УДК 327

Глобализация, в общем виде понимаемая как зависимость социально-политического и экономического развития современных государств от общемировых процессов, уже достаточно давно стала одним из главных объектов изучения в сфере социальных наук. При этом если в 90-е гг. XX в. глобализацию чаще рассматривали как процесс, несущий скорее новые возможности для мира в целом и для каждого отдельно взятого государства (надо только уметь этими возможностями воспользоваться!), то в XXI в. начинает преобладать критический дискурс рассмотрения глобализации, связанный с видением новых угроз и рисков, в том числе и рисков для национального государства и его основных признаков, таких, как суверенитет, национальные интересы, национальный язык и т.д.

Считается, что впервые современные глобальные проблемы стали детально рассматриваться в докладах Римского клуба (год создания – 1968), целями которого были выработка методики для научного анализа «затруднений человечества», связанных с физической ограниченностью ресурсов планеты, бурным экономическим ростом и потреблением; информирование человечества о выводах представителей клуба относительно критической ситуации, которая сложилась в мире по ряду проблем [1]. Напомним также, что в 1988 г. одним из первых лидеров государств, публично заявившим о глобальных мировых проблемах и о необходимости совместного их решения, был М.С. Горбачев, генеральный секретарь ЦК КПСС и руководитель СССР [2].

Последовавший в конце XX в. стремительный рост исследований проблем глобализации в рамках различных наук привел к тому, что сам термин «глобализация» и способы его понимания приобрели весьма широкие рамки. [c. 20] Существующие ныне точки зрения на глобализацию можно сгруппировать в три больших кластера [3, с. 117–118].

Согласно теориям первой группы блага глобализации (прежде всего – экономической) в целом равномерно распределяются по планете, обеспечивая всем участникам мирового процесса «равные возможности» и устойчивое развитие. Такой неолиберальный взгляд предполагает довольно широкий спектр представлений о новом мировом порядке от зарождающейся глобальной цивилизации до возникающей культурной однородности с лежащей в ее основе идеологией потребления, которая вытесняет традиционный образ жизни [4, р. 542].

Группа теорий второго кластера настаивает на важности противоречий глобализации и в теоретическом плане тесно связана с концепцией мир-системного анализа И. Валлерстайна. Данная концепция исходит из того, что исторически складывается группа стран, которые становятся главными бенефициариями глобальных процессов. Именно эти государства задают нормы и стандарты глобализации, а остальные страны вынуждены подстраиваться под них, встраиваясь в сложившуюся иерархию и признавая верховенство тех, кто устанавливает правила [5]. Таким образом, в целом эта группа теорий рассматривает развитие глобализации как логическое продолжение давно укоренившейся модели неравенства и иерархичности.

Третья группа теорий обращает внимание на общую трансформацию глобальных отношений, при которой функции национальных государств продолжают изменяться в результате постоянного взаимодействия государственных и частных структур на местном, региональном, национальном и глобальном уровнях. Исследователи, стоящие на данных позициях, не рассматривают экономику в качестве основной силы глобализации и глобальных процессов, а отмечают наличие полицентричных сетей, взаимопроникающих друг в друга в сложных глобальных системах: финансовой, технической, политической, культурной, экологической [6].

Как будет показано далее, обозначенные группы теорий тесно связаны с политическим языком, с помощью которого они описываются. В данной статье предпринята попытка рассмотреть основные тенденции развития и направления исследований, связывающие глобализацию и политический язык.

Язык и такие его средства, как лексика, метафоры, жанры и др. играют большую роль в понимании и развитии процессов глобализации. При этом необходимо заметить, во-первых, что сам термин «политический язык» обладает определенной условностью [7, с. 10], то есть однозначного понимания данного термина окончательно не сложилось [8, с. 50]. В наиболее общем виде в научной литературе политический язык понимается как особая система средств выражения политической идеологии, волеизъявления и убеждения, сложившаяся в политической коммуникации. Во-вторых, сказанное, конечно, ни в коем случае не означает, что глобализация существует только в мире языка и метафор – она определяется реальными процессами и изменениями. Однако глобализация во многом осознается через язык. Новые слова и метафоры создают и [c. 21] наполняют содержанием новые словари, которые делают политические и социальные изменения понимаемыми, понятными, передаваемыми [9, с. 5].

Проблемы политического языка, языка власти, языка идеологии, языкового манипулирования, достаточно давно находятся в фокусе внимания политической науки [10; 11; 12; 13; 14].

