Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		содержание

Мне не повезло в августе: я оказался фактически изолирован от происходящего в Москве, находясь с женой в туристическом лагере в центре России, возможность выбраться откуда появилась лишь к моменту бесславного провала путча. Единственное, что удалось сделать – это послать вместе с моим другом, А. Колгановым, членом ЦК КП РСФСР, находившимся в этот момент еще дальше, в Литве, телеграмму в адрес Верховного Совета России с призывом к коммунистам страны выступить за восстановление конституционного порядка. В этой телеграмме были и трагически-пророческие слова о том, что поддержка произвола будет означать политическое самоубийство КПСС.

Впрочем, к тому времени нам уже было понятно, что дни этой организации как правящей партии сочтены, о чем я не раз заявлял в интервью средствам массовой информации. Глиняные ноги этого колосса уже давно покрылись трещинами и довольно было любого толчка, чтобы он рухнул (изнутри, с позиции члена ЦК, это было видно особенно наглядно).

Я написал эти строки и мне стало чертовски больно; КПСС – это же не только прикрытие сталинских репрессий и брежневского болота. Это многие и многие настоящие коммунисты, люди с большой буквы, прямо, а не фигурально отдававшие свою жизнь общему делу, настоящему делу – защиты народа (причем далеко не только русского) от фашизма, строительства (в адски тяжелых условиях нашей неразберихи, причина которой – тоже КПСС) новой жизни на заводе и в школе, в деревне (мне довелось 10 лет пожить в самых глухих уголках страны) и в столице. Я видел, знал этих людей. Они окружают меня дома в семье, я учился у них в пионерской организации и в университете…

Да, КПСС образца 1991 года – это бюрократическая и саморазлагающаяся структура. Но Коммунисты (в каком году я бы с ними не встречался) – были [c. 6] иными. Их было мало среди миллионов членов КПСС, но они были, они есть и они будут.

Этот высокий (и абсолютно искренний) пафос не может помешать мне, однако, жестко и горько сказать: распад КПСС после поражения фарсовой авантюры ГКЧП выглядел тоже как фарс.

Послушные и безропотные как агнцы на заклании чиновники из ЦК, обкомов, райкомов, не знающие, что делать в условиях, когда другие чиновники (кстати, зачастую, их бывшие приятели, только из числа уже перешедших в Ельциновский аппарат) опечатывают их конторы.

Члены Политбюро и секретари ЦК КПСС, равно как и лидеры обкомов и горкомов, «потерявшиеся» в этой каше и боящиеся высунуть нос… Да и сам ЦК КПСС и иные выборные органы, бесследно и даже без тени сопротивления ушедшие с политической арены (а где был автор этих строк? Почему он не возопил в голос: коммунисты, объединяйтесь? Отвечу коротко – потому, что считал бессмысленным и, более того, вредным, восстанавливать иллюзию, что ЦК, да и КПСС в целом – это жизнеспособные политические структуры, потому что считал и считаю, что коммунистам, всем сторонникам демократии и социализма надо начинать заново, в других формах, но не забывая о героических и трагических уроках прошлого).

Да, это был фарс. Трагический, мучительный и некрасивый. Более того, в нем было что-то постыдное. Молчаливо и послушно закрылись ведь не только ЦК и горкомы. Достаточно Ельцину было пикнуть, и «самораспустились» (распались?) почти все первички – а их были сотни тысяч… Лишь кое-кто кое-где попытался противиться этому, и эти люди, даже если стратегически они делали ошибки, заслуживают самого глубокого уважения.

Постыдный фарс. Он был постыдным и он был именно фарсом и с противоположной стороны, когда дорвавшиеся до власти «демократы» начали на глазах озверевать, становясь оголтелыми антикоммунистами, «оносороживаться» (у меня в эти первые недели после путча все время перед глазами стояли образы Ионеско). Чего тут только не было: и призывы к расправам с «коммуняками», и телефоны, по которым надо было [c. 7] сообщать (анонимно? ай-да антисталинизм!) о явных и скрытых сторонниках ГКЧП, и бурная кампания по снесению памятников и переименованию улиц и площадей (досталось даже А.М. Горькому – писателю мирового масштаба, чье имя носила центральная улица Москвы и станция метро). Москву и Питер едва не захлестнул кровавый поток антикоммунизма.

