Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		оглавление

В предыдущей части книги я описал существующие институты, сделал обзор имеющихся законов, описал современные общественно-политические структуры Соединенных Штатов Америки.

Но надо всем этим – и над институтами, и над общественно-политическими структурами – есть верховная власть, это – власть народа, которая их разрушает или изменяет по своему усмотрению.

Далее я хочу показать, как эта власть, господствующая над законами, осуществляется; какие страсти и инстинкты движут ею; какие тайные пружины побуждают ее к действию, тормозят или направляют ее непреодолимое развитие; каковы последствия всемогущества такой формы власти и какое ей уготовано будущее.

В Америке народ сам выбирает тех, кто создает законы, и тех, кто их исполняет; он же избирает суд присяжных, который наказывает нарушителей закона. Все государственные институты не только формируются, но и функционируют на демократических принципах. Так, народ прямым голосованием избирает своих представителей в органы власти и делает это, как правило, ежегодно, чтобы его избранники находились в более полной зависимости от народа. Все это подтверждает, что именно народ управляет страной. И хотя государственное правление имеет представительную форму, нет сомнения, что в повседневном управлении обществом беспрепятственно проявляются мнения, предрассудки, интересы и даже страсти народа.

В Соединенных Штатах, как во всякой стране, где существует народовластие, страной от имени народа управляет большинство.

Это большинство состоит главным образом из добропорядочных граждан, которые либо по природе своей, либо в силу своих интересов искренне желают блага стране. Именно они постоянно привлекают к себе внимание существующих в стране партий, которые стремятся или вовлечь их в свои ряды, или же опереться на них. [с. 143]

Прежде всего я считаю необходимым определить основное различие между партиями.

Есть страны, занимающие столь обширную территорию, что их народонаселение, хотя и находится под единым суверенитетом, не едино по своим интересам, отсюда и постоянные разногласия между отдельными его группами. Эти группы населения еще не образуют партий в прямом смысле слова, это скорее разные народы. И если вспыхивает гражданская война, то это конфликт между соперничающими народами, а не борьба между политическими группировками.

Когда же граждан страны разъединяют разные взгляды на проблемы, интересующие в равной степени все регионы страны, такие, как, например, общие принципы государственного правления, тогда и рождаются группировки, которые я называю собственно партиями.

Партии – это зло, свойственное демократическому правлению, однако характер их в разные периоды неодинаков, и в основе их деятельности лежат различные побуждения.

Бывают времена, когда народы переживают такие глубокие потрясения, что приходят к мысли о необходимости коренных преобразований политического устройства общества. Бывают и такие периоды, когда недовольство существующими порядками охватывает все слои населения и общественное устройство терпит крах. Именно тогда происходят великие революции и возникают великие партии.

Периоды разрухи и нищеты сменяются временами равновесия, в течение которых общество живет относительно спокойно. Но, по правде говоря, это лишь кажущееся спокойствие; ход времени не прекращается ни для целых народов, ни для отдельных людей; и те и другие неуклонно движутся в неведомое им будущее. И если нам кажется, что они стоят на месте, то лишь потому, что мы не замечаем их движения. Тем, кто бежит, идущие шагом кажутся неподвижными.

Так или иначе, бывают эпохи, когда изменения в политической структуре и общественном устройстве происходят столь медленно и незаметно, что кажется, будто общество достигло предела в своем развитии; в такие периоды люди не заглядывают далеко в будущее, им представляется, что основы общества незыблемы.

Наступает время интриг и малых партий.

Партии, которые я называю великими, характеризует приверженность принципам в большей степени, нежели забота о том, к чему может привести следование этим принципам; теория, обобщения интересуют их больше, чем практика, частные случаи; их волнуют глобальные идеи, а не конкретные люди. По сравнению с другими партиями великие партии, как правило, демонстрируют более благородные устремления, более твердые убеждения, их действия более откровенны и решительны. В деятельности этих партий частные интересы, всегда играющие важнейшую роль в политической борьбе, [с. 144] искусно маскируются под общественные. Случается даже, что те, кто действует во имя этих частных интересов, сами не осознают этого.

У малых партий, напротив, обычно не бывает политических убеждений. Ими не движут великие цели, и их отличительной чертой является эгоизм, открыто проявляющийся в любом их действии. За их пламенными речами скрывается расчет; они резко высказываются, но действуют робко и неуверенно. И цель, которую они ставят перед собой, и средства, которыми они пользуются для ее достижения, ничтожны. В итоге, когда на смену бурной революции приходит период спокойствия, создается впечатление, будто великие люди внезапно исчезают, а души человеческие замыкаются в себе.

Великие партии потрясают общество, малые его будоражат; первые раздирают его на части, вторые его развращают; великие партии, потрясая общество, тем самым нередко его спасают, а малые без видимой пользы сеют смуту.

В свое время в Америке были великие партии; сегодня их уже нет: эта страна стала счастливее, но не стала нравственнее.

Когда закончилась Война за независимость и появилась необходимость в новой форме правления, мнения американцев разошлись, сформировались две точки зрения. Эти точки зрения такие же древние, как сам мир, их можно обнаружить в разных формах и под разными наименованиями в любом свободном обществе. Одна часть нации хотела ограничить власть народа, другая – беспредельно расширить ее.

Борьба между этими двумя течениями никогда не доходила в Америке до ожесточения, как это случалось в других странах. Здесь взгляды и тех и других на основные вопросы совпадали. Для победы одного из них не нужно было ни разрушать старый порядок, ни изменять общественное устройство. Стремление добиться торжества своих принципов не ставило под угрозу жизни многих людей. А сами принципы касались важнейших духовных интересов, они свидетельствовали о приверженности тех, кто их защищает, равенству и независимости. Именно поэтому вокруг них разгорелась страстная борьба.

Партия, которая была за ограничение власти народа, стремилась закрепить положения своего учения в конституции Союза. Она получила название федеральной партии.

Другая партия, проявлявшая особую склонность к свободе, стала называться республиканской.

В Америке сам воздух проникнут духом демократии. Поэтому федералисты здесь всегда в меньшинстве; однако почти все великие люди, выдвинувшиеся во время Войны за независимость, оказались в рядах федералистов, и их нравственное воздействие на общество было сильным. Этому также способствовали и сложившиеся обстоятельства. Крушение первой конфедерации внушило народу страх перед анархией, и федералисты воспользовались этим кратковременным настроением, охватившим массы. В течение десяти или двенадцати лет они находились у власти и смогли осуществить на практике если не все, то часть своих принципов – дело в том, что противоположная им партия день ото дня становилась сильнее, и федералисты не осмеливались выступать против нее.

В 1801 году республиканцы наконец взяли власть в свои руки. Президентом был избран Томас Джефферсон. Имя этого очень талантливого человека было известно, он пользовался большой популярностью, и это укрепило позиции республиканцев.

Федералисты же держались не только за счет искусственных и кратковременных средств – к власти их привели мужество и способности их руководителей, а также счастливое стечение обстоятельств. Когда республиканцы в свою очередь пришли к власти, на противоположную партию словно бы обрушилось стихийное бедствие. Подавляющее большинство высказалось против нее, и она неожиданно оказалась в таком меньшинстве, что оставшиеся ее сторонники пришли в отчаяние, потеряв веру в собственные силы. С этих пор партия республиканцев, или демократов, шла от успеха к успеху и, наконец, привлекла на свою сторону все американское общество.

Федералисты, поняв, что они побеждены, что их не поддерживают, что нация отвернулась от них, разделились: одни присоединились к победителям, другие сложили свое знамя и изменили название. Прошло уже много лет с тех пор, как они перестали существовать как партия.

Приход в свое время федералистов к власти является, на мой взгляд, одним из счастливейших обстоятельств, связанных с рождением великих американских штатов. Федералисты [с. 145] сопротивлялись велению своего века, тенденциям развития своей страны. Их теории, будь они добротными или порочными, не могли быть применены целиком в том обществе, которым они хотели управлять; то, что произошло при Дхефферсоне, рано или поздно должно было случиться. При этом правительство федералистов позволило новой республике утвердиться, а затем беспрепятственно поддержать быстрое развитие тех учений, которые они отстаивали. Большая часть их принципов в конце концов была принята и стала символом их соперников, а федеральная конституция, которая существует и поныне, является вечным памятником их патриотизму и мужеству.

Итак, в настоящее время в Соединенных Штатах Америки нет крупных политических партий. Там есть много партий, которые угрожают единству Союза, но нет таких партий, которые бы выступали против современной формы государственного правления или противились бы поступательному развитию общества. Те партии, которые угрожают единству Союза, опираются не на принципы, а на материальные интересы. Именно эти интересы на территории такой обширной империи, как Штаты, и лежат в основе образования соперничающих наций, а не партий. В последнее время свидетельством тому было поведение Севера, поддержавшего ряд запретов в торговле, а Юг, напротив, взял под защиту свободу торговли, и все это произошло только потому, что Север является в основном фабричным районом, а Юг – земледельческим, система же ограничений всегда действует в пользу одного и в ущерб другому.

Крупные партии отсутствуют в Соединенных Штатах, зато там в изобилии малые партии, и общественное мнение раскалывается на бесконечное количество группировок, объединяющихся вокруг вопросов, касающихся мелочей. Невозможно представить, с каким трудом создаются партии; и в наше время это очень нелегкое дело. В Соединенных Штатах нет ненависти на почве религии, поскольку религия повсеместно уважаема и ни одна религиозная секта не считается привилегированной; нет классовой ненависти, потому что народ превыше всего и никто не посмеет бороться с ним; нет, наконец, нищих слоев населения, которые бы эксплуатировались, потому что материальный уровень страны таков, что она может предоставить всем место в своем промышленном комплексе и полную свободу трудиться согласно своему умению делать карьеру. А ведь достаточно предоставить человеку такую свободу, и он сотворит чудо. Итак, нужны очень сильные амбиции, направленные на создание новых политических партий, чтобы овладеть властью. Ведь трудно свергнуть того, в чьих руках она находится, с помощью единственного довода, что вы хотите занять его место. Таким образом, политические деятели должны употребить все свое умение на организацию партий: политический деятель в Соединенных Штатах прежде всего стремится определить свой интерес, изучить аналогичные интересы, которые могли бы составить вместе с его интересом единое целое; далее он стремится обнаружить, не существует ли случайно в мире учения или научного принципа, который можно было бы удачно использовать для новой организации, поставив в название, и который давало бы ей право на свободное существование и распространение своих идей, – нечто вроде королевской печати, которую наши отцы помещали на первой странице своих трудов, хотя она не имела к ним никакого отношения.

После этого на политической арене появляется новая сила.

Для иностранца все эти домашние ссоры американцев кажутся на первый взгляд непонятными и ребяческими, и не знаешь, жалеть ли этот народ, который серьезно занимается подобной безделицей, или завидовать ему, почитая его счастливым, поскольку он может этим заниматься.

Однако, как только изучишь тайные движущие силы, которые управляют в Америке мятежными группировками, сразу поймешь, что большая часть из них связана более или менее тесно с одной из двух великих партий, которые разделяют людей с тех пор, как существуют свободные общества. По мере углубления в сокровенную сущность этих партий замечаешь, что деятельность одних направлена на то, чтобы ограничить использование общественной силы, деятельность же других – на то, чтобы расширить это использование.

Я вовсе не хочу сказать, что американские партии имели своей явной или даже скрытой целью выдвинуть на первый план аристократию или демократию в стране; я утверждаю, что аристократические или демократические страсти легко обнаруживаются в основе каждой партии; и хотя это не бросается в глаза, именно это и является слабым местом каждой партии. [с. 146]

Приведу один пример из недавних событий: президент высказывает свои претензии к Банку Соединенных Штатов; в стране начинаются волнения, и ее население делится на две части: имущие классы в массе своей встают на сторону Банка, народ же поддерживает президента. Вы полагаете, что народ может определить мотивы своего поведения в такой запутанной ситуации, когда дело касается столь сложного вопроса, что и опытные специалисты колеблются в своем решении? Отнюдь. Дело в том, что Банк – это огромное независимое предприятие; народ же, который разрушает или создает ту или иную власть, ничего не может сделать с этим Банком, а это его раздражает. Среди всеобщего движения в обществе эта неподвижная точка бросается ему в глаза, и он хочет посмотреть, не сможет ли он и ее стронуть с места, так же как и все остальное.

Когда мнение граждан страны перестает быть единым, нарушается равновесие между партиями, и у одной из них появляется неоспоримое преимущество. Эта партия разрушает все препятствия, изматывает своего противника и ставит все общество целиком себе на службу. Побежденные, в отчаянии от такого успеха своего противника, прекращают свою деятельность. Повсеместно устанавливаются покой и тишина. Кажется, что вся нация сплотилась. Партия-победитель делает следующее заявление: «Я восстановила мир в стране, за это мне должны воздать по заслугам».

Но за этим видимым единодушием скрываются глубокие разногласия и реальное сопротивление.

Вот так и случилось в Америке: когда демократическая партия добилась преимущества, общество стало свидетелем того, как она завладела исключительным правом руководить государственными делами. С тех пор она непрестанно формирует нравы и издает законы, основываясь на своих желаниях.

И сегодня можно сказать, что в Соединенных Штатах классы богатых людей почти полностью находятся вне политических дел, и богатство не только не дает права на власть, но является реальной причиной немилости и препятствием на пути к власти.

Те, кто богат, таким образом, предпочитают оставить поле битвы и не вести борьбы, часто неравной, против самых бедных из своих сограждан. Не имея возможности занять в общественной жизни такое же положение, какое они занимают в частной жизни, они расстаются с первой, чтобы сосредоточиться на второй. И в сердцевине государства образуется как бы особое общество с присущими ему вкусами, склонностями, тягой к особым развлечениям.

Богатый человек принимает этот порядок вещей как нечто непоправимое; он даже изо всех сил старается не показывать, что это его ранит; в публичных выступлениях он расхваливает доброту республиканского правительства и преимущества демократических форм правления. Ибо после ненависти к врагам что может быть более естественным для человека, чем лесть в их адрес?

Видите вы этого роскошного гражданина? Не правда ли, он похож на еврея средних лет, который боится, как бы не догадались о его богатствах? Одет он просто, походка его скромна; дома у себя в четырех стенах он обожает роскошь; в эту святая святых он допускает только нескольких избранных гостей, свою ровню, которых он приглашает по отдельности. В Европе вы не встретите ни одного человека благородного происхождения, который был бы столь сильно привязан к своим удовольствиям, так бы тяготел к малейшим выгодам, которые обеспечивает некое привилегированное положение. Но вот он выходит из дому, чтобы направиться на работу в какую-нибудь запыленную конторку, занимаемую им в центре города, в его деловой части, где каждый может заговорить с ним, обратиться к нему. Дорогой он встречает своего сапожника, они останавливаются: оба принимаются рассуждать. О чем же они могут говорить? Эти два гражданина [с. 147] рассуждают о государственных делах, и, прежде чем проститься, они пожимают друг другу руку.

В глубине же этого энтузиазма, как бы выражающего согласие, и в разных формах угодливости, демонстрируемой по отношению к тем, кто близок к правящей партии, легко заметить глубокое отвращение, которое богатые люди питают к демократическим институтам своей страны. Народовластие – это та власть, которую они боятся и презирают. Если однажды плохое демократическое правление закончится политическим кризисом, если в Соединенных Штатах установится монархия как действующая, властвующая сила, тут же подтвердится верность моих высказываний.

Есть две силы, которые используются партиями, чтобы преуспеть в своей деятельности, – это газеты и ассоциации. [с. 148]

Трудности, связанные с ограничением свободы печати. – Особые причины, заставляющие некоторые народы настаивать на этой свободе. – Свобода печати – это естественное следствие, вытекающее из суверенитета народа, как его понимают в Америке. – Невоздержанность языка прессы в Соединенных Штатах. – Периодическая печать обладает определенным чутьем; пример Соединенных Штатов это доказывает. – Мнение американцев по поводу юридических преследований прессы за допускаемые ею правонарушения. – Почему в Соединенных Штатах пресса менее могущественна, чем во Франции.

Свобода печати оказывает влияние не только на общественное мнение, но и на мнение каждого человека. Она способствует не только изменению законов, но и меняет нравы. В другой части этой книги я постараюсь раскрыть степень воздействия свободы печати на американское общество, определить то направление, которое печать придала идеям, получившим распространение в Америке, образу мыслей и чувствам, ставшим характерными для американцев. Здесь же я хочу лишь показать, каким образом свобода печати воздействует на политическую сферу.

Признаюсь, я не испытываю к свободе печати той полной любви, любви с первого взгляда, которую испытываешь к вещам, добротным по своей природе и вне зависимости от чего бы то ни было. Я люблю ее гораздо больше за то, что она мешает злу осуществляться, нежели за те блага, которые она приносит.

Если бы кто-нибудь показал мне промежуточную позицию между полной независимостью мысли и полным ее порабощением, где я мог бы надеяться удержаться, я бы, возможно, там разместился; но кто откроет эту промежуточную позицию? Вы исходите из разнузданности печати и далее следуете определенному порядку. Что вы делаете? Прежде всего вы напускаете на писателей суд присяжных, но суд присяжных их оправдывает, и то, что было мнением только одного человека, становится мнением всей страны. То, что вы сделали, – это слишком много, но и слишком мало; нужно идти дальше. Тогда вы отдаете авторов в руки судейских чиновников; но судьи, прежде чем осудить, должны выслушать; и то, в чем было страшно признаться в книге, безнаказанно провозглашается в защитительной речи; то, о чем смутно было сказано в одном написанном тексте, теперь повторяется в тысяче других. Языковое выражение – это внешняя форма и, позволю себе сказать, тело мысли, но не сама мысль. Ваши трибуналы арестовывают тело, но душа ускользает от них, незаметно выскальзывает из их рук. Итак, вы сделали слишком много, но и слишком мало; нужно идти дальше. Наконец, вы отдаете писателей в руки цензоров. Отлично! Мы продвигаемся вперед. А политическая трибуна, она разве не свободна? Так вы, оказывается, еще ничего не добились; нет, я ошибся, вы приумножили зло. Может, вы случайно приняли мысль за одну из тех материальных мощностей, сила воздействия которых возрастает с ростом числа их носителей? Вы что, станете считать писателей, как солдат в армии? В противоположность материальной силе сила мысли часто возрастает и благодаря малому количеству тех, кто ее выражает. Слово влиятельного человека, произнесенное твердо, в разгар страстей, перед замолкшим собранием, воздействует на общество сильнее, чем неясные выкрики тысячи ораторов; и стоит только свободно поговорить о чем-либо в одном общественном месте – результат такой, как если бы вы громко говорили об этом в каждой деревне. Следовательно, вам нужно уничтожить свободу говорить, равно как и свободу писать. На этот раз вы у цели: все молчат. Но чего вы добились? Вы начали со злоупотребления свободой – и очутились у ног деспота. [с. 149]

Вы прошли путь от высшей независимости к высшему порабощению, не встретив на этом долгом пути ни одной точки, где вы могли бы остановиться.

