Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		оглавление

Понятие “актор демократического процесса” вытекает из содержания более общего понятия “политический актор”, обозначающего “субъект, активно осуществляющий какую-либо из форм политической деятельности” [37, с. 35]. При этом, как отмечает О.Г. Мясникова: “Под субъектом политики понимаются участники политического процесса, способные действовать свободно и самостоятельно. Самостоятельность означает, что у субъекта есть свои потребности и интересы, которые выделяют его среди прочих лиц и им самоосознаются. Только на почве осознанных интересов возникает самосознание субъекта, а следовательно способность реалистично оценивать себя и свое положение в обществе и политике, силу и влияние союзников и противников” [48, с. 26]. На наш взгляд, данное определение субъекта политики вполне можно экстраполировать и на понятие актора демократического процесса.

Таким образом, к числу акторов демократического процесса следует отнести:

1) народ (исходя из этимологической характеристики демократии как “власти народа”);

2) государственные институты, гарантирующие устойчивость демократической политической системы;

3) большие социальные группы – классы, сословия, внутриклассовые и межклассовые социальные слои и т.д.;

4) политические партии, группы по интересам, политических лидеров и т.д.;

5) личность, приобретающую в демократическом гражданском обществе статус гражданина.

Под объектом демократии, на наш взгляд, можно понимать совокупность демократических институтов, процедур и ценностей, обеспечивающих устойчивое функционирование политической системы. К объектам демократии можно отнести следующие ее основные компоненты:

1) народовластие;

2) свободу;

3) равенство;

4) разделение властей;

5) права человека;

6) всеобщее избирательное право;

7) политическое участие;

8) демократическую процедуру принятия решений;

9) автономию личности.

Зачастую разница между актором демократического процесса и субъектом демократии может быть весьма условной. Нередко одни и [c.20] те же атрибуты социальной жизни – например, народ государственные институты и т.д. – могут в различных отношениях выступать как объектами, так и субъектами демократии.

В различные исторические эпохи, т.е. в рамках различных пространственно-временных континуумов, изменялись и субъектно-объектные отношения демократического процесса. Например, в Древней Греции акторами политического участия и принятия решений были лишь свободные люди, постоянно проживающие в полисе (которые составляли меньшинство населения городов-государств), что и обусловило характер античной демократии. Аналогично и в Средние века субъекты участия в принятии решений на уровне городских коммун, цеховых собраний, крестьянских сходов, феодальных сословий обусловили различные субъектно-объектные отношения в рамках средневековой демократии. С возникновением национальных государств на базе развивающихся рыночных отношений ломаются локальные пространственно-временные перегородки, с одной стороны, общинно-цеховой, а с другой – сословно-феодальной демократии. В этих условиях нация – государство выступает в качестве единого укрупненного пространства, в рамках которого формируется единый актор – буржуа как носитель буржуазной демократии. При этом под термином “буржуа” здесь понимается не капиталист-предприниматель (значение, который этот термин приобрел позднее), а именно – если учитывать дословный французский перевод данного слова – гражданин, т.е. юридически свободная личность, наделенная гражданскими правами. Именно в этом смысле можно говорить о буржуазной демократии в широком смысле, начиная с момента ее зарождения в XVI–XVIII вв. и вплоть до настоящего времени при характеристике западных демократий, а также процессов демократизации в незападных цивилизациях.

Таким образом, пространственно-временные границы различных типов и форм демократии определяют и различные субъектно-объектные отношения демократического процесса. Наряду с пространственно-временными измерениями при рассмотрении этих отношений важное значение имеют также количественные и качественные параметры. Они относятся как к акторам демократического процесса (в частности, количество лиц, вовлеченных в демократическую процедуру принятия решений и их качественная характеристика), так и к объектам [c.21] демократии (например, такие факторы, как широта круга проблем, включенных в объект политического участия или принятия решений, количество демократических свобод и т.д.), и определяют качественные различия между формами демократии. Количественные и качественные характеристики непосредственно затрагивают и пространственно-временные измерения демократии: это касается различий между демократиями больших и малых пространств, а также проблем, связанных с долгосрочностью или краткосрочностью демократического процесса.

Исходя из этимологии термина “демократия”, необходимо в рамках субъектно-объектных отношений остановиться на следующих вопросах: что такое “народ” и как он осуществляет эту власть.

Еще Ж.-Ж. Руссо писал: “Если брать этот термин в точном его значении, то никогда не существовала подлинная демократия, и никогда таковой не будет. Противно естественному порядку вещей, чтобы большое число управляло, а малое было управляемым. Нельзя себе представить, чтобы народ все свое время проводил в собраниях, занимаясь общественными делами. И легко видеть, что он не мог бы учредить для этого какие-либо комиссии, чтобы не изменилась и форма управления” [56, с. 255]. Здесь подчеркивается абсурдность трактовки демократии в ее дословном этимологическом значении. Однако количественные и качественные характеристики демократии требуют уточнения самого понятия “народ”.

В этой связи один из известных специалистов в области теории демократии, американский политолог итальянского происхождения Дж. Сартори выделяет следующие широко распространенные определения:

1) “народ” дословно означает всех членов общества;

2) “народ” означает аморфную большую часть общества, великое множество;

3) “народ” означает низшие классы;

4) “народ” есть неделимая сущность или нечто органически целое;

5) “народ” есть большая часть общества, выраженная принципом абсолютного большинства; [c.22]

6) “народ” есть большая часть общества, выраженная принципом ограниченного большинства (выделено в тексте; см. [87, р. 22]).

Первая трактовка воспринимается на уровне обыденного сознания и не имеет ничего общего с демократической формой правления. Как в Античности, так и в современных демократиях далеко не каждый член общества наделяется статусом гражданина и получает, таким образом, возможность участвовать в управлении и процессе принятия решений. Приведенная выше цитата Ж.-Ж. Руссо о невозможности чистой демократии связана именно с этой интерпретацией понятия “народ”.

Вторая и третья трактовка, схожие между собой, вытекают из революционных и социалистических взглядов на народные массы, противостоящие имущим классам и слоям общества. Такая интерпретация понятия “народ” отчасти допустима при анализе отдельных политических процессов (например, крестьянские восстания, рабочее движение), но, тем не менее, мало что дает при анализе исторических типов и форм демократии.