Демократы без кавычек, в том числе и открытые противники коммунистической доктрины, просто оторопели от такого перевертывания своих бывших лидеров, но потом начали все более и более решительно возвышать свой голос до протеста, и постепенно антикоммунистическая истерия попритихла. Правда, не столько благодаря демократическому противодействию, сколько в силу…

Вот здесь-то мы и подходим к одному очень важному моменту. Через месяц-другой после путча стало довольно явственно вырисовываться, что в команде бывшего секретаря Московского горкома и Свердловского обкома КПСС Ельцина все чаще и чаще стали мелькать удивительно знакомые мне по Старой площади имена, все большую роль стали играть бывшие аппаратчики и вкупе с ними традиционные подпевалы партократии – обществоведы (это камень и в мой огород: как-никак автор сам политэконом; среди нашего брата – обществоведа мало кто был и остался без греха прислужничества, но к этой теме я еще позже вернусь). Среди последних наиболее видная фигура – Госсекретарь России (он же бывший преподаватель научного коммунизма в Свердловске) Бурбулис. Да и в других бывших союзных республиках наверху оказалось немало партийно-государственных чиновников «нового поколения». Более того, довольно скоро Российское правительство ничтоже сумняшеся переехало в бывший комплекс зданий ЦК КПСС на Старой площади в Москве, а среди нашей ученой братии возродилось (и не в шутку, а вполне всерьез) присловье: «вызывают на Старую площадь». (Так почтительно-испуганно в нашей среде говорили о вызовах на ковер в ЦК КПСС еще несколько лет назад.)

Прислужничество, было утихнув, стало распространяться в обществоведческой среде с новой силой. Подчеркну: не служба отечеству в лице демократически [c. 8] избранного правительства, а прислужничество, т. е. послушное оправдание любой политики и подведение под нее «научного» фундамента вопреки всему: фактам (в стране лавинообразно нарастает социальный и экономический кризис, точнее – хаос, а иные из моих ученых собратий, еще год-два назад обсуждавших перспективы демократизации социализма, ныне «прозрели» и оголтело ратуют за программы правого либерала Джеффри Сакса, считая шведских социал-демократов неприлично красными).

Впрочем, главными фигурами были конечно же не обществоведы, тем более что многие из них, оторопев (или сохранив научную совесть), отошли в сторону и вновь стали заниматься «чистой наукой», только на сей раз на почве формул «economics'а», а не метода «Капитала» Маркса. Главными фигурами стали средняя структура экономической бюрократии (от директоров предприятий до лидеров министерств и т. п.), а также бывший «партийно-хозяйственный актив» областей и районов (было в прежние времена такое выражение, обозначавшее местную, региональную номенклатуру). Значительная часть этой силы, которая всегда реально держала на своих плечах «голову» Политбюро, ЦК КПСС и до последнего времени состояла в партии, после путча начала искать новых хозяев, и… ушла к Ельцину и Руцкому: кто – прямо (вступив, например, в Народную партию «Свободная Россия» с вице-президентом во главе), кто косвенно, став лидером приватизации по-Ельциновски, т. е. номенклатурной приватизации.

А что же «рядовой коммунист»? Первичные парторганизации на предприятиях в 99 случаях из 100 распались как будто их и не было никогда. Часть бывших членов КПСС спешно перекрасилась в демократов, а оставшиеся коммунисты приумолкли и стали растерянно ждать, что же будет потом. Партии, возникшие на базе КПСС (а их к зиме 1991/92 годов оказалось не менее четырех), собрали под свои знамена едва ли 1 % бывшей многомиллионной структуры; кое-где возникли партийные клубы, но партия в целом «исчезла»¹. [c. 9]

Так что же это была за организация такая, КПСС? Не партия, а целый сонм немыслимых противоречий. Судите сами.

КПСС – это партия, которая десятилетиями соединяла в рамках строжайшей дисциплины многие миллионы членов (пик – 19 млн. человек к XXVII съезду) и которая распалась в одночасье после провала опереточного путча.

КПСС – это организация, ставшая во всем мире (в том числе – и для коммунистов) символом тоталитарного подавления личности, антидемократизма и давшая миру творцов и героев, которыми гордилось и будет гордиться человечество: Чкалова, Шолохова, Гагарина.

КПСС – это структура, в которой десятилетиями существовали вместе Борис Ельцин и Нина Андреева, ортодокс-коммунист Михаил Попов (лидер красно-бордовой Российской коммунистической рабочей партии) и правый либерал, антикоммунист Гавриил Попов (экс-мэр Москвы, критиковавший Ельцина за излишний демократизм и нерешительность).

