что приоритетными здесь будут интересы Средней Европы, именно ее автаркия и геополитическая независимость. Такой проект известен под названием “Европейской Империи”. Интеграция Европы под эгидой Германии как основа такой Европейской Империи идеально вписывается в евразийский проект и является наиболее желательным процессом в деле более глобальной континентальной интеграции.

Все тенденции к европейскому объединению вокруг Германии (Средней Европы) будут иметь положительный смысл только при соблюдении одного фундаментального условия – создания прочной геополитической и стратегической оси Москва – Берлин. Сама по себе Средняя Европа не обладает достаточным политическим и военным потенциалом для того, чтобы получить действительную независимость от атлантистского контроля США. Более того, в нынешних условиях трудно ожидать от Европы подлинного геополитического и национального пробуждения без революционного воздействия русского фактора. Европейская Империя без Москвы и, шире, Евразии не только не способна полноценно организовать свое стратегическое пространство при дефиците военной мощи, политической инициативы и природных ресурсов, но и в цивилизационном смысле не имеет ясных идеалов и ориентиров, так как влияние Торгового Строя и рыночных либеральных ценностей глубоко парализовало основы национального мировоззрения европейских народов, подорвало их исторические органические системы ценностей. Европейская Империя станет полноценной геополитической и цивилизационной реальностью только под воздействием новой идеологической, политической и духовной энергии из глубин [c.222] континента, т.е. из России. Кроме того, только Россия и русские смогут обеспечить Европе стратегическую и политическую независимость и ресурсную автаркию. Поэтому Европейская Империя должна формироваться именно вокруг Берлина, находящегося на прямой и жизненной оси с Москвой.

Евразийский импульс должен исходить исключительно из Москвы, передавая цивилизационную миссию (при соответствующей адаптации к европейской специфике) русских Берлину, а тот, в свою очередь, приступит к европейской интеграции по принципам и проектам, вдохновленным глубинным геополитическим континентальным импульсом. Залог адекватности Европейской Империи заключается в однозначном преобладании русофильских тенденций в самой Германии, как это понимали лучшие немецкие умы – от Мюллера ван ден Брука до Эрнста Никиша, Карла Хаусхофера и Йордиса фон Лохаузена. И как продолжение такого геополитического русофильства остальная Европа (и в первую очередь, Франция) должна следовать германофильской ориентации. Только при таких условиях западный вектор Евразийской Империи будет адекватным и прочным, стратегически обеспеченным и идеологически последовательным. Но следует признать, что никакое иное объединение Европы просто невозможно без глубинных противоречий и внутренних расколов. К примеру, нынешнее объединение Европы под американским, натовским контролем очень скоро даст почувствовать всю свою геополитическую и экономическую противоречивость, а следовательно, оно неминуемо будет или сорвано, или приостановлено, или спонтанно приобретет неожиданное, антиамериканское (и потенциально евразийское) измерение, которое предвидел Жан Тириар.

Важно сразу подчеркнуть, что объединение Европы вокруг Германии должно учитывать крупные политические просчеты предыдущих попыток, и в первую очередь, провал эпопеи Гитлера и Третьего Райха. Геополитическое объединение Европы вокруг Средней Европы (Германии) ни в коем случае не должно подразумевать этнической доминации немцев или создания централизованной структуры якобинского толка в виде гигантского Немецкого Государства. По словам Тириара, “главная ошибка Гитлера в том, что он хотел сделать Европу немецкой, в то время, как он должен был стремиться сделать ее европейской”. Этот тезис остается совершенно актуальным и на сегодняшнем этапе, и вообще может относиться ко всем неоимперским [c.223] процессам, в том числе и в России. Европейская Империя, организованная вокруг Германии, должна быть именно европейской, свободной от этнической и лингвистической доминации какого-то одного народа. Чтобы быть геополитическим сердцем Европы, Германия должна приобрести сверхнациональный, цивилизационный, собственно имперский характер, отказавшись от противоречивых и невыполнимых попыток создания расово однородного “государства-нации”. Европейские народы должны быть равными партнерами в строительстве западного плацдарма Евразии и адаптировать общий имперский импульс к своей собственной национальной и культурной специфике. Европейская Империя должна не подавлять европейские нации, не подчинять их немцам или русским, но, напротив, освобождать их из-под гнета количественной, потребительской, рыночной цивилизации, пробуждать их глубинные национальные энергии, возвращать их в лоно истории как самостоятельных, живых и полноценных политических субъектов, чья свобода будет гарантирована стратегической мощью всей Евразии.

Создание оси Берлин – Москва как западной несущей конструкции Евразийской Империи предполагает несколько серьезных шагов в отношении стран Восточной Европы, лежащих между Россией и Германией. Традиционная атлантистская политика в этом регионе основывалась на макиндеровском тезисе о необходимости создания здесь “санитарного кордона”, который служил бы конфликтной буферной зоной, предотвращающей возможность русско-германского союза, жизненно опасного для всего атлантистского блока. С этой целью Англия и Франция стремились всячески дестабилизировать восточно-европейские народы, внушить им мысль о необходимости “независимости” и освобождения от германского и русского влияний. Кроме того дипломатический потенциал атлантистов любыми способами стремился укрепить русофобские настроения в Германии и германофобские в России, чтобы втянуть обе эти державы в локальный конфликт по разделу сфер влияния на промежуточных пространствах в Польше, Румынии, Сербии, Венгрии, Чехословакии, Прибалтике, на Западной Украине и т. д. Ту же линию преследуют и нынешние стратеги НАТО, выдвигая идею создания “черноморско-балтийской федерации” государств, которая была бы непосредственно связана с атлантизмом и потенциально враждебна как России, так и Германии. [c.224]

 

 

Основные оси евразийского стратегического блока [c.225]

 

Ось европейской интеграции [c.225]

 

Создание оси Берлин – Москва предполагает первым делом срыв [c.224] организации в Восточной Европе “санитарного кордона” и активную борьбу с носителями русофобии в Германии и германофобии в России. Вместо того, чтобы руководствоваться региональными интересами в зоне обоюдных влияний и поддерживать в одностороннем порядке политически и этнически близкие народы этого региона, Россия и Германия должны все спорные вопросы решать совместно и заранее, выработав общий план перераспределения географии влияния в этом регионе, а затем жестко пресекать все локальные инициативы восточноевропейских наций по пересмотру русско-германских планов. При этом главное, к чему надо стремиться, это категорическое устранение всякого подобия “санитарного кордона”, заведомое развеяние иллюзий промежуточных государств относительно их потенциальной независимости от геополитически могущественных соседей. Необходимо создать непосредственную и ясную границу между дружественными Россией и Средней Европой (Германией), и даже в перспективе создания единого стратегического блока по оси Берлин-Москва эта граница должна сохранять свое геополитическое значение как лимит культурной, этнической и религиозной однородности, чтобы заведомо исключить этническую или конфессиональную экспансию на пограничных пространствах. Русско-украинские, русско-прибалтийские, русско-румынские, русско-польские и т. д. отношения должны изначально рассматриваться не как двухсторонние, но как трехсторонние с участием Германии. То же самое касается и отношений между Германией и восточно-европейскими странами (народами); они также должны носить тройственный характер с обязательным участием русской стороны (и с исключением во всех случаях постороннего, атлантистского, американского вмешательства). Например, немецко-украинские отношения должны с необходимостью быть немецко-русско-украинскими; немецко-прибалтийские – немецко-русско-прибалтийскими; немецко-польские – немецко-русско-польскими и т. д. [c.226]

 

 

Геополитическое перераспределение зон влияния в Восточной Европе между Россией и Германией [c.227]

 

Ось Москва – Берлин поможет решить целый комплекс важнейших проблем, с которыми сталкиваются сегодня и Россия и Германия. Россия в таком альянсе получает прямой доступ к высоким технологиям, к мощным инвестициям в промышленность, приобретает гарантированное соучастие Европы в экономическом подъеме русских земель. При этом экономической зависимости от Германии ни в коем случае не наступит, так как Германия будет соучаствовать в России не как [c.226] благотворительная сторона, а как равноправный партнер, получающий взамен от Москвы стратегическое прикрытие, гарантирующее Германии политическое освобождение от доминации США и ресурсную независимость от энергических резервов Третьего мира, контролируемых атлантизмом (на этом и основан энергетический шантаж Европы со стороны США). Германия сегодня – экономический гигант и политический карлик. Россия с точностью до наоборот – политический гигант и экономический калека. Ось Москва – Берлин излечит недуг обоих партнеров и заложит основание грядущему процветанию Великой России и Великой Германии. А в дальней перспективе это приведет к образованию прочной стратеги ческой и экономической конструкции для создания всей Евразийской Империи – Европейской Империи на Западе и Русской Империи на Востоке Евразии. При этом благосостояние отдельных частей этой континентальной конструкции послужит процветанию целого.

Как предварительные шаги в деле образования оси Москва – Берлин имеет смысл тщательно очистить культурно-историческую перспективу взаимных отношений от темных сторон прошлой истории русско-германских войн, которые были следствием успешной подрывной деятельности атлантистского лобби в Германии и России, а не выражением политической воли наших континентальных народов. В этой перспективе целесообразно вернуть Калининградскую область (Восточную Пруссию) Германии, чтобы отказаться от последнего территориального символа страшной братоубийственной войны. Для того, чтобы это действие не стало бы восприниматься русскими как очередной шаг в геополитической капитуляции, Европе имеет смысл предложить России другие территориальные аннексии или иные формы расширения стратегической зоны влияния, особенно из числа тех государств, которые упрямо стремятся войти в “черноморско-балтийскую федерацию”. Вопросы реституции Восточной Пруссии должны быть неразрывно связаны с территориальным и стратегическим расширением России, и Германия, помимо сохранения в калининградской области российских военных баз, должна со своей стороны способствовать дипломатически и политически усилению стратегических позиций России на Северо-западе и Западе. Страны Прибалтики, Польша, Молдавия и Украина – как потенциальный “санитарный кордон” – должны подвергнуться геополитической трансформации не после реституции Пруссии, а [c.228] одновременно с ней, как элементы одного и того же процесса окончательного фиксирования границ между дружественными Россией и Средней Европой.

Слова Бисмарка “на Востоке у Германии врага нет” должны вновь стать доминантой немецкой политической доктрины, и обратная максима должна быть принята и русскими правителями – “на Западных рубежах, в Средней Европе у России есть только друзья”. Однако для того, чтобы это стало реальностью, а не только благопожеланиями, необходимо добиться того, чтобы именно геополитика и ее законы стали главной базой для принятия всех существенных внешнеполитических решений и в Германии и в России, так как только с этой точки зрения необходимость и неизбежность теснейшего русско-немецкого союза могут быть осознаны, поняты и признаны тотально и до конца. В противном случае апелляция к историческим конфликтам, недоразумениям и спорам сорвет всякую попытку создания прочной и надежной базы жизненно важной оси Москва – Берлин.

 

4.3. Ось Москва – Токио. Паназиатский проект.

К евразийской Трехсторонней комиссии

 

Новая Империя должна иметь четкую стратегию относительно своей восточной составляющей. Поэтому восточные пределы Евразии для этой Империи обладают такой же стратегической значимостью, как и проблемы Запада.

Исходя из основополагающего принципа “общего врага”, Россия должна стремиться к стратегическому альянсу именно с теми государствами, которые более других тяготятся политическим и экономическим давлением атлантистской сверхдержавы, имеют историческую традицию геополитических проектов, противоположных атлантизму, и обладают достаточной технологической и экономической мощью для того, чтобы стать ключевой геополитической реальностью нового блока.

В этой перспективе совершенно безусловной представляется необходимость максимального сближения с Индией, являющейся нашим естественным геополитическим союзником в Азии и по расовым, и по политическим, и по стратегическим параметрам. После деколонизации Индия стремилась избежать любыми средствами вхождения в капиталистический блок и фактически возглавляла движение [c.229] “неприсоединившихся стран”, искавших в узком “ничейном” геополитическом пространстве возможностей придерживаться политики “Третьего Пути” с нескрываемой симпатией к СССР. Сегодня же, когда в России отменена жесткая коммунистическая догматика, препятствий для теснейшего сближения с Индией вообще не существует.

Индия сама по себе континент. Сфера ее геополитического влияния ограничивается, однако, Индостаном и небольшой зоной в Индийском океане, расположенной южнее полуострова. Индия с необходимостью станет стратегическим союзником Новой Империи, ее юго-восточным форпостом, хотя при этом надо учитывать, что индийская цивилизация не склонна к геополитической динамике и территориальной экспансии, а кроме того, индуистская традиция не имеет в себе универсального религиозного измерения, и поэтому важную роль эта страна может играть лишь в ограниченной части Азии. Одновременно, довольно слабое экономическое и технологическое развитие этой страны не позволяет опереться на нее в полной мере, а следовательно, никаких проблем Новой Империи альянс с ней на данном этапе не решит. Индия сможет служить стратегическим форпостом Евразии, и на этом ее миссия фактически исчерпывается (если не брать во внимание ее духовную культуру, знакомство с которой может способствовать выяснению важнейших метафизических ориентиров Империи).

Индия – важный союзник Евразии, но не главный. На роль подлинного восточного полюса Евразии претендуют в сегодняшнем мире две геополитические реальности – это Китай и Япония. Но между этими странами существует глубинный геополитический антагонизм, имеющий долгую историю и соответствующий типологии двух цивилизаций. Следовательно, Россия должна выбрать что-то одно. Проблема не может ставиться таким образом: и Китай и Япония одновременно. Здесь необходим выбор.

На первый взгляд, Китай представляет собой сухопутную континентальную массу, его цивилизация носит традиционный авторитарный (неторговый) характер, и само сохранение коммунистической идеологии при проведении либеральных реформ в современном Китае, казалось, должно было бы окончательно способствовать выбору именно Китая, в противовес капиталистической, островной Японии. Однако, история показывает, что именно Китай, а не Япония, геополитически являлся важнейшей базой англосаксонских сил на евразийском [c.230] континенте, тогда как Япония, напротив, поддерживала союз с центрально-европейскими странами противоположной ориентации.

Для того, чтобы понять этот парадокс, следует внимательно посмотреть на карту и отметить на ней географию двух последних мировых войн. В северном полушарии можно условно выделить четыре геополитические зоны, соответствующие главным участникам мировых конфликтов (странам или блокам государств). Крайний Запад, атлантизм, объединяет США, Англию, Францию и несколько других европейских стран. Эта зона обладает совершенно определенной геополитической ориентацией, однозначно тождественной “морской”, “карфагенской” линии мировой истории. Это пространство максимальной цивилизационной активности и источник всех антитрадиционных, “прогрессивных” преобразований.

Вторая зона – Средняя Европа, Германия, Австро-Венгрия. Это пространство, непосредственно прилегающее к атлантистскому блоку с Востока, с геополитической точки зрения, обладает всеми признаками антиатлантистской, континентальной, сухопутной ориентации и географически тяготеет к Востоку.

Третья зона – это собственно сама Россия, лежащая в центре тяжести континента и ответственная за судьбу Евразии. Сухопутная и нелиберальная, “консервативная” сущность России очевидна.

И наконец, четвертой зоной является тихоокеанский ареал, где центральной ролью наделена именно Япония, развивающаяся быстро и динамично и обладающая при этом жесткой системой традиционалистских ценностей и ясным пониманием своей геополитической роли. При этом Япония ориентирована сущностно антизападно и антилиберально, так как ее ценностная система представляет собой нечто прямо противоположное идеалам “прогрессивного” атлантистского человечества.