Определение народа как единого целого имеет давнюю традицию в истории философской и общественно-политической мысли. Данное холистическое определение имеет рациональный смысл при анализе цивилизационных черт, присущих тому или иному народу.

В аспекте политической философии данное определение вытекает из теории “общего блага” (common good). При всех различиях в трактовке “общего блага” в истории философской и общественно-политической мысли объединяющим является то, что последнее призвано обеспечить процесс реализации общего интереса, направленный на достижение стабильности в обществе и благосостояние его членов.

В социально-политическом плане, по мнению К.С. Гаджиева, под народом как целостным образованием следует понимать совокупность людей, связанных в определенный стабильный порядок жизнеустройства единой и самостоятельной правовой системы (см.: [21, с. 101]).

Однако абсолютизация холистического определения понятия “народ” ведет, во-первых, к игнорированию неоднородности социальных и политических интересов, существующих в обществе, и, во-вторых, исключает автономию и относительную самостоятельность частного интереса, целиком подчиняя его общественному интересу. В результате [c.23] из политического процесса по существу исключается роль индивида. В ХХ столетии тезис о народе как едином целом стал одним из центральных тезисов в идеологическом обосновании тоталитарных режимов. В этой связи Дж. Сартори справедливо отмечает, что холистическая концепция народа “скорее служит для легитимации тиранического правления, чем демократического. Если исходить из того, что народ есть органическое целое, то легко сделать вывод, что любая индивидуальность есть ничто…, а в формуле “все как один” мы видим оправдание не демократий, а тоталитарных автократий. Демократия не может даже начать функционировать, не порвав с этой формулой” [87, р. 24].

Поэтому трактовка народа как целостного образования допустима лишь в определенных пределах: во-первых, с точки зрения цивилизационной общности, проявляющейся в общности языка, культуры, религии нравов и т.д.; во-вторых, с точки зрения наличия относительно единого общего интереса с учетом существования в демократическом обществе множества неоднородных, нередко противоречащих друг другу частных интересов; и наконец, в-третьих, с позиций единой политико-правовой системы соответствующего сообщества, объединяющей его членов в единый народ.

Пятый вариант, рассматривающий народ как абсолютное большинство, предполагает, что только мнение большинства принимается в расчет. Иначе говоря, лишь большинство населения обладает неограниченным правом принимать решения, касающиеся всех. Напротив, трактовка понятия “народ”, основанного на принципе ограниченного большинства (шестой вариант), предполагает, что никакое большинство не может обладать абсолютной властью.

Интерпретация термина “народ” в смысле абсолютного большинства населения была стержневой в античной трактовке демократии. Еще Платон и Аристотель с этих позиций подвергали критике демократию как “правление многих”, нередко отождествляя ее по существу с охлократией, т.е. с властью толпы. В политической мысли нового времени А. де Токвиль, указывая на опасность тирании большинства в демократическом обществе, писал: “Владыки прошлого превратили жестокость в материальную силу, а демократические республики наших дней сделали из него такую же духовную силу, как [c.24] человеческая воля, которую оно стремится сломить. При абсолютной власти одного человека деспотизм, желая поразить душу, жестоко истязал тело… Тирания демократических республик действует совершенно иначе. Ее не интересует тело, она обращается прямо к душе… Если ты захочешь быть избранным своими согражданами, они тебе в этом откажут; если ты будешь добиваться их уважения, они сделают вид, что ты его не заслуживаешь. Ты останешься среди людей, но потеряешь право общаться с ними. И когда ты захочешь сблизиться с себе подобными, они будут избегать тебя как нечистого существа. Даже те, кто верит в твою невиновность, отвернутся от тебя, так как в противном случае их постигла бы та же участь… Абсолютные монархии опорочили деспотизм. Будем же осторожны: демократические республики могут его реабилитировать и, сделав его особенно тягостным для немногих, лишить его в глазах большинства унизительных и гнусных свойств” [60, с. 200].

В аналогичном духе по поводу возможной тирании большинства высказывались такие мыслители, как Дж. С. Милль, Г. Спенсер, Б. Констан и другие. Последующая историческая практика показала, что далеко не всем из демократических государств удалось избежать этой опасности. Неограниченное господство большинства и есть гнет и деспотизм, и поэтому принципу абсолютного большинства должны быть положены необходимые границы. Это особенно важно, если учитывать, что понятия “большинство” и “меньшинство” включают не только количественные, но и качественные параметры. Так, “меньшинство” может включать совокупность лиц, объединенных по национально-этническим, религиозным, лингвистическим и другим признакам, обладающих своими специфическими интересами. Поэтому рассмотрение проблемы взаимоотношения большинства и меньшинства в качестве акторов демократического процесса требует учета следующих взаимосвязанных элементов, касающихся функционирования демократической политической системы: принятие решений, политическое участие и наличие гражданских прав и свобод.

С точки зрения демократического принятия решений, было бы абсурдным и противоречащим здравому смыслу игнорирование мнения большинства. Поэтому в процедурно-процессуальном аспекте, естественно, при принятии решений в ходе референдумов, избрания в [c.25] представительные органы власти, а также при принятии решений по более частным вопросам решающая роль принадлежит мнению большинства. Здесь выраженная в большинстве “народная воля” отчасти соответствует вышеприведенному определению понятия “народ”, тождественному абсолютному большинству. Как отмечал известный российский философ и правовед П.И. Новгородцев: “…Численный перевес решающей группы имеет значение, если не как показатель справедливости ее мнений, то как основание для определения количества интересов, связанных с данным решением. Количество интересов не принцип, но это фактор, с которым приходится считаться. Этот фактор имеет значение не только как опора для прочности данного решения, которое будет тем сильнее, чем на большее количество лиц оно будет опираться, но также и как основание для внутреннего содержания данного решения, которое будет тем более общим и широким, чем более широкий круг лиц оно охватывает своим охраняющим авторитетом” [52, с. 159]. Подобный охват интересов большинства как бы приближает значительную часть населения к относительному единству при невозможности полного достижения последнего по всем вопросам. При этом “численный перевес решающего большинства сам по себе не имеет решающего значения и лишается нравственного оправдания всякий раз, когда становится в противоречие с принципом личности” (там же).

