Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		оглавление

Что такое философия. Под философией подразумевается познание, приобретенное путем рассуждения для отыскания свойства какого-либо предмета, исходя из способа его образования, или возможного способа его образования, исходя из его свойства, и имеющее целью произвести, поскольку это позволяют материал и человеческие силы, действия, каких требует человеческая жизнь. Так, например, геометры, исходя из конструкции фигур, находят путем рассуждения многие их свойства, а исходя ил их свойств, – новые способы их конструирования, дабы можно было измерять землю и воду и многое другое. Так, например, астроном на основании наблюдения восхода, захода и движения Солнца и звезд в разных частях неба открывает причины смены дня и ночи и разных времен года, благодаря чему он ведет счет времени. Таковы же и разные другие науки.

Благоразумие (prudence) не является частью философии. Из этого определения явствует, что мы не должны [c.507] считать частью философии то первоначальное знание, которое называется опытом и в котором заключается благоразумие. Ибо это знание не приобретается путем рассуждения, оно имеется у животных, так же как и у человека, и есть лишь удержание в памяти последовательности событий прошлого; в этих случаях пропуск малейшего обстоятельства, имеющего влияние на следствие, приводит к тому, что и самый благоразумный человек обманывается в своих ожиданиях, между тем как правильное рассуждение порождает одну лишь общую, вечную и непреложную истину.

Не являются ли частью философии также ложные доктрины. Мы не должны поэтому называть философией ложные заключения. Ибо тот, кто рассуждает правильно и во вразумительных для него словах, никогда не может прийти к ложному заключению.

Сверхъестественное откровение. Не следует называть философией также то знание, которое человек приобрел благодаря сверхъестественному откровению, ибо оно не приобретено путем рассуждения.

Учения различных авторов, принятые на веру. Не следует также называть философией знание, приобретенное путем рассуждения на основе принятых на веру книг, ибо это не есть рассуждение от причины к следствию и от следствия к причине и такое знание есть не собственно знание, а вера.

О началах и прогрессе философии. Так как способность рассуждать неразрывно связана с употреблением речи, невозможно, чтобы не было несколько общих, столь же древних, как и сам язык, истин, открытых путем рассуждения. Дикие племена Америки не лишены некоторых добрых нравственных правил и имеют некоторые познания в арифметике, умея складывать и делить не очень большие числа, однако они в силу этого не являются философами. Ибо, подобно тому как прежде, чем люди стали понимать значение хлебных злаков и виноградных лоз, или умели пользоваться ими как продуктом питания, или стали культивировать их в полях и виноградниках, т.е. в то время, когда люди еще питались желудями и пили воду, уже имелись в небольшом количестве хлебные злаки и виноградные лозы, которые были рассеяны по полям и лесам, точно так же имелись испокон веков различные правильные, общие и полезные умозрения (speculations), как бы естественные растения человеческого разума. Но этих умозрений было вначале очень мало, и люди жили грубым [c.508] опытом. Не было никакого метода, т.е. никакого посева и никакого выращивания знания как такового, отдельно от плевел и диких растений – ошибок и догадок. А так как причиной такого отсутствия философского знания было отсутствие досуга вследствие необходимости заботиться об удовлетворении жизненных потребностей и защищать себя от соседей, то до учреждения больших государств положение не могло быть иным. Досуг есть мать философии, а государство есть мать мира и досуга. Там, где были первые большие и цветущие города, там впервые стали заниматься философией. Гимнософисты Индии, маги Персии и жрецы Халдеи и Египта считаются наиболее древними философами¹⁰, и эти страны были наиболее древними царствами. Философия не возникала у греков и других народов Запада, пока их государства (по размеру, вероятно, не превышающие нынешних Лукку или Женеву) не пользовались ни миром, ибо они пребывали и постоянном страхе друг перед другом, ни досугом, ибо им надо было все время наблюдать друг за другом. Наконец, когда война объединила многие из этих мелких греческих городов в несколько более крупных государств, тогда семь человек из разных частей Греции стали пользоваться репутацией мудрых: некоторые – за их моральные и политические изречения, а другие – за их знакомство с наукой халдеев и египтян, а именно с астрономией и геометрией. Но и тогда мы еще ничего не слышим о философских школах.

О философских школах афинян. После того как афиняне победой над персидскими полчищами приобрели господство на море и тем самым над всеми островами и приморскими городами архипелага как в Азии, так и в Европе и разбогатели, те, кто не имел никакого дела ни дома, ни в чужих краях, могли проводить время лишь в том, чтобы (по словам апостола Луки: Деян. 17, 21) говорить или слушать что-нибудь новое или публично преподавать философию городскому юношеству. Каждый учитель избирал себе определенное место для этой цели. Платон избрал известные аллеи общественного пользования, названные Академией по имени некоего Академа, Аристотель – аллеи храма Пана, названные лицеем, другие избрали Стою, крытую галерею, куда купцы свозили свои товары, а иные – другие места, где они могли застать слушателей из городской молодежи. То же самое делал Карнеад в Риме, когда он был там послом, что побудило Катона¹¹ посоветовать сенату поскорее выпроводить его из Рима из боязни его деморализующего влияния на нравственность молодых [c.509] людей, которые охотно слушали интересные, как им казалось, беседы.