Да, КПСС – это странная структура и разгадать ее загадку далеко не просто. Между тем, не попытавшись найти ключик к этим парадоксам, невозможно понять истинный смысл, реальную подоплеку того, что творилось в течение последнего года в Центральном Комитете этой партии, невозможно сколько-нибудь всерьез разобраться в хитросплетении судеб, позиций и течений внутри этой организации и ее ЦК. Вот почему я вынужден просить извинения у читателя, настроившегося на чтение книги-мемуара (как уже было замечено в предисловии, жанр этой книги скорее – научная публицистика): мне придется посвятить несколько страниц характеристике сути социально-экономической и политической системы, сложившейся в нашей стране на протяжении десятилетий господства «Советской» власти и пришедшей к глобальному кризису на рубеже 80–90-х годов.

Так что же за строй был у нас в стране – стране «победившего», «развитого» социализма?

Сегодня существует множество вариантов ответа на этот вопрос. Выделю несколько основных. Первой была Горбачевская версия времен перестройки, сохранившаяся [c. 10] и по сей день как основа у ряда неокоммунистических партий (скажу честно: в начале перестройки я отчасти ее разделял). Суть этого варианта проста: да, в нашей стране был построен социализм, но социализм деформированный, государственно-бюрократический. И вывод: эту линию надо скорректировать, отказаться от социализма бюрократического и перейти на дорогу социализма демократического. Такой подход сталкивается с ожесточенной критикой демократов-социалистов (П. Абовин-Егидес, Б. Кагарлицкий и др.), которые задают вполне резонный вопрос: что это за социализм такой был в нашей стране, если власти народа ни в экономике, ни в политике не было, рабочий и инженер были служащими по найму у бюрократического государства, которое их зверски эксплуатировало, а на место свободного развития личности и полного благосостояния были поставлены концлагеря, прописка, всеобщий дефицит и низкое качество товаров? Соответственно, это демократическое социалистическое крыло в порыве здорового энтузиазма часто перехлестывает в другую сторону и говорит: нет, социализма у нас не было, а было черт-его-знает что в полосочку: то ли госкапитализм с примесью феодализма, то ли что-то еще более жуткое, в общем – зигзаг всемирной истории, заведший нас в тупик и уведший с магистральной линии развития человечества, идущей к реальному освобождению трудящихся и демократическому социализму.

С точностью до наоборот тот же вариант используют правые либералы: да, тупик, соглашаются они, но это был именно социализм, ибо всякий социализм и всегда – это только и именно тоталитаризм, всеобщее огосударствление и бюрократический произвол.

Мне хотелось бы возразить и первым, и вторым, и третьим. И не потому, что каждый автор обязательно должен придумать что-нибудь свое. Напротив, я хочу предложить не слишком оригинальный ответ, распространенный среди демократической марксистской оппозиции в КПСС («Марксистской платформы») и, более того, послуживший своего рода отправной точкой образования этого течения весной 1990 г. Он оказался одним из тех вариантов, на котором готовы солидаризироваться различные партии в рамках левой демократической оппозиции весной 1992 г. [c. 11]

Этот вариант не так прост, но, на мой взгляд, объяснение чудовищных противоречий нашей истории и не должно быть простым как дважды два. Суть этой версии (попробую объяснить ее в основном при помощи образов, а не абстракций строгой науки) в следующем. В результате 1 Мировой войны и развития крайних по своей антагонистичности форм государственно-монополистического капитализма в мире возникло огромное напряжение революционного потенциала – потенциала социального творчества. Этот потенциал взорвал, старую оболочку там, где она была слабее всего, организованность трудящихся – выше всего, а противоречия – острее всего, а именно – в России. В результате этого взрыва в нашей стране оказались раздроблены на мелкие кусочки и причудливо перемешаны разные экономические и социокультурные элементы прошлого (от военно-феодального империализма до натурального хозяйства) – с одной стороны и ростки будущего (социалистические тенденции) – с другой.

До тех пор, пока революционная энергия и самоорганизация трудящихся оставались решающим фактором развития, Россия в общем и целом двигалась по социалистической траектории в рамках многоукладной экономики. Это относилось, в частности, к периоду нэпа, когда наряду с мелким товарным производством, частным и государственным капитализмом в стране были не просто государственные предприятия, но и реальные элементы пролетарской демократии, всенародного учета и контроля, добровольной кооперации и эффективных коммун, многочисленные формы объединения снизу рабочих и интеллигенции в самых разнообразных сферах – от культуры и спорта до экономики и политики.