Таким образом, важным фактором, сдерживающим тиранию большинства в демократическом обществе, является наличие гражданских прав и свобод личности, включающих в себя:

– право на свободу самовыражения;

– право на получение альтернативной, не подконтрольной большинству информации;

– право на свободное создание политических и других ассоциаций, не подконтрольных как государству, так и большинству общества.

Последнее обусловливает возможность возникновения политических организаций, представляющих меньшинство общества, а также право их участия в демократическом процессе, в том числе в обсуждении и принятии решений. При этом необходимо учитывать, что в ряде случаев границы между большинством и меньшинством могут быть довольно подвижны. Так, идеи и требования, которые на [c.26] определенном промежутке времени выражены лишь меньшинством граждан и организаций, в другой период могут стать требованиями большинства, и наоборот.

Важное значение имеет также максимальное достижение социального консенсуса. Так, еще в 60-е гг. ХХ в. лауреат Нобелевской премии А. Бухэнен сформулировал концепцию, согласно которой решения принимаются людьми, исходя из их согласия. Данная концепция, по существу, является разновидностью общественного договора. Каждый человек как бы получает индивидуальное право вето, препятствующее принятию тех решений, которые возлагали бы на него слишком большую нагрузку, т.е. тем самым может быть обеспечено правило единогласия, или консенсуса. Кроме того, каждый человек должен быть заинтересован в принятии коллективного решения, ибо зависит от последнего, а это уже предполагает наличие развитой системы законодательства. Интерес к принятию решений преодолевает индивидуальное право вето. Но само по себе противоречие между интересом к принятию решения и правом вето не позволяет достичь полного согласия. Поэтому любое решение будет результатом компромисса, которое в конечном счете сводится к правилу большинства. Благодаря этому обеспечивается довольно хрупкое равновесие между правом голоса и принятием решения (см.: [13, с. 27]). На основе этой аргументации и строится демократическая процедура политического участия.

В настоящее время в зарубежной политологической литературе по демократии активно обсуждаются проблемы соотношения между мажоритарной, т.е. основанной на принципе большинства, и консенсусной демократии. Разновидностью последней является модель сообщественной демократии, разработанная американским политологом А. Лейпхартом. Данная модель, основанная на реальной практике ряда государств, предполагает возможность взаимного вето, в том числе и со стороны организационно оформленных меньшинств общества. Однако последние далеко не всегда прибегают к использованию данного права, так как его реализация может привести к дестабилизации и кризису всей политической системы.

Наличие мажоритарной или консенсусной, допускающей для тех или иных групп права вето, моделей демократии зависит от степени [c.27] гомогенности либо гетерогенности общества. В этой связи представляют интерес соображения одного из ведущих американских исследователей по теории демократии Р. Даля, который выделяет следующие необходимые условия, способствующие успешному функционированию демократического режима на мажоритарных принципах:

1. Чем более гомогенным является народ страны, особенно в тех характеристиках, которые прочно связывают его с политическими установками, тем меньше вероятность, что правление большинства будет поддерживать политику, наносящую ущерб меньшинству, а следовательно, и большая вероятность, что будет существовать широкий консенсус по поводу желательности правления большинства. В целом население страны должно быть настолько гомогенным, что никакое большинство не могло бы нанести ущерб меньшинству, не причиняя одновременно ущерб своим собственным членам.

2. Чем сильнее ожидания среди представителей политического меньшинства, что в будущем они смогут войти в разряд большинства, тем более для них приемлем принцип правления большинства, тем меньше они ощущают потребность в таких гарантиях, как необходимость специального вето меньшинства. При этом и больше вероятность, что они будут рассматривать наличие такого вето как препятствие для перспектив их будущего участия в правящем большинстве.

3. Правление большинства может получить огромную поддержку со стороны меньшинства, если представители последнего будут уверены, что коллективные решения, принимаемые большинством, никогда не будут представлять опасность, связанную с посягательством на базисные основы образа жизни меньшинств – религии, языка, экономической безопасности и т.д.

В противном случае при отсутствии хотя бы одного из вышеперечисленных условий представители меньшинств будут оказывать сопротивление правлению большинства и отрицать его легитимность (см.: [73, р. 161]).

Как в институциональном, так и в процедурно-процессуальном аспекте проблема соотношения большинства и меньшинства во многом зависит и от того, идет ли речь о прямой или представительной демократии. Вопрос о достоинствах и недостатках каждой из этих двух форм, степени их эффективности с точки зрения [c.28] выражения интересов населения и принятия решения уже на протяжении двух столетий и вплоть до настоящего времени является дискуссионным в политологической литературе.

Выше мы уже говорили о “демократии малых пространств” в связи с институтами прямой, или непосредственной демократии. В рамках этой модели большинство взрослого населения собирается на городские собрания или митинги и принимает решения по управлению текущими делами сообщества большинством голосов. Как отмечает Дж. Уилсон, в США во многих небольших городах один раз или дважды в год все жители становятся участниками общего сбора, на котором путем голосования решаются все вопросы городского управления и финансирования. Во многих штатах различные варианты прямой демократии используются всякий раз, когда требуется одобрить или отклонить какую-то частную акцию или программу, например, план сокращения налоговых сборов или капитального ремонта водопроводной сети города (в этих случаях проводятся референдумы), или требуется снять избранного ранее ответственного чиновника до истечения официального срока его полномочий (реализация права отзыва), либо когда необходимо принять какое-то постановление, законодательный акт или даже поправку к Конституции (право инициативы) (см.: [61, с. 11]). Аналогичная практика прямой демократии на местном уровне существует и в ряде стран Западной Европы.

