Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		оглавление

Категории “пространство” и “время” в настоящее время являются одними из наименее разработанных в политической науке. Между тем для каждого очевидно, что вся социальная и политическая жизнь общества протекает в пространстве и во времени. Нередко пространство и время применительно к реальности, в том числе и к реальности социально-политической, рассматриваются как рядоположенные, в отрыве друг от друга, когда пространство рассматривается как бы само по себе, а время – само по себе. Однако лишь выделение единого пространственно-временного измерения политических процессов позволяет понять, во-первых, специфику исторических типов и форм демократии, и, во-вторых, дать ответ на вопрос, почему в рамках одного и того же исторического времени те или иные формы демократии, успешно функционирующие в одних странах, оказываются неэффективными применительно к другим государствам.

Что же такое политическое пространство? Сущность этого понятия невозможно уяснить без понимания таких более общих категорий, как “пространство” и “социальное пространство”. Диалектическая философия, характеризуя понятие пространства, выделяет два его аспекта: субстанциональный и реляционный. Первый из них, который на протяжении столетий господствовал в мировой философии, понимал под пространством лишь сферу существования тех или иных объектов. Применительно к общественной жизни субстанциональный подход в социальной и политической философии ограничивал социальные пространства географическими границами того или иного государства с соответствующими ему природными и климатическими особенностями. Разработанная в XVIII в. теория географического детерминизма Ш.Л. Монтескье, увязывающая характер форм политического правления и политических процессов с размерами государства и его природными и климатическими особенностями, долгие годы была одним из отправных пунктов в исследованиях многих политических мыслителей XVIII и XIX столетий. Не случайно [c.7] один из классиков мировой политической науки А. де Токвиль начинает свой фундаментальный труд “Демократия в Америке” именно с описания географических особенностей североамериканского континента, предваряя им детальный анализ американской демократии XIX века.

В XX в. под влиянием в первую очередь теории относительности выявилась ограниченность чисто субстанционального подхода. В социальной жизни появилась практическая необходимость рассмотрения многоуровневости социального пространства, выявления в нем – наряду с географическим – соответственно, экономического, политического и культурного пространств. Выявление различных уровней социального пространства имеет важное значение для понимания демократии, в первую очередь для выяснения возможности возникновения и функционирования в его рамках демократических институтов.

Если с точки зрения субстанционального подхода политическое пространство определяется как относительно устойчивая сфера, в которой функционируют политические системы и протекают политические процессы, то реляционный подход, включая субстанциональные характеристики, во-первых, указывает на относительную протяженность социальных связей и отношений, и, во-вторых, как уже говорилось, позволяет выявлять различные уровни социального пространства – как в их взаимосвязи, так и с учетом их относительной самостоятельности.

Политическое пространство, как и пространство физическое, также имеет три измерения. В этой связи представляют интерес рассуждения российского правоведа А. Венгерова, который выделяет следующие политические измерения пространства: “…Во-первых, как предпосылки политической организации, во-вторых, как цели политических процессов (геополитика) и, наконец, в-третьих, как условия формирования и осуществления политических решений или, что то же самое, как среды протекания политических процессов” [18, с. 51]. Пространство как предпосылка включает в себя в первую очередь территориальные размеры государства. Здесь тем не менее важно и расположение государства в исторически сложившихся цивилизационных координатах и, конечно, его ландшафтные, в том числе почвенные, климатические [c.8] особенности. Второе измерение – пространство как цель – связано с геополитическими интересами государства, их постоянного обеспечения и защиты. И, наконец, третья ипостась – пространство как политическая среда – обозначает саму политическую систему, ее элементы, связи между этими элементами и т.д.

В нашем случае для анализа проблемы демократии непосредственное значение имеют первое и третье измерения политического пространства. При этом если первое – пространство как предпосылка – остается неизменным, то политическое пространство – среда, представляя собой непосредственную сферу, в рамках которой разворачивается деятельность участников политического процесса, может как расширяться, так и сужаться в зависимости от состояния социального организма.