Этим было обусловлено то обстоятельство, что место, где кто-нибудь из них учил и спорил, называлось школой, что по-гречески означает “досуг”, и сами их беседы назывались diatribae, т.е. времяпрепровождением. Точно так же и сами философы назывались в соответствии со своим направлением, а некоторые из них – по имени своих школ. Так, например, последователи Платона назывались академиками, последователи учения Аристотеля – перипатетиками – от прогулок, во время которых он учил, а ученики Зенона назывались стоиками – от Стои, точно так, как если бы мы стали называть людей, собирающихся часто для болтовни и времяпрепровождения в Морфильде, в церкви апостола Павла и на бирже, по имени этих мест.

Тем не менее люди были очень увлечены этим обычаем, и с течением времени он получил распространение по всей Европе и значительной части Африки, так что почти в каждом государстве создавались и поддерживались на государственный счет школы для лекций и диспутов.

О школах евреев. В древности, как до пришествия нашего Спасителя, так и после него, имелись также школы среди евреев, но это были школы, в которых толковался их закон. Ибо хотя эти школы назывались синагогами, т.е. собраниями народа, однако, поскольку в них каждую субботу читался, объяснялся и толковался закон, они не по характеру своему, а лишь по имени отличались от публичных школ, причем такие школы имелись не в одном Иерусалиме, а и в каждом языческом городе, где имелось еврейское население. Такая школа была в Дамаске, в которую Павел вошел в целях преследования христиан¹². Другие были в Антиохии, Икопии и Фессалониках, куда апостол Павел вошел, чтобы диспутировать. Такова была синагога либертинцев, киренейцев, александрийцев и киликийцев и евреев из Азии, т.е. школа либертинцев и евреев, бывших чужестранцами в Иерусалиме. Из этой-то школы были те, кто вступил в спор со св. Стефаном (Деян. 6, 9).

Школы греков не принесли никакой пользы. Какова, однако, была польза этих школ? Какое знание приобретаем мы в наши дни благодаря чтению книг этих философов и вызванным ими спорам? Тем, что мы имеем из геометрии, которая является матерью всех естественных наук, мы не обязаны этим школам. Платон, величайший из греческих философов, не принимал в свою школу тех, кто не был уже в той или иной мере знаком с геометрией. Были многие, [c.510] занимавшиеся этой наукой к величайшему благу человеческого рода, но нигде не упоминается о школах геометров, и не было никакого особого направления геометров, и не назывались они философами. Естественная философия (natural philosophy) тех школ была скорее фантазией, чем наукой, и излагалась она бессмысленным языком, что неизбежно для тех, кто хочет учить философию, не приобретя предварительно больших знаний в геометрии. Ибо природа действует посредством движения, пути и степени которого не могут быть исследованы без знания пропорций и свойств линий и фигур. Их моральная философия есть лишь описание их собственных страстей. Ибо правило нравственности вне гражданского государства есть естественный закон, а внутри такого государства – гражданский закон. Именно эти законы определяют, что честно и бесчестно, справедливо и несправедливо и вообще что есть добро и зло, между тем как каждая ил указанных школ провозглашает правилом добра и зла свое собственное нравится и не нравится. Последнее означает, что в вопросах морали при огромном разнообразии вкусов людей нет ничего общеобязательного и каждый может делать то, что ему лично представляется добром, а это должно вести к ниспровержению государства. Их логика, которая должна была бы быть методом рассуждения, представляет собой лишь мудрствование над словами и всякие трюки, придуманные с целью сбить с толку тех, кто мог бы разоблачить их софизмы. Одним словом, нет такой нелепости, которой не придерживались бы некоторые из древних философов, как говорит Цицерон, который сам принадлежал к этим философам. И я полагаю, что вряд ли может быть сказано что-нибудь более нелепое о естественной философии, чем то, что мы находим в так называемой аристотелевской “Метафизике”, или что-нибудь более враждебное государству, чем многое из того, что сказано в его “Политике”, или что-нибудь более невежественное, чем большая часть его “Этики”¹³.

Не принесли никакой пользы и школы евреев. Школа евреев была вначале школой закона Моисея, который завещал (Втор. 31, 10), чтобы этот закон читался перед всем народом каждый раз по прошествии семи лет, в праздник Кущей, дабы народ слушал и учился. Поэтому чтение закона каждую субботу, что вошло в обычай после плена, не должно было иметь другой цели, кроме как ознакомить народ с теми заповедями, которым он обязан был повиноваться, и объяснить ему писания пророков. Но евреи, как [c.511] это явствует из многих упреков нашего Спасителя по их адресу, исказили текст закона своими ложными комментариями и бессмысленными традициями и так мало понимали пророков, что не признали ни Христа, ни совершенных им деяний, о чем пророчествовали пророки. Таким образом, они своими лекциями и диспутами в синагогах превратили изучение своего закона в фантастический род философии относительно непостижимой природы бога и духов, в философию, составленную из философии и теологии греков, смешанной с их собственными фантазиями, почерпнутыми из наиболее темных мест Писания, которые легко было истолковать в желательном для них смысле, а также из фантастических преданий их предков.

Что такое университет. То, что теперь называется университетом, представляет собой соединение и объединение под общим управлением многих государственных школ в одном городе. Основные школы в таком университете установлены для трех профессий, т.е. католической теологии, римского права и медицины. Философии же отведена роль служанки католической теологии. А с тех пор, как в этой области установилось безраздельное господство Аристотеля, дисциплина эта перестала быть философией, природа которой не зависит от авторов, а стала аристотелизмом. Для геометрии, служащей лишь строгой истине, в университетах до самого последнего времени совсем не было места. А если кто-нибудь благодаря собственной гениальности достигал в этой науке известной степени совершенства, то его считали магом, а его искусство – чем-то бесовским.