М. Вебер, один из критиков как прямой, так и представительной либеральной демократии, в своем классическом произведении “Хозяйство и общество” в принципе допускал наличие прямой демократии лишь при следующих условиях: 1) сообщества должны быть локальными и так или иначе ограничены количеством членов; 2) социальные позиции членов сообщества не должны сильно отличаться друг от друга; 3) управленческие функции должны быть относительно простыми и устойчивыми; 4) должен существовать определенный минимум подготовки при целенаправленном определении путей и средств (цит. по: [77, р. 149]). Сходных взглядов о пределах возможностей прямой демократии придерживаются и многие современные представители теории либеральной демократии. [c.29]

Прямая демократия имеет свои отрицательные стороны. Ее главная уязвимая черта вытекает из того факта, что все граждане не могут сразу решать все вопросы. Многие из них не располагают для этого достаточным временем, интересом, информацией и компетентностью. Кроме того, в ходе прямых дебатов по тому или иному вопросу гораздо сложнее достижение консенсуса между большинством и меньшинством, чем в рамках избранного представительного органа.

В этой связи английский исследователь Дж. Пламенатц справедливо, на наш взгляд, отмечал: хорошо, что большинство граждан не создает в действительности союзов, не созывает собраний и не обнародует тех мнений, которые могут повлиять на их правителей или более чем на горстку их сограждан; и, однако, для демократии существенно, если для этого они обладают умением и возможностью. Право быть выслушанным – это право обращаться к добровольным слушателям или говорить со слушателями, чьей обязанностью является сбор информации, которую говорящий может сообщить или выслушивать любые мнения. Право на создание союзов – это право проявить инициативу, на которую другие могут и не откликнуться (см.: [85, р. 232]; курсив мой – А.М.).

В современной политической науке существует и противоположная концепция, связанная с критикой либеральной демократии и разработкой теории прямой, или непосредственной демократии. В литературе эта теория получила название “демократии участия” или “партиципаторной демократии” (participatory democracy), а также “сильной демократии” (“strong democracy”). Один из авторов этой теории, американский политолог Б. Барбер отмечает: “Прямая демократия требует не просто участия, а гражданской подготовки и гражданской добродетели для эффективного участия в обсуждении и принятии решений. Демократия участия, таким образом, понимается как прямое правление образованных граждан. Граждане – это не просто частные индивиды, действующие в частной сфере, а хорошо информированные общественные граждане, отдалившиеся от своих исключительно частных интересов настолько, насколько общественная сфера отдалена от частной. Демократия – это не столько правление народа или правление масс, сколько правление образованных граждан” [68, р. 923]. (Более подробное обоснование и развитие данной теории см: [69, р. 117–138].) [c.30]

Сторонники данной теории в качестве методов достижения прямой демократии на общенациональном уровне предлагают для гражданского политического воспитания масс использование средств массовой коммуникации, в первую очередь – развитие так называемой “теледемократии”, использование электронной почты, широкую практику проведения референдумов на общенациональном и местном уровне, проведение обсуждений и дебатов с привлечением максимально большего числа граждан и т.д.

На наш взгляд, теория партиципаторной демократии имеет ряд сильных сторон. Во-первых, она акцентирует внимание на уязвимых моментах представительной либеральной демократии, которую Б. Барбер характеризует как “хрупкую демократию” (“thin democracy”). Это – неизбежное в той или иной степени политическое отчуждение. Оно затрагивает как правящую политическую элиту – ее отрыв от масс, в частности отрыв избранных представителей властных структур от их избирателей, так и рядовых граждан, разочарованных в существующей политической власти. Последнее, соответственно, сопровождается политическим индифферентизмом и абсентизмом, когда рядовые члены общества фактически перестают быть акторами демократического процесса. Эти негативные явления представляют собой неизбежное следствие любой, даже самой совершенной – насколько такая может существовать вообще – системы представительного правления. Во-вторых, положительной стороной теории партиципаторной демократии является идея политической мобилизации максимально большего числа членов общества на базе осознания ими объективно существующих общественных интересов, а также идеи гражданского воспитания с широким использованием современных технологий в области массовой коммуникации.

Вместе с тем данная теория не менее, а в ряде случаев и более уязвима для критики, чем идеи либеральной демократии. Прежде всего, это связано с невозможностью установления эффективных и постоянно действующих институтов прямой демократии как в силу пространственно-временных параметров, так и субъектно-объектных отношений. Даже на локальном уровне далеко не во всех случаях прямая демократия является эффективным методом принятия решений. Тем более степень ее неэффективности может возрастать в [c.31] случае распространения на общенациональном уровне. Кроме того, в настоящее время мало реальна сама вероятность постоянного и успешного функционирования партиципаторной демократии в рамках нации-государства даже и небольших по масштабам государствах типа Дании или Швейцарии, не говоря уже о таких крупных национально-государственных образованиях, как США или Россия. Исключения могут составлять лишь общенациональные референдумы по наиболее фундаментальным проблемам, связанным с вопросами государственного устройства.

Другой недостаток теории партиципаторной демократии состоит в том, что она, фактически абсолютизируя идею общего интереса, таит в себе угрозу тирании большинства. Ведь при практической реализации многих положений теории прямой демократии остаются открытыми проблемы автономии личности, свободы индивидуальности, а также проблемы добровольности участия или неучастия в политическом процессе.

Поэтому, наряду с возможностью и даже необходимостью прямой демократии в определенных пространственно-временных границах, в рамках ограниченных субъект-объектных отношений демократического процесса, приоритет тем не менее остается за институтами представительной демократии.