Сегодня уже является общепризнанным, что язык, будучи индикатором социальных и политических изменений, одновременно сам выступает как движущая сила, изменяющая политику и общество. Как пишет политолог А. Пелинка: «Политика – это не только партии и парламенты или война и мир, политика – это все, по крайней мере, потенциально… Язык является как результатом, так и условием функционирования политических систем: он влияет на политику – и находится под влиянием политики…» [15, р. 129–130].

Научные идеи и обоснования представлений о том, что язык – это не просто нейтральное средство выражения мысли, а продуктивный медиум, определяющий онтологию бытия, сознания, социальных и политических процессов восходят к философским работам Л. Витгенштейна и М. Хайдеггера.

Американский политолог Г. Лассуэлл в своих работах, посвященных изучению политической пропаганды и языка власти [16; 17], одним из первых обратил внимание на политический язык как на отдельный феномен. Отметим, что дальнейшее изучение политического языка в рамках политической науки развивалось в русле нескольких основных теоретических школ, в методологической основе которых лежали системная теория и кибернетический подход [18; 19], функционализм [20], концепция многоступенчатой коммуникации [21].

Для темы данного исследования важно отметить, что большое влияние на изучение политической коммуникации и политического языка оказала концепция информационного общества, связанная с признанием существования и влияния общемировых тенденций на политические коммуникации внутри национального государства [22; 23; 24; 25; 26; 27]. Особенно ярко это оказалось выражено во взглядах и трудах М. Кастельса, в которых были сформулированы подходы и методология, применимые к изучению неизолированных развивающихся национальных политических языков, испытывающих влияние глобальных процессов [28; 29; 30].

Определенные новые научные достижения в изучении политического языка связаны с изучением политических дискурсов, влияющих на политический язык. В современном мультикультурном мире взаимодействуют различные дискурсы и системы взглядов, при этом каждый национальный язык содержит и пытается сохранить свою собственную онтологию, а структура языка влияет на мировосприятие и воззрения его носителей, а также на их когнитивные процессы [31; 32].

Исследователи отмечают, что совмещение проблем развития глобализации и проблем развития политического языка происходит уже на уровне самого термина. Как и любое обозначение, термин «глобализация» не является однозначным и сам по себе часто подвергается критике. Наиболее часто он критикуется как крайне нечеткое понятие, которое объединяет весьма разнообразные процессы, являясь новым модным словом для обозначения давно существующих [c. 22] экономических, политических, социальных и культурных явлений [33]. В этом смысле доминирующее представление о глобализации может скрывать истинные причинно-следственные связи, придавая таким образом закономерно-естественный характер происходящим процессам, как будто они являются независимым экономическим механизмом, толкающим человечество к неизбежным социальным, политическим и экономическим последствиям.

Различные представления о глобализации существуют не только у ученых, но и в различных обществах. Исследования таких представлений, сложившихся среди студентов университетов Австралии, Китая, Японии, Новой Зеландии, Великобритании и США, показали, что респонденты значительно расходились во мнении относительно того, какие последствия несет «глобализация» – положительные или отрицательные [34]. В исследовании А. Коха рассмотрены некоторые особенности отношения к глобализации в азиатских государствах [35]. В Южной Корее термин «segyehwa» (глобализация) отражает господствующую в стране экономическую либерализацию и политическую и культурную открытость. В Таиланде под термином «logapiwatana» (глобализация) подразумевают прежде всего распространение по всему миру и изменения во всем мире; однако это, в первую очередь, подразумевает глобализацию экономическую. В Сингапуре глобализация предполагает не только конкурентоспособность и предприимчивость, но и творчество, знакомство с зарубежными талантами. Таким образом, А. Кох приходит к выводу о том, что дискурсы глобализации неоднозначны, многоголосны. В Японии kokusaika (интернационализация) осторожно уравновешивается «японизацией», чтобы, участвуя в мировой экономике, защитить национальную идентичность. Интересна также история создания и развития особого государственного языка kokugo, в противовес обыденному языку и интернационализирующемуся политическому языку [36]. Политический язык в Иране концептуально связан с развитием демократии в стране, однако исследователи подчеркивают его разрывы с глобальным языком либеральной демократии [37].

Применительно к европейской практике исследование Г. Букен-Кнаппа показывает, как политические элиты Норвегии создают групповую идентичность, используя политический язык для строительства национального государства [38].