Западный мир (атлантизм) в лице своих самых глубоких идеологов (Макиндер, Мэхэн и т. д.) прекрасно понимал, что самой большой угрозой для планетарного атлантизма являлась бы консолидация всех трех зон Евразии – от среднеевропейской до тихоокеанской с участием и центральной ролью России – против англо-саксонского и французского “прогрессизма”. Поэтому основной задачей атлантистских стратегов было противопоставить три евразийские зоны своим непосредственным соседям и потенциальным союзникам. И русско-германские [c.231] и русско-японские конфликты активно провоцировались именно атлантистами, действовавшими как внутри евразийских правительств, так и извне, используя дипломатические и силовые рычаги. Противники атлантизма начиная с Хаусхофера окончательно пришли к выводу, что эффективное противостояние атлантизму возможно только при отвержении навязываемой трем евразийским зонам логики, т.е. при категорическом отказе русских от германо– и японофобии, а японцев и немцев от русофобии, к каким бы историческим прецедентам сторонники этих “фобий” ни прибегали.

При этом именно Япония как символ всего тихоокеанского пространства обладает в этих антиатлантистских проектах первостепенной значимостью, так как стратегическая позиция Японии, динамика ее развития, специфика ее ценностной системы делают ее идеальным партнером в планетарной борьбе против цивилизации Запада. Китай же, со своей стороны, не играл в этой геополитической картине особой роли, будучи лишен вначале политической независимости (английская колонизация), а потом геополитической динамики. Лишь в период активного маоизма проявилась в самом Китае сугубо почвенная, евразийская тенденция, когда возобладали проекты “крестьянского социализма”, всекитайского национализма и ярко выраженной советофилии. Но такое состояние продлилось очень недолго, и Китай под предлогом несогласия с развитием советской модели снова вернулся к исполнению сомнительной геополитической функции дестабилизации – дальневосточных интересов Евразии и нагнетанию конфликтов с Россией. Нет никаких сомнений, что начатая с 80-х годов китайская перестройка была окончательным поворотом от маоистского периода к проатлантистской модели, что должно было бы окончательно закрепить разрыв Китая с СССР и его ориентацию на Запад. При этом “атлантизация” современного Китая прошла гораздо более успешно, нежели в России, так как экономический либерализм без политической демократизации позволил бесконфликтно поставить Китай в зависимость от западных финансовых групп, сохраняя тоталитарную систему и видимость политической самостоятельности. Либерализм был насажден в Китае тоталитарными методами, и именно поэтому реформа удалась в полной мере. К политической власти партийной олигархии добавилась экономическая власть той же олигархии, успешно приватизировавшей народную промышленность и национальные богатства и сплавившейся с [c.232] интернациональной космополитической элитой Торгового Строя. Экономические успехи Китая представляют собой довольно двусмысленную реальность, так как они достигнуты ценой глубинного компромисса с Западом и не сочетаются ни с какой ясной геополитической концепцией, которая могла бы служить залогом политической самостоятельности и независимости. Скорее всего, новый либеральный Китай, имеющий рядом с собой двух серьезных конкурентов – экономически мощную Японии и стратегически мощную Россию – снова, как уже много раз в истории, вернется к чисто атлантистской функции на Дальнем Востоке, соединив для этого политическую диктатуру и потенцию капиталистического развития. Более того, с чисто прагматической точки зрения, стратегический альянс России с Китаем для создания единого блока немедленно оттолкнет от русских Японию и, соответственно, снова сделает враждебным тот ключевой тихоокеанский регион, от участия которого в общем евразийском проекте зависит конечный геополитический успех противостояния Суши и Моря.

В Новой Империи восточной осью должна быть ось Москва – Токио. Это категорический императив восточной, азиатской составляющей евразийства. Именно вокруг этой оси должны складываться основные принципы азиатской политики Евразии. Япония, являясь самым северным пунктом среди островов Тихого океана, находится в исключительно выгодной географической точке для осуществления стратегической, политической и экономической экспансии на Юг. Федерация тихоокеанского пространства вокруг Японии было основной идеей т.н. “паназиатского проекта”, начавшего реализовываться в 30-е – 40-е годы и прерванного лишь из-за поражения стран Оси в войне. К этому паназиатскому проекту необходимо вернуться сегодня, чтобы подорвать экспансию американского влияния в этом регионе и лишить атлантистов в целом их важнейших стратегических и экономических баз. Согласно некоторым футурологическим прогнозам, в будущем тихоокеанский ареал станет одним из важнейших центров цивилизации в целом, и поэтому борьба за влияние в этом регионе является более чем актуальной – это борьба за будущее.

Паназиатский проект является центром восточной ориентации Новой Империи. Альянс с Японией жизненно необходим. Ось Москва – Токио вопреки оси Москва – Пекин является приоритетной и перспективной, открывающей для континентального имперостроительства [c.233] такие горизонты, которые, наконец, сделают Евразию геополитически завершенной, а атлантистскую империю Запада это предельно ослабит, а возможно, и разрушит окончательно.

Антиамериканизм японцев, прекрасно помнящих ядерный геноцид и ясно осознающих позор политической оккупации, длящейся уже несколько десятилетий, не вызывает сомнений. Принцип “общего врага” здесь налицо. В книге американца Серджа Фридманна “грядущая война с Японией” (книга так и называется “Coming war with Japan”) представляется неизбежной. Экономическая война Японии с США уже идет. У России, строящей Евразийскую Империю, не может быть лучшего союзника.

Ось Москва – Токио решает также ряд важнейших проблем в обеих странах. Во-первых, Россия получает в союзники экономического гиганта, оснащенного высокоразвитой технологией и огромным финансовым потенциалом. Однако у Японии отсутствуют политическая независимость, военно-стратегическая система, прямой доступ к ресурсам. Все, чего не хватает Японии, в изобилии есть у России, а все, чего не хватает русским, в избытке есть у японцев. Объединив усилия в деле построения континентальной Империи, японцы и русские смогли бы в кратчайшие сроки создать небывало могущественный геополитический центр, охватывающий Сибирь, Монголию, саму Японию и в перспективе весь тихоокеанский регион. В обмен на стратегическую защиту и прямой доступ к евразийским ресурсам Япония могла бы быстро и эффективно помочь русским в технологическом развитии и освоении Сибири, заложив остов самостоятельного регионального организма. Японская технологическая и финансовая помощь решила бы множество проблем в России.

Кроме того, Россия с Японией вместе могли бы переструктурировать и дальневосточную часть континентальной Евразии. Показательна в этом отношении постоянно возрастающая интенсивность монгольско-японских контактов, основанных на единстве происхождения, расовой близости и духовно-религиозном родстве. Монголия (возможно, даже Внутренняя Монголия и Тибет, находящиеся в настоящее время под китайской оккупацией), Калмыкия, Тува, Бурятия образуют евразийский буддистский анклав, который мог бы послужить прочным соединяющим элементом между Россией и Японией, дать промежуточные звенья оси Москва – Токио. С одной стороны, эти регионы тесно [c.234] и неразрывно связаны с Россией, а с другой – культурно и расово близки Японии. Буддистский блок мог бы играть важнейшую роль в создании прочной геополитической конструкции на Дальнем Востоке, которая была бы континентальным звеном тихоокеанского паназиатского союза. В случае обострения отношений с Китаем, которое неизбежно произойдет при начале реализации оси Москва – Токио, буддистский фактор будет использоваться как знамя национально-освободительной борьбы народов Тибета и Внутренней Монголии за расширение собственно евразийских, континентальных пространств в ущерб проатлантистскому Китаю.

Вообще говоря, Китай имеет все шансы стать геополитическим “козлом отпущения” при реализации паназиатского проекта. Это может быть осуществлено как при провоцировании внутрикитайского сепаратизма (тибетцы, монголы, мусульманское население Синьцзяна), так и при игре на региональных противоречиях, а также при активной политической поддержке антиатлантистских, сугубо континентальных сил потенциального буддийского (и даосского) лобби внутри самого Китая, что в перспективе может привести к утверждению такого политического режима в самом Китае, который будет лоялен Евразийской Империи. Кроме того, следует предложить Китаю особый вектор региональной геополитики, направленный строго на Юг – к Тайваню и Гонконгу. Экспансия в южном направлении компенсирует отчасти утрату политического влияния Китая на Севере и на Востоке.

Китай в восточных регионах Новой Империи следует уподоблять на Западе не Англии, но Франции, так как в отношении его Евразийская Империя будет руководствоваться двумя критериями – в случае активного противодействия евразийскими проектам с Китаем придется обращаться как с геополитическим противником со всеми вытекающими отсюда последствиями, но если удастся создать внутри страны мощное прояпонское и прорусское одновременно политическое лобби, то в перспективе и сам Китай станет полноценным и равноправным участником континентального проекта.

Ось Москва – Токио вместе с западной осью Москва – Берлин создаст такое геополитическое пространство, которое прямо противоположно главной модели атлантистских идеологов, чьей высшей инстанцией стал сегодня “Трилатераль”, “Трехсторонняя комиссия”. “Трехсторонняя комиссия”, созданная американскими кругами высшего [c.236] политического истэблишмента, предполагает в качестве новой конфигурации планеты стратегическое объединение трех геополитических зон, точно соответствующих трем геополитическим элементам из четырех, о которых мы говорили выше. Три стороны этой комиссии, которая стремится выполнять функции “Мирового Правительства”, соответствуют:

1) американской зоне (США, крайний Запад, чистый атлантизм);

2) европейской зоне (континентальной Европе, Средней Европе, но под эгидой Франции и Англии, а не Германии);

3) тихоокеанской зоне (объединенной вокруг Японии).

“Трилатераль”, таким образом, стремится сконструировать такую геополитическую модель, в которой собственно Евразия (=Россия) будет окружена с двух сторон надежными геополитическими партнерами США, т.е. три зоны из четырех, объемлющих северные регионы планеты, попадают под прямой контроль США. При этом между потенциальным евразийским противником атлантистов (Евразией) и самим центром атлантизма (США) находятся два служебных геополитических пространства (Европа и Япония). Важно заметить, также, что перестройка в Китае в начале 80-х годов была начата именно с подачи представителей “Трехсторонней комиссии”, которые стремились окончательно вернуть Китай в русло атлантистской политики.

 

 

Трилатераль.

Актуальный стратегический союз трех Больших пространств (1 + 2 + 3).

В центре — Америка. Ориентирован против России-Евразии.

Укрепление и расширение Трилатераля — сущность мондиалистской геополитики

 

Анти-Трилатераль.

Возможный стратегический союз трех Больших пространств (2 + 3 + 4).

В центре – Россия. Ориентирован против Америки

Создание Анти-Трилатераля — сущность евразийской геополитики [c.235]

 

Евразийский проект предлагает нечто прямо противоположное планам “Трилатераля”. Новая Империя есть анти-Трилатераль, его обратная, перевернутая модель. Это объединение трех геополитических зон с центром в России, ориентированных против Америки. По той же самой логике, согласно которой США стремятся геополитически удержать Европу и Японию под своим контролем, понимая все стратегические выгоды для американского могущества в такой расстановке сил, Россия при строительстве Новой Империи должна всячески стремиться к созданию прочного стратегического союза с Европой и Японией, чтобы достичь собственной геополитической стабильности, мощи и гарантировать политическую свободу всем евразийским народам. В принципе, речь может идти о создании своей евразийской “Трехсторонней комиссии” с русским, европейским и японским отделениями, в которой будут участвовать, однако, не политики атлантистского и проамериканского толка, а интеллектуальные и политические лидеры национальной ориентации, понимающие геополитическую логику актуального положения дел в [c.237] мире. При этом, естественно, в отличие от “Трилатераля” атлантистского, евразийская “Трехсторонняя комиссия” должна иметь в качестве главного представителя Европы не француза, а немца.

Учитывая стратегическую необходимость японского фактора в евразийском проекте, становится совершенно ясно, что вопрос о реституции Курил не является препятствием для русско-японского альянса. В случае Курильских островов, как и в случае Калининградской области, мы имеем дело с территориальными символами Второй мировой войны, альянсы и весь ход которой был полным триумфом атлантистов, расправившихся со всеми своими противниками одновременно – путем крайнего истощения СССР (при навязывании ему такой геополитической позиции, которая не могла в перспективе не привести к перестроечному развалу) и прямой оккупации Европы и Японии. Курилы – напоминание о нелепой и противоестественной братоубийственной бойне русских и японцев, скорейшее забвение которой является необходимым условием нашего обоюдного процветания. Курилы надо вернуть Японии, но это должно осуществляться в рамках общего процесса новой организации евразийского Дальнего Востока. Кроме того, реституция Курил не может быть осуществлена при сохранении существующего расклада политических сил в России и Японии. Это дело лишь евразийских, имперостроительно ориентированных политиков, которые смогут полноценно отвечать за истинные национальные интересы своих народов. Но понимание геополитической необходимости реституции Курил у евразийской элиты должно присутствовать уже сейчас.

 

4.4. Ось Москва – Тегеран. Среднеазиатская Империя. Панарабский проект

 

Политика Евразийской Империи в южном направлении также должна ориентироваться на твердый континентальный альянс с той силой, которая удовлетворяет и стратегически, и идеологически, и культурно общей евразийской тенденции антиамериканизма. Принцип “общего врага” и здесь должен быть решающим фактором.

На Юге Евразии существует несколько геополитических образований, которые могли бы теоретически выступать в роли южного полюса Новой Империи. Так как Индию и Китай следует отнести к зоне Востока [c.238] и связать с перспективой паназиатской интеграции, то остается только исламский мир, простирающийся от Филиппин и Пакистана до стран “Магриба”, т.е. Западной Африки. В целом вся исламская зона является естественно дружественной геополитической реальностью по отношению к Евразийской Империи, так как исламская традиция, более политизированная и модернизированная, чем большинство других евразийских конфессий, прекрасно отдает себе отчет в духовной несовместимости американизма и религии. Сами атлантисты рассматривают исламский мир в целом как своего потенциального противника, а следовательно, Евразийская Империя имеет в его лице верных потенциальных союзников, стремящихся к единой цели – подрыв и в перспективе полное прекращение американской, западной доминации на планете. Было бы идеально иметь интегрированный исламский мир как южную составляющую всей Евразийской Империи, простирающуюся от Средней Азии до Западной Африки, религиозно единую и политически стабильную, основывающую свою политику на принципе верности традиции и духу. Поэтому в дальней перспективе Исламская Империя на Юге (“новый халифат”) может стать важнейшим элементом Новой Евразии наряду с Европейской Империей на Западе, Тихоокеанской на Востоке и Русской в Центре.

Однако в настоящий момент исламский мир крайне разобщен и внутри него существуют разнообразные идеологические и политические тенденции, а также противоположные друг другу геополитические проекты. Самыми глобальными являются следующие течения:

1) иранский фундаментализм (континентального типа, антиамериканский, антиатлантистский и геополитически активный);

2) турецкий светский режим (атлантистского типа, акцентирующий пантюркистскую линию);

3) панарабизм, проповедуемый Сирией, Ираком, Ливией, Суданом, отчасти Египтом и Саудовской Аравией (довольно разноплановые и противоречивые проекты в каждом конкретном случае);

4) саудовский ваххабитский тип фундаментализма (геополитически солидарный с атлантизмом);

5) разнообразные версии “исламского социализма” (Ливия, Ирак, Сирия, модели близкие к панарабизму “левого” толка).

Сразу ясно, что чисто атлантистские полюса в исламском мире, будь они “светскими” (как в случае Турции) или исламскими (в случае [c.239] Саудовской Аравии), не могут выполнять функции южного полюса Евразии в глобальном проекте континентальной Империи. Остается “иранский фундаментализм” и “панарабизм” (левого толка).