Но очень скоро этот порыв стал выдыхаться и единственной силой, которая смогла удерживать далее вместе разнородные экономические и социальные структуры, стала бюрократия. (Это, безусловно, тоже было следствием более фундаментальных причин, лежащих в глубине глобальных социально-экономических закономерностей истории XX века, но в эту материю мне не хотелось бы погружаться.) Так в нашей стране объективно возник причудливый конгломерат, своего рода «винегрет» принципиально различных общественных [c. 12] отношений. Подчеркну: не многоукладная экономика, где есть рынок и план, частные и государственные предприятия, а смесь, в которой каждое отношение оказалось «перемешано» с другим. Не картофель, лежащий рядом со свеклой и морковью, а винегрет, к тому же залитый вместо нормального соуса бетоном тоталитарного режима.

«Невкусный» и чудовищный образ? Да. Но мы и в самом деле жили в условиях «малосъедобного» и чудовищного, хотя в то же время и прекрасного бытия.

Как так могло быть? Сейчас это трудно представить себе людям, особенно молодым, погруженным в отупляющее море праволиберальной пропаганды, подавляющей своей массированностью любые критические взгляды (она в этом смысле по сути мало чем отличается от брежневской). Еще труднее понять все это, глядя на наше прошлое из-за рубежа. Но это было: сотни тысяч, если не миллионы репрессированных и десятки миллионов, отдавших жизни в борьбе против фашизма за социализм в 30-е и 40-е; величие Гагарина, споры «физиков» и «лириков» среди молодежи, искренне презиравшей стяжателей, и чудовищные по своим последствиям «ошибки» при освоении целины в начале 60-х…

Если быть строже, то едва ли не в каждом акте бесконечно многообразной драмы нашей общественной жизни присутствовали черты каждого из компонентов того «тоталитарного винегрета», о котором я упомянул выше: госкапитализм и деформированный социализм, внеэкономическое, полуфеодальное принуждение к труду и полуподпольный, мафиозный рынок… Мы приходили на работу – и нас нанимал директор, символ некоего высшего и абсолютно мудрого «хозяина» (то ли «самого» – Сталина, то ли безликой «партии-правительства») и это был довольно типичный случай эксплуатации наемного работника (от слесаря до профессора) государством-капиталистом. Мы хотели переехать в другой город – и от нас требовалась «прописка» (феномен, который почти невозможно объяснить тем, кто не жил в «социалистическом мире», а между тем это был отголосок полуфеодального прикрепления работника к «земле» – городу, квартире, в которой ты «прописан»). Мы хотели купить на зарплату модную вещь – и шли к спекулянту, ибо в магазине было либо пусто, [c. 13] либо уж так неприглядно-серо от унылых, стандартных товаров, что даже скромный и непритязательный homo soveticus не всегда мог решиться «это» купить…

Но ведь те же самые «мы», homo soveticus, ехали осваивать целину и строить Братскую ГЭС, проявляя истинный коллективизм, бескорыстие и энтузиазм. Более того, в эпоху хрущевской «оттепели» в нашей стране (не благодаря ли этим росткам социализма, зазеленевшим с новой силой после сталинской зимы?) были одни из самых высоких в мире темпы роста качественных показателей экономической эффективности и благосостояния населения, удивительные достижения в деле НТО (первый спутник и атомный ледокол  – не случайность)…

Как ни странно это выглядит на первый взгляд, но оба полюса этого мучительного противоречия «реального социализма» порождали ту единственную силу, которая их удерживала в непримиримом единстве. Этой главной силой нашей социально-экономической жизни был паразитировавший на энтузиазме и подавлявший его тоталитарно-бюрократический режим, обусловивший постепенное вырождение ростков социализма и чрезмерную жесткость связей все более неорганичной и потому все менее эффективной экономической и социальной системы. Под воздействием времени и «ветров» научно-технической революции «бетон» тоталитаризма начал высыхать и трескаться. Сталинский монолит треснул и во времена хрущевской «весны». В некогда нерушимой бетонной массе вновь проклюнулись зеленые ростки социального освобождения человека. Их вырывали, но система все больше расшатывалась, рассыпалась изнутри под воздействием ведомственности, местничества, массовой коррупции. Предельное напряжение противоречия между кровавым тоталитаризмом и массовым социалистическим энтузиазмом, свойственное для 30–50-х годов, так и не найдя позитивного разрешения, сменилось всеобщей апатией и застоем 70-х. «Реальный социализм» вполз в кризис, и кризис этот был глобальным.