Заблуждения, вошедшие в религию из аристотелевской метафизики. Чтобы перейти теперь к отдельным разделам пустой философии (vain philosophy), утвердившейся в университетах и перешедшей в церковь отчасти под влиянием Аристотеля, а отчасти вследствие умственной слепоты, я прежде всего рассмотрю их принципы. Имеется определенная Philosophia Prima, от которой должна зависеть всякая другая философия и задача которой состоит главным образом в правильном ограничении значений таких названий или имен, которые из всех других являются наиболее универсальными. Такие ограничения имеют своей задачей способствовать избежанию двусмысленности в рассуждении и обычно называются определениями. Таковы, например, определения тела, времени, места, материи, формы, сущности, субъекта, субстанции, акциденции, силы, действия, конечного, бесконечного, количества, качества, [c.512] движения, деятельности, страсти и многих других слов, необходимых для объяснения человеческих понятий относительно природы тел и их производства. Объяснение, т.е. установление смысла, этих и подобных терминов называется обычно у схоластов метафизикой, ибо именно так называлась эта часть философии Аристотеля. Однако школы придают этому слову иной смысл, чем оно имеет у Аристотеля. У Аристотеля под этим названием разумеются книги, написанные или помещенные после его естественной философии; схоласты же понимают под этим словом книги о сверхъестественной философии, ибо слово “метафизика” может иметь и тот и другой смысл. И в самом деле, то, что написано в “Метафизике”, в большей своей части настолько далеко от вразумительности и настолько идет вразрез с естественным разумом, что всякий, кто полагает, что под этим скрывается какое-нибудь содержание, должен считать это содержание чем-то сверхъестественными.

Заблуждения относительно абстрактных сущностей. Метафизика, которая в сочетании с Писанием образует школьную теологию, говорит нам, что существуют в мире определенные сущности, отделенные от тел, которые она называет абстрактными сущностями и субстанциональными формами. Для истолкования этого жаргона требуется нечто большее, чем обычное внимание. Я извиняюсь поэтому перед теми, кто не привык к такого рода рассуждениям, за то, что я приспособляюсь к лицам, питающим к подобным рассуждениям живой интерес. Мир (world) – понимая под этим не одно только земное, благодаря чему любящие это земное называются мирскими людьми, но универсум, т.е. массу всего существующего, – телесен, иначе говоря, является телом и имеет измерения величины, называемые длиной, шириной и глубиной. Всякая часть тела является точно так же телом и имеет те же измерения, и, следовательно, телом является всякая часть универсума, а то, что не есть тело, не является частью универсума. Универсум есть все, поэтому то, что не является его частью, есть ничто и, следовательно, нигде не существует. Но отсюда не следует, что духи ничто, ибо они имеют измерения и являются поэтому реальными телами, хотя в обиходной речи имя “тело” дается лишь видимым и ощутимым телам, т.е. таким, которые являются в некоторой степени непрозрачными. А что касается духов, то люди их обыкновенно называют бестелесными, что является более почетным именем и может быть более благочестиво применено к самому Богу, к которому мы применяем известные [c.513] атрибуты не для того, чтобы характеризовать ими его природу, которая непостижима, а чтобы выразить нашу волю почитать его.

Чтобы понять, на чем основано утверждение теологов, что существуют абстрактные сущности или субстанциальные формы, мы должны рассмотреть, что, собственно, эти слова обозначают. Слова служат для того, чтобы регистрировать для нас самих и сообщать другим наши мысли и представления. Из этих слов некоторые суть имена представляемых вещей, как, например, названия всех родов тел, действующих на наши чувства и оставляющих отпечаток в нашем представлении; другие суть имена самих представлений, т.е. тех идей, или умственных образов, которые вызывают у нас видимые или вспоминаемые нами предметы. Иные суть имена имен или различных форм речи; так, универсальное, множественное, единственное – имена имен, а определение, утверждение, отрицание, истина, ложь, силлогизм, вопрос, обещание, соглашение – имена определенных форм речи. Четвертые служат для обозначения того, что одно имя вытекает из другого или, наоборот, что они взаимно исключают друг друга. Так, например, когда кто-либо утверждает, что человек есть тело, он этим утверждает, что имя “тело” есть необходимое следствие имени “человек”, так как и то и другое имя суть лишь различные названия одного и того же объекта, именно человека. Эта логическая связь между указанными двумя именами обозначается связкой “есть”. И подобно тому как мы употребляем глагол “есть”, латиняне употребляют глагол est, а греки έστι во всех его формах. Я не могу сказать, имеют ли все другие нации мира в их языках слово, соответствующее указанным глаголам, но я уверен, что они в этом не обязательно нуждаются, ибо расстановка рядом двух имен может служить для обозначения их логической связи, если это общепринято (ибо силу словам придает обычай), так же хорошо, как и глаголы “есть”, или “быть”, или “суть” и подобные.

И если бы оказалось, что имеется такой язык, в котором отсутствует глагол, соответствующий глаголу est, или “есть”, или “быть”, то люди, пользующиеся таким языком, были бы, однако, не менее способны делать умозаключения, выводить следствия и рассуждать обо всем, чем это делали греки и латиняне. Однако что стало бы тогда с такими наиболее часто употребляемыми терминами, как сущность, существенное, существо, которые произведены от указанных глаголов, и со многими другими словами, зависящими [c.514] от вышеупомянутых терминов? Эти термины являются поэтому не именами существующих предметов, а лишь знаками, при помощи которых мы обозначаем, что мы постигаем логическую связь между одним именем или атрибутом и другим. Так, например, когда мы говорим: человек есть одушевленное тело, мы это понимаем не так, что человек есть одно, одушевленное тело – нечто другое, а есть, или бытие, – нечто третье, а понимаем это так, что человек и одушевленное тело одно и то же, ибо последовательность двух предложений: Если он человек, то он одушевленное тело – есть истинная последовательность, обозначенная словом есть. Поэтому быть телом, гулять, быть говорящим, жить, видеть и подобные неопределенные формы глаголов, точно так же телесность, гуляние, говорение, жизнь, зрение и другие отглагольные существительные, обозначающие то же самое, не являются именами чего-либо существующего, как я уже более подробно рассмотрел это в другом мосте.