Есть народы, у которых независимо от общих положений, изложенных мною выше, имеются свои особые причины, объясняющие их склонность к свободе печати.

Есть нации, считающиеся свободными, а между тем любой представитель власти у них может безнаказанно нарушить закон, и конституция страны при этом не представляет права пострадавшим обращаться с жалобой в суд. У этих народов независимость прессы рассматривается не как одна из гарантий, но как единственная гарантия, остающаяся им из всего арсенала свободы и безопасности граждан.

Следовательно, если бы правители тех государств, где живут эти нации, заговорили об уничтожении независимости печати, народ мог бы им ответить: «Позвольте нам требовать для вас наказания за ваши преступления через суд, и тогда, может быть, мы согласимся не прибегать для этой же цели к суду общественности».

В стране, где открыто признается суверенитет народа, цензура не только опасна, она абсурдна.

Когда каждому предоставляется право управлять обществом, нужно, следовательно, и признавать за ним способность делать правильный выбор в ряду различных мнений, волнующих его соотечественников, и давать правильную оценку происходящим событиям, знание которых может послужить руководством в его деятельности.

Суверенность народа и свобода печати полностью соотносимы; цензура и всеобщее голосование, напротив, противоречат друг другу и не могут долго сосуществовать в политических институтах одного народа. Среди двенадцати миллионов человек, проживающих на территории Соединенных Штатов, не найдется ни одного, кто бы осмелился предложить ограничить свободу печати.

В первой же газете, попавшейся мне на глаза, когда я приехал в Америку, была напечатана следующая статья, точный перевод которой я здесь привожу:

«Во всем этом деле речь, произнесенная Джэксоном (президентом), была речью бессердечного деспота, стремящегося исключительно к тому, чтобы сохранить свою власть. Амбиции – это его преступление, и это же будет его наказанием. Его призвание – интриги, и интриги спутают все его планы и вырвут власть из рук. Он управляет с помощью коррупции, и его преступные махинации обернутся для него стыдом и позором. Он проявил себя на политической арене как игрок без чести и тормозов. Он преуспел, но час справедливости приближается; скоро ему придется вернуть все, что он захватил, далеко забросить свою фальшивую игральную кость и уйти в отставку, где он сможет вволю проклинать свое безумие; ибо его сердце никогда не знало такой добродетели, как раскаяние».

(«Венсеннс газетт»)

Во Франции большинство людей полагают, что необузданность прессы в нашем обществе зависит от социальной нестабильности, от наших политических страстей и проистекающего отсюда всеобщего беспокойства. Таким образом, они беспрестанно ждут того времени, когда жизнь в обществе вновь обретет равновесие, и тогда пресса успокоится. Что же касается меня, то я охотно отнес бы за счет указанных выше причин то сильнейшее воздействие, которое пресса оказывает на нас; но я не думаю, что эти причины так сильно влияют на ее язык. Мне кажется, что у периодической печати есть свои особенные черты и пристрастия, не зависящие от условий, в которых она существует. То, что происходит в Америке, меня в этом убеждает окончательно.

В настоящее время Америка является той страной земного шара, в чреве которой заключено наименьшее количество революционных ростков. А между тем у тамошней прессы те же разрушительные наклонности, что и у французской, и тот же необузданный язык при отсутствии аналогичных причин для гнева. В Америке, как и во Франции, пресса является той необыкновенной силой, где странным образом перемешано хорошее и плохое, без которой свобода не сумела бы выжить и из-за которой порядок с трудом удерживается.

Непременно следует сказать, что в Соединенных Штатах у прессы гораздо меньше власти, чем в нашем обществе. Однако именно в этой стране очень редки судебные преследования прессы. Причина тому проста: американцы, приняв в своем обществе [с. 150] принцип народовластия, сделали это народовластие подлинным. Им и в голову не приходило создавать из элементов, которые ежедневно изменяются, конституцию, вечно действующую. Обрушиваться на существующие сегодня законы, таким образом, не является преступлением, лишь бы не делалось попыток избавиться от них силой.

Впрочем, американцы считают, что суды бессильны обуздать прессу и что гибкость человеческой речи всякий раз ускользает при юридическом анализе, правонарушения такого толка как бы исчезают прежде, чем протянутая рука правосудия пытается их схватить. Чтобы эффективно воздействовать на прессу, думают американцы, нужно найти такой суд, который был бы не только предан существующему правлению, но и мог бы стать над общественным мнением, бушующим вокруг. Суд, который судил бы, не допуская гласности, провозглашал бы свои приговоры, ничем не обосновывая их, и наказывал бы намерения еще строже, чем резкие слова. Тот, кто сумел бы создать и поддержать подобный трибунал, напрасно потерял бы время, преследуя свободу печати, поскольку тогда он стал бы абсолютным хозяином самого общества и мог бы вовсе избавиться от писателей, а заодно и от того, что они написали. Что касается прессы, реально для нее не существует середины между рабством и волей. Чтобы получить неоценимые блага, которые обеспечивает свобода печати, нужно уметь принять и то зло, которое рождается вместе с ней. Желать добиться одного и избежать другого – значит предаваться одной из тех иллюзий, которыми себя обычно убаюкивают больные нации, когда, устав от борьбы и истощив свои силы, они ищут средств, с помощью которых можно заставить сосуществовать одновременно, на одной и той же почве, враждебные мнения и принципы.

Американские газеты не имеют большого влияния; это объясняется многими причинами, основными из коих являются следующие.

Свобода писать, так же как и другие свободы, тем более опасна, чем позже она появилась; народ, который впервые участвует в обсуждении государственных дел, считает себя первым трибуном. Для англоамериканцев эта свобода такая же древняя, как сами колонии. Пресса, впрочем, умея хорошо подогревать человеческие страсти, не может, однако, сама их порождать. Итак, в Америке политическая жизнь проходит активно, формы ее разнообразны, она даже бывает буйной, но редко в ее основе лежат глубокие страсти; ибо редко страсти выплывают на поверхность, если не задеты материальные интересы, а Соединенные Штаты с этой точки зрения страна процветающая. Чтобы оценить разницу, существующую в этом отношении между англоамериканцами и нами, мне нужно лишь просмотреть американские и французские газеты. Во Франции коммерческие объявления занимают ограниченное место в газетах; даже новостей не очень много; самая насыщенная часть газеты – та, что освещает политические споры. В Америке три четверти огромной газеты, развернутой перед вашими глазами, заполнены объявлениями, в остальной части размещены чаще всего политические новости или какие-нибудь забавные истории; и только кое-где, в каком-нибудь невидном уголке, замечаешь статью, посвященную одной из таких горячих дискуссий, которые в нашем обществе и составляют ежедневную порцию для читателей.

Любая власть усиливается по мере централизации – это общий, естественный закон, который открывается исследователю при изучении данного вопроса и который деспоты даже малого масштаба постигают инстинктивно.

Во Франции пресса объединяет два разных вида централизации.

Почти вся власть прессы сосредоточена в одном месте и, можно сказать, в одних руках, так как органы прессы немногочисленны.

Таким образом, заняв прочное место в среде скептически настроенной нации, пресса должна была приобрести почти неограниченную власть. Это враг, с которым правительство может заключать перемирия более или менее длительные, но рядом с которым ему трудно держаться продолжительное время.

Ни один, ни другой вид централизации, о которых я сказал, в Америке не существуют.

В Соединенных Штатах нет столицы: свет, в смысле власть, рассеян по всей огромной стране; лучи человеческого разума вместо того, чтобы исходить из единого центра, отовсюду сходятся туда и там перекрещиваются; американцы ни одно место в своей стране не сделали центром всеобщего руководства человеческой мыслью, также как нет там и единого руководящего делового центра.

Это связано с местными условиями, которые совсем не зависят от людей; что до законов, то они диктуют следующее. [с. 151]

В Соединенных Штатах нет патентов для печатников, марок или регистрации для газет; наконец, отсутствует правило поручительства.

Из всего этого следует, что издание газеты является там делом простым и легким: достаточно небольшого числа подписчиков, чтобы газетчик мог покрыть свои расходы; вследствие этого количество периодических или серийных изданий в Соединенных Штатах превосходит все ожидания. Наиболее просвещенные американцы относят маловластие прессы за счет невероятного рассредоточения ее сил; в Соединенных Штатах это стало аксиомой политической науки: единственное средство нейтрализовать влияние газет – это увеличить их количество. Я не могу себе представить, почему столь очевидная истина до сих пор еще не привилась у нас. То, что те, кто собирается произвести революцию с помощью прессы, стремятся сосредоточить ее в нескольких мощных органах печати, – это я понимаю без труда, но что официальные сторонники существующего режима и те, кто поддерживает существующие законы, полагают, что воздействие прессы можно смягчить путем ее концентрации – вот этого я абсолютно не могу постичь. Правительства Европы, мне кажется, ведут себя по отношению к прессе так, как когда-то вели себя рыцари по отношению к своим соперникам: на своем собственном опыте они убедились, что централизация прессы – это мощное оружие, и они хотят этим оружием поделиться со своим врагом, безусловно для того, чтобы при сопротивлении ему испытать больше гордости.

В Соединенных Штатах практически нет местечка, даже совсем маленького, где не выпускали бы свою газету. Нетрудно понять, что невозможно добиться ни дисциплины, ни единства действий среди такого количества борцов, поэтому, естественно, каждый поднимает свое знамя. Это не означает, что все политические газеты Союза делятся на те, которые за администрацию, и те, которые против нее; но, защищая ее или нападая на нее, они используют сотни самых различных средств. В этой стране газеты не могут, следовательно, поднять столь сильные потоки общественного мнения, которые либо вздымают даже самые мощные плотины, либо переливаются через них. Это дробление сил в печати имеет и другие последствия, не менее серьезные: издание газеты, будучи делом легким, позволяет каждому заняться им; с другой стороны, из-за конкуренции одна газета не может рассчитывать на большие прибыли. По этой причине крупные промышленные силы не вкладывают своих средств в такого рода предприятия. Впрочем, если бы газеты были источником богатства, для руководства ими могло бы не хватить талантливых журналистов, поскольку газет этих бесчисленное множество. Журналисты в Соединенных Штатах занимают, как правило, невысокое положение, профессиональную подготовку они получают как бы вчерне, и образ их мышления нередко тривиален. Итак, в любой сфере правит большинство; оно устанавливает определенные нормы поведения, к которым потом каждый приспосабливается; совокупность этих общих правил называется духом, стилем; дух адвокатуры и дух суда отличаются друг от друга. Во Франции журналистский дух, стиль, выражается в манере вести разговор – напористо, но в приличных выражениях, часто красноречиво, – о великих государственных делах, и если не всегда получается именно так, то это потому, что нет правил без исключений. В Америке журналистский стиль – грубо, беззастенчиво, не подыскивая выражений, обрушится на свою жертву, оставив в стороне всякие принципы, давить на слабое место, ставя перед собой единственную цель – подловить человека, а далее преследовать его в личной жизни, обнажая его слабости и пороки.

Должно сожалеть о подобных злоупотреблениях; позднее у меня будет случай рассмотреть, какое влияние оказывают газеты на формирование вкусов и нравственность американского народа; но, повторяю, в данный момент я занимаюсь только политической сферой. Нельзя не признать, что политическое воздействие свободы печати имеет немалое значение непосредственно для поддержания общественного порядка. Вследствие этого те, кто уже занимает высокое положение в глазах своих соотечественников, не осмеливаются писать в газеты и, таким образом, теряют самое устрашающее оружие, которым они могли бы пользоваться с целью расшевелить себе на пользу народные страсти¹. По этой же причине личные взгляды журналиста не [с. 152] имеют никакого веса у читателей. Читатели газеты стремятся к одному – знать факты; следовательно, только меняя окраску этих фактов или искажая их, журналист может привлечь внимание к своему мнению.

Хотя пресса в Америке пользуется в основном именно такими средствами, она обладает все же огромным влиянием. Под ее воздействием оживляется политическая жизнь во всех уголках этой обширной территории. Именно пресса своим бдительным оком выслеживает, а потом извлекает на свет божий тайные двигатели политики и вынуждает общественных деятелей поочередно представать перед судом общественности. Именно она объединяет интересы вокруг некоторых доктрин и формулирует кредо партий; именно благодаря прессе партии ведут диалог между собой, не встречаясь при этом; приходят к согласию, не вступая в контакт. Когда же случается так, что большое число печатных изданий начинает действовать в одном направлении, их влияние на долгое время становится преобладающим, и общественное мнение, обрабатываемое все время с одной стороны, в конце концов поддается их воздействию.

В Соединенных Штатах каждая отдельно взятая газета не имеет большой власти, но периодическая печать, как таковая, до сих пор является первой после народа силой^*.

О том, что воззрения, которые утверждаются в Соединенных Штатах, где господствует свобода печати, как правило, более основательны, чем воззрения, формирующиеся где-то в другой стране, при строгой цензуре.

В Соединенных Штатах демократический режим приводит к руководству делами все новых и новых людей; вследствие этого меры, предпринимаемые правительством, не всегда последовательны и упорядочены. Но главные принципы поведения правительства в целом более стабильны, чем в большинстве других стран, а основные воззрения, которые определяют жизнь общества, более устойчивы. Когда какая-либо идея овладевает умами американцев, будь она праведной или безрассудной, нет ничего труднее, чем переубедить их.

То же самое можно было наблюдать и в Англии, европейской стране, где в течение века самая яркая свобода мысли уживалась с самыми непобедимыми предрассудками.

Я объясняю это явление той же причиной, которая на первый взгляд должна мешать этому, – то есть свободой печати. Народы, живущие в странах, где есть свобода печати, придерживаются своих воззрений как из чувства гордости, так и из убеждений. Они их любят, потому что считают их правильными, а еще потому, что выбрали их сами, и они держатся за них не только как за что-то правильное, но и как за нечто, им принадлежащее.

Есть и еще множество доводов.

Один великий человек сказал, что на обоих концах знания находится незнание. Возможно, вернее было бы сказать, что глубокие убеждения находятся только по краям, а в середине – сомнение. Человеческий ум можно рассматривать в трех различных состояниях, часто следующих одно за другим.

Вначале человек твердо верит, потому что он воспринимает что-то, не вдаваясь в суть. Потом, когда появляются возражения, противоречия, он сомневается. Часто ему удается разрешить все свои сомнения, и наконец тогда он снова начинает верить. На этот раз он овладевает истиной не наугад и не в потемках; он видит ее перед собой и идет прямо к ее свету².

Когда свобода печати воздействует на людей, находящихся на первой стадии, она еще длительное время поддерживает у них привычку твердо верить не размышляя; единственное, что она делает, так это меняет предмет их необдуманной доверчивости. На всем интеллектуальном горизонте человеческий разум может, следовательно, видеть только одну точку в определенный отрезок времени, но эта точка беспрестанно перемещается. Это время внезапных революционных изменений. Несчастны те поколения, которые первыми допустят свободу печати!

Однако вскоре наступает время, когда круг новых идей мало-помалу освоен. Приходит опыт, и человек погружается в сомнения, его охватывает недоверие ко всему. [с. 153]

Можно предположить, что большинство людей останется в одном из первых двух состояний: они будут верить, сами не зная почему, либо не будут точно знать, во что им нужно верить.

Что же касается третьего состояния, когда у человека появляется убеждение как следствие размышлений, доминирующее убеждение, рождающееся из знаний и утверждающееся, даже несмотря на тревоги, связанные с сомнениями, то его достигнет, ценой определенных усилий, лишь небольшое количество людей.

Было замечено, что в те периоды, когда люди ревностно относились к религии, они не раз меняли веру, тогда как в периоды сомнений тяжких упорно сохраняли свою веру. То же самое происходит и в политике, когда властвует свобода прессы. Допустим, что все социальные теории одна за другой оспорены и повержены; однако те, кто остановился на одной из них, продолжают придерживаться ее не столько вследствие уверенности, что эта теория хороша, сколько из-за отсутствия уверенности в том, что есть лучшая.

В эти периоды не убивают с легкостью друг друга за убеждения, но и не меняют их, и вместе с тем в это время встречается меньше жертв и отступников.

Прибавьте к этому еще более веский довод: когда в убеждения проникают сомнения, люди в конце концов цепляются только за инстинкты и за материальные блага, потому что они гораздо более видимы, более ощутимы и по своей природе более постоянны, чем убеждения.

Ответить на вопрос, кто управляет наилучшим образом – демократия или аристократия, очень трудно. Ясно только, что демократия стесняет одного, а аристократия притесняет другого.

Сама собой устанавливается истина, по поводу которой бессмысленно спорить: вы богаты, а я беден. [с. 154]

Америка сумела извлечь из права создавать объединения максимальную пользу. Там это право и сами объединения были использованы как мощное и действенное средство при достижении самых разных целей.

Независимо от постоянных объединений, возникших в соответствии с законом и называемых коммунами, городами, округами, имеется множество других, которые своим рождением и развитием обязаны только воле индивидуумов.