 

 

Стрелками показано, какие азиатские страны должна поддерживать евразийская геополитика в региональных конфликтах. [c.240]

 

С точки зрения геополитических констант, приоритетом в этом вопросе обладает, безусловно, Иран, так как он удовлетворяет всем евразийским параметрам – это крупная континентальная держава, тесно связанная со Средней Азией, радикально антиамериканская, традиционалистская и акцентирующая одновременно “социальный” политический вектор (защита “мустазафов”, “обездоленных”). Кроме того, Иран занимает такую позицию на карте материка, что создание оси Москва– Тегеран решает огромное число проблем для Новой Империи. Включив Иран в качестве южного полюса Империи, Россия мгновенно достигла бы той стратегической цели, к которой она шла (неверными путями) несколько столетий – выход к теплым морям. Этот стратегический аспект – отсутствие у России такого выхода – был главной козырной картой атлантистской геополитики еще со времен колониальной Англии, которая полностью контролировала Азию и Восток, пользуясь именно отсутствием у России прямого доступа к южным берегам континента. Все русские попытки выйти в Средиземноморье через Босфор и Дарданеллы были стремлением к соучастию в политической организации прибрежных районов Евразии, где безраздельно властвовали англичане, легко пресекавшие любые попытки русской экспансии через контроль над этой береговой зоной. Однако, даже если бы России удалось это осуществить, атлантистский контроль над Гибралтаром всегда оставался бы препятствием для действительно крупномасштабных морских операций и не дал бы России подорвать английское могущество. Только Иран, континентально примыкающий к России и выходящий непосредственно в Индийский океан, и тогда и теперь мог и может быть радикальным решением этой важнейшей геополитической проблемы. Получив стратегический доступ – в первую очередь, военно-морские базы – на иранские берега, Евразия будет в полной безопасности от стратегии “кольца анаконды”, т.е. от реализации традиционного атлантистского плана по “удушению” континентальных просторов материка через захват прибрежных территорий по всей протяженности Евразии, и особенно на Юге и Западе.

Создание оси Москва – Тегеран разом рассекает “анаконду” в самом уязвимом месте и открывает России безграничные перспективы к [c.241] приобретению все новых и новых плацдармов внутри и вовне Евразии. Это самый существенный момент.

С другой стороны, существует проблема бывшей советской Средней Азии, где сегодня конкурируют три геополитические тенденции – “пантюркизм” (Турция, атлантизм), “ваххабизм” (Саудовская Аравия, атлантизм) и “фундаментализм” (Иран, антиатлантизм). По вполне понятным причинам “панарабизма” среди тюркоязычных в большинстве своем народов Средней Азии быть не может. Наличие же параллельно с этим мощной прорусской ориентации также следует принимать в расчет, но трудно себе представить, каким образом эти исламские регионы с пробуждающимся национальным самосознанием смогут снова примкнуть к России бескровно и безболезненно. Совершенно очевидно, что среди “непромосковских” тенденций Новая Империя может опираться только на проиранскую ориентацию, которая выведет этот регион из-под прямого или косвенного контроля атлантистов. Одновременно с этим прочная ось Москва – Тегеран снимет все противоречия между русофильством и исламизмом (иранского типа), сделает из них одну и ту же геополитическую тенденцию, ориентированную и на Москву и на Тегеран одновременно. Параллельно с этим такая ось автоматически означала бы прекращение гражданского конфликта в Таджикистане и Афганистане, которые подпитываются только за счет геополитической неопределенности этих образований, раздираемых противоречиями между исламско-иранским фундаменталистским вектором и тяготением к России. Естественно, на фоне такого противоречия обостряются и мелко -этнические трения, а также облегчается деятельность атлантистских “агентов влияния”, которые прямо или косвенно (через Турцию и Саудовскую Аравию) стремятся дестабилизировать внутриазиатские пространства в их ключевых центрах.

Иран геополитически и есть Средняя Азия, точно так же, как Германия есть Средняя Европа. Москва как центр Евразии, ее полюс, должна в рамках Новой Империи делегировать Тегерану миссию наведения “иранского мира” (Pax Persica) на этом пространстве, организацию прочного среднеазиатского геополитического блока, способного противостоять атлантистскому влиянию во всем регионе. Это означает, что будет резко прерваны пантюркистская экспансия, а также финансово-политическое вторжение саудитов. Традиционно враждебный и Турции и Саудовской Аравии Иран выполнит эту функцию гораздо лучше, [c.242] чем русские, которые решат свои геополитические проблемы в этом сложном центре только с помощью стратегической поддержки иранской стороны. Но здесь, как и в случае с Германией, речь не должна идти о создании Иранской Империи или об иранизации Средней Азии. Следует говорить о создании “Среднеазиатской Империи”, которая на федеральных началах смогла бы интегрировать различные народы, культуры и этносы в единый южный геополитический блок, создав, тем самым, стратегически однородное, но этнически и культурно многообразное исламское образование, неразрывно связанное с интересами всей Евразийской Империи.

В вопросе оси Москва – Тегеран важное место занимает армянский вопрос, так как он традиционно служит центром дестабилизации в Закавказье. Надо заметить, что армяне – арийский народ, ясно осознающий свою иафетическую природу и родство с индоевропейскими народами, особенно азиатскими – т.е. с иранцами и курдами. С другой стороны, армяне – народ христианский, их монофизитская традиция вписывается именно в общий настрой Восточной Церкви (хотя она и признана Православием еретическим течением), и геополитическая связь с Россией осознается ими очень живо. Армяне занимают земли крайней стратегической значимости, так как через Армению и Арцах лежит путь из Турции в Азербайджан и далее в Среднюю Азию. В оси Москва – Тегеран Ереван автоматически становится важнейшим стратегическим звеном, дополнительно скрепляющим Россию с Ираном, и отрезающим Турцию от внутриконтинентальных пространств. При возможной переориентации Баку с Анкары на Тегеран в общем проекте Москва – Тегеран быстро разрешится и карабахский вопрос, так как все четыре стороны будут жизненно заинтересованы в немедленном установлении стабильности в столь важном стратегическом регионе. (В противном случае, т.е. при сохранении протурецкой ориентации Азербайджана, эта “страна” подлежит расчленению между Ираном, Россией и Арменией.) Почти то же самое относится и к другим регионам Кавказа – Чечне, Абхазии, Дагестану и т. д., которые будут оставаться зонами конфликтов и нестабильности только при столкновении в них геополитических интересов атлантистской Турции с евразийской Россией. Подключение сюда иранской геополитической линии мгновенно лишит содержания видимость столкновения между “исламом и православием” на Кавказе, которую пытаются придать [c.243] конфликтам в этой области турецкие и российские “агенты влияния” атлантизма, и восстановит мир и гармонию.

В данном проекте переустройства Средней Азии следует заметить, что русские этнические интересы смогут быть защищены наилучшим образом, так как Среднеазиатская Империя будет строиться не на основании искусственных политических конструкций, фиктивной “постимперской легитимности”, но на основании национальной однородности, что предполагает мирный переход под прямую юрисдикцию Москвы всех территорий Средней Азии (особенно Казахстана), компактно заселенных русскими. А те территории, этнический состав которых спорен, получат особые права на основании русско-иранских проектов в пределах той или иной Империи. Следовательно, путем евразийского геополитического проекта русские смогут добиться того, что представляется целью “малого (этнического) национализма”, но что сам этот национализм выполнить никогда не сможет.

Важно учитывать также необходимость навязывания Турции роли “козла отпущения” в этом проекте, так как интересы этого государства на Кавказе и в Средней Азии вообще приниматься в расчет не будут. Более того, вероятно, следует акцентировать поддержку курдского сепаратизма в самой Турции, а также автономистские требования турецких армян, в целях вырвать этнически близкие Ирану народы из-под светско-атлантистского контроля. В качестве компенсации Турции следует предложить или развитие на южном направлении – в арабский мир через Багдад, Дамаск и Эр-Рияд, либо провоцировать проиранских фундаменталистов в самой Турции на кардинальное измерение геополитического курса и на вхождение в дальней перспективе в Среднеазиатский блок под антиатлантистским и евразийским знаком.

Ось Москва – Тегеран является основой евразийского геополитического проекта. Иранский ислам – наилучшая версия ислама для вхождения в континентальный блок, и именно эта версия должна быть приоритетно поддержана Москвой.

Второй линией евразийского альянса с Югом является панарабский проект, который охватывает часть передней Азии и Северную Африку. Этот блок также жизненно важен для континентальной геополитики, поскольку эта зона является стратегически важной в вопросе контроля над юго-западным побережьем Европы. Именно поэтому английское, [c.244] а позже американское присутствие в этом регионе является историко-стратегической константой. Контролируя Ближний Восток и Северную Африку, атлантисты традиционно держали (и держат) континентальную Европу под политическим и экономическим давлением.

Однако интеграцию панарабского проекта с общей Евразийской Империей следует доверить сугубо европейским силам, вернувшись к проектам Евроафрики, представляющей собой, с чисто геополитической точки зрения, не два континента, а один. Европейская Империя, жизненно заинтересованная в максимально глубоком проникновении на юг африканского континента, должна в перспективе полностью контролировать, опираясь на панарабский блок, Африку вплоть до Сахары, а в будущем постараться стратегически внедриться на весь африканский материк. В перспективе Евроафрики Средиземное море не является подлинным “морем”, но лишь внутренним “озером”, не представляющим собой ни преграды, ни защиты от атлантистского влияния. За пределом арабской Африки следует разработать подробный полиэтнический проект, который помог бы переструктурировать черный континент по национально-этническому и культурному признаку, вместо того противоречивого постколониального конгломерата, который представляют собой современные африканские государства. Нюансированный панафриканский (неарабский) национальный проект смог бы стать геополитическим дополнением к плану панарабской интеграции.

Учитывая, что модель чисто иранского фундаментализма вряд ли сможет стать универсально приемлемой в арабском мире (во многом, за счет специфики шиитской, арийской версии иранского ислама), панарабский проект должен стремиться к созданию самостоятельного антиатлантистского блока, где приоритетными полюсами стали бы Ирак, Ливия и освобожденная Палестина (при определенных условиях также Сирия), т.е. те арабские страны, которые яснее других осознают американскую опасность и радикальнее других отвергают рыночно-капиталистическую модель, навязываемую Западом. При этом в панарабском проекте “козлом отпущения” станет, в первую очередь, Саудовская Аравия, слишком укорененная в атлантистской геополитике, чтобы добровольно войти в панарабский блок, дружественный Евразии. В отношении Египта, Алжира и Марокко дело обстоит несколько иначе, так как правящие проатлантистские силы в этих государствах не выражают национальных тенденций, не контролируют до конца ситуацию [c.245] и держатся лишь на американских штыках и американских деньгах. При начале панарабской освободительной войны на достаточно интенсивном уровне все эти режимы падут в один час.

Но необходимо четко понять, что наиболее гармоничная конструкция панарабского пространства – дело не столько России, сколько Европы, Средней Европы, Германии, а еще точнее, Европейской Империи. Россия (точнее, СССР) вмешивалась в арабские проблемы лишь тогда, когда она сама в одиночку представляла собой евразийское государство перед лицом американизма. При наличии мощной европейской базы евразийской ориентации, т.е. после создания оси Москва – Берлин, эту функцию следует делегировать Берлину и Европе в целом. Непосредственной заботой России в исламском мире должен быть именно Иран, от союза с которым зависят жизненные стратегические и даже узко этнические интересы русских.

Иран, контролирующий Среднюю Азию (включая Пакистан, Афганистан и останки Турции или “Турцию после проиранской революции”) вместе с Россией, является центром приоритетных интересов Москвы. При этом следует употребить традиционное влияние России среди “левых” режимов панарабской ориентации (в первую очередь, Ирак и Ливия) для сближения арабских стран с Ираном и скорейшего забвения искусственного и инспирированного атлантистами ирано-иракского конфликта.

 

4.5. Империя многих Империй

 

Новая Империя, построение которой отвечало бы глобальной, планетарной цивилизационной миссии русского народа, есть сверхпроект, имеющий множество подуровней. Эта Новая Империя, Евразийская Империя, будет иметь сложную дифференцированную структуру, внутри которой будут существовать различные степени взаимозависимости и интегрированности отдельных частей. Совершенно очевидно, что Новая Империя не будет ни Русской Империей, ни Советской Империей.

Основным интегрирующим моментом этой Новой Империи будет борьба с атлантизмом и жесткий отпор той либерально-рыночной, “морской, “карфагенской” цивилизации, которую воплощают сегодня в себе США и планетарные политические, экономические и военные структуры, которые служат атлантизму. Для успеха этой борьбы необходимо [c.246] создание гигантского геополитического континентального блока, единого стратегически. Именно единство стратегических континентальных границ будет главным интегрирующим фактором Новой Империи. Эта Империя будет единым и неделимым организмом в военно-стратегическом смысле, и это будет накладывать политические ограничения на все внутренние подимперские формирования. Все блоки, которые будут входить в состав Новой Империи, будут политически ограничены в одном – категорическое запрещение служить атлантистским геополитическим интересам, выходить из стратегического альянса, вредить континентальной безопасности. На этом и только на этом уровне Новая Империя будет целостным геополитическим образованием.

На следующем, более низком, уровне Новая Империя будет представлять собой “конфедерацию Больших Пространств” или вторичных Империй. Из них сразу следует выделить четыре основных – Европейская Империя на Западе (вокруг Германии и Средней Европы), Тихоокеанская Империя на Востоке (вокруг Японии), Среднеазиатская Империя на Юге (вокруг Ирана) и Русская Империя в Центре (вокруг России). Совершенно логично, что центральная позиция является в таком проекте главной, поскольку именно от нее зависит территориальная связанность и однородность всех остальных составляющих гигантского континентального блока. Кроме того, отдельные самостоятельные Большие Пространства будут существовать и помимо указанных блоков Индия, панарабский мир, панафриканский союз, а также, возможно, особый регион Китая, чей статус пока трудно определить даже приблизительно. Каждая из вторичных Империй будет основываться на особом расовом, культурном, религиозном, политическом или геополитическом интегрирующем факторе, который в каждом случае может быть разным. Степень интеграции самих Империй будет также переменной величиной, зависящей от конкретной идеологической базы, на которой та или иная Империя будет создаваться.

Внутри этих вторичных Империй также будет действовать конфедеративный принцип, но уже применительно к более мелким этническим, национальным и региональным единицам – к тому, что, с большим или меньшим приближением, можно назвать “страной” или “государством”. Естественно, суверенитет этих “стран” будет иметь существенные ограничения – в первую очередь, стратегические (вытекающие из принципов всей континентальной Новой Империи), а во [c.247] вторую, связанные со спецификой тех Больших Пространств, в состав которых они войдут. И в этом вопросе будет применен принцип предельно гибкой дифференциации, учитывающий исторические, духовные, географические, расовые особенности каждого региона.

Великороссы, к примеру, могут рассматриваться как отдельный народ или даже “страна” в рамках Русской Империи, наряду с украинцами, белорусами, возможно, сербами и т. д., но в то же время все они будут тесно связаны с юрисдикцией славянско-православного типа, воплощенной в специфической государственной системе. Одновременно Русская Империя будет зависеть от Евразийской Империи, Новой Империи, стратегические интересы которой будут поставлены выше национально – расовых и конфессиональных интересов восточных православных славян.

То же самое можно сказать, к примеру, и о французах, которые останутся народом или “страной” в рамках Европейской Империи наряду с немцами и итальянца ми, связанными с ними общей европейской имперской традицией, христианской религией и принадлежностью к индоевропейской расе. Но сама Европейская Империя, в свою очередь, будет подчиняться стратегическим императивам всей великоконтинентальной Новой Империи.

Так же дело будет обстоять и в Средней Азии, и на тихоокеанском пространстве, и в арабском мире, и в черной Африке, и в Индии и т. д.