В чем суть этого кризиса? Прежде всего (видимо, здесь воочию проглядывают «ослиные уши» автора-марксиста) в том, что социально-экономическая и политическая система нашего общества однозначно стала [c. 14] тормозом научно-технического прогресса и развития человека как высшей ценности и основного богатства всякого общества. Падение эффективности экономики, депрессия, военные авантюры, разложение политической верхушки, идеологический кризис (большинство жителей страны было откровенно безразлично или враждебно к социалистическим лозунгам, которые его заставляли ежедневно повторять) – все это лишь дополняло картину тупика. Неоднородный социально-экономический «винегрет» более не мог сохраняться: дававшая ему жизненную силу социалистическая компонента иссякла, энергия социального творчества угасла, цемент бюрократического принуждения стал рассыпаться, и мы оказались в кризисе.

Но не будем спешить. К началу перестройки вся глубина этого кризиса была еще скрыта и от народа, и от правительства.

Именно в этот период – период латентного развития нашего глубинного социально-экономического кризиса, на арену политической власти вышла команда, затеявшая, как казалось поначалу, довольно решительный косметический ремонт – команда Горбачева. Суть этого «ремонта» лучше всего выражают три коротких слова – «бюрократическая борьба с бюрократизмом». Паразитизм тоталитарно-бюрократического режима к середине 80-х годов был столь глубок, что он грозил смертью тому организму, к которому присосался этот паразит, – советскому обществу.

Но попытки поверхностных реформ по мере их продвижения вперед и вглубь все более обнажали всю гнилость системы и невозможность ее частичного реформирования. «Подчистить» бюрократический произвол, «очеловечить» госкапиталистическую эксплуатацию и «демократизировать» феодальное принуждение было невозможно. Горбачев был обречен на поражение.

Таков в нескольких словах портрет сущности и кризиса «реального социализма». Я отвлек Ваше внимание, читатель, на это отступление от основной темы книги прежде всего потому, что ключ к пониманию сути КПСС, причин ее краха, а значит и реальных основ всех внутренних течений в ЦК партии в последний год его существования лежит именно здесь. Попробую пояснить этот тезис. [c. 15]

КПСС была весьма странным политическим образованием: не партией в точном политологическом смысле слова, а полувоенным формированием, встроенным в бюрократическую структуру «элементом жесткости», арматурой бетонной тоталитарной постройки. Ключевым моментом для понимания ее сущности является противоречие между бюрократической всевластной элитой, жестко сращенной с государственным и военным аппаратом, и «рядовыми коммунистами» – пассивным фундаментом, на который опиралось непогрешимо-мудрое «ленинское Политбюро ЦК КПСС». «Рядовые» составляли огромную массу людей – более 10 % всего активного взрослого населения страны, объединенных почти армейской дисциплиной и в массе своей абсолютно бесправных, не имеющих почти никаких льгот, и в то же время причисленных к лику тех, кто составляет «ум, честь и совесть нашей эпохи» (лозунг застойной поры, висевший едва ли не на каждом заборе). Между тем 90 (если не 99) процентов этих честных и совестливых умников были такими же работягами или бездельниками, пьяницами или трезвенниками, как и все остальные. И главное – они были такими же конформистами, как и остальное большинство советского общества, на труде и пассивном послушании которого паразитировала партийно-государственная верхушка.

Зачем эти «рядовые» члены общества шли в партию? Главным образом, по двум причинам. Во-первых, не вступив в КПСС в нашей стране было невозможно (или по крайней мере очень трудно) занять сколько-нибудь приличную должность на государственной службе (а другой у нас попросту не было). Посему всякий человек, ориентированный на самореализацию, творческий поиск и (или) карьеризм, вынужден был идти в партию.

Во-вторых, подавляющее большинство из нас, жителей СССР, достаточно искренне (и не без оснований – ведь в нашей жизни присутствовали реальные социалистические тенденции, а не только лозунги), хотя, как правило, бессознательно и некритически верило в идеи, начертанные на партийном знамени. Это было тем более понятно, что научное мировоззрение в стране было изрядно потеснено (а для многих – вообще вытеснено) слепым доверием, еще точнее – верой к [c. 16] «руководящей и направляющей силе» во главе с очередным «мудрым ленинцем»: то ли Сталиным, то ли Брежневым.