Последняя, как уже говорилось, также не свободна от многих недостатков и потенциальных опасностей. Так один из классиков английского либерализма – Дж. С. Милль еще в прошлом столетия отмечал, что “опасности, присущие представительной демократии бывают двоякого рода: одна опасность вызывается недостаточной подготовкой народных представителей и контролирующего их общественного мнения; другая – сосредоточением законодательной власти в руках численного большинства, состоящего из представителей одного и того же класса” [43, с. 68]. Спустя почти полтора столетия, прошедшие после написания этих строк, отмеченные опасности представительной демократии сохраняются и в настоящее время. Однако за этот же период в странах Запада получили развитие и факторы, сдерживающие возможность негативных последствий представительного правления. Это – дальнейшее развитие и становление более разветвленной системы гражданского общества, включающей в себя:

– рост мощного и по удельному весу в социальной структуре, и по степени влияния на политические процессы среднего класса общества; [c.32]

– рост образовательного уровня большинства граждан (в первую очередь, среди представителей того же среднего класса), что позволяет последним сделать по отношению к власти более осознанный выбор на основе сочетания частных и общественных интересов;

– наличие сложившейся многопартийной системы как фактора, препятствующего в сфере законодательной власти аккумулированию интересов среди “представителей одного и того же класса”;

– наличие наряду с многопартийной системой целой сети групп интересов и групп давления;

– как следствие из вышесказанного – необходимость учета со стороны как законодательных, так и исполнительных органов власти плюрализма общественных и частных интересов, а также выработка законодательного механизма разрешения периодически и неизбежно возникающего конфликта интересов с целью достижения социального и политического консенсуса.

Существование и функционирование вышеперечисленных факторов неравномерно в различных странах с демократическими режимами. Однако ослабление даже какого-то одного из них всегда снижает эффективность демократического правления и усиливает рост авторитарных тенденций.

Возвращаясь к проблеме, связанной с дихотомией “большинство – меньшинство” в демократическом процессе, хотелось бы остановиться на некоторых элитистских концепциях, связанных с утверждением о решающей роли меньшинства в политической жизни.

В первой четверти двадцатого столетия в политической социологии возникла “теория элит”, выступавшая с критикой теории и практики либеральной демократии. Исходный тезис в концепциях всех представителей элитизма – наличие особого правящего слоя, обозначаемого либо как особый “политический класс” (Г. Моска), либо как “правящие элиты” (В. Парето), либо “олигархическое меньшинство” (Р. Михельс). Во всех элитистских концепциях в той или иной степени содержится отрицание демократического характера буржуазного общества, так как политическая роль большинства граждан сводится лишь к пассивному участию в процессе голосования. [c.33]

Наиболее показательной среди элитистских взглядов является теория Р. Михельса, который в своей фундаментальной работе “Социология политических партий в современных демократиях” утверждал, что становление демократии сопровождается возникновением партий и организаций. В рамках последних, в свою очередь, формируется руководящая прослойка политических лидеров, сосредоточивающая в своих руках всю полноту власти при сохраняющейся политической пассивности большинства членов общества. Исходя из этого Р. Михельс сформулировал “железный закон олигархии”. “Признание организации, – писал он, – это всегда выражение тенденции к олигархизации. Сущность любой организации (партии, профсоюза и т.д.) содержит в себе глубоко аристократические черты. Организационная машина, создающая массивные структуры, вызывает в организованных массах серьезнейшие изменения. Отношение вождя к массам она превращает в свою противоположность. Организация завершает окончательное разделение любой партии или профсоюза на руководящее меньшинство и руководимое большинство” [44, с. 58]. Исходя из этого делался вывод, что говорить об организации – значит говорить об олигархии.

Выдвинутые в свое время основоположниками элитистских теорий утверждения о неизбежности господства элитного меньшинства вплоть до настоящего времени берутся на вооружение многими критиками демократии как справа, так и слева. Это проявляется, в частности, и в современной идеологической ситуации в посттоталитарных странах, в том числе и в современной России. Зачастую роль отдельных лидеров, выступающих от имени демократии, особенно в случае неэффективного функционирования власти или коррумпированности части политического руководства, преподносятся для идеологического обоснования тезиса о неэффективности самой демократии и ее институтов.

Между тем в элитистских теориях содержатся как позитивные стороны, так и существенные теоретические изъяны, приводящие к односторонней оценке демократического процесса. По мнению Г.В. Каменской и А.Н. Родионова, положительной стороной этих теорий является то, что элитисты поставили в центр внимания проблемы, ранее остававшиеся вне поля зрения политической теории, в первую очередь такие, как профессионализация сферы политической деятельности (см.: [34, с. 56]). Поэтому естественно, что [c.34] зачастую многие жизненно важные решения принимаются правящим меньшинством, так как функция политического руководства требует особого призвания, энергии и компетентности.

Однако элитистские теории в интерпретации их основоположников по существу игнорируют особенности функционирования элит в демократических и недемократических обществах.

Во-первых, если обратиться к политической географии происхождения элитистских концепций, то они возникли именно в тех странах (Германия и Италия), где представительная демократия была менее развита по сравнению с более передовыми в то время государствами, продвинувшимися в области демократического развития. Дж. Пламенатц по этому поводу отмечает: “Михельс жил и работал в Германии и Италии, а Моска – только в Италии. Они видели представительную демократию в действии в этих двух странах, где она впоследствии уступила место фашизму… В Германии не было полностью парламентского правления до окончания первой мировой войны, а Италия…была только половинчатой демократией, когда Муссолини в 1922 г. положил конец парламентскому правлению” [85, р. 99]. Хотя в данном высказывании содержится и некоторое преувеличение странового фактора, так как впоследствии элитстские концепции были взяты на вооружение критиками демократии и в других странах, отличающихся более высоким уровнем демократического развития, тем не менее в нем справедливо подмечено то обстоятельство, что возникновение элитистских концепций именно в странах с “неразвитой демократией” не является случайным.

Во-вторых, что касается “железного закона олигархии”, то он был введен Р. Михельсом из социологического анализа политических партий, причем главным образом на материале германской социал-демократической партии. Однако демократические институты и демократический процесс не ограничиваются лишь политическими партиями. Отмеченные Михельсом олигархические тенденции действительно имеют место в настоящее время как на уровне партий и общественных организаций, так и на уровне других политических институтов. Это всегда связано с пассивностью, обусловленной социальной и политической апатией большинства рядовых граждан, призванных участвовать в выборах. Однако даже на уровне [c.35] политических партий эти олигархические тенденции не всегда проявляются в качестве обязательной закономерности и, таким образом, не являются всеобщими. Если обратиться к политическим партиям, то об этом свидетельствуют периодические внутрипартийные дискуссии в партиях различной ориентации, наличие фракций внутри партий, кризисы той или иной партии и т.д.