Но к чему такие тонкости, спросит, пожалуй, кто-нибудь, в таком сочинении, в котором я исследую лишь то, что относится к учению об управлении и повиновении? А для того, чтобы люди не позволяли больше злоупотреблять собой тем, кто этим учением о независимых сущностях, построенным на пустой философии Аристотеля, т.е. бессодержательными словами, стал бы отпугивать их от повиновения законам своей страны, подобно тому как люди отпугивают птиц от зерна фуфайкой, шапкой или кривой палкой. Ибо именно на этом основании они говорят об умершем и похороненном человеке, что его душа (т.е. его жизнь), отделенная от тела, может бродить и быть замеченной ночью между гробами. На этом же основании они говорят, что фигура, цвет и вкус куска хлеба имеют бытие там, где нет никакого хлеба. И на таком же основании они утверждают, что вера, мудрость и другие добродетели могут быть иногда влиты, а иногда вдунуты в человека с неба, как будто добродетельные люди и их добродетели могут быть отделены друг от друга. На этом основании они утверждают еще многое другое, что служит к уменьшению зависимости подданных от верховной власти их страны. Ибо кто будет делать усилие повиноваться законам, если он ожидает, что повиновение будет в него влито или вдунуто? Или кто не будет повиноваться священнику, умеющему изображать Бога, скорее, чем своему суверену, нет, даже скорее, чем самому Богу? Или кто из тех, кто боится привидений, не будет чувствовать большого уважения к тем, кто [c.515] умеет делать святую воду, которая прогоняет эти привидения от него? Сказанное служит достаточным примером ошибок, внесенных в церковь сущностями Аристотеля, который, может быть, понимал всю ложность своей философии и писал ее как нечто согласующееся с греческой религией и подкрепляющее последнюю, так как опасался, что его может постигнуть судьба Сократа¹⁴.

Впав раз в эту ошибку относительно самостоятельных сущностей, метафизики и теологи были втянуты во многие другие вытекающие из нее нелепости. Желая, чтобы эти формы были реальны, они вынуждены указать им некоторое место. Но так как они считают их бестелесными, без всякого измерения, присущего пространственной величине, а все люди знают, что место измеряемо и может быть заполнено только чем-либо телесным, они вынуждены для поддержания своей репутации прибегать к словесному различению, говоря, что эти сущности на самом деле нигде не бывают circumsctiptive, а лишь definitive, каковые термины являются в данном случае словами, не имеющими никакого смысла, а их латинская форма лишь скрывает их внутреннюю пустоту. Ибо всякое ограничение какого-нибудь предмета есть лишь ограничение, или определение, его места. Оба термина обозначают, таким образом, одно и то же. И в частности, что касается сущности человека, являющейся, как они говорят, его душой, то они утверждают, что она целиком находится в его мизинце и во всякой другой части его тела, как бы мала она ни была, и тем не менее во всем теле имеется не больше души, чем в каждой из этих частей. Может ли кто-нибудь думать, что можно угодить Богу такой бессмыслицей? И тем не менее во все это необходимо верить тем, кто желает верить в существование бестелесной души независимо от тела.

А когда им приходится держать ответ на вопрос, каким образом бестелесная субстанция может испытывать боль и быть пытаема огнем ада или чистилища, то они могут ответить лишь, что не дано нам знать, как огонь может сжигать души.

Кроме того, так как движение есть перемена места, а бестелесные субстанции не способны занимать места, то сторонники указанного учения бессильны показать нам, как души могут уходить отсюда без тела на небо, в ад, в чистилище и как привидения людей (и я могу прибавить – их платье, в котором привидения появляются) могут бродить ночью по церквам, кладбищам и другим местам погребения. И я себе не представляю, что они могут [c.516] ответить нам на это, разве только скажут, что привидения людей бродят definitive, а не circumscriptive или что они бродят духовно, но не земно, ибо такие отменные различения одинаково применимы при любой трудности.

Nunc-stans. Что касается смысла слова “вечность”, то указанные метафизики и теологи не хотят понимать его как бесконечную последовательность времени, ибо тогда они не были бы способны объяснить, каким образом воля Бога и предопределение будущего не предшествовали его предвидению, подобно тому как действующая причина предшествует следствию или как действующий предшествует действию; точно так же они не могли бы указать основания многих других их смелых взглядов относительно непостижимой природы Бога. Но они хотят учить нас, что вечность есть застывшее теперь – nunc-stans, как называют его схоласты, и этот термин как для нас самих, так и для кого-либо другого не более понятен, чем если бы они обозначали бесконечность пространства словом hic-stans¹⁵.