При этом на глобальном уровне строительство планетарной Новой Империи главным “козлом отпущения” будет иметь именно США, подрыв мощи которых (вплоть до полного разрушения этой геополитической конструкции) будет реализовываться планомерно и бескомпромиссно всеми участниками Новой Империи. Евразийский проект предполагает в этом отношении евразийскую экспансию в Южную и Центральную Америку в целях ее вывода из-под контроля Севера (здесь может быть использован испанский фактор как традиционная альтернатива англосаксонскому), а также провоцирование всех видов нестабильности и сепаратизма в границах США (возможно опереться на политические силы афро-американских расистов). Древняя римская формула “Карфаген должен быть разрушен” станет абсолютным лозунгом Евразийской Империи, так как он вберет в себя сущность всей геополитической планетарной стратегии пробуждающегося к своей миссии континента. [c.248]

Конкретика в выяснении статуса того или иного народа, той или иной “страны”, той или иной “Империи Больших Пространств” в рамках общего континентального блока станет актуальной только после геополитического объединения, после создания необходимых осей, и лишь тогда евразийские народы и государства смогут решать свои внутренние проблемы совершенно свободно, без давления со стороны атлантистских сил, которые принципиально заинтересованы только в одном – не допустить в Евразии мира, гармонии, процветания, независимости, достоинства и расцвета Традиции. [c.249]

 

Глава 5. Судьба России в имперской Евразии

 

5.1. Геополитическая магия в национальных целях

 

Русские национальные интересы могут быть рассмотрены на нескольких уровнях – на глобальном, общепланетарном, геополитическом, цивилизационном (об этом речь шла в предыдущих разделах) и на узконациональном, конкретном, социально-политическом и культурном (об этом речь пойдет в данной части). Как соотносятся между собой макропроекты континентального имперостроительства и этническая линия русского народа? Об этом кое-что было уже сказано. Здесь же следует рассмотреть эту проблему более подробно.

“Имперостроительская ориентация”, “континентализм”, “евразийство” – все эти термины и соответствующие проекты часто отпугивают тех русских, которые слабо знакомы с символизмом русской истории, не вникают в смысл исторических тенденций нации, привыкли оперировать банальными бытовыми клише при осмыслении того, что [c.250] такое народ и каковы его интересы. Это порождает множество недоразумений среди самих националистов, провоцирует пустые дискуссии и бессодержательные полемики. На самом деле, специфика русского национализма состоит как раз в его глобальности – он связан не столько с кровью, сколько с пространством, с почвой, землей. Вне Империи русские потеряют свою идентичность и исчезнут как нация.

Однако реализация евразийского плана ни в коем случае не должна привести к этническому размыванию русских как “осевого” этноса Империи. Великороссы нуждаются в поддержании и своей этнической идентичности, без чего центр континента потеряет свою цивилизационную и культурную определенность. Иными словами, в рамках самой наднациональной геополитической Империи должны существовать особые нормы (в том числе и юридические), которые обеспечивали бы русским сохранение этнической идентичности. Специфика Новой Империи должна состоять в том, что при центральной роли русских в деле геополитической интеграции это не должно сопровождаться “русификацией” нерусских территорий, поскольку такая “русификация”, с одной стороны, извратит смысл Империи, сведя ее до уровня гигантского “государства-нации”, а с другой стороны, растворит русскую общность в иной национальной среде.

В отношении русского народа в рамках континентального блока следует подчеркнуть, что его роль будет не “изоляционистской” (вопреки проектам “малого национализма”) и не этноэкспансионистской (вопреки “этническим империалистам” и, отчасти, славянофилам). Из двух этих проектов надо взять отдельные стороны, отбросив другие. На уровне стратегическом речь действительно пойдет об “экспансионизме”, но не этнического, а геополитического характера, что заведомо исключает любые формы русского или славянского расизма. На чисто этническом уровне, напротив, должен реализоваться в той или иной степени “изоляционистский” вариант, при отбрасывании изоляционизма политического и государственного. Русские будут существовать как единая национальная общность в пространстве сверхнационального имперского комплекса. Этническая реальность будет консолидироваться в пределах народа, а сверхэтническая миссия будет выражаться в пределах Империи. Только при таком сочетании можно достичь одновременно и сохранения здорового национального ядра и максимального расширения геополитического влияния. Иными словами, национальный [c.251] фактор будет определяться исходя из совершенно нового сочетания этнического и политического, которого не было ни в одном из предшествующих этапов национально-государственной истории русских. Этническая однородность существовала на Руси лишь на ранних этапах государственности в пределах довольно ограниченных территорий. Царистская модель была основана на принципе определенной “русификации”, а Советы, расширяя геополитические пределы России, напротив, пренебрегали этническим качеством русского народа. В Новой Империи эти факторы должны выступить в новой пропорции, соответствующей современным геополитическим и этнографическим условиям, а также необходимой для установления стабильного этнополитического равновесия в русском народе.

Русские в Новой Империи выступают одновременно в двух ролях:

1) как один из больших народов, являющихся политическими субъектами Федеративной Империи Наций;

2) как инициатор континентальной интеграции в эту Федеративную Империю Наций.

Следовательно, русские оказываются в привилегированном положении, так как, с этнической стороны, будучи одним из нескольких более или менее равных этнических компонентов Империи, они геополитически становятся в центре всего политического процесса. Такая двойная функция позволяет в ходе осуществления одного и того же имперостроительного действия одновременно увеличить свое внеэтническое влияние и консолидировать внутриэтнические силы. Имперостроительство является единственным способом сохранить, усилить и объединить русский этнос, не прибегая при этом к межнациональным конфликтам, войнам, пересмотру политических границ. Все политические границы Евразии в процессе построения Новой Империи будут постепенно отменены как политические рубежи, и вместо них возникнут естественные, органические этнические границы, не имеющие того строго разделительного значения, как это имеет место в случае границ государственных. Эти этнические границы не будут иметь ничего общего с тем, что понимается под словом “граница” в современной ситуации, так как они будут проходить по этнокультурному, конфессиональному признаку, не предполагающему политической доминации над меньшинствами уже по той причине, что эти этнообразования не будут иметь полноценного политического суверенитета, будучи [c.252] ограниченными стратегическими интересами всей Империи, которая, в свою очередь, жизненно заинтересована в поддержании в своих пределах мира и гармонии. Иными словами, русские в рамках такой Империи не обретут своего национального государства как политического выражения этнической общности, но обретут национальное единство и гигантское континентальное государство, в управлении которым они получат центральную роль.

Уже само выдвижение такого проекта сразу снимает угрозу тех потенциальных конфликтов, которые зреют в силу разделенности русских в настоящее время по различным новорожденным “государствам” в рамках СНГ. Имперостроительный вектор мгновенно переводит проблему соотношения русских и казахов в Казахстане, или русских и украинцев на Украине, или русских и татар в Татарстане в совершенно иную, нежели этническая, плоскость. Это соотношение перестает быть политико-государственной проблемой, которая может разрешиться только при нанесении определенного политико-территориального ущерба той или иной стороне (к примеру, этническое деление Казахстана, сепаратизм в рамках РФ, военное подавление Чечни, конфессиональное и национальное дробление Украины, проблема Крыма и т. д.), и становится вопросом сосуществования различных этносов в рамках единого политического пространства. А в таком случае этническая консолидация, скажем, русских в Казахстане с русскими в пределах РФ не будет рассматриваться как подрыв политического суверенитета “казахского национального государства” в пользу “русского национального государства”, а станет органичным культурно-этническим процессом, не ущемляющим, но и не возвышающим ни одну из сторон по той причине, что никакого “казахского национального государства” или “русского национального государства” просто не будет существовать. Советская модель в чем-то была схожа с этим проектом, но с одной важной оговоркой – понятие “этноса” рассматривалось в ней как некий рудимент, как исторический атавизм, лишенный к тому же статуса внутриполитического субъекта. В рамках Новой Империи, напротив, этнос, не имея прямого государственного выражения, будет признан главной политической ценностью и верховным юридическим субъектом во всех внутриимперских вопросах.

Резюмируя это вопрос, можно сказать, что операции с глобальными геополитическими проектами, на первый взгляд, не имеющими никакого [c.253] отношения к достижению узкоэтнических целей русских, на самом деле, приведут к наилучшему удовлетворению и этих конкретных национальных целей. Отказываясь от недостаточного и слишком малого (“русское государство в рамках РФ”), не пытаясь путем завоеваний и аннексий увеличить это малое в кровопролитной, братоубийственной войне, предлагая народам Евразии строительство континентального блока на равных условиях, русские смогут приобрести то большое и достойное их, что в противном случае останется навсегда недостижимой мечтой.

Отказавшись от этнического государства, мы обретем единство народа и Великую Империю. В нынешних условиях только таким образом и никак иначе можно не только спасти русский народ от политической немощи и этнического вырождения, пробудить его во всем его грандиозном объеме для планетарных свершений и воздать ему наконец то, что он на самом деле заслуживает.

 

5.2. Русский национализм. Этническая демография и Империя

 

Русский народ, в узко этническом смысле, находится в тяжелом демографическом положении. В далекой перспективе это грозит страшными последствиями как для самой нации, так и для будущей Империи, поскольку замещение русских как основного носителя континентального объединений какой-то иной нацией неминуемо приведет к отклонению континентального блока от своей естественной цивилизационной миссии, породит хаос и конфликты в Евразии, лишит геополитическую структуру важнейшего культурно-политического компонента.

Такое слабое демографическое положение русских особенно тревожно в сравнении с демографическим ростом евразийского Юга, который, напротив, бурно развивается в количественном смысле. Если эти тенденции будут сохраняться в существующей пропорции, неизбежно произойдет вытеснение русских с центральных позиций в Империи, размывание однородности нации и либо поглощение этноса в море южных народов, либо его превращение в реликтовый остаток, достойный существования лишь в резервации. К этому следует добавить отсутствие компактного заселения русскими значительных евразийских пространств, контролируемых ими лишь политически и [c.254] административно. Этот последний фактор может послужить причиной нарушения этнического баланса в Евразийской Империи и подтолкнуть бурно развивающиеся в демографическом смысле народы Юга к национальной экспансии на русские территории (особенно это касается Сибири и Дальнего Востока).

Эту проблему следует решать немедленно, но при этом надо особенно подчеркнуть, что ее решение должно не предшествовать созданию Империи и не следовать за этим созданием. Реализация геополитических планов с самого начала обязана синхронно сопровождаться действия ми, направленными на демографический рост русских и на их этническую перегруппировку с целью компактно освоить полноту “жизненного пространства” нации. Достичь этой цели можно исключительно политическими методами, которые должны и привести непосредственно к искомому результату и предопределить экономические меры в этой области.

Политическое решение может быть только одно – выдвижение на первый план концепций русского национализма. Этот национализм, однако, должен использовать не государственную, а культурно-этническую терминологию с особым ударением на такие категории как “народность” и “русское православие”. Причем этот русский национализм должен иметь совершенно современное звучание и избегать любых попыток прямой реставрации тех форм, которые исторически себя исчерпали. Именно национализм народнического, этнического, этико-религиозного типа, а не “государственность” и не “монархизм” должны быть приоритетными в данной ситуации. Следует внушить всем русским основную идею, что личная самоидентификация каждого отдельного человека есть второстепенная, производная величина от самоидентификации национальной. Русские должны осознать, что, в первую очередь, они являются православными, во вторую – русскими и лишь в третью – людьми. Отсюда и иерархия приоритетов как в личной, так и в общественной жизни. Выше всего – православное самосознание нации как Церкви, затем – ясное понимание неделимости, целостности, тотальности и единства русского этнического организма, состоящего не только из живущих, но и из предков и грядущих поколений, и лишь потом, в последнюю очередь, переживание конкретной личности как самостоятельной атомарной единицы.

На практике осуществление такого национализма в политике должно [c.255] означать тотальное воцерковление русских и превращение всех культурных институтов в продолжение Единой Церкви, не в организационно-административном, но в духовном, интеллектуально-этическом плане. Такое воцерковление должно лишить культуру и науку их профанической оторванности от бытийных основ, вовлечь их в процесс духовного домостроительства, превратить прагматическое и децентрализированное техническое развитие в реализацию центрального промыслительного завета Церкви, в подчиненный инструментарий сверхматериального плана. Лишь таким радикальным образом русские могут быть реально возвращены в лоно Церкви, которая лежит в основе их исторического национального бытия и которая в основных чертах сформировала то, что в самом высоком смысле называется Русским. Именно тотальная реставрация православного мировоззрения со всеми вытекающими из него последствиями способна вернуть народ к его духовному истоку. Всякое относительное возрождение Церкви как узкоконфессиональной, религиозной структуры, всякая ограничивающаяся культами и внешней обрядностью реставрация будут недейственны. Воцерковлению в рамках русского национализма подлежат не индивидуумы, но вся русская культура, наука, мысль вместе взятые. Только таким образом коллективному самосознанию нации будет придана духовная вертикаль, которая, в свою очередь, превратит проблему демографического роста в некое духовное задание на основе православной этики, запрещающей, например, контрацепцию и аборты.

Следующий уровень – это собственно этническое самосознание, представление о народе как о едином теле и единой душе. Причем бытие этого единого организма должно пониматься как нечто сверхвременное, не ограниченное ни пространственными, ни временными категориями. Русский национализм должен апеллировать не только к настоящему нации, но и к ее прошлому и ее будущему, взятым одновременно, как совокупность единого духовного существа. Это “существо” – великий русский народ в его сверхисторической тотальности – должно осознаваться каждым русским и узнаваться в самом себе. Факт принадлежности к русской нации должен переживаться как избранничество, как невероятная бытийная роскошь, как высшее антропологическое достоинство. Пропаганда этой национальной исключительности (без малейшего налета ксенофобии или шовинизма) должна стать осью политического воспитания народа. В первую очередь, демографический [c.256] всплеск будет обеспечен идеологически, культурно, этически. Народу следует внушить мысль, что рождая русского ребенка, каждая семья участвует в национальной мистерии, пополняя духовное и душевное богатство всего народа. Дети должны пониматься как общенациональное достояние, как физическое выражение внутренней энергии великого народа. Русский ребенок должен пониматься вначале именно как русский, а потом уже как ребенок.

Учитывая тяжелое демографическое состояние сегодняшнего дня, начать национальную пропаганду надо как можно быстрее и использовать при этом любые политические и идеологические методы. При этом необходимо до предела нагнести националистические тенденции, спровоцировав драматическое и быстрое пробуждение великого и мощного этноса.

Надо заметить, что никакие экономические меры сами по себе никогда не дадут положительного демографического результата без соответствующего религиозно-этического и идеологического обеспечения. Демографический спад можно остановить до нуля, а затем спровоцировать обратный процесс только с помощью соответствующей идеологии, которая сосредоточила бы основное внимание на изменении сознания народа, на преображении его мышления, на внедрении в повседневную сферу сотен и тысяч символов, явно или неявно ориентирующих людей на национальные интересы. В рамках русского этноса русский национализм должен быть единственной и тотальной идеологией, могущей иметь свои различные версии и уровни, но всегда остающейся постоянной во всем, что касается постановки категории “нации” над категорией “индивидуальности”. В конечном счете, должен быть выдвинут радикальный лозунг: “нация – все, индивидуум – ничто”.

Эта политическая ориентация на национализм должна быть подкреплена и мерами чисто экономического характера, так как для осуществления национальной цели необходимы также чисто материальные инструменты. Будет оказана поддержка матерям, многодетным семьям, обеспечены социальные условия содержания работающим мужчиной большой семьи. Но этот экономический компонент будет иметь эффект только при условии доминации национальной идеологии, которая должна не просто экономически поддержать демографический рост русских, но в целом сориентировать экономику в сугубо национальном [c.257] ключе, поставить материальные интересы этноса выше индивидуальных интересов личности. Иными словами, экономическая поддержка рождаемости является частным случаем общей тенденции в экономике, которая вся в целом должна выводиться как раз из национальных интересов, а не из индивидуалистических эгоистических мотиваций или утопических абстракций.