В-третьих, в условиях демократического плюрализма существует также плюрализм правящих меньшинств, который является в определенной степени сдерживающим фактором для проявления “железного закона олигархии”.

В-четвертых, другим, более важным сдерживающим фактором антидемократических олигархических поползновений является периодическая ротация правящего меньшинства на всех уровнях в результате выборов. Этот фактор побуждает правящее меньшинство в той или иной степени учитывать интересы своих избирателей.

Разумеется, на практике все вышеуказанные факторы не во всех демократических странах и не всегда действуют эффективно в качестве сдерживающей меры по отношению к олигархическим тенденциям. Это во многом зависит от уровня активности рядовых граждан, их политических установок, степени политической конкуренции и т.д. Однако самое главное здесь – степень адекватности практических действий правящего меньшинства интересам управляющего большинства. Чем выше эта степень – как правило, в период наиболее стабильного развития, – тем меньше потребностей у последнего вмешиваться в дела правящего меньшинства, и тогда так называемый “железный закон олигархии” не представляет серьезной угрозы демократическому процессу. И наоборот, в случае более высокой степени разрыва социальных и политических интересов – при одновременном наличии узаконенных и отработанных на практике правил демократической конкуренции – правлению существующей олигархии рано или поздно приходит конец. В целом же в различных условиях на каждом определенном отрезке времени соотношение олигархических и антиолигархических тенденций как на уровне государства, так и в рамках отдельных политических институтов проявляется неодинаково и требует особой оценки в каждом отдельном случае. [c.36]

В рамках субъектно-объектных отношений демократии существует еще одна проблема, немаловажная как с теоретической, так и с практической точки зрения: соотношение общечеловеческого и классового в демократии.

Здесь попутно хотелось бы вкратце остановиться на понятии “общечеловеческое” применительно к демократии. Общечеловеческое, на наш взгляд, может рассматриваться в двух аспектах, о которых говорилось ранее: цивилизационном и формационном. В плане цивилизованного подхода демократическая дилемма состоит в том, является ли демократия исключительно продуктом западной цивилизации, либо ее роль как более передовой формы правления имеет межцивилизационное, то есть общечеловеческое значение. В рамках учения о формациях, в том числе и особенно применительно к капиталистическому обществу, вопрос затрагивает уже политическую систему не цивилизации, а собственно национального государства; в данном случае проблема заключается в том, представляет ли демократия исключительно классовый политический феномен или же затрагивает подавляющее большинство взрослого населения, то есть носит ли демократия в классовом обществе в рамках национального государства в той или иной степени общенациональный характер.

Как уже говорилось, марксистско-ленинская теория рассматривает общество с исключительно классовых позиций, трактуя аналогичным образом и демократию – как политический строй, отражающий только интересы экономически господствующего класса.

“Демократия, – писал В.И. Ленин в работе “Государство и революция”, – не тождественна с подчинением меньшинства большинству. Демократия есть признающее подчинение меньшинства большинству государство, т.е. организация для систематического насилия одного класса над другим, одной части населения над другою” [40, с. 83]. В данном определении, впоследствии ставшим обязательным идеологическим догматом для всей советской общественной науки, хотя попутно и признается подчинение меньшинства большинству, то есть процедурно-процессуальный аспект демократии, вместе с тем гипертрофируется классовое насилие, которое на практике во всех исторических типах демократии всегда было лишь частью ее институциональной системы. [c.37]

В более поздней работе, написанной уже после октября 1917 г., В.И. Ленин полемизируя с К. Каутским с позиций “классовой демократии”, писал, что “в коммунистическом обществе демократия будет, перерождаясь в привычку, отмирать…” [41, с. 482]. Однако последующая практика и “реального социализма”, и “капиталистической демократии”, как известно, не подтвердила этого ленинского пророчества.

Вопрос о классовом (или, наоборот, надклассовом) характере демократии, по нашему мнению, упирается в две проблемы: во-первых, является ли тот или иной класс (или классы) актором демократического процесса, и, во-вторых, отвечает ли демократический процесс интересам соответствующих классов.

Если обратиться к типам демократии докапиталистических обществ, в частности, к античной демократии в Древней Греции, то здесь субъектами демократии действительно были свободные граждане, составляющие меньшинство жителей полиса. Аналогичная ситуация существовала и в Древнем Риме. Таким образом, применительно к Античности можно действительно говорить о классовой рабовладельческой демократии.

В условиях феодального общества, где одной из форм демократической организации были городские коммуны, акторами демократического процесса в последних были отнюдь не феодалы; вместе с тем городские низы общества – наемные рабочие, бедные ремесленники, а также крестьяне из близлежащих деревень – были исключены из политической жизни. Лишь в рамках выборных сословно-представительских учреждений феодального общества можно говорить о чисто классовой феодальной демократии.

Сложнее обстоит дело при анализе буржуазной демократии. Прежде всего, здесь хотелось бы обратиться к значению понятия “буржуа”. Этот термин, как уже отмечалось, следует понимать в двух смыслах: буржуа как гражданин и буржуа как капиталистический предприниматель. В политических идеях XVI–XVIII вв., в трудах Г. Гроция, Б. Спинозы, Т. Гоббса, Дж. Локка, Ш.Л. Монтескье, Ж.-Ж. Руссо и других мыслителей, относящихся к эпохе ранних буржуазных революций и заложивших теоретические основы [c.38] современных представлений о гражданском обществе, на первом плане в качестве актора политического процесса вообще и субъекта демократии в частности выступает именно гражданин. Так, например, Ж.-Ж. Руссо писал: “Что до членов ассоциации (т.е. участников общественного договора – А.М.), то они в совокупности получают имя народа, а в отдельности называются гражданами как участвующие в верховной власти, и подданными как подчиняющиеся законам Государства. Но эти термины часто смешиваются, и их принимают один за другой; достаточно уметь их различать, когда они употребляются во всем точном их смысле” [56, с. 209]. Показательно, что в данном положении граждане выделяются именно как активные члены общества, объединенные (в контексте как данной цитаты, так и всей работы Ж.-Ж. Руссо) идеей общего интереса и общего блага. Таким образом, автор здесь абстрагируется от внутренних различий между самими гражданами как индивидами и носителями своих специфических интересов.