Политическое время – это мера интенсивности политического процесса, которое, как отмечают А.И. Демидов и А.А. Федосеев, “измеряется частотой событий в единицу физического времени, может ускоряться или замедляться в зависимости от своей событийной насыщенности” [26, с. 107]. Политическое время, таким образом, протекает в рамках физического времени, хотя далеко не всегда совпадает с последним.

Демократия как форма правления возникает и функционирует в рамках определенного географического и социального пространства на определенном историческом отрезке времени. Не случайно первые исторические формы протодемократии первобытных обществ – выборы племенных вождей, советов старейшин и т.д. – существовали в рамках узких локальных границ. Аналогично и в эпоху античности древнегреческая демократия была ограничена лишь небольшими городами-государствами и просуществовала свыше трех столетий, пережив стадии становления, кульминационного расцвета и упадка. Уже здесь проявились пространственно-временные границы этого первого исторического типа демократии.

Еще в политической философии Нового времени, исходя из практики античной и средневековой демократии, а также практики ранних буржуазных революций, многие политические мыслители XVII–XVIII вв. увязывали возможность демократической формы правления с географическими границами государства. Так, Руссо писал: “Если в различных Государствах число высших магистратов [c.9] должно находиться в обратном отношении к числу граждан, то отсюда следует, что, вообще говоря, демократическое Правление наиболее пригодно для малых Государств, аристократическое – для средних, а монархическое – для больших” [56, с. 254]. Данный вывод, основанный на реальности того времени, был, однако, опровергнут последующей практикой американской буржуазной революции. Последняя показала возможность успешного – при всей условности данного эпитета – функционирования демократического строя и в рамках крупных политико-географических образований, какими являются Соединенные Штаты Америки.

Пространственное измерение демократии включает в себя, наряду с природно-географическими условиями и размерами территории, и совокупность социально-экономических отношений, а также уровень и характер культуры общества, представляя собой соответственно экономическое и культурное пространство. Это во многом объясняет тот факт, почему те или иные демократические институты и нормы, успешно функционирующие в одних обществах, зачастую на практике оказываются неприемлемыми для других государств. В этой связи А. Тойнби, касаясь попыток демократизации африканских стран в начале 60-х гг. ХХ в., т.е. в первые годы после завоевания ими независимости, писал, что “в политической структуре современной Африки можно выделить три ключевых элемента: разлагающаяся местная традиция; колониальное междуцарствие, в котором с трудом опознаются искусственно созданные политические единицы; экзотический налет западной культуры… Все это показывает, каких трудностей следует ожидать, когда отдельный культурный элемент внедряется в чужеродную среду. Между отвлеченным идеалом демократического правления и действительностью, не готовой к демократии, лежит труднопреодолимая и весьма опасная пропасть. Западный культурный элемент обессмысливается и утрачивает свою ценность в отрыве от родного культурного окружения” [59, с. 580–581] (Курсив мой – А.М.). Данное положение выдающегося английского историка и социального философа, касающееся частного исторического примера, является подтверждением важности учета не только собственно географического, но и различных аспектов, граней социального пространства. Одновременно с этим немаловажную роль играет и [c.10] временной фактор. Ведь социально-экономическая и культурная среда, в отличие от географической, не представляет собой некую раз и навсегда установленную данность, а находится в состоянии постоянного изменения, протекающего с большей или меньшей интенсивностью. И если на одном историческом отрезке времени социальное пространство или его отдельные части являются неадекватными процессу демократизации, то на другой временной стадии общественно-исторического развития в зависимости от устойчивости или, наоборот, степени размывания “родного культурного окружения” положение может измениться.

Пространственные измерения демократии затрагивают еще одну важную проблему – демократию на общенациональном и локальном, или местном, уровнях, а также их соотношение. В процессе исторического развития общества, укрупнения территориально-государственных образований, становления и развития крупных национальных государств, важность данной проблемы возрастала. Если в рамках небольших – по крайней мере, по современным меркам – городов-государств Древней Греции и средневековых городских коммун эти два уровня демократии совпадали в пространстве и во времени, то в более поздние периоды наблюдается необходимость их выделения и относительного разграничения.