Одно тело во многих местах и множество тел в одном месте одновременно. А так как, когда люди мысленно делят тело, они считают его части, а считая эти части, они считают также части заполняемого телом пространства, то, разделив тело на много частей, мы не можем не представлять себе соответствующих им многих мест; при этом мы не можем себе представить, чтобы этих частей было больше или меньше, чем соответствующих им мест. Однако теологи хотят нас уверить, что благодаря всемогуществу Бога одно тело может в одно и то же время быть в разных местах и многие тела в одно и то же время – в одном месте, как если бы было признанием всемогущества Бога сказать, что то, что есть, не существует, а того, что было, не было. Итак, мы указали лишь малую часть тех несообразностей, которые вынуждены утверждать теологи, благодаря тому что они ведут философские споры о непостижимой природе Бога, вместо того чтобы поклоняться ей, не понимая, что атрибуты, которые мы приписываем Богу, не могут обозначить то, что Он есть, а должны лишь обозначить наше желание почитать Его наилучшими наименованиями, какие только мы способны придумать. Те же, кто осмеливается при помощи этих атрибутов почитания рассуждать о природе Бога, теряют свой разум уже при самой первой попытке и впадают из одной несообразности в другую без конца и числа, подобно тому как человек, не знакомый с придворными церемониями, явившись к лицу более высокопоставленному, чем те, с кем он до того имел дело, [c.517] и споткнувшись при входе, при усилии удержаться от падения роняет свой плащ, а при усилии поднять свой плащ роняет свою шапку и одной неловкостью за другой обнаруживает свою растерянность и невоспитанность.

Бессмыслица в натурфилософии, как, например, утверждение, что сила тяготения (gravity) есть причина тяжести (heaviness). Что же касается физики, т.е. науки о подчиненных и вторичных причинах всех естественных явлений, то в этом отношении схоласты не дают ничего, кроме пустых слов. Если вы желаете знать, почему известного рода тела падают по своей природе на землю, тогда как другие подымаются, то схоласты, основываясь на Аристотеле, скажут вам, что тела, падающие вниз, обладают тяжестью и что именно эта тяжесть заставляет их падать вниз. Если же вы спросите их, что они понимают под тяжестью, то они определят ее как стремление к центру земли. Выходит, таким образом, что причиной падения тел является стремление быть внизу, – сказать так – все равно что сказать, будто тела падают и подымаются, потому что они так делают. Или они вам скажут, что центр земли есть место покоя и сохранения тяжелых вещей и поэтому тяжелые тела стремятся туда. Как будто бы камни и металлы подобно людям имеют желание и могут наметить место, где бы им хотелось быть, или будто эти тела в отличие от людей любят покой, или будто кусок стекла чувствует себя в окне менее удобно, чем после падения на улицу.

Величина вложена в тело уже после того, как оно было сделано. Если вы желаете знать, почему то же тело кажется иной раз больше, чем в другое время, между тем как мы ничего не прибавили к нему, то схоласты скажут, что, когда тело кажется меньшим, оно сгущено, а когда оно кажется большим, оно разрежено. Если же спросите, что значит сгущено и разрежено, они вам ответят, что тело сгущено, когда та же самая материя имеет меньшую величину, чем раньше, а разрежено, когда она имеет большую величину. Как будто может существовать материя, не имеющая определенной величины, в то время как величина есть не что иное, как определение материи, т.е. тела, – определение, в силу которого мы говорим, что одно тело настолько-то больше или меньше другого тела. Или как будто бы тела были сделаны без всякой величины, и лишь затем была вложена в них большая или меньшая величина соответственно тому, предполагалось ли сделать их более плотными.

Влитие душ. О причине наличия души в человеке [c.518] схоласты говорят: creatur infundendo и creando infunditur, т.е. душа была сотворена тем, что была влита, и была влита сотворением.

Вездесущность привидений. Причиной наших внешних чувств они считают вездесущность образов (species), т.е. видимых призраков (apparition), причем призрак для глаза есть зрение, для уха – слух, для нёба – вкус, для ноздрей – обоняние, для остальной части тела – осязание.

Воля и ее причина. Как на причину воли совершать какое-нибудь действие, т.е. как на причину того, что называется volitio, они указывают на дарование, т.е. на общую способность человека желать иногда одно, а иногда – другое, т.е. на то, что называется voluntas. Этим они превращают способность к действию в причину действия, что так же бессмысленно, как если бы кто-нибудь объявил причиной добрых и злых деяний людей способность людей совершать их.

Незнание скрытых причин. И во многих случаях они ставят как причину естественных явлений свое собственное незнание, только прикрытое другими словами. Так, например, когда они объявляют судьбу [fortune] причиной случайных явлений, т.е. явлений, причины которых они не знают, или когда они приписывают многие действия скрытым качествам, т.е. качествам, не известным им и поэтому также (как они убеждены) никому другому, или симпатии, антипатии – действию двух противоположных качеств, специфическим качествам и другим подобным терминам, не обозначающим ни деятеля, производящего данные действия, ни операции, при помощи которой они были произведены.

Если такие метафизика и физика, как эти, не являются пустой философией, то пустой философии вообще никогда не было и незачем было апостолу Павлу предостерегать нас против таковой.

Одни нелепости ведут за собой другие. А что касается моральной и гражданской философии схоластов, то в ней имеются те же, если не еще большие, нелепости. Если человек совершает противозаконное действие, т.е. действие, противное законам, то схоласты говорят, что Бог – первая причина закона, а также первая причина этого и всех других действий, но он не причина противозаконности действия, заключающейся в несоответствии закону. Это пустая философия. С таким же основанием можно было бы сказать, что один человек делает как прямую, так и кривую [c.519] линию, а другой человек делает их несоответствие. Такова философия людей, которые выводят заключения, прежде чем познают их предпосылки, которые претендуют на понимание непостижимого и из атрибутов, выражающих почитание, выводят атрибуты, характеризующие природу почитаемого существа, как это было сделано для поддержания учения о свободе воли, т.е. воли человека, не подчиненного воле Бога.