Обращение к националистической идеологии, на первый взгляд, казалось, должно было бы спровоцировать этнические конфликты, ухудшить межнациональные отношения русских с соседними этносами, породить множество неразрешимых противоречий. Так бы, действительно, и произошло, если бы русский национализм распространял свои претензии на государственность в классическом смысле этого понятия. В русском националистическом православном государстве вряд ли захотели бы жить представители других этносов и конфессий. Но жить рядом с русским православным народом, исповедующим национальную идеологию, в рамках единой континентальной Империи, объединенной геополитически и стратегически, но гибкой и дифференцированной во внутреннем устройстве, напротив, не представляет никаких затруднений для кого бы то ни было, так как всегда будет наличествовать высшая инстанция, перед лицом которой этно-религиозные общины имеют равный статус и которая руководствуется беспристрастными принципами имперской гармонии и справедливости. Проект Новой Империи на этническом уровне заключается именно в том, что не только у русского народа должна восторжествовать и утвердиться ярко выраженная национально-религиозная идеология, но это относится и ко всем остальным народам, которые войдут в состав Империи. Таким образом, возникнет конгломерат “позитивных национализмов” с общим знаменателем – вертикалью имперской ориентации.

Важно, что только таким образом самый радикальный русский национализм сможет реализоваться в полной мере, так как основные преграды для его развития в таком случае будут устранены – ни один из соседних народов не почувствует себя униженным или подавленным русской нацией, так как культурно-этнические и конфессиональные границы между народами Империи не будут иметь никакого политического значения. Русские будут жить в своей национальной реальности, татары – в своей, чеченцы – в своей, армяне – в своей и т. д. даже в том случае, если речь будет идти об этнических анклавах [c.258] или национальных меньшинствах среди иного народа. Национализм, свободный от проблемы государственности и границ, только укрепит взаимопонимание наций, предоставив им как свободу контактов друг с другом, так и свободу этнической изоляции.

Для выживания русского народа в нынешних трудных условиях, для демографического взлета русской нации, для улучшения ее тяжелейшего положения в этническом, биологическом и духовном смыслах необходимо обращение к самым радикальным формам русского национализма, без чего все технические или экономические меры останутся бессильными. Но этот национализм будет возможен лишь в органичном единстве с принципом геополитической континентальной Империи.

 

5.3. Русский вопрос после грядущей Победы

 

Видимо, с теоретической точки зрения, следует рассмотреть то положение русских, в котором они окажутся после возможной победы Евразийской Империи над атлантизмом. Конечно, это настолько далекая перспектива, что всерьез разбирать те проблемы, которые возникнут в таком случае, сейчас почти бессмысленно. Однако надо учитывать, что коллапс атлантизма может произойти почти мгновенно на любом этапе евразийского имперостроительства, поскольку геополитическая устойчивость Запада основана исключительно на правильном и умелом оперировании с геополитическими категориями, а отнюдь не на реальной индустриальной, экономической или военной мощи. Атлантистская конструкция на деле является крайне хрупкой, и стоит только выбить из нее одну из стратегических осей, – к примеру Среднюю Европу, Тихоокеанский ареал или евразийский континентальный Юг, – как рухнет все гигантское здание атлантизма, столь могущественного и устойчивого на первый взгляд. В тот момент, когда геополитическая стратегия “Трехсторонней комиссии” будет хотя бы в некоторой степени блокирована альтернативным евразийским проектом, можно ожидать серьезного сбоя в функционировании всего атлантистского комплекса, причем далее события могут разворачиваться стремительно и обвально, как это было в случае с распадом Советской Империи и ее сателлитов. Поэтому, хотя победа над атлантизмом и является крайне далекой перспективой, следует сформулировать [c.259] несколько тезисов, относительно положения русских в гипотетическом постатлантистском мире.

В первую очередь, следует подчеркнуть, что геополитическое поражение США поставит перед самой Евразийской Империей множество проблем. В этот момент исчезнет тот главный фактор, который лежит в основе проекта геополитического объединения наций и народов в Новую Империю – исчезнет принцип “общего врага”. Эта консолидирующая энергия потеряет свое значение, и даже сам смысл дальнейшего существования Евразийской Империи будет поставлен под сомнение. В такой ситуации может начаться переход от нового двуполярного устройства мира – Евразия против Атлантики – к многополярной модели. При этом необходимо акцентировать тот факт, что многополярная модель станет возможной только после победы над атлантизмом, и никак не ранее. Пока атлантизм как сила, претендующая на универсальность, существует, ни о каком многополярном устройстве не может идти и речи. Лишь в рамках Новой Империи, в рамках глобального евразийского проекта и в ходе стратегического противостояния атлантизму могут сложиться объективные предпосылки для возникновения более или менее сбалансированной многополярности и никак не до этого. Зародыши многополярности сформируются лишь при реализации той дифференцированной имперской модели, которая утвердит статус политического субъекта за некоторыми органическими, культурно-духовными категориями – народ, этнос, религия, нация – вопреки ныне существующей доминирующей системе, где речь идет только о правовом статусе государств и отдельных личностей (“права человека”). “Столкновение цивилизаций” (по выражению Хантингтона) в многополярном мире будет реальностью только в том случае, если эти цивилизации смогут утвердиться и отвоевать себе право на существование в контексте антиатлантистского стратегического альянса. В настоящее же время есть только одна “цивилизация” – атлантистская, западная, либерально-рыночная, противостоящая всем остальным историческим органическим культурным моделям.

Крах атлантизма поставит народы Новой Империи, ее отдельные сектора перед серьезной проблемой: сохранять ли дальше геополитическое единство или закрепить крупные цивилизационные блоки внутри Империи как самостоятельную геополитическую реальность? Но в [c.260] любом случае национальные различия народов и конфессий выдвинутся при этом на первый план.

В таком случае, наилучшим вариантом было бы сохранение имперской структуры как наиболее гармоничной системы разрешения всех внутренних противоречий. По аналогии с некогда существовавшей доктриной Jus Publicum Europeum, т.е. “Гражданского Европейского Закона”, общего для всех народов Европы, Евразийская Империя в постатлантическую эпоху могла бы основываться на сходной, но расширенной доктрине – Jus Publicum Euroasiaticum. Утратив свое военно-стратегическое значение, имперский континентальный комплекс мог бы выступать в качестве высшей юридической инстанции, что сняло бы напряжение между евразийскими нациями, связь которых после победы над “общим врагом” неминуемо ослабнет. Такой выход был бы идеальным.

Но можно предполагать и распад континентального единства и образование на евразийских пространствах нескольких цивилизационных блоков – русско-славянского (шире православного), европейского, дальневосточного, среднеазиатского, исламского и т. д. Соотношение каждого из них с остальными, и даже их границы и структуры, сейчас, естественно, невозможно предвидеть. Однако в такой гипотетической перспективе в проект устройства русской нации уже сегодня должна быть заложена модель, учитывающая в отдаленном будущем (и только после конца атлантизма) самостоятельное участие русских в мировой истории, вернувшейся к своему органическому и естественному ходу после длительного периода атлантистской аномалии. В таком случае русской нации надо быть готовой и к созданию своей собственной государственности или к формированию более широкого естественного этно-государственного образования, скрепленного единством традиции, культуры, религии, судьбы. Вопрос о русском государстве может встать в полной мере, но это относится исключительно к постевразийскому периоду, который сам по себе проблематичен и гипотетичен.

Но уже в настоящий момент русские должны бросить все силы на национальную консолидацию, духовное, культурное и религиозное возрождение народа, на его окончательное становление и полноценное пробуждение с тем, чтобы в будущем (если потребуется) он смог отстоять свою национальную Истину не только от врагов, но и от союзников по [c.261] имперостроительству, обладающих своим собственным исторически предопределенным национальным мировоззрением. Русские не просто должны сохранить свою идентичность в имперском контексте, они должны ее утвердить, раскалить и предельно углубить. И в дальней перспективе после краха атлантизма русским надо быть готовыми к отстаиванию своей собственной цивилизационной миссии, к защите своего универсального промыслительного национального пути.

Как бы то ни было, русские в любом случае окажутся на стратегически центральном месте в евразийском имперском пространстве, и следовательно, в вопросе цивилизационных приоритетов Империи в постатлантистский период (если Империя все же сохранится) они окажутся в привилегированном положении. Следовательно, в какой-то степени вся эта Империя будет связана с Русской Идеей, которая, действительно, эсхатологична и универсальна по определению, слита с гигантскими пространствами и космическим чувством. Если же континентальный блок станет распадаться на составляющие, русские, восстановившие свои силы благодаря националистическому периоду и энергичному процессу имперостроительства, окажутся снова в геополитически выгодном положении, занимая центральную позицию среди освобожденных народов и государств континента, что сделает возможное Русское Государство, Русскую Империю, устойчивой и стабильной геополитической реальностью, основанной на прочной национальной почве.

Обе эти возможности следует учитывать уже сегодня при закладывании основ Новой Империи и при политической, идеологической и административной реорганизации всей национальной русской реальности. [c.262]

 

Глава 6. Военные аспекты Империи

 

6.1. Приоритет ядерного и межконтинентального потенциала

 

В военно-стратегическом смысле Новая Империя может быть реально создана лишь при условии сохранения ядерной мощи бывшего СССР, а также всех видов стратегических и космических вооружений в руках евразийского блока. Это главное условие не только для дееспособности грядущего континентального образования, но и для самого его создания, так как интеграция государств и “больших пространств” вокруг России, утверждение главных осей Евразии реализуются лишь при наличии у Москвы стратегического потенциала, который будет основным гарантом серьезности всего проекта. Именно сохранение стратегического баланса между атлантизмом (НАТО) и Россией (военно-стратегической наследницей СССР и полюсом нового евразийского блока) делает политические планы Новой Империи серьезными и практически достижимыми. [c.263]

В настоящий момент стратегический потенциал бывшего СССР еще сохраняет свою пропорциональную сопоставимость с НАТО – в сфере ядерного вооружения, атомных подводных лодок, некоторых военно-космических программ, в вопросе стратегической авиации. Как только этот баланс однозначно сместится в пользу атлантистов, евразийская Империя станет невозможной, Россия окончательно превратится в простую “региональную державу”, а следовательно, резко сократит свою территорию и масштабы влияния. После этого никакие геополитические оси и политические проекты не смогут ничего изменить. Лишь на данном этапе, пока расклад сил “холодной войны” в стратегической сфере еще не изменился необратимо, геополитика и политика России действительно имеют решающее значение и континентальный вес. Фактически, возможность свободного и независимого геополитического проектирования напрямую зависит от сохранения стратегической сопоставимости русского и атлантистского потенциалов. Как только эта пропорция резко нарушится, Россия превратится из субъекта геополитики в ее объект. В этом случае русским останется лишь лавировать в навязанной извне ситуации, выбирая роли и приоритеты в сущностно “не своей” игре.

Такое положение дел делает евразийский проект напрямую связанным с качеством и потенциалом русской (бывшей советской) армии. И автоматически из этого можно сделать вывод – армия в таких условиях ни в коем случае не должна зависеть от сиюминутной политической ситуации в Москве. Напротив, само качество армии (естественно, в первую очередь, в вопросе стратегических вооружений) является основой всей русской политики, ее осью, а следовательно, структура армии должна предопределять общие контуры этой политики, утверждать сугубо политические ориентиры. Пока стратегический баланс в какой-то мере сохраняется, армия будет оставаться важнейшим фактором русской политики, так как сам политический статус страны, ее вес, ее возможности и ее будущее в такой ситуации напрямую зависит именно от ВС.

В данный момент в русской армии под давлением атлантизма происходит очень опасный процесс переориентации всей военной доктрины с континентально-советской структуры на регионально-локальную. Это означает, что в качестве “потенциального противника” России начинают рассматриваться более не США и страны НАТО, но пограничные [c.264] с Россией страны, а также внутренние регионы РФ, могущие обратиться к сепаратизму. Такой поворот новой военной доктрины фактически полностью противоположен единственно разумной, с геополитической точки зрения, позиции ВС, так как “потенциальными противниками” в данном случае становятся именно те страны, которые логически должны были бы стать естественными “союзниками” русских. Иными словами, “потенциальные союзники” рассматриваются в роли “потенциальных противников”, а главный геополитический “потенциальный противник” России – атлантический блок – вообще сбрасывается со счетов.

Военный вопрос находится в прямой зависимости от геополитического выбора. Если Россия мыслит свое будущее как Империя, как интегратор и полюс нового континентального блока, ее ВС должны с необходимостью приоритетно ориентироваться на ядерное и стратегическое вооружение в ущерб более локальным формам вооружения. Основные военные действия в имперском плане будут развиваться в перспективе “войны континентов”, и следовательно, особую роль приобретают межконтинентальные ракеты (в первую очередь, с ядерными боеголовками), стратегическая авиация, авианосцы и атомные подводные лодки, а также все формы космических военных программ, разрабатывавшихся как альтернатива СОИ. Приоритет именно таких видов вооружений как нельзя лучше способствовал бы континентальной интеграции и делал бы альянс с Россией привлекательным и фундаментальным для остальных евразийских блоков и стран. Именно такие виды вооружения напрямую связаны с возможностью России разыгрывать геополитическую карту на уровне континента, а следовательно, на более конкретном плане решать попутно и экономические проблемы на основе сотрудничества с развитыми регионами Средней Европы и Японией. Не следует забывать, что именно ядерный фактор, преподанный США как “гарант защиты Запада и демократии от советского тоталитаризма”, был основным движущим мотором американской экономики в послевоенный период, когда экономические сильные, но военно-политически слабые страны Запада (и Япония) были вынуждены субсидировать американскую экономику и промышленность в обмен за стратегическую опеку Pax Americana. В некотором смысле, Россия уже в настоящий момент может предложить нечто аналогичное как Европе, так и Японии, с тем дополнением, что в интересах России [c.265] способствовать политическому созреванию этих двух “потенциальных Империй”, а не ослаблять и жестко контролировать их, как это имеет место в случае американской, атлантической доминации. Даже на чисто прагматическом уровне, преодоление экономического кризиса в России возможно только при активном геополитическом использовании стратегического фактора и соответствующих видов вооружений. Чтобы получить “больше хороших товаров”, проще не перепрофилировать ВПК на изготовление кастрюль, а продолжать и интенсифицировать изготовление авианосцев и атомных подводных лодок. При соответствующем политическом обеспечении несколько подводных лодок могут принести России целые страны с развитой промышленностью, причем сугубо мирным путем, тогда как перестроив военные заводы на выпуск стиральных машин, Россия нанесет себе непоправимый экономический ущерб.

Перепрофилирование армии в целом на “региональный” манер означает развитие всех нестратегических, обычных видов вооружения. Если провести такую военную реформу разумно и последовательно (во что в наших условиях верится с трудом), то русские получат эффективную мобильную армию, готовую к боевым действиям в континентальных условиях и способную решать успешно и беспроблемно военные конфликты масштаба Афганистана, Таджикистана или Чечни. Неэффективность советских войск в локальных конфликтах, которую можно было наблюдать в афганской войне и в перестроечных конфликтах, была результатом стратегического приоритета в строительстве ВС СССР, который ориентировался на глобальный ядерный конфликт, а не на локальные войны малой и средней интенсивности. Это закономерно. Перестройка в армии с приоритетом “региональной ориентации”, т.е. выбор в качестве основной цели именно успешные военные действия в рамках “войн малой и средней интенсивности”, неминуемо приведет к разрушению стратегических вооружений, так как ни одна армия сегодня, даже в самой богатой и развитой экономически стране – к примеру, США – не способна эффективно проводить свое строительство сразу в двух направлениях – стратегическом и региональном. (Недееспособность американцев в локальных конфликтах была уже не раз продемонстрирована – начиная с Вьетнама и кончая Югославией и Сомали.) Поэтому, на первый взгляд, “позитивное” преобразование армии, якобы отвечающее духу времени, в далекой перспективе [c.266] означает конец стратегической безопасности русских, потерю каких-либо серьезных гарантий территориальной целостности РФ и полную невозможность каким-то образом улучшить свое геополитическое состояние в будущем.