С первого дня своего рождения житель Соединенных Штатов Америки уясняет, что в борьбе со злом и в преодолении жизненных трудностей нужно полагаться на себя; к' властям он относится недоверчиво и с беспокойством, прибегая к их помощи только в том случае, когда совсем нельзя без них обойтись. Это можно наблюдать уже в школе, где дети подчиняются, включая игры, тем правилам, которые они сами устанавливают, и наказывают своих одноклассников за нарушения, ими же самими определяемые. То же самое мы встречаем во всех сферах социальной жизни. Предположим, загромоздили улицу, проход затруднен, движение прервано; люди, живущие на этой улице, тотчас организуют совещательный комитет; это импровизированное объединение становится исполнительной властью и устраняет зло, прежде чем кому-либо придет в голову мысль, что, помимо этой исполнительной власти, осуществленной группой заинтересованных лиц, есть власть другая. Если речь пойдет о веселье, люди объединятся, чтобы совместными усилиями придать празднеству больше блеска, сделать праздники более регулярными. Наконец, появляются объединения для борьбы с так называемым духовным врагом: например, совместно борются со всякой невоздержанностью. В Соединенных Штатах объединяются в целях сохранения общественной безопасности, для ведения торговли и развития промышленности, там есть объединения, стоящие на страже морали, а также религиозные. Всего может достичь воля человека, в свободном выражении себя приводящая в действие коллективную силу людей.

Ниже у меня будет случай рассказать о том, каково воздействие объединений на гражданскую жизнь населения. Теперь же я должен сосредоточиться на политической сфере.

Как только государство признает за гражданами право на объединение, они могут им пользоваться по-разному.

Объединение возникает тогда, когда некоторое количество индивидуумов публично заявляют о своей приверженности той или иной доктрине, признавая ее тем самым как основную и беря на себя обязательство отстаивать ее. Право на объединение, таким образом, почти смешивается со свободой печатного слова, однако объединение обладает большей силой, чем пресса. То или иное мнение, представленное от лица объединения, должно быть ясно и точно выражено. Объединение ведет счет своим сторонникам и привлекает все новых к своему делу. Они учатся узнавать друг друга, и их преданность делу [с. 155] возрастает с увеличением их числа. Объединение собирает воедино усилия различных умов и энергично направляет их к единственной цели, ясно указанной им самим.

Второй момент в использовании права на объединения состоит в возможности собираться вместе, устраивать собрания. Когда политическое объединение может разместить свои очаги действия в ряде важных точек страны, оно тем самым расширяет поле своей деятельности и распространяет свое влияние. На этих собраниях люди встречаются, их способности к активной деятельности соединяются, они громко и пылко высказывают свое мнение, все это недоступно мысли, выраженной письменно.

И наконец, последнее, что вытекает из пользования правом политической ассоциации: члены одного объединения при необходимости становятся группой избирателей и выбирают из своих рядов представителей в центральную политическую организацию. Это, собственно, и есть система представительства внутри одной партии.

Таким образом, вначале людей объединяют общие взгляды, общее мировоззрение, между ними возникают чисто духовные связи. Затем, на втором этапе, эти же люди образуют небольшие объединения, представляющие собой фракцию партии. И наконец, на третьем этапе они как бы формируют отдельную нацию внутри всей нации, свое правление внутри государственного правления. Их делегаты, подобно делегатам от большинства, представляют коллективную силу своих сторонников, и так же, как делегаты от большинства, они считают себя представителями нации, что придает им большую моральную силу. Правда, в отличие от них они не имеют права создавать закон, но они вправе критиковать тот, который действует, и разрабатывать заранее закон, который, по их мнению, должен быть.

Я представляю себе народ, который совершенно не привык пользоваться свободой или который охвачен глубокими политическими страстями. Рядом с большинством, которое устанавливает законы, я ставлю меньшинство, которое только обсуждает их и не участвует в принятии постановлений по этим законам, и единственная мысль рождается у меня: такой общественный порядок подвержен большим случайностям.

Между доказательством того, что один закон лучше другого, и возможностью заменить худший закон лучшим, несомненно, расстояние немалое. Но там, где ум людей просвещенных еще видит большую дистанцию, воображение толпы ее уже вовсе не замечает. И бывают времена, когда нация почти равным образом распределяется между двумя партиями, каждая из которых претендует на то, что именно она представляет большинство нации. Тогда, если рядом с правящей партией утверждается другая, моральный авторитет которой почти такой же, возможно ли, чтобы эта последняя длительное время принимала участие только в обсуждении законов, не прибегая к действию?

Остановит ли ее такое метафизическое рассуждение, согласно которому целью объединений является направление общественного мнения, а не принуждение его, внесение предложений в вырабатываемый закон, а не создание самого закона?

Чем глубже я вникаю в проблему независимости прессы в ее основных проявлениях, тем более убеждаюсь, что у современных народов независимость прессы – это нечто фундаментальное, и я бы сказал, основное составляющее свободы как таковой. Народ, который хочет остаться свободным, имеет право требовать во что бы то ни стало, чтобы эта свобода уважалась. Однако неограниченную свободу ассоциаций не следует смешивать со свободой печати: первая одновременно и менее необходима и более опасна, чем вторая. Нация может ограничить ее, не теряя над собой контроля; иногда она должна так поступить, чтобы выжить.

В Америке свобода создавать политические организации неограниченна.

Пример, который я приведу, лучше, чем все, что я мог бы рассказать, покажет, до какой степени терпимо там к этому относятся.

Все помнят, насколько вопрос тарифа и свободы торговли взволновал умы в Америке. Тариф не только способствовал возникновению новых общественных течений или оказывал на них какое-либо иное воздействие, он прямо затрагивал мощные материальные интересы. Север приписывал ему частично заслугу в своем процветании, Юг связывал с ним все свои несчастья. Можно сказать, что длительное время тариф был единственным возбудителем политических страстей, волновавших Союз.

В 1831 году, когда накал страстей достиг своей высшей точки, какому-то неизвестному гражданину из Массачусетса пришло в голову предложить, с помощью газет, всем врагам тарифа послать депутатов в Филадельфию, чтобы вместе изучить все [с. 156] средства, способные вернуть торговле свободу. Это предложение за несколько дней благодаря уже имеющимся типографиям прошло путь от Мэна до Нового Орлеана. Враги тарифа отнеслись к нему горячо. Они съехались со всех концов, выдвинули депутатов. Большинство из них были люди известные, а некоторые даже и знаменитые. Южная Каролина, которая позже не раз бралась за оружие, защищая это же самое дело, послала шестьдесят три делегата. 1 октября 1831 года ассамблея, которая по американской традиции называлась конвентом, собралась в Филадельфии; на ней присутствовало более двухсот членов. Обсуждения велись открыто и с первого дня касались вопросов законодательства; рассматривались вопросы о размерах власти конгресса, о теоретических основах свободы торговли и, наконец, разные меры, связанные с тарифом. Ассамблея проработала десять дней, ее участники составили обращение к американскому народу и разъехались. В этом обращении говорилось о том, что: 1) конгресс не имел права устанавливать тариф, а существующий тариф неконституционен; 2) отсутствие свободной торговли не может соответствовать интересам какого бы то ни было народа, и особенно американского.

Нужно признать, что неограниченная свобода в создании политических организаций до сих пор не привела в Америке к зловещим результатам, как этого, возможно, ожидали за ее пределами. Право свободного объединения в разного рода организации пришло в Америку из Англии и, следовательно, в Соединенных Штатах существовало всегда. Пользование этим правом сегодня стало привычкой, это находит отражение и в нравах американцев.

В настоящее время свобода создавать политические объединения стала необходимой гарантией в борьбе с тиранией и в противостоянии большинству. В Соединенных Штатах, когда какая-либо партия становится правящей, вся власть переходит в ее руки; самые рьяные ее сторонники занимают все ответственные посты, в их распоряжении оказываются и все административные структуры. Видные деятели другой партии, которые остаются за порогом власти, должны иметь право объединить свои силы; и это меньшинство должно иметь возможность противопоставить властям, которые их станут ущемлять, силу морального воздействия на массы. Конечно, это небезопасно, однако существует еще большая опасность.

Всемогущество большинства мне представляется столь угрожающим для американских республик, что средство, используемое для ограничения его всевластия, я рассматриваю как благо.

А теперь я хочу поделиться мыслью, которая напомнит мое высказывание о гражданских свободах: политические объединения, способные пресекать деспотизм партий или произвол правителя, особенно необходимы в странах с демократическим режимом. Там же, где у власти находится аристократия, другие сословия образуют естественные объединения, являющиеся барьером для злоупотребления властью. В тех странах, где отсутствуют подобные сословные объединения, люди сами должны создать нечто, заменяющее их, и сделать это быстро. Я, право же, не вижу другого средства, которое могло бы служить препятствием для тирании. Ведь и великий народ может попасть под безнаказанное угнетение кучки мятежников или единолично правящего тирана.

Собрание большого политического конвента (есть и другие конвенты), которое может быть вызвано необходимостью, даже в Америке является событием очень важным, и те, кто желает добра этой стране, относятся к нему с определенной долей страха.

Это подтверждается конвентом 1831 года, на котором все усилия видных деятелей, принимавших в нем участие, свелись к тому, чтобы сузить обсуждаемые проблемы и смягчить форму их обсуждения. Можно предположить, что конвент 1831 года оказал большое влияние на недовольных и подготовил их к открытому выступлению в 1832 году против торговых законов Союза.

Нельзя не признать, что из всех возможных свобод народ менее всего может .позволить себе неограниченную свободу ассоциаций в сфере политики. Если она не ввергает его в анархию, то постоянно приближает, так сказать, к краю этой пропасти В этой столь опасной свободе заложены и положительные гарантии: в странах, где есть свобода ассоциаций, нет тайных обществ. В Америке, например, есть мятежники, но нет заговорщиков. [с. 157]

Самой естественной для человека является свобода действовать самостоятельно, в одиночку. Следующим естественным шагом человека является объединение своих усилий с усилиями себе подобных с целью совместного действия. Право на ассоциации я рассматриваю как неотъемлемое право человеческого общества, такое же естественное, как индивидуальная свобода. Той законодательной власти, которая захотела бы уничтожить это право, пришлось бы бросить вызов всему обществу. Между тем у одних народов свобода объединяться в какие-либо общества благодатна, она способствует их процветанию, тогда как другие народы, злоупотребляя ею, искажая ее, превращают ее из животворной силы в силу разрушительную. Мне кажется, что сравнение путей развития объединений в тех странах, где свобода их организации понимается правильно, и в других странах, где она доходит до вседозволенности, было бы полезным и для правительств, и для партий.

Большинство европейцев до сих пор видят в политических объединениях оружие борьбы, наспех сработанное, чтобы поскорее испробовать его на поле боя.

Сторонники той или иной идеи объединяются как бы с целью обмениваться мнениями, но основная мысль, которая занимает их, – как перейти к действию. Объединение – это армия. Члены объединения собираются вместе, чтобы обсудить какие-либо вопросы, выявить единомышленников и, воодушевившись, выступить против врага. С точки зрения членов объединения, легальные средства относятся к средствам борьбы, но не являются единственным средством, с помощью которого можно добиться успеха.

Совсем иначе трактуется право на объединения в Соединенных Штатах. В Америке члены объединения, составляющие меньшинство, прежде всего хотят знать, сколько их, ибо их первая цель – ослабить моральное воздействие большинства. Вторая цель, которую они ставят перед собой, – это выявить все возможности, которые могут быть использованы, чтобы оказать давление на большинство, так как их конечная цель, на осуществление которой они твердо надеются, – привлечь на свою сторону большинство и таким образом оказаться у власти.

Итак, в Соединенных Штатах политические организации по сути своей мирные и пользуются в своей борьбе законными средствами. И когда они заявляют, что хотят добиться успеха только законным путем, они, в сущности, говорят правду.

Различие, существующее между политическими организациями в Америке и у нас, объясняется рядом причин.

В Европе есть партии, которые по своим идеям и целям так далеки от партий, представляющих большинство, что они не могут рассчитывать на их поддержку. Но эти партии считают себя достаточно сильными, чтобы бороться с большинством. Когда одна из таких партий создает политическую организацию, она ставит целью не убеждать, а побеждать. В Америке есть люди, абсолютно несогласные с правящим большинством, но они не мешают им править: все остальные хотят примкнуть к этому большинству.

Следовательно, реализация права на объединения становится опасной в случае, если крупные партии страны уже не представляют большинства. В такой стране, как Соединенные Штаты Америки, где различия во взглядах и мировоззрении основной массы людей не существенны, право на объединения может оставаться, так сказать, неограниченным.

Причина, объясняющая, почему мы до сих пор видим в свободе объединений только право объявлять войну правителям, заключается в отсутствии у нас опыта пользования свободой как таковой. Первая мысль, которая рождается у людей, создавших какую-либо партию кстати, так же как и у отдельного человека, когда приходит ощущение своей силы, – это мысль о насилии; уверенность в себе, убежденность приходят позже, они рождаются с опытом.

Англичане, хотя и очень сильно различаются между собой, редко злоупотребляют свободой объединений, потому что у них больший опыт пользования этим правом.

У нас же в характере, ко всему прочему, заложен такой боевой дух, что мы считаем для себя почетным умереть с оружием в руках, принимая участие в любом безрассудном событии, вплоть до такого, которое может потрясти основы государственной власти.

Однако самой весомой причиной, лежащей в основе различия между американскими политическими организациями и нашими, причиной, сдерживающей насильственные [с. 158] действия политических организаций в Соединенных Штатах, я считаю наличие там всеобщего избирательного права. Когда в стране принято всеобщее избирательное право, ясно, на чьей стороне большинство, поскольку никто не может усомниться в том, что большинство, занявшее место в государственном управлении, появилось там в результате выборов; ведь с точки зрения здравого смысла ни одна партия не может представлять тех, кто не голосовал. Следовательно, каждая политическая организация знает, что она не представляет большинства, знают об этом и все граждане страны. Это вытекает из самого факта существования этих организаций, так как, если бы было иначе, они бы сами изменяли законы, вместо того чтобы требовать от правительства их реформы.

По этой причине моральная сила правительства очень возрастает, и соответственно ослабляются возможности политических организаций.

Возьмем Европу: здесь практически нет ни одной политической партии, которая не считала бы себя выразителем интересов большинства. Эти притязания и, можно даже сказать, эта уверенность очень сильно способствуют укреплению их положения в стране и служат прекрасным оправданием предпринимаемых ими действий. Разве не извинительно применение силы ради торжества дела, связанного с борьбой за попранные права?

Таким образом, законы человеческие настолько сложны, что в иные времена наивысшая свобода нейтрализует злоупотребления свободой и наивысшая демократия предупреждает опасности, связанные с демократией вообще.

В Европе политические организации считают себя законодательным и исполнительным органом народа, который сам по себе выступать не может; отталкиваясь от этой идеи, они действуют и командуют. В Америке же такие организации в глазах ее граждан представляют меньшинство народа, а поэтому они занимаются говорением и составлением петиций.

В Европе средства, которыми пользуются политические организации, соответствуют той цели, которую они ставят перед собой.

Основная цель этих организаций – действовать, а не рассуждать, бороться, а не убеждать. Естественно, в результате они пришли к такого типа организации, которая никак не похожа на гражданскую: норма поведения ее членов и используемая лексика заимствованы у военных, построены они по принципу централизма, руководство всеми их силами находится на верхней ступени и власть сосредоточена в руках небольшой кучки людей.

Члены этих организаций реагируют на любой приказ, как солдаты в период войны; они признают догму пассивного повиновения, точнее говоря, объединившись, они как бы разом отказались и от своего собственного суждения, и от своей собственной воли. В рядах этих организаций нередко царит тирания, еще более невыносимая, чем тирания правительства, с которым они борются.

Это отрицательно сказывается на их моральной силе. Их борьба теряет свой священный характер, который связывают с ней угнетенные, борясь с угнетателями. Ибо тот, кто согласен раболепно повиноваться в каких-то случаях кому-то из себе подобных, тому, кто лишит его собственной воли, подчинит его себе, и не только его, но и его мысли, – как такой человек может уверять, что он хочет быть свободным?

Что касается американцев, они тоже создали внутри своих политических организаций систему управления, но это, если можно так выразиться, гражданское управление. Личная свобода там не подавляется, равно как и во всем обществе, где люди, живущие в одно время, идут к одной цели, но не обязаны все выбирать один и тот же путь. В американских политических организациях никто не приносит в жертву свои волю и разум, напротив, воля и разум каждого способствуют достижению успеха в общем деле. [с. 159]

Я отдаю себе отчет в том, что вторгаюсь в опасную область. Каждое слово этой главы так или иначе заденет многочисленные партии, которые существуют в моей стране. И все-таки я скажу все, что думаю.

В Европе очень трудно определить истинный характер постоянных движущих сил демократии, потому что в Европе борьба идет между двумя противоположными принципами, и не знаешь точно, что же в этой борьбе связано с самими принципами, а что является не чем иным, как страстью, рожденной этой борьбой.

В Америке же совсем иначе. Там беспрепятственно правит народ; он не боится опасностей, не мстит за брань, раздающуюся в его адрес.

В этой стране у демократии свои собственные черты. Она проявляет себя естественным образом, развитие ее свободно. Судить о ней надо с учетом всего этого. И для кого же, как не для нас, изучение этой демократии и интересно, и полезно? Ведь мы неодолимо движемся вперед, ежедневно, вслепую идем, быть может, к деспотизму, быть может, к республике, но наверняка к государству демократическому по своему общественному устройству.

О всеобщем избирательном праве

Я уже говорил о том, что все штаты Союза приняли всеобщее избирательное право. С ним согласилось население, находящееся на различных социальных ступенях. У меня была возможность увидеть результаты его действия в самых разных местах, там, где различия в языке, исповедуемой религии и нравах делали людей почти чуждыми друг другу.

В Новой Англии было так же, как в Луизиане; в Канаде так же, как в Джорджии. И я заметил, что в Америке всеобщее избирательное право отнюдь не является источником всех благ и всех зол, как того ждут в Европе, и что последствия реализации этого права в общем-то иные, не такие, как предполагалось.