Уже на ранних этапах буржуазной революции институты общинной демократии, сложившиеся еще в период феодализма и связанные главным образом с выборностью представительных органов власти на местах, участием населения ряда городов в обсуждении насущных проблем и принятии соответствующих решений, явились важной предпосылкой становления буржуазной демократии. Тем не менее “островки демократии” эпохи феодализма (на наш взгляд, именно в этом смысле можно говорить о феодальной демократии) – городские коммуны, вечевые собрания, собрания цеховых мастеров, крестьянские сходы, сословные представительные институты феодальной знати (сословная демократия) – все они существовали и функционировали в рамках локализованных пространственных границ, существуя независимо друг от друга даже в рамках одного государства.

Ярким примером развития от демократии малых пространств (общинной демократии) до общенациональных масштабов является [c.11] политическая история Соединенных Штатов Америки. Еще в первые десятилетия XVII в., т.е. в первые десятилетия колонизации Нового Света, в северных районах его территории стали формироваться городские собрания, которые путем прямого и всеобщего обсуждения решали все текущие хозяйственные проблемы, а также вопросы, связанные с регулированием отношений между самими колонистами. А. де Токвиль, анализируя процесс становления американской демократии, писал: “К 1650 году в Новой Англии община полностью и окончательно утвердилась. Община была тем местом, которое объединяло и крепко связывало людей и где они могли проявить свои интересы и пристрастия, осуществить свои права и выполнить обязанности. Внутри общины кипела истинная и активная политическая жизнь, вполне демократическая и республиканская по своей сути. Колонии пока еще продолжали признавать верховную власть метрополии, штаты по-прежнему управлялись по законам монархии, однако республика уже полнокровно развивалась в рамках общины” [60, с. 51]. Впоследствии опыт обсуждения и принятия решений в условиях прямой демократии был распространен и на институты представительной демократии на уровне штатов, а после войны за независимость, завоевания независимости и образования Соединенных Штатов Америки был использован и при составлении и принятии американской конституции. “Сила городских собраний, – писал в этой связи американский политолог Д. Мэтьюз, – стала силой конституции Соединенных Штатов… Городские собрания позволили получить национальную, отличавшуюся от всех прочих демократических конституций тем, что она была создана в процессе обсуждения и, когда в добавление к ней был принят “Билль о правах”, защитила сам институт обсуждений, подтвердив право народа собираться и открыто высказывать свое мнение” [47, с. 15].

Пример политической истории США является наглядной иллюстрацией развития демократии снизу – от малого локального пространства до установления демократических институтов в общенациональном масштабе. Однако данный вариант развития не является типичным для истории становления западной либеральной демократии. В подавляющем большинстве случаев процесс их [c.12] становления происходил сверху и касался становления демократической системы в масштабах нации – государства, зачастую не затрагивая процесс демократизации на местах. Поэтому вплоть до настоящего времени даже в рамках одного государства можно наблюдать пространственно-временное несоответствие процесса демократизации и функционирования демократических институтов в на общенациональном и локальном уровне. Причем это несоответствие может проявляться как в одну, так и в другую сторону.

Так, датский политолог Г. Соренсен, сравнивая политические системы Индии – одной из немногих стран третьего мира, отличающейся демократической системой правления, и Китая – государства с авторитарным (со многими элементами тоталитаризма) политическим режимом, констатирует, что несмотря на демократический характер индийской политической системы в целом, на местном уровне тем не менее именно в Китае преобладают демократические элементы управления. Можно спорить по поводу критериев, которые выдвигает указанный автор для обоснования своего вывода применительно к Китаю (изучение центральными властями местных нужд и потребностей, тайное голосование в представительные органы власти на местах, участие военных в общественных делах под руководством гражданских органов власти и т.д.), однако нельзя не согласиться с общим его выводом о том, что “национальный каркас демократии не гарантирует наличие реальной демократии на местном уровне, а авторитарное правление в общенациональном масштабе не является таким уж препятствием для развития демократии на местном уровне. Однако можно ожидать, что в будущем эти различия будут не так ярко выражены. В отдаленной перспективе демократии на общенациональном и местном уровнях будут подкреплять друг друга. Однако в ближайший период разрыв между ними будет сохраняться. Поэтому очень важно их учитывать при всесторонней оценке демократии [89, р. 23].