Личные влечения кладутся в основу правил общественного блага. Аристотель и другие языческие философы делают критерием добра и зла влечения людей. И это совершенно правильно, пока мы предполагаем людей живущими в состоянии, при котором каждый управляется своим собственным законом. Ибо в том состоянии, когда люди не имеют других законов, кроме своих собственных влечений, не может быть общего правила относительно добрых и злых деяний. Однако в государстве такое мерило неправильно. Ибо здесь мерилом служит не влечение частных лиц, а закон, являющийся волей и стремлением государства. Тем не менее это учение еще господствует в практике, и люди судят о честности и бесчестности действий, как своих собственных, так и других людей, а также и самого государства, руководствуясь собственными страстями, и всякий называет честным и бесчестным лишь то, что ему таковым кажется, совершенно не сообразуясь при этом с государственным законом. Исключение представляют в этом отношении лишь монахи и чернецы, обязанные в силу своего обета тем простым повиновением по отношению к своему настоятелю, к которому всякий подданный должен считать себя обязанным в силу естественного закона по отношению к гражданскому суверену. Это частное мерило добра является не только несостоятельным, но и гибельным для государства учением.

Утверждение о том, что законный брак противоречит целомудрию. Несостоятельная и ложная философия состоит также в утверждении, что брак противоречит целомудрию или воздержанию и, следовательно, является моральным пороком, как это делают те, кто из соображений целомудрия и воздержания устанавливает для духовенства безбрачие. Защитники безбрачия признают, что оно не более как установление церкви, требующей от духовного сана, обслуживающего постоянно алтарь и таинство святого причащения, постоянного воздержания от женщин под именем постоянного целомудрия, воздержания и чистоты. Поэтому они называют законное сожительство с женщинами [c.520] отсутствием целомудрия и воздержания и, таким образом, считают брак грехом или по крайней мере настолько нечистой вещью, что он делает человека непригодным для алтаря. Если закон о безбрачии духовенства был издан потому, что сожительство с женщинами есть невоздержание и нарушение целомудрия, тогда всякий брак является пороком. Если же он издан потому, что сожительство с женщиной есть нечто слишком нечистое для человека, посвятившего себя Богу, то еще более недостойными быть священниками должны были бы сделать людей другие естественные, необходимые и ежедневно отправляемые функции, так как последние еще более нечистые.

Невероятно, однако, чтобы провозглашение безбрачия для духовенства имело своим основанием лишь морально-философскую ошибку. Точно так же не является основанием этого провозглашения предпочтение холостой жизни брачному состоянию но примеру апостола Павла, который благодаря своей мудрости понимал, насколько неудобно было, чтобы в ту эпоху гонений на христиан люди, являвшиеся проповедниками Евангелия и вынужденные кочевать из страны в страну, были обременены заботами о жене и детях. Основанием указанного запрещения было, скорее, намерение пап и позднейших священников сделать себя духовенством, т.е. наследниками Царства Божиего в этом мире. А для этого необходимо было лишить духовенство права жениться, так как наш Спаситель говорит, что по наступлении Его Царства дети Божии не будут ни жениться, ни выходить замуж, а будут как ангелы на небесах, т.е. будут жить духовно. А так как священники присвоили себе имя духовенства, разрешить им обладание женщинами, когда в этом не было никакой нужды, было бы несообразно.

Утверждение, что все формы правления, кроме народного, являются тиранией. От политической философии Аристотеля схоласты позаимствовали и тот взгляд, согласно которому они считают тиранией все формы государства, за исключением народного, каким было в то время государство Афины. Всех царей они называют тиранами, а аристократию тридцати правителей, поставленных покорившими Афины лакедемонянами, – правлением тридцати тиранов. Состояние народа под властью демократии они называют свободой. Слово “тиран” означало первоначально лишь “монарх”. Впоследствии же, когда эта форма правления была упразднена в большей части Греции, слово “тиран” стало обозначать не только то, что оно обозначало [c.521] раньше, но вместе с этим также и ту ненависть, которую народные государства питали к указанному образу правления, подобно тому как имя царя стало одиозным в Риме после свержения царей, ибо все люди, естественно, вкладывают элемент хулы в атрибут, который по злобе приписывается ими большому врагу. А если эти же люди бывают недовольны теми, кто правит при демократии или аристократии, то им не приходится искать бранных слов и они охотно называют одну форму анархией, другую – олигархией, или тиранией кучки. А недовольны в этих случаях люди лишь тем, что ими управляют не так, как каждый из них хотел бы для себя, а так, как это считает нужным представитель государства, будь то один человек или собрание людей, иными словами, люди недовольны тем, что верховная власть управляет ими по своему произволу, за что они дают своим верховным правителям всякие бранные названия, не понимая никогда (а если понимают, то разве лишь короткое время после гражданской войны), что без такого произвола правительства гражданская война необходимо становится перманентным состоянием и что люди и оружие, а не слова и обещания придают законам силу и влияние.

Что управляют не люди, но законы. Поэтому второй ошибкой “Политики” Аристотеля является положение, что в хорошо организованном государстве должны управлять не люди, а законы. Ибо даже человек, не умеющий ни читать, ни писать, если только он в здравом рассудке и твердой памяти, понимает, что он управляется теми, кого он боится и кто может убить или так или иначе наказать его в случае неповиновения им. Ибо верит ли кто-нибудь, что его могут наказать законы, т.е. слова и бумага, без помощи рук и меча людей? И эта ошибка принадлежит к числу гибельных. Ибо такие ошибки побуждают людей каждый раз, когда они недовольны своими правителями, соединиться с теми, кто называет этих правителей тиранами и считает законным поднять против своих правителей восстание. Тем не менее такие ошибки часто одобряются духовенством с амвона.