В Европе многие верят или говорят, что верят, что одним из главных преимуществ всеобщего избирательного права является возможность привлечь к управлению государством людей, достойных доверия народа. Они считают, что народ не сумеет [с. 160] управлять самостоятельно, но он всегда искренне желает блага своей стране, и поэтому его природное чутье ему укажет на тех, кто одержим тем же желанием и кто более способен удержать власть в своих руках.

Что касается меня, то я должен сказать, что виденное мною в Америке позволяет мне думать, что дело обстоит совсем не так. Еще в начале своего пребывания в Америке . я сделал поразившее меня открытие: как много достойных людей среди тех, кем управляют, и как мало их среди тех, кто управляет. Для современной Америки редкое привлечение на государственные посты выдающихся людей – обычное явление. И нужно признать, что это стало происходить по мере развития демократии. Совершенно очевидно, что за последние полвека американские государственные деятели значительно измельчали.

Можно указать на ряд причин, объясняющих это явление.

Невозможно, как ни старайся, поднять уровень просвещения народа выше определенной черты. Сколько ни делай более доступными знания, накопленные человечеством, сколько ни улучшай методы обучения наукам и ни облегчай постижение этих наук – все напрасно, ибо никогда не будет так, чтобы люди повышали свое образование и развивали свой интеллект, не уделяя этому времени.

От того, как складывается жизнь низших классов, сколько свободного времени им оставляет их труд, неизбежно зависит достижение ими своего уровня интеллектуального развития. В одних странах этот уровень выше, в других ниже. Предела интеллектуального развития низших слоев общества может не быть в том случае, если их перестанут беспокоить материальные заботы, заботы об обеспечении жизни. Но тогда они перестают быть низшими классами. Как трудно представить себе общество, в котором все люди очень просвещенные, так трудно представить себе и государство, где все граждане богаты; вот две взаимосвязанные трудности. Я охотно соглашусь с тем, что широкие массы граждан очень искренне хотят блага своей стране; я даже пойду дальше и скажу, что низшие классы общества, мне кажется, в общем-то, примешивают к этому желанию и меньше личной заинтересованности, нежели высшие классы; но чего им постоянно недостает, более или менее, так это умения выбрать средства при искреннем желании добиться цели. Как долго надо изучать человека, сколькими разными необходимыми понятиями нужно овладеть, чтобы составить себе точное представление о характере только одного человека! Великие умы здесь теряются, а толпа может с этим справиться?! У нее никогда не находится ни времени, ни возможности, чтобы отдаться такой работе. Ей всегда необходимо, чтобы решение выносилось быстро, а поставленная цель была бы очень конкретной. Вот почему всякого рода шарлатаны хорошо знают секрет, как понравиться у народной массе, тогда как истинные друзья чаще всего не имеют у нее успеха.

Впрочем, демократии всегда не хватает способности выбрать достойных людей, ей не хватает желания и склонности к этому.

Нужно признаться, что демократические институты способствуют развитию в высокой степени чувства зависти в сердце человека. И это не потому, что они предлагают каждому равные возможности, а потому, что этих возможностей недостает тем, кто ими пользуется. Демократические институты пробуждают страстное желание равенства, потворствуют этому желанию, никогда не имея возможности его полностью удовлетворить. Это полное равенство ежедневно выскальзывает из рук народа в тот момент, когда народу кажется, что он уже ухватил его, и убегает, или, как говорит Паскаль, обращается в бесконечное бегство. Народ же приходит в возбуждение, стремясь обрести это благо, особенно ценное для него потому, что он почти знает, что это такое, потому, что оно как бы рядом, под руками, и в то же время оно довольно далеко, так что его невозможно вкусить. Надежда на успех его волнует, неуверенность в его достижении раздражает, он возбуждается, устает, озлобляется. Все, что выше его понимания, ему кажется препятствием для осуществления его желаний, а любое превосходство колет ему глаза

Многие полагают, что заложенное в низших классах стремление отстранить насколько возможно представителей высших классов от руководства государственными делами – явление чисто французское. Это ошибочное мнение. Свойство, о котором я говорю, не французского происхождения, оно – демократическое. Обстоятельствам, связанным с политикой, удалось придать этому свойству особенно горький привкус, но не они породили его. [с. 161]

В Соединенных Штатах народные массы не испытывают никакой ненависти к высшим классам общества, но и особой благосклонности к ним они также не питают и старательно удерживают их от проникновения в правящие органы; не страх испытывают они перед талантливыми людьми, но они их плохо переносят. В общем-то, надо отметить, что все, что оказывается успешным без прямого участия в этом народа, с трудом обретает его поддержку.

Природа демократии такова, что она заставляет народные массы не подпускать выдающихся людей к власти, а эти последние, движимые не менее сильным природным чувством, бегут от политической карьеры, где трудно оставаться самим собой и идти по жизни не оскверняясь. Именно эта мысль так откровенно была высказана судьей Кентом. Этот известный человек, воздав хвалу тому пункту конституции, по которому исполнительной власти отводится и роль судей, сказал: «Можно предположить, что люди, наиболее достойные занять должностные места, обладают слишком сдержанными манерами и следуют слишком строгим принципам, чтобы иметь когда-либо возможность собрать большинство голосов на выборах, которые будут проводиться на основе всеобщего избирательного права» (Кент. Комментарии, т. I, с. 272). Вот что беспрепятственно печатали в Америке в 1830 году.

Для меня совершенно ясно, что те, кто рассматривает всеобщее избирательное право как гарантию хорошего выбора, сильно заблуждаются. У всеобщего избирательного права есть другие преимущества, но только не это.

Когда стране угрожает серьезная опасность, народ, как часто свидетельствует история, с радостью выбирает на верховные посты тех граждан, которые наиболее способны его спасти.

Известно, что человек в условиях опасности редко остается самим собой: он либо духовно возвышается, либо опускается. Так же происходит и с целым народом. Величайшие опасности, которые подстерегают страны, вместо того чтобы возвысить дух народа, сокрушают его; они возбуждают его страсти, но не направляют их в нужное русло, тревожат ум, но не озаряют. Евреи убивают друг друга посреди обломков рушащегося Храма. Однако чаще можно видеть, как сама неотвратимость опасности рождает необыкновенные добродетели и у целых народов, и у отдельных людей. И великие характеры проявляются тогда рельефно, словно монументы, которые скрывала ночь и которые неожиданно высветил пожар. Дух народа не пренебрегает самовоспроизведением, и народ, потрясенный собственными бедами, на время расстается со своими страстями, вызванными чувством зависти. В такие времена нередко можно видеть, как в результате избирательной кампании появляются знаменитые имена. Выше я уже говорил, что в Америке государственные мужи нашего времени кажутся по своему уровню гораздо ниже тех, что стояли во главе государства пятьдесят лет назад. Это зависит не столько от законов, сколько от обстоятельств. Когда Америка боролась за самое справедливое дело в мире, за то, чтобы ни один народ не был порабощен другим, когда речь шла о том, чтобы поддержать появление новой нации, тогда души всех людей открывались, чтобы их возвышенные усилия были на уровне этой благородной цели. В этом всеобщем порыве выдающиеся люди были впереди народа, и он собственными руками поставил их во главе себя. Но подобные события бывают редко, и суждения следует выносить, опираясь на обычное течение жизни.

Если каким-то случайным событиям иногда удается одолеть демократические страсти, то просвещение и нравы оказывают на сторонников демократии не только не менее сильное, но еще и более стойкое влияние. Это хорошо видно на примере Соединенных Штатов. [с. 162]

В Новой Англии, где просвещение и свобода являются дочерями мира и истории, где общественный строй сформировался давным-давно и поэтому у него уже есть свои традиции и правила, народ, не отдавая предпочтения тому превосходству, которое дают людям богатство и рождение, привык уважать превосходство интеллектуальное и нравственное и охотно подчиняться им: вот почему именно в Новой Англии демократия позволила выбрать лучших людей, что совсем не всегда удавалось сделать в других местах.

Совсем иное мы видим по мере продвижения к югу страны. В тех штатах, где социальные связи менее древние и менее сильные, где образование не так распространено и где моральные, религиозные принципы и принципы свободы не очень органично сочетаются, все реже и реже встречаются среди правителей люди, наделенные талантом и добродетелями.

Когда попадаешь в новые штаты на Юго-Западе страны, туда, где социальная структура, только вчера сформированная, представлена пока лишь сборищем авантюристов и спекулянтов, чувствуешь какую-то растерянность при виде того, в чьих руках находится власть, и спрашиваешь себя, какая же сила, не зависящая от законов и людей, может привести в таких условиях государство к росту, а общество к процветанию.

Следует признать, что есть законы хотя и демократические по природе, однако позволяющие в какой-то степени смягчить опасные свойства демократии.

Когда вы входите в зал заседаний палаты представителей в Вашингтоне, вас поражает вульгарное зрелище этого огромного собрания. Ваш глаз тщетно пытается отыскать среди множества лиц хотя бы одно знакомое. Почти все члены ассамблеи какие-то неизвестные личности, их имена не вызывают в вашей памяти никакого образа. Большей частью это сельские адвокаты, коммерсанты и представители низших классов. В стране, где образование распространено почти повсеместно, говорят, что представители народа не умеют правильно писать.

Рядом находится зал заседаний сената. В маленьком помещении собралась большая часть видных людей Америки. Там не увидишь ни одного человека, чье знаменитое имя не было бы свежо в вашей памяти. Это – прославленные адвокаты, выдающиеся генералы, талантливые судьи или известные государственные деятели. Все речи, которые вы услышите на этой ассамблее, оказали бы честь самым ярким парламентским заседаниям в Европе.

Откуда этот странный контраст? Почему элита нации находится в этом зале, а не в другом? Почему на первом заседании присутствует столько заурядных людей, тогда как помещение рядом, похоже, обладает монополией на таланты и познания? Между тем депутаты и палаты представителей, и сената происходят из народа, и те и другие были избраны в результате всеобщего голосования, и никто в Америке до сих пор не сказал, что сенат якобы враждебен народным интересам. Откуда же эта бросающаяся в глаза разница? Я вижу этому только одно объяснение: выборы в палату представителей – прямые, тогда как выборы в сенат – двухступенчатые. Все граждане каждого штата всеобщим голосованием избирают законодательные органы штата. По федеральной конституции эти законодательные органы представляют собой избирательный корпус, и уже из его депутатов избираются члены сената. Сенаторы, таким образом, хоть и не непосредственно, избираются в результате всеобщего голосования, поскольку избирательный корпус, из членов которого они выбираются, не является по своему составу аристократическим или привилегированным. Те, кто попадает в его состав, не пользуются особым избирательным правом, данным происхождением; их избрание зависит главным образом от участия в голосовании всех граждан; выборы происходят, как правило, ежегодно, и избиратели всегда могут, используя систему выборов, обновить состав сената. Народной воле достаточно пройти через это избранное собрание, чтобы преобразиться и выйти оттуда уже облаченной в новую форму, более благородную и прекрасную. Люди, избранные таким путем, всегда точно представляют большинство народа, который управляет; однако они являются выразителями только высоких идей, имеющих хождение в народе, и отражают его благородные черты, а никак не мелкие страстишки, часто будоражащие его, и не пороки, его бесчестящие.

Нетрудно представить себе, что в будущем наступит момент, когда американские республики будут вынуждены распространить двухступенчатую систему голосования на все выборные органы из страха бессмысленно разбиться о подводные камни демократии. [с. 163]

Я же, признаюсь, вижу в двухступенчатой системе выборов единственное средство сделать политическую свободу доступной для всех классов народа. Мне кажется, что в равной степени ошибаются и те, кто надеется сделать из этого средства оружие, исключительно принадлежащее одной партии, и те, кто боится этого.

Если избирательная кампания в стране назначается редко, государство всякий раз подвергается риску больших потрясений.

Все партии делают мощные усилия, чтобы завладеть фортуной, которая так редко дается им в руки. Боль, которую испытывают провалившиеся кандидаты, нечем излечить, и следует опасаться с их стороны действий, вызванных амбициями, перешедшими в отчаяние. Если, напротив, известно, что скоро можно будет снова вступить в равноправную борьбу, побежденные ведут себя терпеливо.

Когда выборы назначаются часто, это сохраняет в обществе лихорадочное возбуждение и неустойчивость в общественных делах.

Итак, с одной стороны, государство может испытывать трудности, с другой – ему может грозить революция. Первая система мешает государству проявить добрые начала, а вторая грозит самому существованию государства.

Американцы предпочли первое зло второму. И в этом случае они положились на природный инстинкт, а не на разум, вкус к переменам демократия довела до страсти. Результатом этого явилась та особая неустойчивость, которую мы встречаем в законодательстве.

Многие американцы смотрят на нестабильность государственных законов как на неизбежные издержки существующей системы, которая, в сущности, полезна для общества. И никто в Соединенных Штатах, я думаю, не станет отрицать существование этой нестабильности и считать ее большим злом.

Гамильтон, признав полезной ту власть, которая могла бы помешать принятию плохих законов или по крайней мере задержать их проведение в жизнь, добавляет: «Возможно, мне возразят, сказав, что та власть, которая сможет предупредить появление плохих законов, сможет помешать и появлению хороших законов. Это возражение не удовлетворило бы тех, кто способен изучить все наши бедствия, проистекающие от непостоянства и изменчивости закона. Нестабильность законов – это самый большой недостаток, в котором можно было бы упрекнуть наши органы власти». («Самый серьезный недостаток в характере и складе нашего управления», «Федералист», № 73).

«Легкость, с которой изменяются законы, – говорит Мэдисон, – и превышение законодательной власти мне представляются самыми опасными болезнями, которым может оказаться подвержено наше правительство» («Федералист», № 62).

Сам Джефферсон, самый демократичный из всех демократов, вышедших из лона американской демократии, обратил внимание на те же опасности.

«Нестабильность наших законов – это действительно очень серьезное неудобство, – сказал он. – Я думаю, что мы должны были бы принять соответствующие меры и вынести решение, что между представлением закона и окончательным голосованием по этому закону должен пройти год. Затем его следует обсудить, а далее проголосовать его принятие, после чего в нем уже нельзя будет изменить ни одного слова, а если обстоятельства потребуют более быстрого решения, то внесенное предложение не сможет быть принято простым большинством, а только двумя третями голосов одной и другой палат»³. [с. 164]

В Соединенных Штатах государственные чиновники ничем не выделяются среди других граждан страны; у них нет ни дворцов, ни охраны, ни особой парадной одежды. Такую простоту тех, кто связан с управлением государством, нельзя объяснить только особым американским образом мышления, она находится в прямой зависимости от тех принципов, которые лежат в основе общественного устройства этой страны.

В глазах демократии правительство – это не благо, это – неизбежное зло. Государственным чиновникам надо предоставить некоторую власть, без этой власти какой в них прок? Однако нет ни малейшей нужды во внешних признаках власти, делу это не способствует. Напротив, знаки власти, бросающиеся в глаза, раздражают людей.

Сами должностные лица государственного управления отлично чувствуют, что права возвыситься над другими с помощью полученной власти они добились, лишь переняв манеры этих других и таким образом сравнявшись с ними.

Не могу себе представить никого, кто бы действовал так спокойно, был бы так для всех доступен, так внимателен к просьбам и так учтиво отвечал бы на ваши вопросы, как американские государственные чиновники.

Мне очень нравится такое естественное поведение демократического правительства. В его внутренней силе, источник которой не должность чиновника, а функция, которую он выполняет в государстве, не внешние признаки его принадлежности к власти, а сам человек, я вижу истинное мужество, зрелость, и это меня восхищает.

Что же касается воздействия, которое может оказывать одежда государственного служащего, его костюм, то я думаю, что значимость этих внешних атрибутов в такой век, как наш, сильно преувеличена. В Америке я не раз был свидетелем того, как по отношению к государственному служащему выражалось столько внимания и уважения, сколько заслуживала его деятельность и его личные качества.

Кроме этого, я очень сомневаюсь, чтобы особая одежда могла способствовать самоуважению этих людей или уважению их друг к другу, если они к тому не расположены, так как невозможно поверить, что эти люди относятся с большим уважением к своей одежде, нежели к себе самим.

Когда мне приходится видеть у нас некоторых блюстителей закона, грубо разговаривающих со сторонами, участвующими в судебном процессе, либо упражняющихся в остроумии в их адрес, пожимающих плечами в ответ на меры, предпринимаемые защитой, и снисходительно улыбающихся при перечислении обвинений, мне хочется, чтобы с них сняли положенное им по должности облачение, дабы посмотреть, не вспомнят ли они, оказавшись одетыми, как простые граждане, о природном достоинстве рода человеческого.

Никакие государственные службы в Соединенных Штатах не имеют специальной формы, но все государственные служащие получают жалованье.

И это является следствием демократических принципов в еще большей степени, чем то, о чем шла речь выше. Демократический режим может окружить пышностью своих представителей власти, блюстителей закона, одеть их в шелк и золото, не посягая прямо на принцип их существования. Такого рода привилегии преходящи, они связаны с местом, а не с человеком. А вот установить бесплатные, неоплачиваемые должности – это уже способствовать появлению класса богатых и независимых государственных служащих, это создавать ядро аристократии. Если народ еще сохраняет право выбора, осуществление этого права непременно ограничено.

Когда мы видим, что какая-либо демократическая республика объявляет неоплачиваемыми те государственные должности, за которые раньше полагалась плата, можно с уверенностью заключить, что она движется к монархии. А когда монархия начинает оплачивать должности, ранее неоплачиваемые, это верный знак того, что монархия движется к деспотическому режиму или к республике. [с. 165]

Отмена вознаграждения за должности, ранее оплачиваемые, на мой взгляд, уже сама по себе представляет истинную революцию.

Полное отсутствие неоплачиваемых государственных должностей в Америке я рассматриваю как один из наиболее очевидных признаков полной власти демократии. Услуги, оказываемые обществу, какими бы они ни были, оплачиваются, таким образом – каждый имеет не только право, но и возможность их оказывать.