Таким образом, различное понимание «глобализации» в науке и в обществе и, самое главное, различные реакции на глобализацию в языковой сфере говорят о том, что значение любого термина варьируется в зависимости от того, как люди соотносят себя с определенными контекстами в определенное временя и по отношению к конкретным идеологиям. То есть «глобализацию» лучше всего понимать как «ключевое слово», возникающее в период быстрых социальных изменений [39]. Подобно любому другому ключевому слову, «глобализация» включает в себя как идеи, так и ценности, то есть те или иные варианты использования данного термина связаны с определенными путями видения культуры и общества.

Д. Хэлд и его соавторы определяют глобализацию как совокупность процессов, которые «воплощают изменения в пространственной организации [c. 23] социальных отношений и действий, – оцениваемые с точки зрения их продолжительности, интенсивности, скорости и воздействия, – порождающие трансконтинентальные или межрегиональные потоки и сети деятельности, взаимодействия и осуществления власти» [40, р. 16]. Таким образом, глобализация включает в себя потоки и сети в пространстве и времени, которые функционируют в динамической взаимосвязи с более ограниченными в пространственном отношении процессами на местном, национальном и региональном уровнях. Применительно к данным потокам и сетям А. Аппадураи выделяет пять основных, переплетенных между собой, но не срастающихся друг с другом «ответвлений» («скейпов») – этноскейпы, медиаскейпы, техноскейпы, финанскейпы и идеоскейпы. Важно отметить, что в каждом из этих измерений язык занимает ключевое положение [41].

Финанскейпы связаны с невероятно быстрым движением мирового капитала. Язык жизненно важен для «нового капитализма», основанного на информации, который также опирается на «гипер-коммодификацию языка» [42] и «дискурсы гибкости» [43]. Этноскейпы – это потоки людей, в том числе иммигрантов, гастарбайтеров, беженцев, туристов и международной элиты. Эти крупномасштабные движения несут в себе массивы лингвистических представлений и языковых идеологий, которые бросают вызов давним языковым отношениям и практикам и одновременно укрепляют их. Идеоскейпы включают в себя турбулентные потоки государственной и противостоящей ей идеологии, в том числе и конкурирующие дискурсы глобализма, а также идеологизированные представления о языке, идентичности и территории.

Техноскейпы, быстрые потоки новых и старых технологий, формируют финансовые потоки и реагируют на них, будучи также тесно связанными с медиаскейпами, потоками информации со все более размытыми границами между новостями, политикой и товарами. В техноскейпах и медиаскейпах язык явно занимает центральное место, в частности, в транснациональных новостях (например, Аль Джазира, ВВС, CNN), в дискурсе международных организаций (например, ООН, Европейский Союз, Гринпис) и во всем мировом потоке популярной культуры. Фактически, чтобы подчеркнуть значимость лингвистических / дискурсивных практик во всех пяти измерениях глобализации, а также децентрализованных (или полицентрических) потоков лингвистических ресурсов по всему миру, можно привести доводы в пользу «шестого скейпа» – лингвоскейпа, суть которого в том, что язык является неотъемлемой частью глобализации [44].

В рамках этого шестого направления глобализации важно отметить его неоднородность. Согласно данным современной этнологии, в мире существует около 7000 живых и крайне неравномерно распределенных по планете языков [45]. Наиболее распространенными, используемыми как в качестве «родных», так и «неродных», являются 13 языков: китайский, английский, хинди / урду, испанский, арабский, малайский / индонезийский, бенгальский, португальский, русский, японский, французский, немецкий и итальянский. Конечно, мировые языки не определяются одним только количеством говорящих на них. Существуют различные подходы, систематизирующие языки. Например, [c. 24] А. де Сваан предлагает модель иерархии языков, построенной по критерию их «связности», то есть по количеству других языков (и их носителей), с которыми данный конкретный язык связан через многоязычие [46]. Английский с самым высоким показателем прямых связей является «гиперцентральным» мировым языком. Существует 11 «суперцентральных» языков: арабский, китайский, французский, немецкий, хинди, японский, малайский (индонезийский), португальский, русский, испанский и суахили – на каждом из них, кроме последнего, говорят более 100 миллионов человек. К этим 12 присоединились около 140 других «центральных» языков, на которых в общей сложности говорят около 95 процентов человечества. Эти языки используются в учреждениях и СМИ, являются, как правило, национальными или официальными языками и обладают достаточно строгими правилами.