Утверждение, что законы превыше совести. Имеется еще другая ошибка в гражданской философии схоластов (которую они уже не позаимствовали ни у Аристотеля, ни у Цицерона, ни у кого-либо другого из язычников), а именно стремление распространить влияние закона, являющегося правилом для действий, на мысли и совесть людей, доискиваясь и допытываясь того, что люди думают в глубине [c.522] души, несмотря на полное соответствие их речей и действий закону. В силу этого люди или подвергаются наказанию, говоря правду о своих мыслях, или из боязни наказания вынуждены говорить неправду. Верно, конечно, что гражданское должностное лицо, намереваясь поручить кому-нибудь дело преподавания, может спросить его, взял ли бы он на себя проповедовать такие-то и такие-то учения, и в случае его отрицательного ответа может отказаться от своего поручения. Но заставлять людей, не совершивших незаконных действий, обвинять себя за мысли – значит противоречить естественному закону. Это особенно нелепо со стороны тех, кто учит, что человек, умерший с ложным взглядом на какой-нибудь догмат христианской веры, будет осужден на вечные и величайшие мучения. Ибо всякого, кто знает, что ошибка грозит ему большой опасностью, собственная забота о себе заставит рисковать своей душой скорее из-за своего собственного суждении, чем из-за суждения кого-либо, кто равнодушен к его осуждению.

Частное толкование закона. Предположение, что частное лицо может толковать закон по внушению собственного духа, не имея на то полномочий государства, т.е. разрешения представителя государства, – другая ошибка в политике. Однако эта ошибка не позаимствована ни у Аристотеля, ни у кого-либо из других языческих философов. Ибо никто из этих философов не отрицает, что право создания законов содержит в себе также право толковать их, когда это требуется. И разве во всех тех местах, где Писание стало законом, оно не сделано таковым властью государства и не является, следовательно, частью гражданского закона?

Покушение на прерогативы государства имеет место и тогда, когда кто-нибудь, помимо суверена, ограничивает кого-либо в отношении какого-нибудь права, в котором государство его не ограничивает, как это делают те, кто присваивает право проповедовать Евангелие определенному сословию там, где закон предоставляет это право всякому человеку. Если государство разрешает, т.е. не запрещает мне учить и проповедовать, то никто не может мне этого запретить. Если я, будучи христианином, но не являясь членом какого-нибудь ордена, очутился бы среди идолопоклонников Америки, то разве я считал бы грехом проповедовать христианство, не дожидаясь соответствующего предписания из Рима? Или, проповедуя, не должен ли я разрешить их сомнения и истолковать им Писание, т.е. не должен ли я их учить? На это, так же как и насчет [c.523] совершения для них таинств, могут, конечно, возразить, что необходимость в указанном случае имеет силу полномочий. И это верно. Однако верно также и то, что если какие-нибудь запрещенные законом деяния должны быть разрешены, если этого требует необходимость, то на совершение тех же действий, если они не запрещены законом, не требуется вообще никакого разрешения. Поэтому отрицать право на исполнение указанных функций за лицами, которых гражданский суверен не лишил этого права, – значит лишать эти лица их законной свободы и нарушать прерогативы гражданского государства.

Язык ученых-богословов. Можно было бы привести еще больше примеров несостоятельной философии, внесенной в религию учеными-теологами, однако другие люди могут, если это им угодно, сами рассмотреть их. К сказанному я хочу только прибавить, что все сочинения ученых-теологов представляют собой не что иное, как бессмысленный набор нелепых и варварских слов или слов, употребленных в ином смысле, чем тот, в котором они обычно употребляются в латинском языке, т.е. в котором их употребили бы Цицерон, Варрон¹⁶ и грамматики Древнего Рима. Если кто-нибудь хочет убедиться в правильности этого моего утверждения, то пусть он (как я уже сказал раньше) посмотрит, сможет ли он перевести сочинение какого-нибудь ученого-теолога на один из современных языков, например на французский или английский. Ибо то, что не может быть сделано вразумительным на большинстве из этих языков, невразумительно и по-латыни. И хотя этот несуразный язык сам по себе еще не свидетельствует о ложности их философии, однако он обладает качеством не только скрывать истину, но и побуждать людей думать, что они эту истину имеют, и отказаться от дальнейшего исследования.

Заблуждения, проистекающие из традиции. Наконец, что касается ошибок, внесенных в религию ложной или недостоверной историей, то что представляют собой все легенды о вымышленных чудесах, совершенных будто бы святыми, и все истории о явлениях и привидениях, на которые ссылаются теологи римской церкви, чтобы оправдать свои учения об аде и чистилище, о заклинании духов и другие учения, для которых нет никакого основания ни в разуме, нив Писании, а также все те традиции, которые они называют неписаным словом Божьим, – что все это представляет собой, если не бабушкины сказки? И хотя кое-какие из этих историй можно найти в сочинениях древних отцов церкви, однако они были людьми, которые [c.524] легко могли поверить ложным сообщениям. И ссылка на их мнения в доказательство истинности того, чему они верили, имеет обратное действие, ибо, показывая их легковерие, эти мнения в глазах тех, кто (согласно совету апостола Иоанна в 1-м послании 4, 1) испытывает духов, умаляют свидетельство в отношении всего, что касается власти римской церкви (злоупотребления которой они не подозревали, или оно было для них выгодно). Такому легковерию обычно более всего подвержены наиболее искренние люди, не обладающие большими знаниями в отношении естественных причин (каковыми были отцы церкви), ибо хорошие люди, естественно, менее всего подозревают кого-либо в мошенничестве. Папе Григорию и святому Бернарду будто бы явились привидения, сообщившие, что они находятся в чистилище, и подобное произошло будто бы с нашим Бедой¹⁷. Однако мы это знаем, как мне кажется, из сообщений других людей. Но если укапанные лица или кто-либо иной рассказывают такие истории, в которых они якобы сами удостоверились, они этим ни в какой мере не подтверждают истинности таких пустых сообщений, а разоблачают лишь собственную слабость или свое мошенничество.