Наконец, нельзя скинуть со счетов и то, что сами по себе идеи коммунизма (даже в сталинско-брежневской оболочке) были весьма привлекательны, а в сущности своей – демократичны и гуманистичны.

Так в силу задавленности бюрократией и конформизма (а кое-кто, особенно из «элитарной публики» – циничного карьеризма) в партию рекрутировались миллионы и миллионы тех, кто послушно записывался в очередь на вступление в КПСС (а интеллигенции в такой очереди приходилось стоять годами) и также послушно ее покинул, когда «сверху» объявили, что коммунистической партии более не существует.

Сразу оговорюсь: в стране в любые периоды ее истории были и те, кто не шел на сделку с совестью и либо оставался в стороне от «бури» общественной жизни, но не вступал в партию, которой не верил, либо возвышал голос до протеста. Последних было мало, хотя они все же были. Были Владимир Высоцкий и Андрей Сахаров, Борис Кагарлицкий и Петр Абовин-Егидес…

Впрочем, я пишу прежде всего о противоречиях в КПСС. И здесь очень важно подчеркнуть: в партию шли не только конформисты и карьеристы. В нее вступали и совсем другие люди. Те, кто хотел идти под фашистские пули коммунистом. Кто еще в детстве в пионерской организации прошел школу настоящего товарищества, кто умел и хотел бескорыстно, коллективно и, главное, творчески, с огоньком, с выдумкой работать. Шли в силу убежденности в правоте коммунистических идей и с наивной (сегодня можно сказать жестче: чудовищно-наивной) верой в то, что бюрократизм и мракобесие верхов – это временный, проходящий недостаток. Я лишь отчасти могу отнести себя к таким людям: с одной стороны, профессиональное образование помогло довольно быстро разобраться в тоталитарной сути нашей системы, а с другой – оно же (да и недостаток личной храбрости) увлекло на стезю научной работы, далеко отстоящей от практической борьбы за лучшее будущее.

КПСС стала своего рода «увеличительным стеклом» (или если угодно – центром кристаллизации) [c. 17] противоречий нашего общества. Его основные социальные силы были как бы в гротескной форме представлены внутри КПСС.

Пожалуй, здесь нужно сделать еще одно небольшое отступление и набросать (хотя бы несколькими штрихами) портреты основных социальных слоев нашего общества недавнего прошлого, ибо это поможет лучше понять и расстановку сил внутри КПСС.

Начну с бюрократии – социального слоя, характеризующегося тенденцией к монополизации функций собственника, хозяина во всех сферах жизни, обособленного от народа, стоящего над ним и занимающего в силу этого привилегированное положение. Прежде всего замечу, что непартийной бюрократии в нашем обществе не было в том смысле, что практически все чиновники были членами КПСС, но была и особая структура – чиновники в аппарате КПСС, и эта бюрократия была наиболее одиозной и карикатурной – обставленной бессмысленно-унизительным (и для тех, кто «наверху», и для тех, кто «внизу») обрядом преклонения и возвеличивания. Занимая высшие посты на каждом этаже бюрократической иерархии (район – город – область – «центр»), партийные бонзы были абсолютно сращены со всеми остальными чиновными кланами: профсоюзным и государственным, военным и научным. Более того, шел постоянный перелив кадров из одной структуры в другую, обеспечивая своеобразный «обмен веществ» в этом загнивающем бюрократическом монстре. Не случайно поэтому и в ЦК КПСС (а отчасти даже и в Политбюро) всегда были представлены «сливки» каждой из элит. ЦК во все времена был «ноевым ковчегом» бюрократии, где всякой твари было по паре, причем нормы и личный состав «тварей» определялись жестко и четко сверху.

Вторая социальная структура – еще более аморфная и безликая – служащие по найму у государства, конформисты, составлявшие большинство нашего народонаселения. Типичный представитель этого универсально-безликого огромного слоя был той каплей, в которой отражались (еще точнее – воплощались) все противоречия нашего общества. «Homo soveticus» был одновременно наемным рабочим и государственным служащим; рабом тоталитарной системы, не смеющим сделать [c. 18] лишнего шага без паспорта со штампом о прописке, и человеком, склонным к энтузиазму во благо общества; пособником спекулянта (кто из нас хоть раз не пользовался их услугами?) и активным сторонником социальной справедливости…

В стране сложилась немыслимая для «цивилизованного общества» ситуация, когда едва ли не вся социальная структура общества была воплощена в каждом жителе. В его душе и сердце боролись сразу несколько социальных типов². В ком-то (по профессии это мог быть и рабочий, и ученый, и даже артист) побеждал и склонный к уравниловке и чинопочитанию государственный служащий; в ком-то – наемник, стремящийся подороже продать рабочую силу; кто-то опускался до прямого рабского существования, попадая в многомиллионную армию бомжей и преступников, работающих как крепостные в «исправительно-трудовых учреждениях».