Русские национальные интересы заключаются сегодня в том, чтобы любой ценой сохранить свой стратегический потенциал на межконтинентальном уровне, т.е. остаться “сверхдержавой”, хотя ив урезанном, редуцированном варианте. Для обеспечения этого условия можно пожертвовать всем – идти на любые политические, геополитические, экономические и территориальные компромиссы. При сохранении стратегического потенциала любая сегодняшняя уступка будет пересмотрена в пользу русских завтра. Пока все остается по-прежнему, все политические шаги российского руководства в пользу Запада остаются теоретически обратимыми.

Судьба русских и их грандиозного будущего заключается сегодня не в том, сколько русских оказались вне РФ, и не в том, какое у нас политическое или экономическое положение в данный момент, а в том, будет ли у нас достаточный уровень вооружений для того, чтобы военным образом отстоять свою независимость от единственного и естественного “потенциального врага” России – от США и североатлантического блока. Все остальные вопросы вытекают отсюда. На этом же основывается и однозначное определение того, возможна ли еще реализация глобального евразийского имперского проекта или уже нет.

 

6.2. Какие ВС нужны великой России?

 

Иерархия развития военного комплекса в перспективе создания Евразийской Империи ясно вытекает из основных геополитических положений:

1) Приоритетом пользуются космические виды вооружений, которые имеют такой потенциальный масштаб территориального воздействия, что традиционные формы обеспечения военной безопасности государства или блока государств перед ними отступают, полностью теряя эффективность и значение. Разработки русского варианта СОИ имеют .здесь центральное значение. Также крайне важны разработки “атмосферического” оружия и эксперименты с неортодоксальными [c.267] типами вооружений, связанными с воздействием на психический компонент человека. Эта затратная и наукоемкая сфера вооружений, практически неприменимых при этом в локальных конфликтах, на самом деле, является самой главной осью подлинной безопасности государства и нации. Без этих исследований и соответствующих результатов, народ оказывается практически незащищенным перед лицом “потенциального противника”, и все вопросы “независимости”, “суверенитета” и “геополитических проектов” отпадают сами собой.

2) Далее следует ядерное оружие на воздухоносителях – ракетный потенциал и стратегическая авиация. Эта межконтинентальная сфера вооружений, нацеленная на потенциальный конфликт с атлантистским полюсом, создает постоянную угрозу тем регионам, которые надёжно защищены морскими границами от всех остальных форм военного вторжения. Неслучайно, именно развитие советского ракетостроения вызвало такую панику в свое время в США, и именно успехи в этой области позволили СССР и Варшавскому договору просуществовать так долго после Второй мировой войны, несмотря на предельно невыгодную геополитическую ситуацию с сухопутными границами. Только межконтинентальные виды вооружений делали СССР в некотором приближении “континентом”, что давало определенные основания для стратегического паритета с настоящим континентом – США.

3) Следующим уровнем важности надо считать ВМФ. Этот вид вооружений так же, как и межконтинентальные ракеты и стратегическая авиация, призван выполнять глобальные военные задачи при столкновении с “потенциальным противником” № 1 – США. При этом в перспективе создания континентального блока ВМФ России должен стать отправной точкой для создания гигантской системы стратегических портов как на Юге, так и на Западе (чего Россия и СССР были традиционно лишены). Авианосцы и атомные подводные лодки играют в этом первостепенное значение. ВМФ должен структурно ориентироваться на ведение боевых действий в морских условиях и в прибрежных зонах, т.е. в пространстве максимально удаленном от сухопутной базы. Это должно стать приоритетной формой боевых действий в потенциальном военном конфликте, так как основной императив успешной стратегии заключается, как известно, в ведении боевых действий либо на территории потенциального противника, либо на нейтральной территории. При этом заранее надо предусмотреть геополитическую и [c.268] стратегическую специфику адаптации существующей модели ВМФ к условиям южных морей и океанов, а также к западной Атлантике. Черноморский флот и флот балтийский рано или поздно утратят свое значение для России как Империи, поскольку они являются важными стратегическими пунктами только для “региональной державы”, становление которой уже само по себе равносильно для России стратегическому самоубийству.

Поэтому контроль над Индийским океаном и Атлантикой гораздо важнее для континентального блока, чем второстепенные порты, легко замыкающиеся проливами или узким перешейком между Балтикой и Северным морем. ВМФ в целом должен ориентироваться, скорее, на дальневосточные и североморские образцы, аналоги которых Россия должна быть готова воспроизвести, когда придет время, в Индии, Иране и Западной Европе, так как именно эти территории являются подлинными геополитическими границами имперской (а не региональной!) России.

. 4) Сухопутные войска имеют в имперской перспективе наименьшее значение и призваны играть скорее роль “внутренних войск”, чем действительно важной стратегической величины. В реальном межконтинентальном конфликте сухопутные войска должны исполнять лишь вспомогательную функцию – этим и определяется их место в иерархии военного строительства. Единственным исключением являются в данном вопросе воздушно-десантные войска и спецназ, которые в силу своей мобильности и несвязанности с сухопутными континентальными базами могут принимать активное участие в серьезных межконтинентальных операциях. Соответственно, ВДВ надо наделить приоритетом перед иными сухопутными секторами армии.

Такая структура ВС России и будущей Новой Империи в общих чертах воспроизводит сугубо советскую модель армии в послевоенный период. Последняя явилась результатом естественного геополитического процесса, который яснее всего осознавался именно армейским руководством, дававшим адекватный ответ на саму геополитическую логику истории, в то время как политические и идеологические клише не позволяли партийным руководителям СССР поступать в согласии с единственной, само собой напрашивавшейся, логикой государственного и стратегического развития Советского Государства. Перспектива геополитического и стратегического экспансионизма вписана [c.269] в саму основополагающую структуру географического положения России, и именно армия понимала это полнее и отчетливее других. Поэтому ВС СССР в общем смысле двигались в совершенно правильном направлении и в определении “потенциального противника”, и в выборе приоритетов развития тех или иных видов вооружений, и в техническом оснащении армии новейшими технологиями. При этом, однако, чрезмерное идеологическое давление и общее обветшание позднесоветского общества сказались и на ВС, которые, казалось, мгновенно забыли о своей собственной логике и своих собственных интересах (совпадающих с национальными интересами всех русских в вопросе свободы и безопасности нации), и частные погрешности отвлекли внимание от основных стратегических вопросов.

Актуальная перестройка армии, исходящая из концепции “Россия – региональная держава”, фактически переворачивает ту иерархию, которая должна существовать в Новой Империи и которая существовала в общих чертах в ВС СССР.

В “региональной” армии РФ приоритет отдается сухопутным войскам, хотя ВДВ также несколько выделены из остальных родов войск.

Далее следует ВМФ, причем конверсия и сокращение осуществляются, в первую очередь, за счет авианосцев и атомных подводных лодок, а вокруг Черноморского флота, практически лишенного стратегической значимости, поднимается скандал между Москвой и Киевом, вообще не имеющий никакого исхода, так как изначальные термины и цели в корне неверны.

Еще меньше внимания уделяется авиации и ракетостроению, а стратегическая авиация и межконтинентальные ракеты вообще уничтожаются. Параллельно реализуется отказ от ядерного оружия.

Программы развертывания космических видов вооружения, совершенно излишних в региональных конфликтах, замораживаются и свертываются, поскольку в узко “региональной” перспективе они представляют собой только гигантскую и бессмысленную статью расходов госбюджета, не имеющую никакого оправдания.

Сравнив две модели приоритетов армейского строительства, мы видим, что они представляют собой две противоположности.

Одна армия (первый континентальный вариант) предназначена для защиты континентального блока, Евразии, России в ее истинном геополитическом объеме от “потенциального противника”, которым были [c.270] и остаются США и атлантистский блок. Такая армия ориентирована на обеспечение подлинных интересов русских и является гарантом национальной независимости и свободы. Кроме того, такая армия позволяет эффективно реализовать глобальный евразийский проект, который только и способен сделать геополитическое положение России в мире стабильным и безопасным, а также решить важнейшие экономические проблемы.

Вторая армия (“регионального” типа) нужна России, понятой только как РФ и заинтересованной лишь в решении локальных и внутренних политических проблем. Такая армия не может быть подлинным гарантом национальной безопасности. Ее изначальная установка на потенциальный конфликт с соседними странами и народами заставляет русских постоянно находится в ожидании удара со стороны “враждебного соседа” (“бывшего братского народа”). Ее структура лишает русских возможности вступления в адекватные геополитические отношения со Средней Европой и Японией, так как ее будет явно недостаточно, чтобы в перспективе защитить эти геополитические образования от потенциальной агрессии США. Более того, такая структура заставляет русских относить всех трех участников будущих геополитических осей Евразии – Берлин, Тегеран, Токио – к “потенциальным противникам”, и соответственно, провоцирует такое же отношение этих стран к России. И совершенно неважно, что армейская структурная перестройка будет сопровождаться пацифистскими уверениями. В геополитике – а она стоит выше чисто политических соображений при принятии самых ответственных решений – характер вооружений той или иной страны говорит гораздо выразительнее, чем официальные и неофициальные заявления дипломатов и политических лидеров. [c.271]

 

Глава 7. Технологии и ресурсы

 

7.1. Технологический дефицит

 

Одна из причин поражения СССР в холодной войне заключается в его серьезном технологическом отставании по сравнению со странами противоположного геополитического лагеря. Дело в том, что технологический скачок атлантистов был обеспечен эффективным распределением ролей среди стран участниц НАТО. С одной стороны, США концентрировали в себе сугубо военный, стратегический полюс, предоставляя другим капиталистическим странам развивать торговый, финансовый и технологический аспект, не заботясь о непосредственных инвестициях “новых высоких технологий” в военно-промышленный комплекс. США часто лишь использовали готовые высокие технологии применительно к своему ВПК, а создавались и разрабатывались они в Европе, Японии и других странах. Страны, находившиеся под “опекой” США, платили патрону “технологическую дань” за геополитическую [c.272] протекцию. СССР, со своей стороны, радикально централизировал все технологические разработки почти исключительно в рамках своего ВПК, что делало исследования и новейшие проекты более сложным делом – они как. бы изначально готовились в централизированном административном организме и ориентировались на планово поставленные цели, а это резко сужало сферу технологического новаторства. Иными словами, на одну и ту же централизованную структуру ложились сразу две задачи – огромное напряжение по созданию планетарного военного стратегического комплекса и технологическое обеспечение этого комплекса вместе с развитием наукоемких производств в параллельных сферах. Вся область высоких технологий, информационных программ, вычислительной техники и т. д. была строго связана с ВПК, и это лишало ее необходимых подчас гибкости и независимости. Можно предположить, что при отсутствии у США таких геополитических “вассалов”, как Франция, Англия, Германия, Япония, Тайвань, Южная Корея, и т. д., их технологический уровень был бы значительно ниже актуального.

Технологическое отставание СССР было неизбежным. И сегодня русские в полной мере переживают последствия неудачи СССР в этой области, так как с каждым днем усугубляется зависимость русской промышленности и экономики от западных патентов, ноу-хау и т. д. А между тем, определенный уровень технологической развитости совершенно необходим для любого государства, стремящегося иметь вес в международной политике и обладать эффективной, конкурентоспособной внутренней экономической структурой. Если же говорить об имперской перспективе русской нации, то высокий технологический уровень тем более необходим для обеспечения всех стратегических и геополитических факторов, на которых покоится всякая геополитическая и экономическая экспансия. Итак, ставится вопрос: двигаясь в каком направлении, русские смогли бы наверстать упущенное и преодолеть технологическое отставание, унаследованное от СССР, при том, что в настоящее время оно не уменьшается, а наоборот возрастает (утечка мозгов, сокращение государственного финансирования научной деятельности, конверсия, упадок и перестройка в ВПК и т. д.)?

Есть три гипотетические возможности. Первая заключается в том, что Россия отказывается от всех своих геополитических претензий на самостоятельность, полностью капитулирует перед атлантизмом, и в [c.273] качестве награды” за послушание дозированно получает из рук американцев доступ к некоторым “высоким технологиям”, несколько устаревшим и не представляющим собой стратегических секретов. Этот путь фактически был опробован на примере некоторых стран Третьего мира, которые таким образом действительно смогли совершить экономический, финансовый и промышленный скачок (т.н. “азиатский” или “тихоокеанский тигр”). В случае России США будут гораздо более осмотрительны, чем в отношении стран Европы или Третьего мира, так как геополитический и исторический масштаб России настолько велик, что экономическое процветание и технологический рывок может в какой-то момент снова сделать ее мощным “потенциальным врагом” США. Естественно ожидать, что доступ русских к “высоким технологиям”, даже на условиях полной капитуляции и тотального демонтажа стратегических аспектов ВПК, будет всячески тормозиться и саботироваться. Этот путь представляется тупиковым.

Второй путь, свойственный сторонникам “малого национализма”, заключается в том, чтобы предельным усилием внутренних ресурсов совершить технологический скачок без помощи посторонних сил. Это предполагает предельную, почти тоталитарную, мобилизацию всего народа и резкое ухудшение отношений с Западом. Если при этом все ограничится объемом РФ и Россией, понятой как “региональная держава”, то подобные попытки обречены на провал, поскольку возникнут те же самые проблемы, что и в случае СССР – русские должны будут одновременно и защищать себя от сверхдержавы в качестве “потенциального противника” и сами развивать такие тонкие сферы, как исследования в области высоких технологий. Поскольку с этим не справился стабильный и строго организованный СССР, то кризисная, дестабилизированная РФ с этим не справится и подавно. К тому же в данном случае придется вводить элементы “тоталитаризма”, что с неизбежностью вызовет глубокий внутренний протест. Значит, и этот путь следует отбросить.

Последний вариант заключается в том, что высокие технологии заимствуются у развитых европейских и азиатских стран (но не у США) в обмен на стратегический альянс и доступ к русским ресурсам. Здесь есть все шансы на успех, причем такой путь сохранит у русских определенную независимость от США и в то же время позволит избежать перенапряжения нации, диктатуры и жестких мер. Хотя подобный [c.274] процесс незамедлительно вызовет ярость со стороны США, угрозы России и, самое главное, своим “неверным вассалам”, некоторые страны могут пойти на это в случае, если стратегическая мощь России еще будет сопоставима с американской, а русская идеология не будет откровенно империалистической (или коммунистической). Кроме того, высокие технологии в данном случае будут обменены на важнейший для Германии, Японии и других развитых стран компонент – ресурсы, доступ к которым во всем мире жестко контролируют США. Русские ресурсы, Средняя Азия, Сибирь и т. д. являются жизненно важными именно для этих стран, поскольку США в целом в этом вопросе довольно независимы. Полезные ископаемые, сырье, источники энергии плюс мощная стратегическая военная протекция – эта совокупность вполне может склонить некоторые развитые страны пойти на теснейшее сотрудничество в сфере высоких технологий и предоставить в распоряжение русских самые высшие достижения в этой области (вместе с инсталляцией и организацией производства). В перспективе же постепенно наладилось бы и национальное направление в этих вопросах, но в любом случае начальный толчок здесь необходим.