У. Аммон ранжирует «глобальную досягаемость» мировых языков по их ключевым функциям: (1) количеству носителей (в качестве родного и неродного языка); (2) официальному статусу (в странах и международных организациях); (3) количеству глобальных компаний, использующих данный язык; и, что особенно важно, (4) экономической силе носителей языка [47]. В то время как английский является преобладающим мировым языком, У. Аммон подчеркивает постоянную функцию идентичности других языков и множество мировых языков, используемых главным образом в двусторонних контекстах.

Б. Зайдлхофер соглашается с тем, что английский как международный язык является беспрецедентным явлением, который превосходит все остальные мировые языки как по сферам использования, так и по глобальному охвату [48]. Однако, поскольку для большинства использующих английский в качестве «лингва франка» он не является родным, исследователь утверждает, что существующее положение данного языка обусловлено не столько экономической и политической мощью англоговорящих народов в мире, сколько глобальной потребностью в международном языке. Однако, как полагает Б. Зайдлхофер, люди, пользующиеся английским языком, не испытывают угрозы для своей культурной самобытности – потому что в данном случае английский является частью многоязыкового разнообразия, не привязанного к какой-либо определенной идентичности (по общему признанию, однако, использование английского в качестве международного связано с колониальным прошлым и с глобальным капитализмом). Дж. Фридман отмечает рост числа альтернативных идентичностей, основанных на статусе иммигранта, региональном местоположении и этнической принадлежности, поскольку люди ищут более стабильные и укоренившиеся идентичности; и эти «реконфигурации идентичности» формируют новые иерархические предпочтения в использовании языков на местах [49, р. 744]. Таким образом, независимо от существования националистических дискурсов «защитников языков», многие исследователи считают маловероятным переход от индивидуального / общественного многоязычия только к одному глобальному английскому языку. Однако «не все многоязычия считаются равными» в нашем глобализирующемся мире.

Так, в Европе отмечается изменение языкового режима – от «принудительного одноязычия» к «принудительному многоязычию». Такая оценка [c. 25] многоязычия обусловлена необходимостью становления «общества знаний» и демократическими усилиями, направленными на признание региональных языков и условий сверхмногообразия. С этой точки зрения остается непреодоленным противоречие между продолжающимся развитием языков и более статичной национальной идентичностью.

Неудивительно, что разные варианты многоязычия получают неодинаковые оценки – это мы могли бы назвать «дифференцированным многоязычием». Некоторые исследователи отмечают, что общеевропейский элитный статус обычно маркируется знанием английского, французского / немецкого и других языков. Другие ученые делают выводы, что в институтах Европейского Союза многоязычие обусловливается контекстно-зависимыми факторами, формирующими «многоязычие» личности [50]. Иногда более престижные языки (например, английский, французский, немецкий) используются в качестве стратегии «гегемонистского многоязычия» для установления повестки дня мероприятий и управления взаимодействием между их участниками (которые могут говорить на любом из 23 официальных языков ЕС). В других случаях использование языковых ресурсов определяется необходимостью эффективного общения, независимо от относительного престижа языка. Так, Я. Бломмаерт выступает против традиционных взглядов на многоязычие в целом (как на скоординированное использование отдельных «языков»), предлагая вместо этого понятие «усеченного многоязычия»: говорящие опираются на «комплекс конкретных семиотических ресурсов (акценты, разновидности, регистры, жанры, модальности), некоторые из которых принадлежат к одному условно определяемому «языку», а другие принадлежат к другому «языку» [44].

Таким образом, языковая среда на местном, региональном и глобальном уровнях обладает высокой динамикой. Сложность происходящих изменений подтверждается различными точками зрения исследователей по отношению к языку и глобализации. На основе выделенных выше групп теорий, объясняющих глобализацию, можно сделать следующее обобщение.

Исследователи, придерживающиеся неолиберальных взглядов на глобализацию, рассматривают гегемонистскую экспансию английского языка как в целом позитивный процесс, создающий однородную языковую среду. Оптимисты рассматривают широкое использование английского языка в качестве международного как движение к почти утопическому развитию глобального английского языка, «в котором счастливо сосуществуют доступность и идентичность» [51, р. 22]. Более пессимистической является точка зрения «лингвистического империализма, с позиции которой глобальное распространение английского языка (особенно в его американской версии) и глобализация англоговорящего рынка рассматривается как принудительная языковая и культурная гомогенизация [52]. Некоторые авторы даже называют глобальный английский «языком-убийцей», ответственным за быстрое исчезновение многих языков мира [53].