Если в демократическом государстве все граждане имеют право добиваться должности, места для служения обществу, это не означает, что все станут к тому стремиться. И не звание выдвигаемого кандидата, а количество и качество выдвигаемых кандидатур часто ограничивают выбор избирателей.

У тех народов, у которых принцип выборности распространяется на все, не существует политической карьеры в чистом виде. Люди попадают на государственные посты в каком-то смысле случайно, и у них нет никакой уверенности в том, что они там удержатся. Особенно если выборы проходят ежегодно. А отсюда, когда в стране спокойно, государственные должности малопривлекательны для честолюбивых людей. В Соединенных Штатах на извилистые пути политической карьеры устремляются люди умеренных взглядов и желаний. Люди большого таланта и сильных страстей, как правило, отстраняются от власти, чтобы направить свои силы на достижение богатства. Часто бывает так: когда человек чувствует себя неспособным успешно вести свои собственные дела, он берет на себя смелость решать судьбу государства.

Эти причины, а также плохой выбор, сделанный демократией, объясняют тот факт, что на государственных постах часто сидят люди заурядные, обыватели. Не знаю, избрал бы американский народ на государственные посты людей из высших слоев общества, тех, что стали бы добиваться его симпатий; очевидно одно – они этого не добиваются.

Есть два типа государственного устройства, при которых в деятельности блюстителей закона обнаруживается много произвола: при единоличном правлении, абсолютной монархии, и при всевластии демократии.

Это происходит вследствие определенного сходства между этими режимами.

В деспотических государствах судьба отдельной личности не гарантирована, будь это государственный чиновник или частное лицо. Монарх, в руках которого находятся жизнь, благополучие, а нередко и честь людей, которых он держит у себя на службе, полагает, что ему нечего их бояться. А потому он им предоставляет большую свободу действий, будучи уверенным в том, что они никогда не используют этого против него.

В деспотических государствах монарх так увлечен своей властью, что опасается, как бы его же собственные правила не ущемили этой власти. И он предпочитает видеть, что его подчиненные действуют в определенном смысле, как им заблагорассудится, это дает ему уверенность, что он никогда не встретит в них противодействия своим желаниям.

В демократических государствах большинство, которое имеет возможность ежегодно отбирать власть у тех, кому оно ее доверило, тоже не боится, что это может быть использовано против него самого. Имея право в любой момент заявить о своей воле правительству, оно тем не менее считает для себя лучшим предоставить правителей самим себе и не связывать их деятельность жесткими правилами, ибо, ограничивая их, оно в определенной степени ограничивает и себя.

Более пристальное изучение этих двух режимов приводит даже к такому открытию: при полновластии демократии произвол блюстителей закона еще больший, чем в деспотических государствах. [с. 166]

В этих государствах монарх в какой-то момент может наказать всех, допустивших нарушения закона, если он это обнаружит; правда, ему не придется поздравить себя с тем, что он обнаружил все преступления, которые подлежат наказанию. В демократических государствах, напротив, глава государства и всемогущ, и как бы всюду присутствует одновременно. Поэтому мы видим, что американские государственные деятели значительно свободнее действуют в пределах, очерченных законом, чем государственные деятели в Европе. Нередко им только указывается цель, к которой они должны двигаться, право выбора средств остается за ними.

В Новой Англии, например, выборным лицам от каждой общины предоставляется право составить список присяжных заседателей, и единственное требование, которое им предъявляется, следующее: они должны выбрать присяжных из числа граждан, имеющих право голоса и пользующихся хорошей репутацией⁵.

Во Франции мы бы сочли, что жизнь и свобода человека находятся в опасности, если мы доверим какому-то государственному чиновнику, каким бы он ни был, реализовывать столь опасное право.

А в Новой Англии те же блюстители закона могут вывесить в кабаре списки пьяниц и запретить продавать им вино, а в случае нарушения облагать лиц, продавших вино, штрафом⁶.

Подобное публичное осуждение возмутило бы народ в стране самой что ни на есть абсолютной монархии; здесь же народ без труда этому подчиняется.

Ни при одном режиме закон не предоставляет такой свободы беззаконию, как при полновластной демократии, потому что в демократических республиках беззаконие, кажется, не вызывает страха. Можно даже сказать, что блюститель закона там становится свободнее, по мере того как избирательное право все чаще дает возможность попасть на этот пост представителям самых низших слоев общества, а срок пребывания в должности становится все ограниченнее.

Отсюда следует, что демократической республике перерасти в монархическое государство чрезвычайно трудно. Блюститель закона, переставая быть выборным, сохраняет обычно все права и привычки избираемого лица. Таким образом, наступает деспотический режим.

Только при ограниченной монархии закон, с одной стороны, очерчивает круг деятельности государственных чиновников, с другой – берет на себя заботу руководить каждым их шагом в этих пределах.

Причину этого легко объяснить.

В ограниченных монархиях власть разделена между народом и монархом. И тот и другой заинтересованы в том, чтобы положение блюстителей закона было стабильным.

Монарх не хочет вручать судьбу своих чиновников народу из опасения, что те нанесут ущерб его власти, народ же со своей стороны боится, что если блюстители закона будут в абсолютной зависимости от монарха, то они станут ущемлять свободу; таким образом, блюстителей закона не ставят в полную зависимость ни от одного, ни от другого.

Одна и та же причина приводит монарха и народ к мысли о независимости государственных чиновников и к поиску гарантий, обеспечивающих невозможность злоупотребления этой независимостью – дабы не обернулась она против власти монарха или против свободы народа. Обе стороны приходят к соглашению, что необходимо заранее определить круг деятельности и линию поведения государственных чиновников, и в соответствии с интересами обеих сторон вырабатываются правила, от которых чиновники не должны отступать. [с. 167]

Государственные чиновники недолго находятся у власти; оставив свои посты, они теряются в толпе себе подобных, которая и сама постоянно меняется. Вследствие этого в Америке общественные акции часто оставляют меньший след, чем деятельность какой-нибудь простой семьи. Государственное управление в этой стране осуществляется по традиции устно, то есть ничего не пишется, а если порою и пишется, то тут же и улетучивается, подобно листьям Сивиллы, от ветра разлетающимся в разные стороны.

Единственными историческими памятниками в Соединенных Штатах являются газеты. Если внезапно исчезает один номер, цепь времен как бы прерывается: настоящее и прошлое не соединяются. Я не сомневаюсь, что через пятьдесят лет собрать подлинные документы, рассказывающие о подробностях общественного бытия американцев в наше время, будет не легче, чем найти документы о государственном правлении во Франции в средние века. А если представить себе, что на Соединенные Штаты внезапно напали варвары и захватили их, то, чтобы что-нибудь узнать о народе, ныне населяющем Соединенные Штаты, придется обращаться к истории других наций.

Нестабильность в государственном управлении становится привычной; я мог бы почти с уверенностью сказать, что сегодня здесь каждый в конце концов принял эту нестабильность как должную. Никто не беспокоится по поводу того, что делалось до него его предшественником. Никто не перенимает ничьих методов руководства, не составляет сводов правил, не собирает документов и тогда, когда сделать это не составляет большого труда. Даже когда случайно они оказываются в наличии, им не придают никакого значения, не видя в том ценности. В моих бумагах имеются подлинные документы, которые мне были даны в государственном управлении как ответ на некоторые из моих вопросов. Создается впечатление, что американское общество живет одним днем, как армия в военном походе. А между тем искусство государственного правления – это, без сомнения, целая наука. И как все науки, чтобы успешно развиваться, оно нуждается в обобщении открытий разных поколений. Один человек в короткий период своей жизни обращает внимание на какое-то явление, у другого рождается идея; этот открыл какой-то способ, а тот составил формулу. Человечество, идя по жизни, собирает различные плоды индивидуального опыта, так создаются науки. То, что американские государственные деятели ничего не перенимают друг у друга, вносит сложности в управление обществом. В итоге их деятельность основывается на тех знаниях, которые они черпают в самом обществе, а в действительности они должны обладать собственными знаниями и ими руководствоваться. Таким образом, демократия, доведенная до крайней грани своего развития, вредит успешному развитию искусства управления государством. Исходя из этого, можно сказать, что демократия больше подходит тому народу, административное образование которого уже завершено, а не народу, который является новичком в государственных делах.

Кстати, это относится не только к науке управления. Демократическое правительство, деятельность которого основывается на такой простой и такой естественной идее, всегда предполагает, что общество, которым оно будет управлять, должно быть высокоразвитым, цивилизованным, в котором и уровень образования, и уровень наук высоки⁷.

При первом взгляде на эту проблему кажется, что демократическое правление должно было появиться с первых шагов человеческого общества на земле; более пристальный взгляд открывает, что оно должно появиться последним, то есть при достижении обществом высокого уровня развития. [с. 168]

Демократическое правительство – экономно ли оно? Но мы прежде должны решить, с каким другим правительством мы собираемся его сравнивать.

Нетрудно было бы ответить на поставленный вопрос, если бы мы захотели провести параллель между демократической республикой и абсолютной монархией. В этом случае мы бы обнаружили, что общественные, то есть государственные, расходы в первой несравненно выше, чем во второй. Но то же самое можно сказать обо всех свободных государствах в сравнении с теми, которые таковыми не являются. Совершенно очевидно, что деспотизм разоряет людей, не давая им производить, не говоря уже о том, что он отбирает у них плоды производства; с почтением относясь к достигнутому богатству, он истощает сам источник богатства. Свобода же, напротив, создает в тысячу раз больше благ, чем разрушает. И у свободных наций народные средства возрастают значительно быстрее, чем налоги.

Для меня важно сравнить между собой свободные народы и, проведя это сравнение, определить, какое влияние оказывает демократия на государственные финансы.

Общество, как и любая организованная группа людей, в своем становлении следует фиксированным правилам, отступать от которых оно не может. Правила эти включают в себя ряд элементов, которые являются незыблемыми во все времена и во всех точках земли.

Всегда будет легко идеально разделить любое общество на три класса.

Первый – это класс богатых. Второй включает в себя всех тех, кто, хотя и не является богатым, живет в полном довольстве. В третий класс входят те, кто владеет небольшой собственностью или вовсе ее не имеет и живет в основном той работой, которую ему предоставляют два первых класса.

Количество индивидуумов, входящих в эти три общественные категории, может быть большим или меньшим в зависимости от социального устройства, но вы ничего не сможете сделать, чтобы сами эти категории перестали существовать.

Конечно же, каждый из этих классов внесет в управление финансами государства что-то свое, только ему свойственное.

Представьте себе, что только первый класс – класс богатых – будет заниматься составлением законов: вероятно, он будет мало озабочен экономией государственных средств, поскольку налог, которым облагается большое состояние, изымает лишь излишек и поэтому он малочувствителен для представителей этого класса.

Теперь допустим, что составлением законов занимаются только средние классы. Можно рассчитывать на то, что они не станут злоупотреблять налогами, потому что нет ничего разорительное крупных сборов, которыми облагают маленькие состояния.

Правительство средних классов, мне кажется, должно быть среди других свободных правительств, не скажу, самым просвещенным, знающим, ни тем более самым щедрым, но самым экономным. Наконец, я могу предположить, что составлять законы поручено целиком третьему классу. И по моему мнению, многое говорит за то, что налоги возрастут, вместо того чтобы уменьшиться. И тому я вижу две причины.

Прежде всего большая часть тех, кто принимает законы, не имеет такой собственности, которая облагается налогом, и поэтому им кажется, что все деньги, которые идут на общество, приносят им выгоду, а ни в коем случае не вред. И те, которые имеют небольшую собственность, умело находят способ принять такой налог, которым бы облагались только богатые и который приносил бы выгоду только бедным. Это то, что никогда не сумели бы сделать богатые, будь они у власти.

В странах, где исключительно бедным⁸ было бы дано право принимать законы, нельзя ожидать большой экономии в государственных расходах: эти расходы всегда будут значительными либо потому, что налоги не заденут тех, кто за них голосует, либо [с. 169] потому что люди, принимающие закон, недосягаемы. Иначе говоря, демократическое правительство – это единственное правительство, где тот, кто принимает законы о налогах, может избежать их уплаты.

Мне возразят, и напрасно, что оберегать состояние богатых – это в интересах народа и что в противном случае в стране незамедлительно наступит финансовое затруднение. Разве не в интересах королей сделать своих подданных счастливыми и не в интересах ли знати, способствуя этому, открыть доступ в свои ряды? Если бы интерес, обращенный в далекое будущее, мог бы осилить страсти и потребности текущего дня, на свете никогда не было бы ни монархов-тиранов, ни высшей аристократии.

Мне снова возразят, говоря: а кто, собственно, предполагал поручать составление законов бедным, без участия других? Кто? Те, кто ввел закон о всеобщем избирательном праве. А кто принимает законы, большинство или меньшинство? Конечно, большинство. И если я свидетельствую, что бедные всегда составляют большинство в стране, то разве я не прав, утверждая, что в странах, где им доверено голосовать, именно они и принимают законы?

Итак, известно, что до сегодняшнего дня большинство нации составляют те, у кого нет собственности, или те, у кого собственность так невелика, что они не имеют возможности жить в достатке не работая. Всеобщее избирательное право, таким образом, реально дает обществу правительство для бедных.

Даже в некоторых демократических республиках древности мы находим свидетельства досадного влияния, оказываемого народной властью на государственные финансы, когда государственная казна истощалась оттого, что средства из нее тратились на помощь неимущим гражданам или на устройство зрелищ с играми и спектаклей для народа.

Правда, следует сказать, что в древности была практически неизвестна система представительства в государственном правлении. А в наше время не так явно проявляют себя в государственных делах народные страсти; можно рассчитывать, что со временем избранное лицо в конце концов будет соответствовать своим избирателям и станет разделять их вкусы и защищать их интересы.

Издержки демократии, впрочем, вызывают меньше опасений по мере того, как народ становится собственником, потому что тогда народ, с одной стороны, менее нуждается в деньгах богатых слоев, а с другой – он сталкивается с большими трудностями при принятии такого закона о налогах, который бы его меньше ущемлял. С этой точки зрения всеобщее избирательное право менее опасно для Франции, чем для Англии, где собственность, облагаемая налогом, сосредоточена в руках нескольких семей. Америка же, где преимущественное большинство граждан являются владельцами собственности, находится в более благоприятных условиях по сравнению с Францией.

Есть и другие причины, которые могут способствовать увеличению государственных расходов при демократическом режиме.

Когда верховная власть в стране находится в руках аристократии, люди, непосредственно занимающиеся государственными делами в силу своего происхождения, не испытывают ни в чем нужды, и, довольные своей судьбой, они стремятся главным образом сделать страну мощной и принести ей славу. Поставленные над темной толпой сограждан, они не всегда ясно понимают, каким образом всеобщее благосостояние должно способствовать их собственному величию. Дело вовсе не в том, что они безжалостны и равнодушно взирают на страдания народа, просто они не в состоянии почувствовать бедственность его положения так, как если бы они пережили это сами. Лишь бы казалось, что народ доволен своей судьбой, и они будут чувствовать себя удовлетворенными и убежденными в том, что ничего другого и не требуется от государственного управления. Аристократия больше думает о поддержании, сохранении существующего, чем о его совершенствовании, улучшении.

Когда же, напротив, государственная власть находится в руках народа, ее высший орган стремится повсюду внести усовершенствования, иначе ему не по себе.

Дух усовершенствования распространяется на тысячу разных вещей; он охватывает бесчисленные мелочи, становится неуемным, особенно если речь идет о таких усовершенствованиях, которые повлекут за собой деньги. Ведь дело в том, что нужно улучшать условия жизни бедняков, которые сами себе помочь не могут. [с. 170]

Кроме того, демократические общества всегда находятся в каком-то движении, не имеющем конкретной цели, их словно постоянно лихорадит; в итоге все это оборачивается каким-нибудь нововведением, а нововведения почти всегда дорогостоящи.

При монархии и при аристократическом правлении карьеристы поощряют естественную склонность монарха к славе и власти и таким образом часто подталкивают его к большим расходам.

При демократическом правлении высший государственный правитель неимущ. Его благосклонности можно добиться только путем увеличения его благосостояния, а достичь этого, как известно, всегда можно только с помощью денег.

Более того, когда народ сам начинает размышлять о своем положении, у него рождается миллион потребностей, о которых раньше он и не помышлял и удовлетворить которые можно, лишь прибегая к государственным ресурсам. Из всего этого следует, что, как правило, государственные расходы увеличиваются с развитием цивилизации, а налоги повышаются по мере распространения просвещения.

И наконец, есть еще одна, последняя, причина, из-за которой демократическое правительство нередко стоит дороже, чем любое другое. Иногда и демократическое правительство хочет навести экономию в своих средствах, однако оно не может этого сделать, потому что не владеет искусством экономии.

Так как демократия часто меняет свои намерения и еще чаще меняет своих субъектов действия, случается, что задуманные дела ведутся плохо, а то и вовсе остаются незавершенными. В первом случае государство вовлекается в расходы, непропорциональные величине поставленной цели, во втором – оно делает непроизводительные расходы.

Есть серьезная причина, вынуждающая демократические правительства, как правило, экономить на государственных служащих.

В демократических странах те, кто утверждает уровень заработной платы, весьма многочисленны, и поэтому у них мало шансов когда бы то ни было самим ее получать.

При аристократическом правлении, напротив, те, кто утверждает высокую заработную плату, всегда смутно надеются воспользоваться плодами этого. Дело в том, что таким образом они создают себе капиталы или по крайней мере готовят источники доходов для своих детей.

Впрочем, нужно признать, что демократическое правительство столь скупо ведет себя только по отношению к высшим государственным деятелям.

В Америке, например, второстепенные служащие имеют значительно более высокую заработную плату, чем государственные чиновники высокого ранга.