Политическое время применительно к анализу демократии включает следующие компоненты:

– период становления демократического строя и формирования демократических институтов в результате кризиса и поражения тиранических, деспотических, абсолютистских, авторитарных и тоталитарных режимов, т.е. период, связанный с процессом демократизации; [c.13]

– период относительно стабильного функционирования демократического режима;

– период выхода из политического кризиса и сохранения демократического строя в результате относительно мирного разрешения политических конфликтов и частичного (в той или иной степени в зависимости от конкретных условий) реформирования демократического режима;

– период упадка демократии и смены ее различными формами тирании или деспотии (на примере истории Древней Греции или Древнего Рима), а применительно к реалиям XX века – в результате кризиса демократического режима – период поражения последнего, сопровождающийся переходом к различным формам тоталитаризма и авторитаризма.

Таким образом, политическое время демократии, в отличие от физического времени, не носит однолинейный характер, а представляет собой скорее циклический процесс. Причем эти циклы далеко не всегда являются фатально неизбежными. Появление каждого из них в рамках локальных пространственных границ, будь это древнегреческие города-государства или современные национальные государства, зависит от конкретных условий соответствующей страны, сложившейся в ней экономической ситуации, расстановки политических сил, особенностей политической культуры и т.д.

Наряду с локальными пространственно-временными границами демократии существует также общемировое пространство-время демократического процесса, охватывающее период становления демократических форм правления и демократического строя в целом, или же, наоборот, его кризиса и упадка в нескольких или во многих государствах, в зависимости от характера исторической эпохи.

Здесь нельзя не вспомнить известное высказывание А. де Токвиля, который, анализируя американскую демократию, подспудно представляя ее как в какой-то степени картину будущего развития Европы, предварил свое исследование следующим положением:

“…Мне представилось, что та самая демократия, которая господствовала в американском обществе, стремительно идет к власти в Европе… [c.14]

Мы живем в эпоху великой демократической революции. Все ее замечают, но далеко не все оценивают ее сходным образом.

Одни считают ее модным новшеством и надеются ее остановить, тогда как другие полагают, что она неодолима, поскольку представляется им в виде непрерывного, самого древнего и постоянного из всех известных в истории процессов” [60, с. 27].

В современных условиях важное значение для понимания общемирового временного измерения демократического процесса имеет разработанная американскими политологами С. Хантингтоном и Ф. Шмиттером теория волн демократического процесса, о чем подробнее пойдет речь в специальном разделе.

Пространственно-временной континуум процесса демократизации включает в себя еще одну важную философско-методологическую проблему – соотношение формационного и цивилизационного подходов при анализе демократии. Как известно, на протяжении многих десятилетий в советском обществоведении в изучении всемирно-исторического процесса, в том числе и социально-политических феноменов, господствовал исключительно формационный подход.

Под общественно-экономической формацией марксистская теория понимала определенный тип развития общества и одновременно определенную стадию общественного развития, основанную на определенном способе производства – в единстве производительных сил и производственных отношений, – который в свою очередь определял в конечном итоге характер всей политической и идеологической надстройки.

Сведение формационного подхода к “пятичленке”, т.е. к выделению пяти общественно-экономических формаций – первобытнообщинного строя, рабовладения, феодального общества, капитализма и коммунизма – вела к схематизации всемирной истории и игнорированию ее цивилизационных аспектов.