Действительно, языки мира исчезают с угрожающей скоростью. Лингвисты подсчитали, что в среднем каждые две недели «умирает» один язык и что от 50 до 90 процентов ныне существующих языков перестанут [c. 26] использоваться в течение ближайшего столетия. Тем не менее, хотя английский язык и вытеснил в значительной степени языки коренных народов и иммигрантов в таких колониях переселенцев, как США и Австралия, вызывает сомнения, что его использование в качестве международного оказывает прямое давление на языки коренных народов в других местах.

Авторы, видящие в глобализации прежде всего противоречия на основе моделей неравенства и иерархичности, сосредоточивают свое внимание на множестве международных английских языков, разновидностях, которые приобрели местную специфику и стали значимыми в плане национальной или региональной идентичности, являясь, по сути, «языками, имеющими право на собственное существование» и «свидетельством здорового англоязычного многообразия» [54]. Эти исследователи отмечают, что процессы распространения языков и языковых контактов, смерти и рождения языков были всегда, так же, как и исторические эпохи, когда доминирующий международный язык использовался на весьма обширных территориях, как, например, латынь во времена Римской империи, арабский язык в огромном исламском арабском халифате VIII в. и письменный китайский язык (доклассический, классический и постклассический) во времена многих династий в Китае. И точно так же, как латынь трансформировалась в новые местные языки (разновидности которых впоследствии были «стандартизированы» как национальные языки), местные разновидности английского языка, скорее всего, продолжат все больше расходиться друг с другом. Таким образом, вместо того, чтобы вести мир к языковому однообразию, такая дифференциальная эволюция английского языка, по-видимому, замещает более старую форму языкового разнообразия новой; то есть, мы, вероятно, являемся свидетелями как рождения, так и смерти языков. Некоторые ученые склонны приветствовать множественность версий международного английского. Тем не менее, эти вариации сосуществуют в неравных, иерархических отношениях, отчасти потому, что «настоящие англичане» (среди которых люди европейского происхождения составляют большинство) считаются выше «местных англичан» в неевропейских регионах.

Исследователи, обращающие внимание на сетевое взаимодействие в рамках глобализации, подчеркивают локализующие процессы языкового распространения. Однако, отмечая рост языкового разнообразия, многоязычия и смешения языков в «глокализованных» контекстах, они указывают на беспрецедентную степень лингвистической гибридизации и выступают за смещение парадигмы в социолингвистике глобализации, которая принимает в качестве отправной точки выгодные условия «сверхразнообразия».

Таким образом, современную глобализацию, вероятно, лучше всего рассматривать с точки зрения как преемственности, так и изменений, с постоянными, имеющими множество измерений напряжениями между центробежными и центростремительными силами, приводящими к оспариванию аутентичности, легитимности и принадлежности. Отношения политического языка и глобализации приводят к признанию коммуникативной значимости различных многоязычий и языковых гибридизаций, а также новых конкретных идентичностеи, которые они допускают, несмотря на сложность, противоречивость [c. 27] и конфликтность этих процессов. Естественно, в самых различных обществах люди ощущают вполне объяснимую потребность в большей семиотической стабильности, в определенных ограничениях «языка» и «идентичностей» в современном мире конкурирующих информационных потоков. Эти различные потребности будут сохраняться в виде напряженностей, и их необходимо оценивать в соответствии с конкретными ситуациями.

В связи с этим необходимо учитывать значимость языка для современной глобализации. Задача науки – подвергать критическому анализу дискурсы глобализации, вскрывать и делать видимыми способы, посредством которых различные модели глобализации легитимируют растущее социально-экономическое и политико-культурное неравенство.

Развитие глобальных процессов диктует необходимость более точной и тонкой концептуализации политического языка, языковых практик и коммуникативных компетенций на национальном уровне, учитывающей развитие мировых языков и многоязычия, включая оценку перспектив гегемонии отдельных языков, переоценку разновидностей языков коренных народов и многоязычия, значимость которых ограничивается условиями языковых рынков. Такие исследовательские стратегии будут востребованы не только на национальном уровне, но и в мире современной глобализации, который является довольно условным и противоречивым, порождая как конфликты, так и сотрудничество.