Одна и та же причина породила противоположные следствия. В обоих случаях народ устанавливает заработную плату государственным служащим, при этом он размышляет о своих собственных нуждах, сравнивает, и это сравнение приводит его к определенному решению. Поскольку сам народ живет в полном достатке, то он считает совершенно естественным, чтобы и те, чьими услугами он пользуется, тоже жили бы в довольстве⁹. Когда же очередь доходит до установления жалованья высшим государственным чиновникам, то тут он как бы теряется, его обычный подход не срабатывает, и он действует наугад. [с. 171]

Бедный не задумывается над тем, какие потребности могут быть у высших классов общества. То, что для богатого всего лишь скромная сумма, бедному, который вполне удовлетворяется необходимым, она покажется огромной; и он считает, что правитель штата, имея свои две тысячи экю, должен чувствовать себя счастливым я даже вызывать зависть¹⁰.

Ну а если вы станете ему объяснять, что официальный представитель столь великой нации должен быть окружен определенным великолепием в глазах иностранцев, он вас поймет, но только в момент объяснения. Вернувшись же мысленно к своему простому жилищу и скромным плодам своего труда, он тотчас прикинет, что он сам мог бы сделать, имей он такие деньги, которые вы считаете недостаточными, и в миг поразится и даже испугается, лишь представив себе эти богатства.

Прибавьте к этому, что второстепенный государственный чиновник близок к народу, он почти на его уровне, тогда как высшие государственные деятели – высоко, они над ним. И если первый еще может внушать ему симпатию, то уж другие, высокого ранга, начинают вызывать у него зависть.

Это очень хорошо видно на примере Соединенных Штатов, где по мере повышения ранга государственного чиновника его жалованье в определенном смысле уменьшается¹¹.

При правлении аристократии все как раз наоборот: крупные чиновники получают очень большое жалованье, тогда как у мелких порой едва есть на что жить. Все это легко объяснить причинами, аналогичными тем, которые указывались выше.

Если демократия не может постичь удовольствий богатого человека или завидует им, то и аристократия в свою очередь не понимает нужд бедного человека или, точнее, не знает о них. Бедный человек в буквальном смысле слова не похож на богатого человека, это как бы существо иного порядка. Аристократия не очень озабочена судьбой своих подчиненных из низших слоев общества. Она повышает им жалованье только в случае отказа обслуживать ее за очень низкую плату.

Демократическому правительству приписываются большие экономические способности, которых у него нет. А происходит это из-за тенденции, связанной с демократическим правлением: экономить на содержании высших государственных деятелей.

Действительно, демократия дает тем, кто управляет государством, такое жалованье, на которое едва можно честно жить, и вместе с тем расходуются огромные суммы на [с. 172] удовлетворение нужд народа и на организацию народных гуляний¹². Это – лучшее использование дохода от налога, но не экономия.

Вообще говоря, демократическое правление мало дает правителям и много тем, кем правят. Совсем противоположное мы наблюдаем при аристократах, когда государственные деньги приносят пользу в основном тому классу, который правит.

Серьезные ошибки ожидают того, кто пытается, основываясь на фактах, определить реальное воздействие, оказываемое законами на судьбу человечества, ибо нет ничего труднее, чем оценить факт.

Один народ от природы легкомысленный и восторженный, другой – склонный к размышлениям и расчетливый. Это зависит от физической конституции людей или от иных причин, уходящих в далекое прошлое, которые мне неизвестны.

Есть народы, любящие представления, зрелища, шум, веселье, они не будут сожалеть о миллионе, выброшенном на ветер.

Но есть другие народы, предпочитающие развлечения в уединенном месте, они стыдятся открытой радости.

В некоторых странах очень ценят красоту зданий. А в других не видят ни малейшей ценности в предметах искусства, презирая все, что не дает никакого дохода. Наконец, в одних странах предпочитают доброе имя, известность, в других же прежде всего ценятся деньги.

Вне зависимости от законов все эти причины очень мощно действуют на управление государственными финансами.

Если американским властям никогда не приходилось расходовать деньги народа на народные праздники, то это не столько потому, что в этой стране народ утверждает налог, сколько потому, что народ здесь не любит веселиться.

Если американцы отказываются от украшений в архитектуре своих зданий и ценят только расчет и материальные преимущества, то это не столько потому, что они представляют демократическую нацию, сколько потому, что это народ-коммерсант.

Привычки, сложившиеся в частной жизни, находят свое отражение в жизни общественной. И поэтому в американском обществе нужно различать экономию, зависящую от государственных учреждений, и экономию, заложенную в привычках и нравах.

В последнее время у нас большое внимание уделяется сравнению государственных расходов в Соединенных Штатах и во Франции. Все предпринятые труды в этом направлении результатов не дали, и, я думаю, не следует тратить много слов на то, чтобы доказать, что так и должно было быть.

Чтобы иметь возможность оценить размеры государственных расходов какого-нибудь народа, необходимо выяснить два момента: прежде всего узнать, каковы богатства этого народа, а затем – какую часть этих богатств он выделяет на государственные [с. 173] расходы. Тот, кто определил бы общую сумму налогов, не обнаружив, какое количество средств должно их покрывать, проделал бы бесполезную работу, так как интересно знать не расходы как таковые, а отношение расходов к прибыли.

Один и тот же налог по-разному переносится богатым и бедным налогоплательщиками: он может не затрагивать серьезно финансовых интересов богатого, а бедного может довести до нищеты.

Национальные богатства включают в себя ряд компонентов: первое – это земля и ее сокровища, второе – это все блага, созданные народом. Сложно определить площадь, природную или приобретенную ценность плодородных земель, принадлежащих той или иной нации. Еще сложнее оценить те блага, те сокровища, которые созданы самой нацией. Они так разнообразны, и число их так значительно, что любые попытки провести исследование и постараться определить ценность накопленных богатств, как правило, ни к чему не приводят. Поэтому мы видим, что даже те европейские нации, которые прошли длительный путь цивилизации и во главе которых стоит централизованное правительство, до сих пор не установили точно состояние своих национальных богатств.

А в Америке и идея-то такая не появлялась. И могло ли быть иначе в этой новой стране? Могла ли она добиться успеха в этом направлении, если общество еще не стабилизировалось, не определилось, а правительство в отличие от нашего не располагает множеством подчиненных, которыми оно могло бы распоряжаться и чью деятельность могло бы координировать; если, наконец, в этой стране отсутствует статистика, поскольку здесь вы не встретите человек который был бы способен собрать документы и имел бы время их просмотреть?

Таким образом, нет возможности получить необходимые составляющие для проведения нужных подсчетов. Мы не можем сравнивать достояние Франции и Союза, ибо богатства Франции еще не известны, а в Союзе еще не выработаны способы их определения.

Однако я готов на данном этапе отбросить необходимый член сравнения, то есть я отказываюсь от информации, касающейся отношения налога к доходу, и ограничусь установлением величины самого налога. Читатель должен будет признать, что, сократив круг моих изысканий, я не облегчил своей задачи. Я уверен, что французское правительство, подключив к работе всех своих чиновников, не сможет установить точную сумму всех прямых и косвенных налогов, лежащих бременем на французских гражданах. Частное лицо не может проделать такую работу, а французское правительство, которое взялось за нее, не довело ее до конца, точнее, не опубликовало ее результатов. Мы знаем, каковы расходы центрального правительства, нам известна сумма расходов по департаментам; мы не знаем, что происходит в коммунах, никто, следовательно, сегодня не может сказать, какой суммы достигают во Франции государственные расходы.

Теперь обратимся к Америке. Предвижу, что трудностей здесь еще больше и их еще труднее преодолеть. Союз предоставит мне точную информацию об общей сумме своих расходов; я могу получить информацию о бюджетах каждого из двадцати четырех штатов Союза, но кто даст мне сведения о том, каковы расходы граждан на управление каждого округа и каждой общины?¹³ [с. 174]

Федеральная власть не простирается так далеко, чтобы обязать провинциальные власти просветить нас в этой области. А местная администрация захочет ли сама по себе оказать нам содействие, да еще одновременно во всех округах, общинах? Я сомневаюсь, что они будут в состоянии удовлетворить наш запрос. Не говоря ухе о том, что в самом мероприятии заложены трудности, политическая организация страны также воспротивится тому, чтобы усилия местных властей увенчались успехом. Должностные лица в общинах и округах не назначаются центральным правительством, а поэтому не зависят от него. Можно предположить, что, если бы высшее государственное правление захотело получить те же сведения, что необходимы нам, оно бы столкнулось с большими препятствиями, причина коих кроется в небрежности исполнения своих обязанностей подчиненными, чьими услугами оно вынуждено было бы воспользоваться¹⁴.

Бесполезно, впрочем, стремиться определить, что могли бы сделать американцы в данной области, так как совершенно ясно, что до настоящего времени они ничего не сделали.

И сегодня ни в Америке, ни в Европе не найдется ни одного человека, который бы ответил на вопрос, сколько же платит ежегодно каждый гражданин Союза, чтобы покрыть государственные расходы¹⁵.

В заключение отмечу, что сравнивать государственные расходы американцев с расходами французов так же трудно, как сравнивать богатства Союза и богатства Франции. К этому добавим, что даже пытаться это делать опасно. Когда основой статистики не являются точные и строгие расчеты, она не направляет ваше исследование, а вводит вас в заблуждение. Ваш мозг легко попадается на у дочку чисто внешней точности, которую статистика сохраняет даже в отступлениях и не колеблясь отдает себя во власть ошибок, облаченных в правильные математические формы.

Оставим цифры в стороне и постараемся решить задачу иначе.

Производит ли страна впечатление процветающей державы; после выплаты налогов государству остается ли у бедного достаточно средств для жизни и сохраняет ли богатый те излишки, которые и делают его богатым; и тот и другой производят ли впечатление людей, довольных судьбой; стремятся ли они постоянно улучшать свою жизнь, [с. 175] одновременно заботясь о том, чтобы промышленность не знала недостатка в капиталовложениях для своего развития и чтобы было куда вкладывать капиталы, – ответы на эти вопросы и есть те характеристики, к которым при отсутствии нужных документов можно прибегнуть, дабы узнать, в каком соотношении находятся государственные расходы, оплачиваемые народом, со средствами, которыми народ владеет.

Исследователь, прибегнувший к этим свидетельствам, без сомнения, сделает вывод, что житель Соединенных Штатов отдает государству значительно меньшую часть своего дохода, чем француз.

А разве может быть иначе?

Долг, который еще не выплатила Франция, – это результат двух военных вторжений. Союзу же нечего опасаться. Положение Франции обязывает ее постоянно иметь под ружьем довольно многочисленную армию. Изолированное положение Союза позволяет ему иметь не более 6 тысяч солдат. У Франции около 300 кораблей, а у американцев их всего 52¹⁶. Так как же могут житель Союза и житель Франции платить своему государству одинаково?

И не стоит проводить параллелей между финансами этих двух таких разных стран.

Только изучив все, что происходит в Союзе, а не сравнивая Союз с Францией, мы можем вынести суждение, действительно ли американская демократия умеет экономно расходовать средства.

Я присматриваюсь к каждой из столь несхожих между собой республик, составляющих Союз, и делаю для себя открытие: оказывается, с одной стороны, их правительство часто непостоянно в своих замыслах, с другой – со стороны правительства отсутствует регулярный контроль за исполнением его указаний подчиненными. Из всего этого, естественно, я делаю вывод, что такое правительство часто расходует бесполезно деньги своих налогоплательщиков или вкладывает в предприятия средств больше, чем необходимо.

Я вижу, что, верное своему народному происхождению, правительство делает колоссальные усилия, чтобы удовлетворить запросы низших классов общества, открыть им дорогу к власти, повысить уровень их благосостояния и образования. Оно поддерживает бедных, ежегодно выделяет миллионы на школы, оказывает разнообразную денежную помощь, щедро платит даже самым мелким служащим. Подобный способ правления мне кажется и полезным, и разумным, но нельзя не признать, что он разорителен.

Я представляю себе бедного человека, управляющего государственными делами и финансами, и мне трудно поверить, что, распоряжаясь государственными расходами, он не вовлечет государство в новые.

Итак, не прибегая к цифрам, которые могут не совсем соответствовать реальности, и не проводя рискованных сравнений, я тем не менее могу сделать вывод: демократическое правительство Америки нельзя назвать дешевым, как это порою утверждается. Более того, я предполагаю, что серьезные трудности однажды лягут на плечи народов Соединенных Штатов, налоги там достигнут того же уровня, что и в европейских странах с монархическим режимом или с аристократическим правлением.

Аристократы и демократы обвиняют друг друга в поощрении и развитии коррупции; необходимо подчеркнуть здесь то различие, которое имеется между первыми и вторыми. [с. 176]

В аристократических правительствах государственными делами занимаются люди состоятельные, которых на государственный пост приводит лишь стремление к власти. В демократических правительствах государственные деятели – это бедные люди, и им только предстоит нажить свое состояние.

Из этого следует, что в аристократических государствах правители практически недоступны для коррупции и весьма умеренно относятся к деньгам; совершенно обратное происходит в демократических странах.

Поскольку в странах с аристократическим правлением желающие занять государственный пост владеют большим состоянием, а число тех, кто может им в этом содействовать, невелико, власть там как бы продается с аукциона. В демократических же странах все иначе: те, кто стремится к власти, как правило, небогаты, а число тех, кто может способствовать этому, достаточно велико. Возможно, в этих странах и не меньше продажных людей, да очень мало находится покупателей, к тому же надо одновременно купить слишком многих, чтобы добиться намеченной цели.

Среди тех, кто находится у власти во Франции последние сорок лет, многие обвинялись в том, что они сделали себе состояние за счет государства и его союзников; государственных деятелей старой монархии редко упрекали в этом. Но во Франции неизвестны случаи, когда бы голос избирателя покупался просто за деньги, тогда как в Англии это общеизвестно и делается гласно.

Мне не приходилось слышать в Соединенных Штатах, чтобы кто-то употребил свое состояние на подкуп тех, кем правят, но я нередко был свидетелем того, как ставилась под сомнение честность государственных чиновников. Еще чаще я слышал, что их успехи приписывались низким интригам или преступным махинациям.

Таким образом, если государственные деятели аристократического правительства иногда готовы подкупить других, то руководители демократического правительства сами оказываются подкупленными. В первом случае наносится прямой удар нравственности общества; во втором случае воздействие на общественное сознание происходит косвенно, и это еще опаснее.

В демократических странах руководители государства, почти постоянно находясь под подозрением, обеспечивают в определенном смысле государственную поддержку тем преступлениям, в которых их обвиняют. Тем самым они представляют опасный пример для добродетели, которая еще продолжает бороться с пороком, а скрывающемуся пороку позволяют провести выгодные для себя сравнения.

Напрасно станут мне говорить, что непристойные страсти обнаруживаются в любой среде, что они подбираются нередко к тем, кто сидит на троне по праву рождения, и что, наконец, недостойных людей можно встретить как во главе аристократического государства, так и в демократическом правительстве.

Это не может служить объяснением для меня: известно, что в коррупции тех, кто пришел к власти случайно, есть что-то грубое и вульгарное, и это заражает толпу; напротив, в обществе знатных вельмож присутствие определенного духа аристократической утонченности, духа величия вызывает отвращение к коррупции, что препятствует ее распространению.

Народ никогда не постигнет тайн придворной жизни; едва ли обнаружит он низость, скрывающуюся под элегантностью манер, изысканностью вкуса и изяществом словесных выражений. Но вот обкрадывать общественную казну или продавать за деньги государственные услуги – последний негодяй разбирается в этом и может быть доволен, что и он к тому причастен.

Впрочем, я считаю, что страшна не столько безнравственность людей, стоящих у власти, сколько безнравственность, ведущая к власти. В демократических странах простые граждане видят, как вышедший из его среды человек в короткий срок оказывается у власти и становится богатым; это вызывает удивление и возбуждает их зависть; они начинают доискиваться, каким образом тот, который еще вчера был им ровней, сегодня наделен правом править ими. Приписать такое восхождение его способностям или добродетелям – весьма неудобно, так как это означало бы признать, что ты сам менее способен и менее добродетелен. Тогда основная причина его успеха относится за счет его пороков, и часто это бывает правдой. Вот так происходит отвратительное соединение понятий власти и низости, успеха и недостойности его, полезности и бесчестья. [с. 177]

Предупреждаю читателя, что я поведу речь о правительстве, выражающем реальную волю народа, а не о правительстве, только управляющем от имени народа.

Нет власти более жесткой, чем власть тираническая, распоряжающаяся от имени народа, потому что, будучи наделена моральной силой, опирающейся на волю большинства, она действует с решительностью, быстротой и упорством, свойственными одному человеку.

Трудно сказать, на какие действия способно демократическое правительство в период национального кризиса.

Ведь до настоящего времени не было еще ни одной крупной демократической республики. Назвать республикой олигархию, правившую во Франции в 1793 году, – значит оскорбить республику как таковую. Это новое явление, и представляют его Соединенные Штаты.

Итак, Союз образован полвека тому назад, его существование только однажды было поставлено под угрозу, это было во время Войны за независимость. В начале той долгой войны американский народ показывал примеры необычайно восторженного служения родине¹⁷. Но пока она длилась, проявлялся и привычный эгоизм: деньги перестали поступать в казну; мужчины не являлись на службу в армию; народ продолжал стремиться к независимости, но отступал перед теми средствами, с помощью которых ее нужно было добиваться. «Мы увеличили количество налогов, мы нашли новые способы их повысить, все напрасно, – говорит Гамильтон в «Федералисте» (№ 12), – ожидания народа не оправдались, и государственная казна по-прежнему пуста. Демократические формы правления, свойственные демократической природе нашего правительства, в сочетании со слабым денежным обращением вследствие бессилия нашей торговли сделали бесполезными все усилия, предпринятые с целью собрать значительные суммы. Законодательные органы разного уровня наконец поняли все безумие подобных попыток».

С тех пор Соединенные Штаты не вели ни одной серьезной войны.

Чтобы оценить, на какие жертвы способны демократические страны, нужно дождаться момента, когда американский народ будет вынужден отдать в руки своего правительства половину своего дохода, как в Англии, или будет должен бросить на поле сражения двадцатую часть населения своей страны, как это было во Франции.