Этот третий путь целиком и полностью вписывается в общий евразийский проект, являясь его конкретизацией на более практическом уровне. Фактически, он означает, что создание геополитической оси Берлин – Москва – Токио есть не просто политико-географический план, но и наилучшее решение проблемы технологического отставания русских.

 

7.2. Русские ресурсы

 

Россия является естественным поставщиком ресурсов в другие страны. Такое положение дел имеет довольно долгую историю и стало, во многом, определяющим фактором в геополитическом статусе России. Рассмотрим подробнее геополитическое значение экспорта ресурсов и роль ресурсного обеспечения в целом.

В глобальном распределении ресурсов на планете существует некоторое неравенство – две зоны из четырех развитых секторов Севера имеют доступ к ресурсам и способны обеспечить в случае необходимости ресурсную автаркию (США и Россия), а две испытывают острый ресурсный дефицит (Европа и Япония). Таким образом, в значительной [c.275] степени контроль над двумя небогатыми ресурсами зонами определяется взаимоотношениями с двумя остальными. При этом есть и еще одна особенность – США стремится контролировать ресурсы колониальных или полуколониальных территории и с их помощью влиять на развитые страны. Собственные ресурсы США стараются сберечь для самих себя и расходуют их крайне бережно, хотя в случае необходимости для США не составит большой проблемы создать для самих себя ресурсную автаркию и без колониальной стратегии в этой области. Россия же традиционно манипулирует экспортом собственных ресурсов. Это различие в позиции двух держав имеет, и с той и с другой стороны, как плюсы, так и минусы. США постоянно имеет неприкосновенным стратегический запас, но одновременно колониальные ресурсные базы всегда теоретически имеют шанс выйти из-под контроля. Россия, со своей стороны, может быть уверена в ресурсном обеспечении, поскольку ресурсы находятся на ее территории, но вместе с тем, экспортируя их, она тратит всегда собственные стратегические запасы.

Такое объективное положение дел в перспективе создания континентального блока может быть использовано на благо русских следующим образом. На начальном этапе Россия может предложить потенциальным партнерам на Востоке и Западе свои ресурсы в качестве компенсации за обострение отношений с США, которое неминуемо произойдет уже на первых этапах реализации евразийского проекта. Это будет возможным еще и потому, что с Европой и Японией может быть установлена прямая сухопутная связь, не зависящая от того морского и берегового контроля, который является главным козырем в геополитической стратегии атлантизма. Естественно, такой экспорт не будет односторонней помощью, так как этот процесс должен быть вписан в общий геополитический план, предполагающий активное финансовое и технологическое участие Европы и Японии в стратегическом развитии самой России, а кроме того, существенное расширение ее политических и оборонных рубежей на Востоке и Западе.

В перспективе же следует ориентироваться на вытеснение США из Африки, с Ближнего Востока и тихоокеанского региона с соответствующим перераспределением богатых ресурсами территорий в пользу евразийских партнеров и самой России. Этот план является прямой противоположностью “плана анаконды” со стороны атлантистов, который предусматривает жесткий контроль США именно над [c.276] южно-евразийскими, африканскими и тихоокеанскими пространствами в целях недопущения организации автаркийных экономических зон для своих геополитических конкурентов. Когда удастся загнать “анаконду” атлантизма обратно на американский континент, весь “бедный Юг” Евразии станет естественным дополнением более развитого евразийского Севера. Арабская нефть, африканские полезные ископаемые и ресурсы тихоокеанских пространств смогут поступать непосредственно в страны евразийского блока, минуя США. В таком случае, Россия сможет не только начать копить ресурсы для себя самой, но и получит новые ареалы в южном направлении. Евразийская Европа двинется на Юг, чтобы стать Евроафрикой, а Япония установит в Тихом океане тот “новый порядок”, который она планировала осуществить в 30-е годы. Сама же Россия, используя тот технологический опыт, которая она либо уже имеет, либо приобретет за период снабжения ресурсами своих технологически развитых партнеров по блоку (на первом этапе континентального строительства), сможет принять активное участие в разработке новых месторождений в Средней и Восточной Азии и постепенно заморозит те месторождения, которые жизненно необходимы для обеспечения ее собственного стратегического будущего.

В вопросе ресурсов план создания “анти-Трилатераля” (блок Берлин – Москва – Токио) и в близкой и в далекой перспективах представляется в высшей степени реалистичным, так как переходный период для Западной и Восточной оси (для Берлина и Токио), которые испытают на себе жесточайшее давление США, будет смягчен ресурсными возможностями России, способной на переходном периоде своим экспортом полезных ископаемых создать все условия, необходимые для полноценного политического и стратегического возрождения Европы и Японии. А после этого и сами эти “большие пространства” смогут усилить свою экономическую и политическую экспансию по направлению Север – Юг. Особенно важно, что Россия за этот переходный период сможет, в свою очередь, получить эффективное технологическое оснащение для разработок месторождений и апробировать, двигаясь по наилегчайшему пути, развитую методологию и технические модели, поставленные с европейского Запада и японского Дальнего Востока. А этот фактор в перспективе значительно усилит стратегическую автаркию русских независимо от того, как повернутся события в дальнейшем. [c.277]

Естественно, что в настоящий момент проблема русских ресурсов решается как угодно, только не так, как это было бы выгодно России. Русские сегодня продают ресурсы по демпинговым ценам, за фиктивные деньги и иностранные товары, причем либо непосредственно США, либо при их посредничестве (американские монопольные компании или ТНК, неявно контролируемые атлантистами) странам Западной Европы. В качестве альтернативы “националисты” выдвигают вообще неосуществимое требование совсем прекратить экспорт ресурсов и полностью оставить для России и их разработку и их потребление. Последний проект потребует такого напряжения всех национальных сил, что может реализоваться только в условиях политической диктатуры, что почти невероятно в настоящей ситуации. Здесь дело обстоит так же, как и в случай высоких технологий. Только “третий путь” – ни ресурсный экспорт в пользу США, ни полный отказ от какого бы то ни было экспорта – может быть реальным выходом в нынешней ситуации.

И снова все упирается в политическую необходимость скорейшего создания континентального евразийского блока. [c.278]

 

Глава 8. Экономические аспекты “Новой Империи”

 

8.1. Экономика “третьего пути”

 

Промышленная перестройка в России назрела. В том, что говорят “реформаторы” о неизбежности экономических преобразований в России, есть значительная доля истины. Советская система, хотя и была до определенной степени эффективной и конкурентоспособной, постепенно стала настолько негибкой и застывшей, что просто не могла не рухнуть, и, к великому сожалению, под ее обломками были похоронены многие эффективные и позитивные аспекты социализма как такового.

Логика экономических преобразований в России, начатая в перестройку, основывалась на дуалистическом подходе к экономике. С одной стороны, имелась существующая модель жесткого нейтралистского государственного социализма, “тотальный дирижизм”, когда государство вмешивалось в малейшие нюансы производства и [c.279] распределения, подавляя любые частные инициативы и исключая все рыночные элементы. Такая структурная жесткость не только делала всю экономическую систему громоздкой и неповоротливой (отсюда постепенный проигрыш в конкуренции с капитализмом), но и извращала основной принцип социализма, предполагающий эффективное соучастие общества в экономическом процессе. В экономико-философских рукописях Маркса есть предупреждение о подобном вырождении социалистической системы, которое может быть охарактеризовано как “отчуждение при социализме”.

Критика такой централизованной экономики, однако, очень быстро перешла в противоположную крайность, т.е. к абсолютной апологетике либерально-капиталистической системы с ее “законами рынка”, “невидимой рукой”, “свободой торговли” и т. д. От сверхцентрализации либеральные реформаторы (пусть только в теории) решили перейти к сверхлиберализму. Если советский социализм на поздних своих этапах ослаблял государственную автаркию в ее конкуренции с противостоящим геополитическим блоком, то рыночные реформы повлекли за собой настоящее разрушение этой автаркии, что не может быть квалифицировано иначе как “предательство национальных интересов”. Реформы были необходимы, но дуалистическая логика – либо советский социализм, либо капиталистический либерализм – с самого начала поставила вопрос в совершенно неверной плоскости, поскольку спор приобрел чисто теоретический характер, и соображения геополитической автаркии России были отодвинуты при этом на задний план. Предложенные либеральные преобразования в стиле программ “Чикаго бойз” и теорий фон Хайека нанесли экономике сокрушительный удар. Однако и реставрационистские экономические программы, на которых настаивала в той или иной мере “консервативная” оппозиция, были немногим лучше. В обоих случаях речь шла о полемике между двумя утопическими абстрактными моделями, в которых вопрос “национальных интересов русских” стоял где-то на втором или даже третьем плане.

Это было вполне логично, так как советские экономисты в силу специфики своего образования привыкли иметь дело только с двумя экономическими моделями – догматическим советским социализмом (который они до поры до-времени защищали) и либеральным капитализмом (который они до поры до времени критиковали). Обе эти модели в той форме, в которой они изучались и разрабатывались, никогда не [c.280] соотносились с таким критерием как “геополитические интересы страны”, так как эта тема (хотя и в другой форме) была приоритетом армейских и идеологических структур (особенно ГРУ и КГБ). Перенеся основной акцент на экономику, лидеры перестройки вынесли вопрос о “национальной и государственной безопасности и мощи” за скобки. И как только это произошло, страна попала в ловушку неправильно сформулированной проблемы, любое решение которой в заданных терминах было заведомо тупиковым.

Строго говоря, народ должен был выбирать не между либерал-капитализмом и советским социализмом, а между либерал-капитализмом, советским социализмом и особой экономической доктриной, сочетающей элементы рынка и элементы планирования, подчиняясь главному императиву – национального процветания и государственной безопасности (“третий путь”). Этот “третий путь” в экономике отнюдь не компромисс, не синкретическое сочетание разнородных элементов двух других экономических моделей, а законченная и самостоятельная доктрина, имеющая долгую историю и множество примеров реализации на практике. Однако об этом “третьем пути” практически не упоминалось в рамках общественных споров вообще. Результат упорного отказа от серьезного рассмотрения такого варианта налицо: разрушенная и ослабленная страна, разваленная экономика, возрастающая паразитическая зависимость России от ВМФ и Международного Банка, распад хозяйственных и промышленных связей и т. д. На данный момент нет ни социализма, ни рынка, и вряд ли что-то можно поправить, оставаясь в рамках той логики, которая стала доминирующей при решении важнейших экономических вопросов.

“Третий путь” в экономике не тождественен ни шведской, ни швейцарской модели вопреки тому, что думают некоторые политики, начинающие отдавать себе отчет в тупиковости сложившейся ситуации. Ни Швеция, ни Швейцария не являются полноценными геополитическими образованиями и не обладают серьезным стратегическим суверенитетом, а следовательно, гигантская часть государственного, промышленного и военного сектора, необходимого для обеспечения реальной автаркии, в этих государствах вообще отсутствует. Некоторый компромисс между социально ориентированной структурой общества и рыночной экономикой в этих странах действительно достигнут, но здесь речь идет о сугубо искусственной модели, которая смогла [c.281] сложиться именно за счет полной деполитизации этих стран и сознательного отказа от активной роли в геополитическом раскладе сил в Европе. Россия никогда не сможет стать по своим масштабам “второй Швецией” или “второй Швейцарией”, так как само ее геополитическое положение обязывает к активной роли; нейтралитет в данном случае просто невозможен. Следовательно, обращаться к таким примерам бессмысленно.

Второй иллюзией, характерной для тех, кто интуитивно ищет моделей “третьего пути” для России, является Китай и его реформы. Однако и в этом случае имеет место “обман зрения”, объяснимый отсутствием объективной информации о сущности и ходе китайских реформ. Китайские экономические преобразования лишь внешне походят на модель “третьего пути”. На самом деле, речь идет о трансформации общества, в целом похожего на советское, в чисто либеральный строй, но без демократических преобразований в политике, т.е. при сохранении тоталитарного контроля правящей элиты над политической ситуацией. Речь идет о том, что политический тоталитаризм коммунистической номенклатуры плавно переходит в экономический, монопольный тоталитаризм той же самой номенклатуры, которая при этом стремится с самого начала отсечь всякую возможность экономической конкуренции снизу. Одна модель “общества отчуждения” плавно переходит в другую модель “общества отчуждения”, а политическая эксплуатация незаметно превращается в экономическую эксплуатацию одной и той же социальной группы.

Показательно, что такой тип реформ был разработан именно “Трехсторонней комиссией”, чьи представители уже с начала 80-х годов договорились с китайской номенклатурой о включении Китая в перспективе в мондиалистскую зону влияния с предоставлением ему статуса “региональной державы”. Во многом этот ход атлантистов был обусловлен стратегией “холодной войны” против СССР, но одновременно и стремлением поддержать традиционного конкурента Японии на Дальнем Востоке и ограничить экономическую экспансию последней.

Подлинный “третий путь” в экономике нашел свое классическое воплощение в работах Фридриха Листа, сформулировавшего принципы “экономической автаркии больших пространств”. Эта теория исходит из факта неравномерности экономического развития капиталистических обществ и из логического следствия экономической колонизации [c.282] более “богатыми” странами более бедных; причем для “богатых” в таких условиях “свободная торговля” выгодна, а для “бедных” наоборот. Отсюда Лист сделал вывод, что на определенных этапах экономического развития общества нужно прибегать к протекционизму, дирижизму и таможенным ограничениям, т.е. к ограничению принципа “свободы торговли” на межнациональном уровне, для того, чтобы достичь уровня национальной и государственной независимости и стратегического могущества. Иными словами, для Листа было очевидно, что экономика должна быть подчинена национальным интересам, и что всякая апелляция к “автономной логике рынка” является лишь прикрытием для экономической (а впоследствии и политической) экспансии богатых государств в ущерб более бедным, и последующее порабощение последних. Такой подход сразу ставит четкие границы, в каких должен действовать “рыночный” принцип, а в каких – “социалистический”. Интересно, что и Ратенау, автор германского “экономического чуда”, и Витте, и Ленин, и даже Кейнс, формулировали свои экономические принципы исходя как раз из доктрины Фридриха Листа, хотя при этом использовался язык более близкий либо к чисто капиталистической, либо коммунистической лексике.

Экономическая иерархия, выстраиваемая Листом, может быть сведена к простой формуле: те аспекты хозяйственной жизни, которые по масштабам сопоставимы с интересами частного лица, индивидуума, должны управляться рыночными принципами и основываться на “частной собственности”. Речь идет о жилье, небольшом производстве, малых земельных владениях и т. д. По мере возрастания значения того или иного вида хозяйственной деятельности, форма производства должна приобретать черты коллективного владения, поскольку в данном случае “частная собственность” и индивидуальный фактор могут войти в противоречие с коллективными интересами; здесь должен действовать “кооперативный” или “корпоративный” критерий. И наконец, экономические сферы, напрямую связанные с государством и его стратегическим статусом, должны контролироваться, субсидироваться и управляться государственными инстанциями, так как речь идет об интересах более высокого уровня, нежели “частная собственность” или “коллективная выгода”. Таким образом, в подобном экономическом укладе не элиты, не рынок и не коллектив определяют хозяйственный, промышленный и финансовый облик общества – он формируется на основе конкретных [c.283] интересов конкретного государства в конкретных исторических условиях, и соответственно, в данной модели не может принципиально существовать никакой догматики – по мере изменения геополитического статуса государства и в силу исторических и национальных условий пропорции между объемом этих трех ступеней хозяйственной иерархии могут значительно меняться. К примеру, в мирное время и в эпоху процветания частный сектор вместе с коллективным могут возрастать, а государственный сокращаться. И наоборот, в сложные периоды национальной истории, когда под удар поставлена независимость всего народа – полномочия государственного сектора увеличиваются за счет некоторых коллективных хозяйственных образований, а те, в свою очередь, теснят частное предпринимательство.