Список литературы

1. Печчеи А. Человеческие качества. М.: Прогресс, 1980. 302 с.

К тексту

2. Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. М.: Политздат, 1988. 271 с.

К тексту

3. Евстифеев Р.В. После глобализации? Политико-административные преобразования в России в XXI веке. Владимир: Владимирский филиал РАГС, 2011. 228 с.

К тексту

4. Curtin M. Language and globalization // The Routledge Handbook of Language and Politics. New York, NY: Routledge, 2018. P. 541–556.

К тексту

5. Валлерстайн И. Миросистемный анализ: введение. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. 248 с.

К тексту

6. Инглахрт Р. Культурная эволюция: Как изменяются человеческие мотивации и как это изменяет мир. М.: Мысль, 2018. 347 с.

К тексту

7. Воробьева О.В. Политическая лингвистика: Политический язык как сфера социальной коммуникации. М.: Издательство ИКАР, 2008. 296 с.

К тексту

8. Резникова Н.А. Семантический анализ политической лексики // Вестник ТГПУ. Серия «Гуманитарные науки (Филология)». 2005. Вып. 4 (48). С. 49–54.

К тексту

9. Евстифеев Р.В. Государство и общество в XXI веке: метафоры глобализации и глобализация метафор // Социум и власть. 2010. № 1. С. 4–9.

К тексту

10. Грачев М.Н. Трансформация моделей эффективного информационного воздействия на массовую аудиторию (первая половина XX – начало XXI вв.) // Российская школа связей с общественностью. 2018. № 11. С. 25–40. [c. 28]

К тексту

11. Грачев М.Н. Конструкты постправды в современной политической пропаганде // Медиа в современном мире. 58-е Петербургские чтения: сборник материалов Международного научного форума: в 2 т. / отв. ред. В.В. Васильева. Т. 1. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2019. С. 54–56.

К тексту

12. Adorno Т., Horkheimer M. Dialectic of Enlightenment: Philosophical Fragments. Stanford: Standford University Press, 2002. 282 p.

К тексту

13. Language, Power and Ideology: Studies in Political Discourse (Critical Theory) / Ed.: R. Wodak. Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Pub. Co., 1989. 288 p.

К тексту

14. Wodak R. Language and Ideology – Language in Ideology // Journal of Language and Politics. 2007. Vol. 6. № 1. P. 1–5.

К тексту

15. Pelinka A. Language as a political category: The viewpoint of political science // Journal of Language and Politics. 2007. Vol. 6. № 1. P. 129–143.

К тексту

16. Лассвэлл Г. Язык власти // Политическая лингвистика. 2006. № 20. С. 264–280.

К тексту

17. Lasswell H. D. The Theory of Political Propaganda // Reader in Public Opinion and Communication / Ed. by B. Berelson and M. Janowitz. Glencoe: Free Press, 1953. P. 176–180.

К тексту

18. Deutsch K. The Nerves of Government: Models of Political Communication and Control. N.Y.: Free Press, 1966. 316 p.

К тексту

19. Easton D. A Framework for Political Analysis. Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1979. 143 p.

К тексту

20. Politics of the Developing Areas / Ed. by G.A. Almond, J.S. Coleman. Princeton: Princeton University Press, 1960. 591 p.

К тексту

21. Лазарсфельд П.Ф., Берельсон Б., Год X. Выбор народа: как избиратель принимает решение в президентской компании. Ульяновск: УлГУ, 2018. 151 с.

К тексту

22. Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество: Опыт социального прогнозирования. M.: Academia, 1999. 783 с.

К тексту

23. Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. M.: ACT, 2004. 602 с.

К тексту

24. Маклюэн М. Галактика Гуттенберга. Киев: Ника Центр, 2003. 432 с.

К тексту

25. Маклюэн М. Понимание медиа: внешние расширения человека. М.: КАНОН-Пресс-Ц, 2003. 464 с.

К тексту

26. Тоффлер Э. Метаморфозы власти: знание, богатство и сила на пороге XXI века. М.: ACT, 2009. 668 с..

К тексту

27. McLuhan M., Fiore Q. The Medium is the Message: An Inventory of Effects. N.Y., 1967. 189 p.

К тексту

28. Кастельс М. Власть коммуникации. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2017. 590 с.

К тексту

29. Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: Государственный университет – Высшая школа экономики, 2000. 606 с.