В Америке нет воинской повинности, в армию нанимают солдат за деньги. Обязательная служба в армии так противоречит идеям и так чужда привычкам американского народа, что я сомневаюсь, что в этой стране когда-нибудь осмелятся провести такой закон. Существование во Франции обязательного призыва на военную службу – это одна из самых тяжких повинностей. Но без этого как могла бы она вести длительную войну на континенте?

У американцев нет принудительной вербовки матросов, как у англичан. У них нет также ничего похожего на наш учет военнообязанных моряков. В государственный морской флот, как и в торговый, моряков набирают на основе добровольно заключаемого с ними договора.

Трудно себе представить, как может народ вести серьезную войну на море, не прибегая ни к одному из вышеуказанных средств. Поэтому Союзу, который уже одерживал победы на море, никогда не имея при этом большого флота, очень дорого стоило содержать команды его немногочисленных кораблей.

Мне приходилось слышать от американских государственных деятелей, что Союзу будет трудно поддерживать свой флот на должном уровне, если он не прибегнет либо к принудительной вербовке матросов, либо к учету военнообязанных моряков; однако вся трудность состоит в том, чтобы народ, который управляет, согласился принять то или другое. [с. 178]

Бесспорно, в моменты опасности свободные народы проявляют, как правило, активность, неизмеримо большую в сравнении с несвободными народами, но я склонен думать, что это в основном верно в отношении свободных народов тех стран, где у власти находится аристократия. Демократия же, мне кажется, более способна управлять мирным обществом или в случае необходимости производить внезапный и сильный удар, нежели длительное время выдерживать сильные бури политической жизни народов. Объясняется это просто: энтузиазм заставляет людей идти на опасности и лишения, нет длительное время подвергаться им они могут, только приняв все рассудком, все обдумав. В том, что называется инстинктивной храбростью, больше расчета, чем можно предположить; и хотя первые шаги, как правило, делаются только под воздействием чувств, последующее движение производится уже ввиду определенного результата. В жертву приносится часть того, что ценно, чтобы спасти все остальное.

Демократии часто недостает ясного видения будущего, основанного на знаниях и опыте. Народ больше обходится чувствами, нежели разумом. И если его сегодняшние беды велики, есть опасения, что он не станет думать о бедах еще больших, которые могут случиться при неблагоприятных обстоятельствах.

Есть и еще одна причина неспособности демократического правительства, в отличие от аристократического, на длительные усилия.

Народ не только видит менее ясно, чем высшие классы, на что можно надеяться или чего следует опасаться в будущем, но он к тому же не так, как они, переживает беды сегодняшнего дня. Дворянин, рискуя, готов как прославиться, так и погибнуть. Отдавая государству большую часть дохода, он тут же лишает себя каких-то удовольствий, связанных с наличием богатства. Бедному смерть славы не принесет, а налог, который богатого стесняет, бедного часто лишает источников жизни.

Эта слабая сторона демократических республик, особенно заметная в периоды кризисов, возможно, представляет собой самое большое препятствие на пути возникновения подобной республики в Европе. Дело в том, что для нормального существования демократической республики в одной из европейских стран нужно, чтобы она была установлена одновременно и во всех других.

Я считаю, что демократическое правительство укрепит с течением времени реальные силы общества, но оно не сумеет объединить одновременно в одном месте столько сил, сколько может объединить аристократическое правительство или абсолютная монархия. Если какой-либо демократической страной в течение всего века будет управлять республиканское правительство, можно поверить, что к концу века она станет богаче, население ее возрастет, страна станет более процветающей, чем окружающие ее государства с деспотическим режимом; но в течение этих ста лет она неоднократно подвергнется риску быть завоеванной ими.

Трудности, с которыми сталкивается демократическое правительство, стремясь одолеть страсти, будоражащие массы, и заставить народ, вместо того чтобы сосредоточиваться на нуждах ближайшего дня, заглянуть в будущее, сказываются на всем.

Народ, окруженный льстецами, с трудом справляется сам с собой. Каждый раз при необходимости пойти на некоторое лишение или стеснение он начинает с отказа, даже в тех случаях, когда разумом он способен одобрить цель, ради которой это делается. Справедливо отмечают повиновение, оказываемое американцами закону. Следует добавить, что законы в Америке утверждаются народом и для народа. В Соединенных Штатах, следовательно, закон отвечает интересам всех тех, кто в какой-нибудь другой стране заинтересован в нарушении его. Позволительно думать, что, если закон тягостен и большинство населения не ощущает его необходимости в данный момент, его либо не примут, либо ему не будут повиноваться. [с. 179]

В Соединенных Штатах нет законов о злостном банкротстве. Может быть, потому, что нет банкротств? Напротив, потому, что их много. Страх быть преследуемым как банкрот в умах большинства превосходит страх быть разоренным банкротами. И в общественном сознании утверждается какое-то чувство преступной терпимости по отношению к нарушению, которое каждый в отдельности осуждает.

В новых Юго-Западных штатах население, как правило, само вершит суд, и убийства там совершаются беспрерывно. Причиной тому очень жестокие нравы местного населения, а также почти полное отсутствие просвещения в этих пустынных местах. Оттого и не ощущают они необходимости в силе закона: судебным процессам они предпочитают дуэли.

Однажды в Филадельфии мне рассказали, что почти все преступления в Америке совершаются из-за злоупотреблений крепкими напитками, которые простонародье потребляет сколько хочет, поскольку их ему продают за ничтожную цену. «Почему же, – спросили, – вы не введете налог на водку?» «Наши законодатели не раз об этом думали,– услышал я в ответ, – но это крайне тяжелое дело. Есть опасность, что возникнет бунт; к тому же те депутаты, которые проголосовали бы за подобный закон, несомненно, не были бы переизбраны». «Так значит, – продолжал я, – у вас большинство пьющих, и трезвость непопулярна».

Когда обращаешь на это внимание государственных деятелей, они ограничиваются ответом: предоставьте действовать времени, осознание зла просветит народ и раскроет ему его интересы. Часто так и бывает: если у демократии больше шансов ошибиться, чем у короля или дворянского сословия, у нее также больше шансов оказаться правой, когда ее вдруг озарит. Дело в том, что в самой демократической системе отсутствуют, как правило, интересы, противоположные интересам большинства и противоречащие здравому смыслу. Однако только жизненный опыт способен подтвердить правоту демократии, и многие народы погибнут, так и не увидев результатов когда-то совершенных ими ошибок.

Самое большое преимущество американцев состоит не только в том, что они более просвещенные, чем другие народы, но еще и в их способности совершать поправимые ошибки.

Добавим к этому, что для лучшего использования опыта прошлого демократия должна достичь определенного уровня цивилизации и просвещения.

Известны народы, чьи начальные знания были такими порочными, а характер представлял собой такую странную смесь страстей, невежества и ложных понятий обо всем, что они не сумели бы сами определить причину своих бедствий; эти народы гибнут от бед, природы которых не понимают.

Я объездил обширные пространства, некогда населенные крупными индейскими племенами, которых сегодня нет, я жил среди индейцев, эти племена были уже искалечены, и с каждым днем уменьшалась их численность и убывала их былая громкая слава; я сам слышал предсказания этих индейцев о том, какая судьба ожидает в итоге их расу. Между тем в Европе не найдется человека, который бы не понимал, что нужно сделать, чтобы сохранить эти несчастные народы, уберечь их от неминуемого истребления. Сами же они не видят никакого выхода; они чувствуют, что тучи с каждым годом все более сгущаются над ними, и они погибнут все до единого, отвергнув предложенное средство спасения. Пришлось бы употребить силу, чтобы заставить их жить.

У кого-то может вызывать удивление тот факт, что вот уже четверть века новые нации Южной Америки живут в постоянном волнении, там беспрестанно одна революция сменяет другую, и ежедневно можно ожидать, что они вернутся к тому, что называется природным состоянием. Но кто не согласится с тем, что в наше время революции абсолютно естественны для испанцев Южной Америки? В этой стране общество барахтается на дне пропасти, из которой оно не может выкарабкаться собственными усилиями.

Создается впечатление, что народ, населяющий это красивое полушарие, упрямо стремится вырвать себе внутренности, и ничто не может его от этого отвлечь. Обессилев, он дает себе короткий отдых, а после отдыха им тут же овладевает новое неистовство. Присмотревшись к его жизни, то нищей, то преступной, я испытал искушение поверить, что для этого народа деспотизм был бы благом.

Однако эти два слова никогда не смогут стоять рядом в моей голове. [с. 180]

Мы уже знаем, что, согласно федеральной конституции, интересы нации, связанные с внешней политикой страны, находятся в руках президента и сената¹⁸; по этой причине общая политика Союза выпадает в определенной степени из-под прямого и повседневного влияния народа. И следовательно, нельзя категорически утверждать, что в Америке именно демократия проводит внешнюю политику государства.

Известны два человека, сообщившие политике американцев определенное направление, которого страна придерживается и сегодня: первый – Вашингтон, второй – Джефферсон.

В великолепном послании, адресованном соотечественникам и представляющем собой как бы политическое завещание этого великого человека, Вашингтон писал: «Завязать торговые отношения с зарубежными народами и установить как можно меньшие политические связи между ними и нами – таким должно быть правило нашей политики. Мы с точностью должны выполнять уже заключенные договоры, но ни в коем случае не заключать новых.

У Европы есть свои интересы, которые никак не связаны с нашими или связаны с ними весьма косвенно; она часто бывает вынуждена ввязываться в конфликты, не имеющие, естественно, никакого к нам отношения; привязывать себя искусственными нитями к превратностям европейской политики, вступать в разного рода сформировавшиеся на ее территории дружественные и враждебные союзы и принимать участие в войнах, которые между ними возникают, означало бы действовать неосторожно.

Изолированность и удаленность от Европы побуждают нас принять иной путь и позволяют пойти по этому пути. Если мы будем продолжать оставаться единым народом с сильным правительством во главе, то недалеко то время, когда нам нечего и некого станет бояться. Тогда мы сможем вести себя так, чтобы заставить уважать свой нейтралитет; воюющие страны, чувствуя, что не могут на нас нажиться, побоятся беспричинно провоцировать нас; и мы окажемся в таком положении, в котором сможем выбирать мир или войну, руководствуясь только собственными интересами и справедливостью.

Почему мы должны отказываться от тех преимуществ, которые можно извлечь из столь благоприятной ситуации? Почему мы должны вместо того, чтобы заботиться о собственной территории, утверждать себя на чужой? Почему, наконец, связывая свою судьбу с судьбой какой-нибудь части Европы, мы должны рисковать своим миром и процветанием ради властолюбия, соперничества, интересов или капризов народов, населяющих ее?

Сущность истинной политики для нас состоит в том, чтобы не вступать в постоянный союз ни с одним зарубежным государством, по крайней мере настолько, насколько мы вольны этого не делать, ибо я далек от того, чтобы желать невыполнения уже имеющихся договоров, это правило в равной степени применимо и к межгосударственным отношениям, и к поведению индивидуумов. Итак, я считаю, что необходимо в полном объеме выполнять те обязательства, которые мы уже приняли, а вступать в новые – вредно и неосторожно. Нам нужно вести себя так, чтобы нас уважали, и временных союзов нам вполне достаточно, чтобы противостоять любой опасности».

Еще до этого послания Вашингтон высказал прекрасную и справедливую мысль: «Народ, который отдает себя во власть привычных чувств любви или ненависти по отношению к другому народу, становится в какой-то степени рабом. Рабом своей ненависти или своей любви». [с. 181]

В своей политической деятельности Вашингтон всегда руководствовался высказанными им мыслями. Ему удавалось сохранять мир в своей стране в то время, когда земной шар был объят войной, и он научно обосновал тезис, согласно которому американцы заинтересованы никогда не принимать участия во внутренних распрях Европы.

Джефферсон пошел дальше и ввел в политику Союза еще одно правило, гласившее: «Американцы никогда не должны просить у чужеземных наций преимущественных прав для себя, чтобы не быть обязанными предоставлять аналогичные права другим».

Эти два принципа, очевидная справедливость которых очень легко сделала их достоянием масс, до чрезвычайности упростили внешнюю политику Соединенных Штатов.

Поскольку Союз не вмешивается в дела Европы, то у него и нет спорных внешнеполитических интересов, среди соседей в Америке у него тоже еще нет. Находясь как в силу своего положения, так и в силу собственной воли вне страстей Старого Света, Союз имеет возможность либо окунуться в них, либо уберечь себя от них. Что же касается страстей, которые разыграются в Новом Свете, то будущее их пока скрывает.

Итак, Союз свободен от старых обязательств; он использует опыт стран Европы, не будучи обязанным в отличие от них извлекать уроки из прошлого и использовать их в настоящем; как и их, его никто не принуждает принять огромное наследие отцов – смесь славы и нищеты, дружбы и ненависти, связанных с национальными интересами. Внешняя политика Соединенных Штатов в высшей степени выжидательная; ее задача состоит в том, чтобы скорее воздерживаться от какой бы то ни было деятельности, нежели действовать.

В данный момент трудно сказать, насколько умело американская демократия будет проводить свою внешнюю политику. По этому поводу и противникам, и друзьям американской демократии следует воздерживаться от высказывания своего мнения.

Мне же ничто не мешает изложить свою точку зрения: именно в области государственной внешней политики демократические правительства мне представляются решительно слабее в сравнении с другими. Опыт, нравы и образование в конце концов всегда развивают в демократической стране так называемый практичный, годный на каждый день ум и умение разбираться в бытовых событиях, что еще называют здравым смыслом. Его вполне достаточно для обычной жизни общества, поскольку польза, которую приносит просвещенному народу демократическая свобода, перевешивает те несчастья, к которым приводят ошибки демократического правления. Но в отношениях с другими народами дело обстоит иначе.

Ни одно присущее демократии свойство не может быть полезно для внешней политики. Напротив, она требует свойств, которыми демократия не располагает. Демократия способствует росту внутренних ресурсов государства, благоприятствует распространению достатка и развитию общественного сознания, укрепляет уважение к закону в различных классах. Но все это имеет лишь косвенное отношение к тому месту, которое один народ занимает среди других народов. А демократии нелегко увязывать все детали крупного дела, останавливаться на каком-либо замысле и упорно проводить его в жизнь, несмотря на препятствия. Она не способна тайно принимать какие-либо меры и терпеливо ждать результатов. Все это значительно лучше удается правлению одного человека или аристократическому правлению. В то же время именно все это необходимо для того, чтобы со временем один народ возвысился над другим, подобно тому как один человек возвышается над другими людьми.

Рассматривая недостатки, свойственные аристократическому правлению, вы обнаружите, что они не оказывают почти никакого влияния на внешнюю политику государства. Основной порок аристократии заключается в том, что она работает только на самое себя и пренебрегает народными массами. Что же касается внешней политики, то в ней интересы аристократии и народа обычно совпадают.

Склонность демократии руководствоваться в политике скорее чувствами, нежели разумом и жертвовать обдуманными замыслами рад и преходящей страсти особенно ярко проявилась в Америке во время Французской революции. Тогда, как и сегодня, американцам не надо было иметь много ума, чтобы понимать, что отнюдь не в их интересах развязывать войну, хотя она и могла залить кровью Европу, не причинив вреда Соединенным Штатам.

Однако симпатии американского народа к Франции были так горячи, что война не была объявлена Англии только благодаря несгибаемому характеру Вашингтона и его [с. 182] огромной популярности. Кроме того, борьба этого великого обладателя сурового разума против благородных, но безрассудных страстей своих сограждан едва не лишила его единственной награда, к которой он всегда стремился, – признательности своей страны. Тогда большинство высказалось против проводимой им политики, теперь же весь народ одобряет ее¹⁹.

Конституция и общественное расположение позволили Вашингтону принимать решения, касающиеся внешней политики государства, иначе народ сделал бы тогда именно то, что сегодня он осуждает.

Во главе всех народов, оказывавших сильное влияние на мир, тех, которые создавали, развивали и воплощали великие замыслы, начиная от римлян и кончая англичанами, стояли аристократы. И это неудивительно.

Взгляды аристократов отличаются удивительной прочностью. Страсти или невежество могут поколебать убеждения народных масс. Можно обмануть монарха и заставить его усомниться в правильности его замыслов. Кроме того, монарх смертей. Что касается аристократического сословия, оно, с одной стороны, слишком многочисленно, чтобы поддаться на обман, а с другой – слишком малочисленно, чтобы уступить безрассудным страстям. Аристократия – образованна, последовательна в действиях и бессмертна. [с. 183]

В начале данной главы я считаю необходимым напомнить читателю то, о чем я уже неоднократно говорил в этой книге.

Политическое устройство Соединенных Штатов представляет собой демократическую форму правления; однако, по моему мнению, американские учреждения не являются ни лучшими, ни единственно возможными для народа, живущего в демократическом обществе.

Знакомя читателя с преимуществами американской демократии, я далек от мысли о том, что подобные преимущества могут возникнуть лишь в результате действия каких-то одних определенных законов.

Пороки и слабости демократической формы правления лежат на поверхности, для их доказательства можно привести очевидные факты. В то же время благотворное воздействие такой формы правления осуществляется незаметно, можно даже сказать, подспудно. Ее недостатки поражают с первого взгляда, а достоинства открываются лишь со временем.

Американские законы нередко бывают небрежно сформулированными и неполными. Случается, что они не учитывают существующих прав или поощряют те, которые могут представлять опасность. Когда они хороши сами по себе, их большим недостатком является частая их смена. Все это видно невооруженным глазом.

Почему же в таком случае американские республики живут и процветают?

Говоря о законах, нужно тщательно различать, с одной стороны, цель, которую они преследуют, а с другой – средства достижения этой цели, то есть их абсолютную и относительную доброкачественность.

Предположим, что законодатель стремится оградить интересы небольшого числа людей в ущерб большинству. Он составляет положения закона так, чтобы достичь искомого результата в максимально сжатые сроки и с наименьшими усилиями. Закон получится хорошим, но цель – дурная. При этом чем лучше ее удастся воплотить в жизнь, тем большую опасность она будет представлять.