Очень интересно, что именно модель Фридриха Листа использовалась исторически развитыми капиталистическими странами в кризисные моменты. Так, даже США, радикальные защитники принципа “свободы торговли”, периодически прибегали к протекционистским мерам и государственным субсидиям в промышленный сектор, когда наступали периоды “экономической депрессии”. Именно таким периодом был этап реализации New Deal, когда американцы почти буквально вопроизвели принципы Листа, хотя и подав их в смягченном варианте Кейнса, автора теории “экономической инсуляции”, что, в целом, есть не что иное. как новое название для теории “экономической автаркии больших пространств”. Кстати, сам Лист долгое время жил в США и наблюдал процесс капиталистического строительства на ранних фазах. На основании этих наблюдений он и сформулировал основные принципы своей теории применительно к Германии. Но, конечно, наиболее грандиозные результаты дала реализация доктрины Листа в национал-социалистической Германии, когда его идеи были претворены в жизнь тотально и без всяких либеральных или марксистских поправок.

Доктрина экономики “третьего пути” имеет еще один важный аспект – соотношение финансового и производственного факторов. Очевидно, что ранний капитализм и социализм советского типа ставили основной акцент на развитии производства, отводя финансовой системе второстепенную, подчиненную роль. Развитый капитализм, напротив, тяготеет к доминации финансового капитала над производством, которое, в свою очередь, становится второстепенным моментом. Доминация принципа “труда” рано или поздно приводит к политическому [c.284] насилию, доминация “капитала” – к насилию экономическому. В первом случае труд автономизируется и отрывается от конкретных ценностей, во втором – автономизируются деньги, также теряя связь с ценностью и превращаясь в кредитно-процентную фикцию. “Третий путь” настаивает на жестоком связывании труда и ценности (к примеру, золотых запасов и, шире, ресурсов), отводя сфере потребления и циркуляции товаров подчиненную, второстепенную, чисто инструментальную роль. Такое сочетания труда и ценности диктуется в данном случае теми же соображениями обеспечения “национального могущества” и государственного суверенитета, что и вся структура этой экономической доктрины. Можно упрощенно выразить эту идею формулой – “ни роскошь, ни нищета”, “довольствование разумным минимумом”. Это означает более гибкий и свободный подход к труду, нежели при советском социализме, но большую ограниченность возможностей личного обогащения, чем при капитализме. Такая модель позволяет нации не зависеть в стратегических областях от других государств и экономических систем, но в то же время лишает трудовой процесс принудительного характера и связывает его с материальным эквивалентом.

Именно такой вариант экономики “третьего пути” является единственной альтернативой в нынешней России, противостоящей одновременно и безудержному либерализму и реставрационистским проектам неокоммунистов, не желающих серьезно корректировать устаревшие и оказавшиеся неэффективными догмы. Если бы не мгновенно возникающие ассоциации с гитлеровским режимом, можно было бы назвать данный проект “социализмом национального типа”. Уже сам факт выдвижения теории Листа (развитой, впрочем, такими знаменитыми экономистами, как Сисмонди, Шумпетер, Дюмон и т. д.) в контексте нынешней экономической ситуации в России был бы большим достижением, так как здесь можно найти ответы на наиболее насущные вопросы и разом покончить с тупиковым дуализмом “реформаторов и антиреформаторов”. Более того, позитивные стороны и либеральных преобразований и сохранившихся еще от социализма структур могли бы быть прекрасно задействованы в этот экономический проект. Но все это даст положительный эффект только в контексте осознанного и теоретически проработанного доктринального корпуса, а не в качестве прагматических ходов, совершаемых от случая к случаю. Экономика “третьего пути” должна иметь свое однозначное политическое [c.285] выражение, сопоставимое с “партией либералов” или “партией коммунистов”. Всякий инерциальный центризм, прагматизм и компромисс будут заведомо обречены на поражение. Фридрих Лист и его идеи должны стать такими же символами, как Адам Смит и Карл Маркс. “Третий путь” нуждается в таких носителях этой идеологической догмы, которые были бы сопоставимы по подготовленности, убежденности и информированности с либералами и коммунистами. Принципы экономики “третьего пути” столь же строги и однозначны, как и принципы двух других идеологий. Из них естественным и органичным образом можно вывести все необходимые вторичные следствия и приложения.

Экономическая тенденция “третьего пути”, принцип “автаркии больших пространств” предполагает максимальный объем того национально-государственного образования, где применяется эта модель. Лист настаивал на невозможности осуществить эти теории в государствах с недостаточным демографическим, ресурсным, индустриальным и демографическим объемом, так как автаркия в таком случае будет простой фикцией. На этом основании он в свое время выдвинул императив “Zollverein”, “таможенной интеграции”, которая была призвана объединить Германию, Пруссию и Австрию в единый промышленно-финансовый блок, так как только в таком пространстве можно было говорить об эффективной конкуренции с развитыми колониальными державами того времени – Англией и Францией.

На современном этапе эталоном суверенного государства являются США и то политико-экономическое пространство, которое входит в состав доктрины Монро, т.е. континентальная совокупность Северной и Южной Америки, контролируемых США. Очевидно, что полноценно конкурировать с таким трансатлантическим “большим пространством” сегодня может только его континентальный аналог в Евразии. Следовательно, экономика “третьего пути” уже в своей теории предполагает геополитическую интеграцию, в которой субъектом выступает не “государство-нация”, а современный аналог Империи. В противном случае произойдет либо перенапряжение сил нации (причина развала СССР), либо попадание в зависимость от более могущественного и независимого соседа (Европа, Япония и т. д.). Такое соображение показывает, что при всей логичности и самодостаточности этой теории, успех ее реализации напрямую зависит от более общего геополитического проекта, т.е. от начала созидания Новой Империи. Только в таком [c.286] масштабе и таком объеме “третий путь” в экономике даст максимальные результаты. Кроме того выдвижение такой экономической модели станет наилучшим теоретическим знаменателем для всех потенциальных участников континентального блока, так как даже либеральные авторы (к примеру, Мишель Альбер в книге “Капитализм против капитализма”) подчеркивают фундаментальное отличие “рейнско-ниппонской” модели (имеющей многие черты экономики “третьего пути”) от англосаксонской. Если на этот путь станет и Россия, евразийская цепь замкнется самым естественным образом. В таком случае можно будет выдвинуть новую версию Zollverein, соответствующую нынешним геополитическим условиям – проект “евразийской таможенной интеграции”, который только и может сегодня составить серьезную конкуренцию атлантистскому блоку и привести народы Евразии к процветанию.

 

8.2. Экономический регионализм

 

В основе советской экономики был заложен принцип централизма. Высшая инстанция принятия всех важных, менее важных и совсем неважных решений находилась в Москве, откуда поступали регламентации и директивы. Такой централизм делал экономику неповоротливой, не способствовал развитию региональной инициативы, сдерживал естественный рост экономического потенциала областей. Кроме того, советская экономика повсюду репродуцировала стандартный образец устройства производственно-финансовых отношений, не учитывая ни региональные, ни этнические, ни культурные особенности разных областей или округов. Такая жесткая система была одной из причин отставания и экономического краха советизма.

Либералы, пришедшие на смену коммунистам, несмотря на свои теоретические проекты, по сути сохранили старое положение дел, только отныне централизм был не плановым, а рыночным. Но, как и прежде, основные экономические решения осуществляются централизованно, и главные экономические пути проходят через Москву, где либеральное правительство жестко контролирует общий ход реформ в регионах. Одна форма абстрактного репродуцирования повсюду заданной схемы сменилась иной формой, но принцип централизма в экономической структуре остался прежним. Кстати, во многом провал [c.287] рыночных преобразований объясняется именно таким инерциальным централизмом, когда московские правительственные чиновники стремятся жестко контролировать экономическое развитие регионов.

Трезвый анализ такого положения дел и сопоставление российской ситуации с наиболее развитыми экономическими системами (в первую очередь, рейнско-ниппонского типа) приводят к выводу о необходимости радикально отойти от такого экономического подхода и обратиться к хозяйственной модели, строящейся на сугубо региональной, областной, локальной основе. Хозяйственная взаимосвязь всех регионов СССР между собой была искусственно созданной конструкцией. Эта взаимосвязь, основывавшаяся более на планово-волюнтаристских методах, нежели на принципах максимальной эффективности, часто сдерживала автономное развитие региональной экономики. Свою роль в этом играл и план, возведенный в абсолют. С обрывом такой общей сети и приходом к власти либералов многие сектора промышленности были вообще предоставлены сами себе и обречены на деградацию и вымирание, и весь акцент был сделан на приоритетном развитии ресурсодобывающих отраслей, продукты которых можно было незамедлительно продать за рубеж. И западные товары, полученные монопольными псевдорыночными структурами либералов Москвы, снова централизованно распределялись по регионам. Таким образом, региональная экономика пострадала еще больше, а ее зависимость от центра с уходом коммунистов парадоксальным образом только возросла.

Реализация планов “экономики третьего пути” должна основываться на совершенно иных методах. Централизм здесь должен быть в первую очередь стратегическим и политическим, но ни в коем случае не экономическим, так как максимального экономического эффекта Империя сможет достичь только тогда, когда все ее составляющие будут иметь экономическую автономию и развиваться в наиболее свободном и естественном ключе. Как в контексте всего континентального проекта в целом, каждая его часть должна стремиться к тому, чтобы быть максимально самостоятельной и самодостаточной на своем уровне, так и в рамках России следует создать предельно гибкую региональную экономику, построенную не на учете интересов центра или плановых требований, но на максимально органичном развитии тех экономических потенций, которые более всего соответствуют данному региону. Безусловно, стратегические аспекты экономики – ресурсы, [c.288] стратегическое сырье, ВПК– должны иметь централизованное руководство, но в других отраслях промышленности, а также в вопросах финансирования, областям должна быть дана максимальная степень свободы.

Исходя из культурных, этнических, религиозных, географических, климатических и т. д. условий конкретного региона следует предельно дифференцировать не только экономическую или промышленную ориентацию. но и сам экономический уклад. Вплоть до того, что на территории Империи могут возникнуть области с разным экономическим порядком – от максимально-рыночного до почти коммунистического. Те народы, которые отвергают банковскую систему (мусульмане), должны сконструировать свои финансовые модели, исключающее процентное финансирование промышленности, тогда как в других регионах, напротив, банки могут развиваться и процветать. Самое главное в этом проекте – достичь такого уровня, когда каждый регион или область станут самодостаточными в удовлетворении самых насущных потребностей жителей – в первую очередь, речь идет о жилье, пропитании, одежде и здоровье. При этом следует вначале добиться именно региональной автономии в обеспечении самым необходимым, и лишь потом строить проекты по повышению жизненного уровня, по совершенствованию технологий, техническому и промышленному развитию. Каждый регион должен обладать упругой и гибкой системой самообеспечения, чтобы в любой момент и при любых обстоятельствах и возможных кризисах иметь гарантии достойного минимума для всего населения, независимо от межрегиональных отношений или экономической ситуации в центре.

Стратегический глобальный аспект экономики должен рассматриваться в полном отрыве от региональных структур, работающих на самообеспечение населения. Состояние этого населения ни в коем случае не должно зависеть от приоритетного развития в данном регионе той или иной стратегической отрасли. Иными словами, должен соблюдаться принцип “необходимый жизненный минимум есть всегда и независимо ни от чего”, а концентрация усилий региона на той или иной стратегической глобальной отрасли может проходить только при контроле за сохранением самостоятельных хозяйственных структур, никак не соприкасающихся с этой отраслью. В таком случае перепрофилирование того или иного вида производства, отказ от устаревших или [c.289] неэффективных производств, территориальное перемещение предприятий или переориентация на выгодный во всех отношениях импорт никак не будут влиять на общий жизненный уровень региона, который будет изначально и принципиально гарантирован.

В компетенции центра останется только стратегическое производство и планирование, которые будут реализовываться не как ось экономики, но как наложение некоей глобальной суперструктуры на уже существующую автономную хозяйственную региональную сеть, при этом обе сферы не должны никак влиять друг на друга. Получение жилья, социальная зашита или обеспечение продуктами питания ни в коем случае не могут зависеть от экономической эффективности промышленного или стратегического предприятия, расположенного в данной области (как это имеет место сейчас). Следует добиться такой хозяйственной самостоятельности отдельных регионов, вплоть до самых мелких, что все наиболее насущные экономические проблемы должны решаться в отрыве от участия населения в стратегическом производстве. Этот принцип должен стать доминантой в вопросах стратегического планирования, которое с неизбежностью будет существовать на государственном уровне, даже в условиях самой широкой экономической свободы.

Регионализм надо спроецировать и на финансовую систему, взяв, к примеру, опыт региональных и земельных банков в Германии, где малые финансовые структуры, часто ограниченные одной или несколькими деревнями, демонстрируют чудо эффективности в развитии хозяйства, так как в таком объеме крайне облегчен контроль за займами (что делает излишней службу фиска), и объем ссуд, процентов и сроки возврата определяются исходя из конкретных органичных общинных условий и представляют собой не количественный, абстрактно-механический, но жизненный, этический элемент хозяйствования. В целом же региональная финансовая система может иметь самую оригинальную форму, адаптируясь к логике этнокультурного и географического пейзажа. Самое главное при этом избежать централизации капитала, предельно рассредоточить его по автономным региональным финансовым структурам, заставить его служить хозяйству, а не наоборот, ставить хозяйство в зависимость от него.

Можно даже ввести две параллельные и непересекающиеся финансовые системы, две “валюты”: одну предназначенную для обустраивания [c.290] стратегической общеимперской сферы, другую – для региональных нужд. В первом случае будет иметь место строгое государственное планирование, основанное на специфических принципах финансирования и производства, в другом – региональный рынок и региональный финансовый фонд. Капитал государственный и капитал областной. Частная собственность должна быть атомарной составляющей именно областного, регионального капитала, в то время как государственный капитал в принципе не должен иметь с частной собственностью никакой общей меры. Только в таком случае будет проведена строгая грань между государственным, общественным и личным, а следовательно, устойчивость, гибкость внутренней структуры и автаркия Империи будут максимальны.

В целом же экономика должна руководствоваться основополагающим принципом – предельный стратегический централизм плюс предельный региональный плюрализм и “либерализм”. [c.291]

 

Глава 9. Заключение

 

Предпринятая попытка набросать в самых общих чертах континентальный проект, выделить самые глобальные и осевые моменты евразийской геополитики для России и русского народа, безусловно, нуждается в самом обстоятельном развитии, что потребует колоссальной работы по уточнению, аргументации, иллюстрации различных моментов и аспектов данной темы. Для нас, однако, было предельно важно представить самый приблизительный вариант той единственной модели геополитического будущего русского народа, которая по ту сторону заведомо тупиковых путей смогла бы вывести его на планетарный и цивилизационный уровень, соответствующий его миссии, его национальным, духовным и религиозным претензиям. Многое в этом проекте может показаться новым, необычным, непривычным, даже шокирующим. Но необходимость затронуть все важнейшие аспекты будущего нации заставили нас пренебречь разъяснениями, опровержениями возможной критики, уйти от долгих цитат, перечисления имен и колонок [c.292] с цифрами. По мере необходимости все это будет сделано. Пока же важнее всего указать общие контуры “третьего пути”, того единственного пути, который может вывести наш великий народ и наше великое государство из бездны хаоса и падения к сияющим высотам Русских Небес. [c.293]

 

предыдущая

 

следующая
 
оглавление
 

Сайт создан в системе uCoz