Спустя более полстолетия Г.В.Ф. Гегель дает несколько иную и более развернутую характеристику понятия “гражданин”. “Индивиды, – писал великий философ, – в качестве граждан этого государства – частные лица, целью которых является их собственный интерес. Поскольку же эта цель опосредованна всеобщим (т.е. государством – А.М.), которое тем самым представляется им средством, то она может быть им достигнута только поскольку они сами определяют свои желания, веления и действования всеобщим образом и делают себя звеном этой связующей цепи” [22, с. 231]. В данном положении “граждане” рассматриваются уже через их внутреннюю неоднородность, обусловленную различием интересов.

Таким образом, неоднородность социальных интересов обусловливает классовые различия среди граждан, а следовательно, и внутри гражданского общества. Марксизм, как известно, связывает понятие “классы” исключительно с экономическими отношениями и отношениями собственности, выводя из них соответствующие политические интересы. Бесспорно, экономические интересы играют громадную роль как в процессе формирования и развития общественных классов, так и в характере различных форм [c.39] государственной власти, в том числе и в характере демократии. Однако динамика развития общества, в том числе и буржуазного, свидетельствует о недостаточности сведения классов лишь к отношениям собственности на орудия и средства производства.

В этой связи представляет интерес критика марксистского учения о классах, данная М. Вебером, выдвигавшим три основных возражения против марксовой теории классов и классовой борьбы. Во-первых, Вебер выражал несогласие с тем, что лишь капиталисты и рабочие являются основными классами буржуазного общества. Помимо рынка труда и процесса производства, экономические отношения существуют также и в сфере кредитного рынка, разделяющего людей на должников и кредиторов, а также потребительского рынка, обусловливающего разделение на производителей и потребителей. Во-вторых, Вебер оспаривал тезис Маркса о том, что объективное положение классов непременно обусловливает их субъективную классовую самоидентификацию. Исходя из этого, Вебер характеризовал классы как определенные статусные группы, обусловленные общностью культуры и образа жизни. Это веберовское положение, кстати, актуально и для современных западных обществ. В-третьих, согласно Веберу, лица, занятые в государственном аппарате, а также профессиональные политики образуют особую статусную группу – класс. В этом отношении государство нередко остается нейтральным по отношению к социальным конфликтам между предпринимателями и наемными работниками (см.: [86, р. 243]).

Таким образом, не отрицая в целом важность классового деления общества по месту в системе производства и по отношению к собственности на средства производства как одного из главных источников экономического неравенства, на наш взгляд, нельзя не видеть и других классовых различий, обусловленных относительной самостоятельностью от экономики политических и духовных интересов. Последнее предопределяет существующие в рамках одного и того же “класса” – если исходить из марксистских классообразующих критериев – неодинаковые политико-культурные установки, различную классовую и политическую самоидентификацию, что в свою очередь определяет и различное отношение к демократии. [c.40]

Кроме того, классовый характер буржуазной демократии требует рассмотрения ее теории и практики в динамике. В сложившихся в период Просвещения теориях демократии, в том числе и в тех из них, которые заложили основы либерализма (Дж. Локк, Ш.Л. Монтескье), был выработан демократический идеал гражданского общества. В рамках последнего провозглашалась экономическая, политическая и социальная свобода для всех граждан в сочетании с их политическим равенством. Однако даже во многих трудах классиков Просвещения содержались предостережения против широкого участия масс в управлении делами общества. Например, Монтескье осознавал, с одной стороны, опасность полного отстранения народа от государственных дел. “В государствах, – писал он в своем классическом трактате “О духе законов”, – где народ не имеет никакого участия в управлении, он будет увлекаться каким-нибудь актером, так же как в других случаях увлекался бы государственными делами” [46, с. 19]. В то же время Монтескье считал, что участие народа в политической жизни должно быть ограничено избранием представителей. По его мнению, представительное собрание должно было только создавать законы и наблюдать за их исполнением. Причем особое место в этом собрании и законодательстве Монтескье предлагал необходимым предоставить людям, отличающимся “преимуществами рождения, богатства или почестей” [46, с. 142].

Из подобных высказываний марксистская историография политических учений эпохи Просвещения всегда делала вывод об их буржуазно-классовой ограниченности. Хотя в нем и есть определенная доля истины, но нельзя не учитывать и другую сторону: в идеях европейских просветителей, сходных с вышеприведенным положением Ш.Л. Монтескье, содержались мысли о связи политического управления с образованием и компетентностью, что, в свою очередь, и должно было предотвратить механизм представительного правления от охлократических тенденций. Кроме того, те мыслители, которые стояли у истоков современного либерализма, обсуждали главным образом механизмы развития личности, ее физической неприкосновенности, права собственности, правовой защиты от какого-то ни было произвола. На это были направлены идеи о разделении властей, избирательном праве, представительном [c.41] правлении, ротации должностных лиц. Таким образом, через развитие идей о гражданственности и гражданине, идея демократии, связанная еще со времен античности только с народовластием, постепенно дополнялась и насыщалась новым, либеральным содержанием.

Однако в демократической практике капиталистических отношений ХVIII–ХIХ вв. буржуа-гражданин связывался именно с собственником, в связи с чем и в обществоведческой мысли термин “буржуа” по своему значению все чаще становился синонимом капиталиста-предпринимателя. Так, в США имущественный избирательный ценз был отменен в 1818–1821 гг. лишь в трех штатах (Коннектикут, Массачусетс и Нью-Йорк). В других штатах страны этот ценз сохранялся вплоть до второй половины ХIХ в.

Во Франции право на участие в выборах до буржуазной революции 1848 г. также ограничивалось высоким имущественным цензом: до 1830 г. при цензе в 300 франков количество избирателей колебалось от 88 тыс. до 110 тыс. избирателей, после 1830 г. при имущественном цензе в 200 франков – от 166 тыс. до 241 тыс. избирателей при 25-миллионном населении страны. Для получения же права быть избранным депутатом необходимо было уплачивать налог свыше 1 тыс. франков и достигнуть 40-летнего возраста. Таких лиц тогда насчитывалось всего 15 тыс.