Но (как всегда очень важное «но») в стране были и иные социальные силы. Прежде всего та часть наемных работников (рабочие, инженеры, деятели культуры), кто не смирился со своим статусом раба бюрократии и, опираясь на реальные ростки (а в брежневскую эпоху – обломки) социализма, боролся за коллективный труд и самоуправление (а не государственную казарму), социальное равенство (а не уравниловку), свободу личности и социальное творчество (а не карьеризм и прислужничество бюрократии). Более строго этот слой я бы определил как ассоциированных субъектов социального творчества, но эта работа – не место для ученых изысков. Для автора важнее зафиксировать наличие этой реальной, хотя и весьма малочисленной социальной базы для социалистической, демократической альтернативы тоталитарному строю, господствовавшему в нашей стране.

Наконец, нельзя забыть и о двух других весьма значимых социальных силах прошлого (а во многом и настоящего), растущих из тенденции к частному предпринимательству в условиях бюрократической деспотии. Одна из них – так называемая банкократия (сращивание [c. 19] организованной экономической преступности с коррумпированным чиновничеством). Этот слой создал базу для «теневой экономики», где широко развивался ряд формально запрещенных рыночных, буржуазных отношений. Обороты в этой сфере составляли к концу «перестройки» не менее 10 % валового внутреннего продукта.

Вторая сила – лица «свободных профессий» (в первую очередь, в условиях «гласности» – журналисты и иная пишущая братия, «властители умов») и часть служащих, жестко ориентированных на частное предпринимательство и буржуазную, рыночную модель. Вкупе с наемными работниками, готовыми продавать свою рабочую силу кому угодно, лишь бы больше платили, они составили главную опору либерально-буржуазной (называвшей себя «демократической») волны в эпоху «перестройки», в отличие от бюро- и бандократии, которая, опираясь на конформизм большинства, образовала неявный блок в борьбе за «номенклатурный» корпоративный капитализм.

Кажется, я увлекся, забыв о КПСС и ее Центральном Комитете? Отнюдь. Именно сейчас я могу выделить основные течения в партии накануне ее XXVIII съезда, в самый разгар «перестройки» (именно с этого момента я начну свой рассказ о ЦК). Почему? Да потому, что как я уже сказал, партия была как бы квинтэссенцией всех этих сил, недаром после съезда на ее базе образовались организации всех видов и оттенков – от неосталинистов до либералов.

Структура КПСС к рубежу 1989/90 годов включала, во-первых, два крыла высшей партийной номенклатуры: реформаторы-горбачевцы (эти – главным образом центральный аппарат из интеллектуалов – поняли, что дальше жить по-старому нельзя и медленно, с запозданием и неумело отступали под натиском «демократов» из либерального лагеря) и консерваторы-лигачевцы (данное крыло, в основном выходцы из крепких партийных «хозяев» областей и городов, напротив, тянули назад, понимая, что отступление смерти подобно). Самое смешное, что и те, и другие были правы: назад возврата уже не было, но и реформы по-горбачевски требовали «сдать» противнику туз под названием «КПСС». Более того, и тех, и других отличали [c. 20] типичные пороки бюрократической структуры: неспособность к адекватному отображению реальности, неповоротливость, медлительность и т. п.

Во-вторых, в партии сохранялась огромная пассивная масса «рядовых» членов, ошеломленная противоречиями «перестройки», не имеющая своей четкой позиции, и, главное, по-прежнему чрезвычайно инертная и неспособная к самоорганизации. Именно она в конечном итоге и погубила партию и самих себя.