К тексту

30. Castels M. Networks of Outrage and Hope: Social Movements in the Internet Age. Cambridge, UK; Maiden, MA: Polity Press, 2015. 318 p.

К тексту

31. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. 2-е изд. М.: Прогресс, 2002. 656 с. [c. 29]

К тексту

32. Уорф Б.Л. Отношение норм поведения и мышления к языку // Новое в лингвистике. Вып. 1. М.: Издательство иностранной литературы, 1960. С. 135–168.

К тексту

33. Steger M. Globalization: A Very Short Introduction. 3rd ed. Oxford: Oxford University Press, 2013. 176 p.

К тексту

34. Garrett P. Meanings of “globalization”: East and West // The Handbook of Language and Globalization / Ed. N. Coupland. Oxford: Wiley – Blackwell, 2010. P. 447–474.

К тексту

35. Koh A. “Heteroglossic” discourses on globalization: A view from the “East” // Globalizations. 2005. Vol. 2. № 2. P. 228–239.

К тексту

36. Yeounsuk L. The Ideology of Kokugo: Nationalizing Language in Modern Japan. Honolulu: University of Hawai'i Press, 2010. 262 p.

К тексту

37. Shahibzadeh Y. The Iranian political language: from the late nineteenth century to the present. New York, NY: Palgrave Macmillan, 2015. 246 p.

К тексту

38. Bucken-Knapp G. Elites, Language, and the Politics of Identity: The Norwegian Case in Comparative Perspective. Albany: State University of New York Press, 2003. 193 p.

К тексту

39. Grossberg L. Globalization // New Keywords: A Revised Vocabulary of Culture and Society. Oxford: Blackwell, 2005. P. 146–150.

К тексту

40. Held D., McGrew A., Goldblatt D., Perraton J. Global Transformations: Politics, Economics, Culture. Stanford: Stanford University Press, Stanford. 1999. 540 p.

К тексту

41. Appadurai A. Disjuncture and difference in the global cultural economy // Theory, Culture & Society. 1990. Vol. 7. № 2. P. 295–310.

К тексту

42. Heller M. Language as Resource in the Globalized New Economy // The Handbook of Language and Globalization / Ed. N. Coupland. Oxford: Wiley – Blackwell, 2010. P. 349–365.

К тексту

43. Weiss G. Labor Markets, Unemployment and the Rhetoric of Globalization // European Union Discourses on Un/Employment. Amsterdam. 2000. P. 27–50.

К тексту

44. Blommaert J. The Sociolinguistics of Globalization. Cambridge: Cambridge University Press, 2010. 230 p.

К тексту (c. 24)

К тексту (c. 26)

45. Ethnologue: Languages of the World [Electronic resource]. URL: https://www.ethnologue.com/ (date of the application: 15.08.2029).

К тексту

46. Swaan A. de. Words of the World: The Global Language System. Cambridge, UK; Maiden, MA: Polity, 2001. 272 p.

К тексту

47. Ammon U. World languages: Trends and futures // The Handbook of Language and Globalization / Ed. N. Coupland. Oxford: Wiley – Blackwell, 2010. P. 101–122.

К тексту

48. Seidlhofer B. Understanding English as a Lingua Franca. Oxford: Oxford University Press, 2011. 244 p.

К тексту

49. Friedman J. Globalizing languages: Ideologies and realities of the contemporary global system // American Anthropologist. 2003. Vol. 105. № 4. P. 744–752.

К тексту

50. Wodak R., Krzyzanowski M., Forchtner B. The interplay of language ideologies and contextual cues in multilingual interactions: Language choice and [c. 30] code-switching in European Union institutions // Language in Society. 2012. Vol. 41. № 2. P. 157–186.

К тексту

51. Crystal D. English as a Global Language. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. 228 p.

К тексту

52. Phillipson R. Linguistic Imperialism. Oxford: Oxford University Press, 1992. 376 р.

К тексту

53. Skutnabb-Kangas T. Linguistic diversity and biodiversity: The threat from killer languages // The politics of English as a world language: New horizons in post-colonial cultural studies. Amsterdam; New York: Rodopi. 2003. P. 31–52.

К тексту

54. James A. Theorising English and globalization: Semiodiversity and linguistic structure in Global English, World Englishes and Lingua Franca English // Journal of Applied Language Studies. 2009. Vol. 3. № 1. P. 79–92.

К тексту

		каталог