За последние годы, в ходе преодоления отечественным обществоведением псевдомарксистских вульгаризаторских стереотипов, наблюдается противоположная крайность – полное отрицание формационного подхода при анализе социальных процессов. Последнее, на наш взгляд, было бы очередным упрощением, напоминающим известную попытку “вместе с грязной водой выплеснуть и ребенка”. [c.15] Формационный анализ развития общества обладает как недостатками, так и определенными достоинствами. Научно уязвимые черты формационного подхода зачастую вытекают из гиперидеологизации и догматизации всей марксистско-ленинской теории (в определенной степени отличающей ее от классического марксизма) экономическим детерминизмом при недооценке обратного воздействия политических и социокультурных факторов на экономические процессы, несостоятельностью прогнозов о будущей коммунистической формации, и, пожалуй самое главное – гипертрофированием классового подхода, особенно при характеристике исторических типов демократии.

К числу достоинств формационного подхода можно отнести:

– оттенение роли способа производства и его воздействия (как прямого, так и опосредованного) на социально-политические процессы;

– выделение на высоком уровне абстракции основных стадий исторического процесса (не считая, естественно, так называемую коммунистическую формацию), через которые прошли многие европейские народы, т.к. формационный подход был основан главным образом на изучении экономической и политической истории Европы и отчасти Северной Америки.

И если обратиться к истории демократии, то рабовладельческая демократия античности, феодальная демократия средневековья и, наконец, буржуазная демократия с учетом ее многовековой эволюции вполне вписываются в марксистскую формационную парадигму, хотя и не ограничиваются ей.

Говоря о формационном подходе к проблемам демократии, необходимо вкратце остановиться на марксистском тезисе о социалистической демократии. Последняя связана с рассуждениями о будущем коммунистическим обществе, олицетворяющем, по мнению классиков марксизма, высший тип демократии как власти народа. Впоследствии эта идея была доведена В.И. Лениным до крайности, связанной с противопоставлением буржуазной и так называемой “пролетарской демократии”, тождественной одновременно диктатуре пролетариата. После октябрьского переворота 1917 г. тезис о “пролетарской демократии”, впоследствии замененной термином “социалистическая демократия”, явился идеологическим оправданием советского тоталитаризма. Последующий крах тоталитарных режимов [c.16] в СССР и странах Восточной Европы и начавшиеся там процессы демократизации, протекающие параллельно со становлением рыночных отношений, показали во многом иллюзорный характер “социалистической демократии”. Как справедливо указывает в этой связи английский исследователь Д. Битхем, применительно к капитализму “могут быть как капиталистические демократии, так и капиталистические диктатуры. Что же касается социализма, то здесь существуют лишь социалистические диктатуры. С этой точки зрения четвертая разновидность – социалистическая демократия в конечном итоге представляет собой пустую категорию” [71, р. 63].

Наряду с формационным подходом к проблеме демократии не менее, а в ряде случаев и более важное значение имеет цивилизационный подход, так как именно цивилизации, в отличие от общественных формаций, более непосредственно связаны с пространственно-временными измерениями исторического процесса. При этом под цивилизацией, как правило, понимают общность, которая определяется такими чертами объективного порядка, как совокупность элементов материальной культуры (включая сюда способ производства и различные формы хозяйствования), язык, история, обычаи, институты, а также субъективная самоидентификация людей (см.: [63, с. 34]). Так по подсчетам А. Тойнби, история человечества знала 21 цивилизацию.

За последние годы в политической и философской науке большой интерес вызвала опубликованная в 1993 г. в американском журнале “Foreign Affairs” статья известного американского политолога С. Хантингтона “Столкновение цивилизаций?”, которая за короткий период была переведена на многие языки (в том числе и на русский) и вызвала оживленную дискуссию. В ней С. Хантингтон утверждает, что в современном мире сложились “западная, конфуцианская, японская, исламская, индуистская, православно-славянская, латиноамериканская и, возможно, африканская цивилизации” [63, с. 35]. По мнению автора, после окончания холодной войны и ликвидации советского блока в обозримом будущем основные линии разлома в современном мире будут протекать именно между выделенными цивилизациями.

Применительно к рассматриваемой проблеме один из основных и наиболее сложных вопросов состоит в том, является ли демократия со [c.17] всеми ее атрибутами исключительно продуктом западной цивилизации или же она представляет собой универсальную общечеловеческую ценность.