Подавление разума. К распространению ложной философии надо прибавить вытеснение истинной такими людьми, которые ни в силу законных полномочий, ни в силу достаточных знаний не являются компетентными судьями в отношении истины. Наше мореходство делает очевидным и люди науки признают, что имеются антиподы, и с каждым днем становится все яснее, что годы и дни определяются движениями Земли. Тем не менее люди, лишь предположившие в своих сочинениях подобные учения с целью доказать их или опровергнуть, были за это наказаны церковными властями. На каком основании? Потому ли, что эти мнения противоречат истинной религии? Но этого не может быть, если они истинны. Пусть поэтому их истина будет сначала испытана компетентными судьями или опровергнута утверждающими обратное. Потому ли, что они противоречат установленной религии? Но тогда пусть они будут запрещены законами тех, кому проповедники этих учений подвластны, т.е. гражданскими законами. Ибо за неповиновение могут быть наказаны те, кто против законов учит даже истинной философии. Потому ли, что они ведут к ниспровержению государственного строя, поощряя восстание и бунты? Но тогда пусть они будут пресечены и их учителя наказаны властью того, кому вверена забота об общественном спокойствии, т.е. гражданской властью. Ибо [c.525] все, что церковные власти там, где они подвластны государству, предпринимают по собственному праву, хотя бы они называли это правом Бога, есть незаконное действие. [c.526]

¹⁰ Здесь Гоббс некорректно отождествляет религиозно-мифологическую мысль Востока с философской, возникшей в Древней Греции. Гимнософисты – букв. “голые мудрецы”, так древнегреческие авторы называли индийских брахманов (жрецов). – 509. [c.638]
Вернуться к тексту

¹¹ Карнеад из Кирены (214–129 до н.э.) – древнегреческий философ, глава платоновской Академии и основатель Новой (3-й) Академии. Склонялся к умеренному скептицизму (воцарившемуся уже в Средней Академии). В 156/155 г. до н.э. возглавил группы философов в Риме, куда впервые принес идеи древнегреческой философии. Катон Старший Марк Порций (234–149 до н.э.) – влиятельный римский политик того времени, известный как “цензор нравов”, потребовал удаления греческих философов из Рима. – 509. [c.638]
Вернуться к тексту

¹² Апостол Павел до своего обращения в христианство (когда он носил еврейское имя Савл – см. с. 405) был фарисеем и злейшим гонителем христиан. – 510. [c.638]
Вернуться к тексту

¹³ Давая расширительное толкование высказыванию Цицерона (см. прим. 13 к с. 33), Гоббс критически оценивает идеи главных аристотелевских произведений. Основная причина этого – в господстве схоластизи-рованного аристотелизма в английских и вообще в европейских университетах. Сам Гоббс несколько ниже (в конце параграфа “Заблуждения, вошедшие в религию из аристотелевской метафизики”) констатирует различие между тем, что сам Аристотель называл “первой философией”, и тем, что стало именоваться “метафизикой”, особенно у схоластов (см. вступит, статью в т. 1 наст. изд.). – 511. [c.638]
Вернуться к тексту

¹⁴ Увлекшись своей борьбой со схоластизированной теологией и религией, Гоббс соответственно пытается истолковать и принципы философии Аристотеля, которые, по его мнению, были ориентированы на древнегреческую религию своего времени. Это, конечно, не соответствует действительности. Основанием для такого рода интерпретации Гоббса, возможно, послужили слова Аристотеля, сказанные им, когда он спешно покидал Афины в 322 г. до н.э. (после смерти Александра Македонского, сторонником которого его считали в Афинах): Аристотель заявил, что не хочет, чтобы здесь еще раз совершилось преступление против философии, намекая на осуждение в 399 г. Сократа. Одно из главных обвинений, выдвинутых против первого афинского философа его политическими врагами, было обвинение в том, что он отрицает богов, признаваемых в Афинах, и вводит новых. Хотя Сократ и опроверг это обвинение, он тем не менее был приговорен к смерти. – 516. [c.638]
Вернуться к тексту

¹⁵ Застывшее здесь (лат.). – 517. [c.639]
Вернуться к тексту

¹⁶ Варрон Марк Теренций (116–27 до н.э.) – римский поэт и ученый-энциклопедист, создавший множество трудов на самые различные темы. – 524. [c.639]
Вернуться к тексту

¹⁷ Вероятно, имеется в виду папа Григорий I (см. прим. 34 к с. 448). Святой Бернард – Бернард (Бернар) Клервоский (1090–1153) – крупнейший средневековый западноевропейский (французский) философствовавший мистик, церковный и политический деятель. Беда Достопочтенный (672/673 – ок. 735) – видный англосаксонский ученый-монах, летописец и историк. – 525. [c.639]
Вернуться к тексту

	предыдущая		следующая
		оглавление