В-третьих, в КПСС стали образовываться достаточно влиятельные внутренние течения, составившие крайне разноликую оппозицию партократии и «болоту». К этой оппозиции принадлежали реальные и активные сторонники демократического обновления партии и страны на социалистических началах, опирающиеся в основном на разночинную интеллигенцию и рабочих, ориентированных на коллективный труд и свободу личности; либеральные «демократы» и социал-демократы, базирующиеся на той части лиц свободных профессий и служащих, кто счел, что в условиях конкуренции он сможет выгодно продать свои способности и реализовать предпринимательский потенциал; консерваторы, искренне стремящиеся восстановить тот лубочный образ социализма, который был нарисован нашим обществоведением и в который по-прежнему искренне верили иные из честно вкалывающих «на благо родины» трудяг и некритически мыслящих обществоведов.

Такими оказались общество и партия к зиме 1989/90 годов, на пике «перестройки», на пике ее противоречий.

Впрочем, нет. Не все так просто. Автор ухитрился абсолютно «забыть» про ставшую к этому моменту реальной силой «демократическую» (по существу – праволиберальную) оппозицию не внутри, а по отношению к КПСС. Сие не предмет моей книги, но обойти молчанием этот предмет нельзя, ведь оппозиция оказала огромное влияние на развитие кризиса партии. Поэтому несколько важных для последующего замечаний.

Прежде всего очень важно постоянно помнить, что многие лидеры оппозиции вплоть до 1989/90 годов были по-прежнему членами КПСС. Это относилось и к Б. Ельцину, и к Г. Попову, и ко многим другим. А что касается их происхождения, то здесь уже почти все [c. 21] были не без греха, пройдя через различные уровни партийной службы: кто в аппарате, кто как «боец идеологического фронта», а кое-кто и вообще в качестве высшей партийной номенклатуры. Список здесь может быть весьма длинным: кроме упомянутых выше Ельцина, Бурбулиса, Попова, назову Ю. Афанасьева – в прошлом ответственного сотрудника журнала «Коммунист», Н. Травкина – обласканного номенклатурой героя социалистического труда, Е. Гайдара – заведующего экономическим отделом «Правды» и многих других.

Не менее существенным является то, что по своим позитивным лозунгам и программам (особенно в экономической сфере) оппозиция мало чем отличалась от официальных лидеров КПСС «реформистского» толка, прежде всего самого М. Горбачева, бывшего в этот период и главой партии, и главой государства. Отличие касалось преимущественно степени радикальности реформ и темпов их осуществления, да еще, пожалуй, литературного оформления: лидеры оппозиции и, в особенности, публицисты, делавшие погоду в не меньшей (а скорее даже большей) степени, чем политики, были гораздо более резки, злы на язык и не стеснялись в выражениях, бичуя ужасы своей собственной истории и с остервенением вываливая в грязи (я бы сказал похлеще, но литературный язык этого не позволяет) все, что было дорогого и ценного у нашего народа.

Ergo: борьба оппозиции и КПСС очень быстро стала тяготеть к схватке за власть двух крыльев номенклатуры и обслуживавших ее в недавнем прошлом идеологов. В этом, на мой взгляд, ключ к пониманию многих внешне необъяснимых «перевертываний» в лагере бывших партийных руководителей.

Иной была оппозиция «снизу»: это была единая в своем порыве волна борьбы против тоталитарного угнетения, власти номенклатуры, подавления личности, человеческого достоинства. Эта борьба не случайно выбрала своим объектом КПСС: партийно-государственная бюрократия упорно, десятилетиями навязывала народу идею партии как вдохновителя и организатора всех наших побед, по мере выяснения истинного смысла этих «побед» (а ими в конечном итоге оказался глобальный кризис экономики и общества), естественным стала обратная реакция – если КПСС «вдохновитель [c. 22] и организатор…» кризиса, то именно она должна ответить за это.

Естественно… Но не обоснованно. Не обоснованно прежде всего потому, что «рядовой» член КПСС был почти неотличим от «рядового» беспартийного, а реальные «вдохновители и организаторы» кризиса с ошеломительной легкостью и неподдельным по своему цинизму хамелеонством очень быстро перестроились в борцов против «коммуняк».

Именно в такой обстановке Ваш покорный слуга оказался вовлечен в высокую политику и волей судеб попал в «святая святых» КПСС – ее Центральный Комитет. Как именно? Не будем спешить. Обо всем по порядку. [c. 23]

¹ Более того, возродившись в 1993 г. она собрала в основном людей с ностальгическими настроениями.

Вернуться к тексту

² Поэтому для «доперестроечного» времени можно вести речь не столько об устойчивых социальных группах или классах, сколько о социально-психологических типах.

Вернуться к тексту

	предыдущая		следующая
		содержание