Избирательная реформа 1832 г. в Англии пошла на некоторое смягчение имущественного ценза и расширение числа лиц, имеющих право участвовать в выборах. В результате 42 крупных города (Манчестер, Бирмингем, Лидс и др.), которые до этого не имели своих представителей в парламенте, получили право на выдвижение своих депутатов. Однако из-за сохранения имущественного ценза количество избирателей увеличилось с 450 тыс. до приблизительно 650 тыс. человек, что составляло лишь 1/22 населения страны. Только в результате радикальной избирательной реформы 1885 г. был существенно сокращен имущественный ценз и ценз оседлости. Однако даже тогда 1,8 млн. взрослых граждан были лишены избирательного права (см.: [36, с. 147–148]).

Все эти исторические факты свидетельствовали в пользу марксистского учения о классовом характере государства и демократии. [c.42] Не случайно, поэтому, один из самых ярких либеральных критиков марксизма, К. Поппер отмечал: “…Исторический опыт Маркса оказал влияние не только на его общее видение отношений между экономической и политической системами, но и на некоторые его другие взгляды, в частности на либерализм и демократию, которые для него были только прикрытием диктатуры буржуазии. Эти Марксовы взгляды представляли собой интерпретацию социальной ситуации того времени (курсив мой. – А.М.), которая казалась вполне верной, поскольку беспременно подтверждалась печальным опытом. Дело в том, что Маркс жил, особенно в свои молодые годы, в период наиболее бесстыдной и жестокой эксплуатации. И эту бесстыдную эксплуатацию цинично защищали лицемерные апологеты, апеллировавшие к принципу человеческой свободы, к праву человека определять свою собственную судьбу и свободно заключать любой договор, который он сочтет благоприятным для своих интересов” [54, с. 142].

На полуторавековую эволюцию капитализма оказали заметное влияние несколько существенных факторов: во-первых, мощное развитие производительных сил, вызвавшее и значительные изменения в структуре рабочей силы; во-вторых, обострение классовой и политической борьбы в капиталистических государствах, обусловившее расширение социальной базы борьбы за демократические и гражданские права; в-третьих, российская революция 1917 г. с ее трагическими последствиями, а позднее и установление в Германии и Италии правототалитарных фашистских режимов, послужившие во всех трех случаях своего рода предостережением для западных демократий; в-четвертых, глубокий экономический кризис, который поразил в период между двумя мировыми войнами многие страны Запада и востребовал к жизни принципиально иную, не соответствовавшую прежним представлениям о капитализме реакцию, например, такую, как “Новый курс” Ф. Рузвельта, направленный на преодоление Великой депрессии в США в 30-е гг. Все эти факторы вызвали и соответствующие изменения в политической системе буржуазного общества, в котором буржуазно-демократическое государство постепенно становилось регулятором классовых отношений и социальных конфликтов. К. Поппер еще в 1945 г. в этой связи отмечал, что “повсюду [c.43] в мире политическая власть начала осуществлять экономические функции, охватывающие широкие сферы. Не ограниченный законодательно капитализм (выделено в тексте. – А.М.) открыл путь к новому историческому этапу политического интервенционизма в экономику. Интервенционизм принимает различные формы. Есть его русская разновидность, есть фашистская форма тоталитаризма и есть демократический интервенционизм (здесь и далее курсив мой. – А.М.) Англии, Соединенных Штатов и “малых демократий”, лидером которых является Швеция, где технология демократического вмешательства государства в экономику достигла наиболее высокого на сегодняшний день уровня” [54, с. 164–165]. Данный “демократический интервенционизм” буржуазного государства в экономику позволил значительно смягчить классовые противоречия и направить существующий конфликт между трудом и капиталом, между предпринимателями и рабочими в неантагонистическое русло. Это не могло не оказать влияния на изменения в характере демократии в капиталистическом обществе.

Марксистско-ленинская теория, иногда вынужденная стыдливо признать происшедшие сдвиги в современной буржуазной демократии, зачастую трактует их односторонне, только как результат борьбы рабочего класса. Однако этот фактор, хотя и немаловажный, имеет лишь частичное значение при анализе эволюции буржуазной демократии от преимущественно классового феномена на ранних этапах капитализма к превращению в общенациональное (или общечеловеческое, что одно и то же в рамках национального государства) явление. Например, введение во всех странах Запада – причем в ряде государств лишь относительно недавно – равных избирательных прав для женщин явилось результатом не классовой борьбы, а многолетней деятельности феминистского движения, поддерживаемого демократической общественностью.

Существенным фактором превращения значительной части рабочих в один из акторов демократического процесса в рамках буржуазной демократии явился рост их квалификации, образовательного и культурного уровня. Это обстоятельство в сочетании с повышением жизненного уровня бывшего пролетариата [c.44] вызвало изменения и в его политической культуре, и в соответствующих политических установках. С одной стороны, наличие политических партий рабочего класса – главным образом, социалистических и социал-демократических – и многочисленных профессиональных организаций, в значительной степени выполняющих функции групп давления, стали важной интегральной частью современной буржуазной демократии. В настоящее время они выступают в качестве главного политического актора в борьбе за установление режима социальной демократии, предполагающего распространение демократических принципов свободы, равенства и социальной справедливости за пределы политического пространства, на экономическую сферу (бесплатное медицинское обслуживание и образование, расширение расходов на пособия по безработице и т.д.), а также на сферу производственных отношений, что предполагает увеличение роли рабочих в управлении производством.

С другой стороны, результаты многочисленных социологических опросов свидетельствуют о различных политических установках внутри рабочего класса. В частности, значительная часть рабочих стран Запада идентифицирует себя со средним классом и в ходе выборов голосует за политические партии, считавшиеся традиционно буржуазными. Последние в социально-политическом плане по своей классовой ориентации приобретают все более гетерогенный характер. Однако в каждом конкретном случае степень этой гетерогенности зависит от артикуляции конкретных социальных и политических интересов, которые отвечают совпадающим социальным потребностям различных классов и слоев. [c.45]

	предыдущая		следующая
		оглавление