“На поверхностном уровне, – пишет в этой связи С. Хантингтон, – многое из западной культуры действительно пропитало остальной мир. Но на глубинном уровне западные идеи и представления фундаментально отличаются от тех, которые присущи другим цивилизациям. В исламской, конфуцианской, японской, индуистской, буддистской и православной культурах почти не находят отклика такие западные идеи, как индивидуализм, либерализм, конституционализм, права человека, равенство, свобода, верховенство закона, демократия, свободный рынок, отделение церкви от государства. Усилия Запада, направленные на пропаганду этих идей, зачастую вызывают враждебную реакцию против “империализма прав человека” и способствует укреплению исконных ценностей собственной культуре” [63, с. 43].

Можно, на наш взгляд, согласиться с идеей автора об утопичности упований на создание в будущем некой единой общемировой цивилизации с преобладающими западными ценностями, в том числе и с единой, универсальной для всех стран и народов моделью демократии, скроенной исключительно по западному образцу. Рациональным моментом в вышеприведенном высказывании является также и то, что в нем схвачена идея несоответствия общемирового и локального пространственно-временного измерения процесса демократизации. Однако это несоответствие, которое коренится в сохраняющихся различиях между цивилизациями, рассматривается главным образом в статичном состоянии, исходя из сегодняшнего положения дел.

В ходе дискуссии по поводу статьи С. Хантингтона его оппонентами высказывались следующие возражения:

– культура Запада пронизала все цивилизации; так, например, возрастающее значение конфуцианства в Китае не сравнимо с тем мощным влиянием, которое там имеет массовая западная культура;

– модернизация, как правило, означает вестернизацию; что же касается фундаментализма и традиционализма, то они поверхностны: в частности, “исламский фундаментализм” – свидетельство не столько возрождения ислама, сколько его паники и замешательства; [c.18]

– повсеместно утверждаются демократические режимы – сейчас только 31% мирового народонаселения живет в условиях репрессивных режимов, и эта цифра – в основном за счет Китая;

– противопоставляемые Хантингтоном Западу иные цивилизации – это развивающиеся или находящиеся в переходном состоянии страны;

– западные ценности не образуют сплошную ткань: некоторые из них хороши, другие – плохи, но для того, чтобы это отчетливо понять, нужен взгляд извне западной цивилизации (см.: [28, с. 54]).

Во всех вышеприведенных тезисах, за исключением последнего, также содержатся элементы односторонности и чрезмерно оптимистические оценки вестернизации незападных цивилизаций. Вместе с тем данные возражения С. Хантингтону, выдвинутые в ходе дискуссии, также как и многие положения, содержащиеся в статье самого автора, имеют под собой определенную фактологическую базу. Поэтому истина, на наш взгляд, лежит где-то посередине.

С одной стороны, нельзя не видеть противоречивость процесса модернизации в незападных цивилизациях, трудности демократизации, сопротивление западному влиянию, рост антизападных настроений и т.д. Все эти факторы еще долгое время будут негативно влиять как на взаимоотношения Запада с остальным миром, так и на ход модернизации, возрастающую роль в политической жизни незападных стран движений за права человека, формирование в рамках политической культуры стран, относящихся к незападным цивилизациям, демократической (в той или иной степени прозападной) политической субкультуры, хотя удельный вес ее во многих государствах пока еще невелик.

Поэтому в перспективе, на наш взгляд, было бы более правомерно говорить не столько об устойчивом статичном состоянии незападных цивилизаций, или наоборот, об их вестернизации, сколько о конвергенции ряда сущностных ценностей незападных и западной цивилизации. Об этой тенденции свидетельствует пример Японии, многих стран Латинской Америки, отчасти Индии и ряда государств Юго-Восточной Азии. Эта “конвергенция ценностей” включает в себя и постепенное утверждение демократических норм. В широком плане, таким образом, речь идет о достижении соответствия общемирового и локального пространственно-временного континуума демократии. [c.19]

	предыдущая		следующая
		оглавление