Демократические законы обычно стремятся обеспечить благо большинства. Ведь они исходят от большинства граждан, которые могут ошибаться, но не могут выражать интересов, противоположных своим собственным. [с. 184]

Аристократические законы, напротив, тяготеют к сосредоточению власти и богатства в руках небольшой группы людей, поскольку аристократия по своей природе всегда является меньшинством.

В целом можно сказать, что демократическое законотворчество несет больше блага человечеству, чем аристократическое.

Однако это его единственное преимущество.

Аристократия значительно более умело пользуется законодательством, чем демократия. Она хорошо владеет собой, ей незнакомы мимолетные увлечения, она тщательно вынашивает свои замыслы и умеет дождаться благоприятного случая для их воплощения. Она действует со знанием дела и умеет в определенный момент мастерски направить совокупную силу своих законов на единую цель.

О демократии этого сказать нельзя: ее законы почти всегда несовершенны или несвоевременны.

Следовательно, средства, используемые демократией, менее совершенны, чем те, которые использует аристократия, и она часто против своей воли действует себе во вред, но ее цели благородны.

Представьте себе общество, природа и структура которого таковы, что позволяют ему переносить временное действие неудачных законов, общество, которое может без опасности для себя ждать благотворных результатов общей направленности законов, и вы согласитесь, что, процветанию такого общества в наибольшей степени способствует демократическая форма правления, несмотря на все ее пороки.

Именно так обстоит дело в Соединенных Штатах. Я повторю здесь то, что уже говорил выше: огромное преимущество американцев состоит в том, что они могут себе позволить совершать поправимые ошибки.

Почти то же самое можно сказать и о государственных служащих.

Легко увидеть, что американская демократия часто ошибается в выборе людей, которым она доверяет власть. Однако совсем не легко ответить на вопрос, почему управляемое этими людьми государство процветает.

Следует отметить, что, хотя правители демократического государства не всегда достаточно честны и разумны, его граждане просвещенны и сознательны.

Народы демократических государств, постоянно занятые своими делами и ревниво оберегающие свои права, не позволяют своим представителям отклоняться от определенной общей линии, диктуемой их интересами.

Не следует также забывать о том, что в демократических государствах чиновники, выполняющие свои обязанности хуже, чем чиновники других государств, остаются у власти не слишком долго.

Но есть и еще одна причина, более общего характера и более глубокая.

Конечно, народное благо требует от правителей добродетелей и талантов. Но еще в большей степени оно требует общности интересов граждан и правителей. В противном случае добродетели могут стать бесполезными, а таланты – опасными.

Важно, чтобы правители и массы граждан не были разделены противоположными или различными интересами. Но это отнюдь не значит, что интересы всех должны полностью совпадать. Такого не бывает никогда.

Еще не найдено политическое устройство, которое бы в одинаковой степени благоприятствовало развитию и процветанию всех классов, составляющих общество. Классы представляют собой нечто вроде отдельных наций внутри одного народа, и опыт показывает, что отдавать какой-либо из них в руки другого так же опасно, как позволять одному народу распоряжаться судьбой другого. Когда у власти стоят одни богатые, интересы бедных всегда в опасности. Если бедные диктуют свою волю, под удар ставятся интересы богатых. В чем же заключаются преимущества демократии? Реально они заключаются не в том, что демократия, как говорят некоторые, гарантирует процветание всем, а в том, что она способствует благосостоянию большинства.

Люди, которые в Соединенных Штатах руководят делами общества, часто не обладают такими же талантами и моральными качествами, как те, кого к власти приводит аристократия. Но их интересы смешиваются и сливаются с интересами большей части их сограждан. Они могут совершать нечестные поступки или серьезные промахи, но они никогда не будут систематически проводить политику, враждебную большинству, их правление никогда не будет отличаться опасной нетерпимостью. [с. 185]

В демократическом обществе плохая работа чиновника – это всего лишь отдельный факт, оказывающий влияние только во время исполнения им своих обязанностей. Коррупция и некомпетентность не являются теми общими интересами, которые могли бы надолго объединить людей.

Продажный и неспособный чиновник не станет действовать сообща с другим чиновником только потому, что тот тоже туп и продажен. Они не будут совместно трудиться для процветания коррупции и некомпетентности. Ведь властолюбие и махинации одного могут привести к разоблачению другого. В демократических государствах пороки чиновников обычно индивидуальны.

В государстве, управляемом аристократией, общественным деятелям присущи классовые интересы. Иногда, правда, они могут сближаться с интересами большинства, но чаще отличаются от них. Из них вырастают длительные связи, сплачивающие всех общественных деятелей, побуждающие их объединять и согласовывать действия, целью которых не всегда является благо большинства. При этом правители связаны не только друг с другом, но и с немалым количеством граждан, тех представителей аристократического сословия, которые не занимают никаких государственных должностей.

Таким образом чиновник в аристократическом государстве постоянно ощущает поддержку как со стороны общества, так и со стороны правительства.

Мало того, что в аристократическом государстве чиновники имеют общие интересы и цели с определенной частью своих современников, им также близки интересы грядущих поколений, которым они, можно сказать, служат. Они трудятся не только для настоящего, но и для будущего. Все ведет этих чиновников к единой цели: и страсти граждан, и их собственные страсти, и даже интересы потомков.

Возможно ли противостоять такому напору? Поэтому нередко в аристократических обществах классовые интересы порабощают даже честных людей, и они, сами того не замечая, постепенно изменяют общество, сообразуясь только со своими интересами, а также делают все для того, чтобы обеспечить надежное будущее своим потомкам.

Не знаю, есть ли на свете другая такая же либеральная аристократия, как английская, которая постоянно давала бы столько достойных и просвещенных людей для управления страной.

Однако нельзя не признать, что английские законы часто жертвуют благом бедного ради блага богатого и правами большинства ради привилегий некоторых. Вот почему сегодняшняя Англия – это страна крайностей, в которой бед не меньше, чем могущества и славы.

В Соединенных Штатах, где государственные служащие не защищают классовых интересов, непрерывный процесс управления в целом приносит пользу, хотя правители нередко бывают некомпетентны и даже достойны презрения.

Можно сделать вывод о том, что демократические учреждения таят в себе силу, благодаря которой отдельные люди, несмотря на свои пороки и заблуждения, содействуют общему процветанию, тогда как в аристократических учреждениях есть нечто такое, в силу чего деятельность талантливых и добродетельных людей приводит к страданиям их сограждан. Так, случается, что в аристократических государствах общественные деятели творят зло, не желая этого, а в демократических – благо, не замечая этого.

Существует любовь к родине, которую питают неосознанные, бескорыстные и неуловимые чувства, любовь, которая наполняет душу человека привязанностью к месту его рождения. К такой инстинктивной любви примешивается еще приверженность к древним обычаям, уважение к предкам, память о прошлом, и люди любят свою страну так же, как отцовский дом. Им дороги царящее в ней спокойствие, приобретенные там мирные привычки, воспоминания, которые она им навевает. Им даже бывает сладко жить там в неволе. Такая любовь к родине нередко подогревается еще и религиозными чувствами, [с. 186] и тогда она способна творить чудеса. Впрочем, она сама походит на религию: испытывающий ее человек не рассуждает, он верит, чувствует и действует. Известны народы, которые, можно сказать, персонифицировали свою родину, отождествляя ее с государем. Они переносили на него часть своих патриотических чувств, гордились его победами и его всесилием. До Французской революции было время, когда французы с какой-то радостью принимали безграничный произвол монарха и гордо говорили: «У нас самый могущественный король на земле».

Как всякое неосознанное чувство, такая любовь к родине может скорее подвигнуть на крупные, но кратковременные дела, чем на постоянные усилия. Она спасет государство в минуту опасности и может оставить его на произвол судьбы в мирное время.

Эта инстинктивная любовь к родине царит тогда, когда нравы просты, а вера крепка, когда безраздельно властвует давний общественный порядок, справедливость которого никто не оспаривает.

Есть и другая любовь к родине, более рациональная. Она, быть может, менее великодушна и пылка, но более плодотворна и устойчива. Эта любовь возникает в результате просвещения, развивается с помощью законов, растет по мере пользования правами и в конце концов сливается с личными интересами человека. Люди начинают видеть связь благосостояния страны и их собственного благосостояния, осознают, что закон позволяет им его создавать. У них пробуждается интерес к процветанию страны сначала как к чему-то, приносящему им пользу, а затем как к собственному творению.

Однако в жизни народов иногда наступают периоды, когда древние нравы и обычаи разрушены, вера поколеблена, уважение к прошлому забыто, и в то же время просвещение еще не получило распространения, а политические права еще ограниченны и ненадежны. В такие моменты родина представляется людям как нечто смутное и неверное. Они не связывают представление о ней ни с территорией, которая превращается в их глазах в бездушную землю, ни с обычаями предков, на которые они уже привыкли смотреть как на ярмо, ни с религией, в которой они сомневаются, ни с законами, к созданию которых их не подпускают, ни с законодателями, которых они боятся и презирают. Утратив и образ родины, и все то, что ее олицетворяло, они замыкаются в узком и невежественном эгоизме. В такие моменты люди лишены предрассудков, но они не признают и власти разума. У них нет ни инстинктивного патриотизма, свойственного монархии, ни рассудочного, присущего республике, они остановились посредине между тем и другим и живут в смуте и беспомощности.

Что делать в таких случаях? Надо бы вернуться назад. Но как люди не могут вернуться к невинным радостям юности, так и народы не могут вновь обрести утраченные чувства своей молодости. Даже если они сожалеют о них, они не в силах их возродить. Поскольку бескорыстная любовь к родине безвозвратно уходит, надо идти вперед и делать все для того, чтобы объединить в представлениях народа личные интересы и интересы страны.

Я совсем не хочу сказать, что для того, чтобы добиться этой цели, нужно сразу предоставить всем гражданам политические права. Тем не менее у нас есть только одно мощное средство, способное заинтересовать людей судьбой своей страны: надо привлечь их к управлению ею. В наши дни гражданские чувства неотделимы от политических прав, и в будущем число истинных граждан будет зависеть от расширения или сужения предоставляемых им политических прав.

Люди, ныне живущие в Соединенных Штатах, прибыли туда недавно, они не принесли с собой ни прежних обычаев, ни воспоминаний, они встречаются там впервые и плохо знают друг друга. Почему же каждый из них интересуется делами общины, округа и всего государства, как своими собственными? Только потому, что каждый из них по-своему принимает активное участие в управлении обществом.

В Соединенных Штатах простые люди понимают одну несложную, но в то же время плохо осознанную народами истину: счастье каждого зависит от общего процветания. Более того, они привыкли смотреть на это процветание как на дело своих рук, они не отделяют благополучие общества от собственного благополучия и трудятся на благо государства не только из чувства долга или гордости, но, можно сказать, из страсти к наживе.

Нет необходимости изучать американские учреждения и историю для того, чтобы убедиться в верности вышесказанного, – об этом достаточно красноречиво [с. 187] свидетельствуют нравы. Поскольку американцы причастны ко всему, что происходит в их стране, они горячо защищают все, что в ней критикуют. Ведь задевают не только их страну, но и их самих. Поэтому в своей национальной гордости они прибегают к различным уловкам и доходят даже до мальчишества, свойственного индивидуальному тщеславию.

Нет ничего более неприятного в повседневной жизни, чем этот невыносимый американский патриотизм. Иностранец готов отозваться с похвалой о многом в Америке, но он хотел бы, чтобы ему было позволено также что-нибудь покритиковать, а ему в этом категорически отказывают.

Итак, Америка – это свободная страна, но, чтобы никого не обидеть, иностранец должен остерегаться свободно высказывать свои мысли и о частных лицах, и о государстве, и о подданных, и о правителях, и об общественных делах, и о частных предприятиях. Словом, он не может высказываться свободно ни о чем, не считая, может быть, климата и почвы. Но и в этом последнем случае найдутся американцы, которые будут защищать и то и другое так, словно они создали их собственными руками.

В наши дни нужно набраться мужества и сделать выбор между всеобщим патриотизмом и управлением меньшинства. Объединить же социальную силу и активность первого со спокойствием, которое порой приносит второе, невозможно.

Самым прекрасным понятием после общего понятия о добродетели является понятие о правах. Точнее говоря, оба эти понятия соприкасаются: права – это не что иное, как добродетели, перенесенные в политическую жизнь.

Именно понятие о правах позволило людям определить, что есть вседозволенность и произвол. Оно помогает им быть независимыми без высокомерия и подчиняться, не унижаясь. Подчиняясь насилию, человек сгибается и унижается. Если же он подчиняется праву распоряжаться, которое он признает за себе подобным, он в каком-то смысле даже возвышается над тем, кто им распоряжается. Не может быть ни великих людей, не наделенных добродетелями, ни великих народов, не уважающих прав. При отсутствии прав едва ли можно говорить о существовании общества. Разве можно назвать обществом группу разумных существ, если их единство основано только на силе?

Как помочь современным людям усвоить идею прав, как, если можно так выразиться, довести ее до их сознания? Существует лишь один способ: надо всем им дать возможность спокойно пользоваться некоторыми правами. Это можно хорошо проиллюстрировать, приведя в пример поведение детей, которые отличаются от взрослых людей лишь отсутствием силы и опыта. Когда ребенок начинает передвигаться среди предметов внешнего мира, он инстинктивно стремится завладеть всем, что ему попадает под руку. Он не имеет никакого понятия о чужой собственности, не знает даже, что таковая существует, но, по мере того как он узнает цену вещей и обнаруживает, что и его тоже кто-либо может лишить их, он становится осмотрительнее и в конце концов начинает относиться к своим ближним так, как он хотел бы, чтобы относились к нему.

То, что происходит с ребенком и его игрушками, позднее происходит со взрослым и его имуществом. Почему в Америке, такой демократической стране, никто не выступает против собственности, как это часто происходит в Европе? Надо ли это объяснять? Ведь в Америке нет пролетариев, и, поскольку каждому есть что защищать, все в принципе признают право собственности.

То же самое происходит и в политической жизни. В Америке простые люди осознают высокое понятие политических прав, потому что они ими располагают. Они не задевают права других, потому что не хотят, чтобы нарушали их права. В Европе простые люди не хотят признавать даже верховную власть, а в Америке безропотно подчиняются власти самого мелкого чиновника.

И это видно во всех, самых незначительных проявлениях народной жизни. Во Франции почти нет развлечений, предназначенных исключительно для высших классов общества. Повсюду, где бывают богатые, допускают и бедных. Поэтому они ведут себя [с. 188] достойно и с уважением относятся ко всему, что служат общим развлечениям. В Англии, где развлечения, так же как и власть, являются привилегией и монополией богатых, можно услышать жалобы на то, что бедные, когда им удается проникнуть в места, предназначенные для развлечений богатых, с удовольствием учиняют там бессмысленный погром. Что же в этом удивительного? Общество позаботилось о том, чтобы им нечего было терять.

Демократия доводит понятия политических прав до сознания каждого гражданина, так же как наличие имущества делает доступным всем людям понятие собственности. В этом состоит, по моему мнению, одно из ее главных достоинств.

Конечно, совсем нелегко научить всех пользоваться политическими правами, но достижение этой цели приносит поразительные результаты.

Следует еще добавить, что наш век представляется самым подходящим для того, чтобы попытаться сделать это.

Религия теряет силу, и из-за этого исчезает понятие божественности прав. Нравы портятся, и из-за этого слабеет нравственное понятие прав.

Повсюду суеверия приходят на место рассуждении, а чувства – на место расчетов. И если посреди этого всеобщего развала не удастся связать понятие прав с единственным, что еще не разрушено в человеческой душе, а именно с личным интересом, то для управления миром не останется ничего, кроме страха.

Когда мне говорят, что законы недостаточно суровы, а подданные неистовы, что страсти горячи, а добродетель бессильна и поэтому нельзя и думать о расширении демократических прав, я отвечаю, что об этом следует думать именно по всем этим причинам. В самом деле, правительства заинтересованы в этом больше, чем общество. Ведь правительства гибнут, а общество бессмертно. Впрочем, в данном случае пример Соединенных Штатов не показателен.

В Америке народ получил политические права в такое время, когда ему еще было трудно употребить их во зло, потому что граждане были малочисленны, а нравы просты. По мере роста населения страны американцы не расширяли, если можно так выразиться, полномочия демократии, а скорее распространяли сферы ее приложения.

Нет сомнения в том, что момент, когда народ, до этого не имевший политических прав, получает их, – это кризис, кризис часто необходимый, но всегда опасный.

Ребенок, не понимающий ценности жизни, может убить. До тех пор пока он не знает, что и сам может стать жертвой кражи, он может завладеть чужой собственностью. Простые люди, впервые получающие политические права, оказываются по отношению к ним в таком же положении, в каком находится ребенок к окружающему его миру. К ним можно отнести это знаменитое высказывание: Homo puer robustus²⁰.

Это видно и в Америке. В штатах, где граждане давно пользуются правами, они используют их наилучшим образом.

Можно без преувеличения сказать: искусство жить свободным способно творить чудеса, но в то же время нет ничего труднее, чем учиться жить свободным. С деспотизмом дело обстоит иначе. Он нередко представляется средством от всех перенесенных страданий, опорой законных прав, поддержкой угнетенных, основой порядка. Народы забываются в обстановке временного благополучия, которое он порождает, а пробуждаются они уже в жалком состоянии. Свобода, напротив, обычно рождается в бурях и с трудом укрепляется среди гражданских разногласий. Ее достоинства можно познать только тогда, когда она достигает почтенного возраста.

Не всегда возможно прямо или косвенно привлечь весь народ к созданию закона. Но нельзя отрицать, что в тех случаях, когда это удается, авторитет закона значительно повышается. Народное происхождение законов, которое часто вредит их доброкачественности и мудрости, удивительным образом способствует росту их могущества. [с. 189]

В воле, выраженной целым народом, заключена колоссальная сила. Когда она проявляется во всей своей мощи, она подавляет воображение тех, кто хотел бы противостоять ей.

Это хорошо известно всем партиям.

Поэтому-то они и оспаривают наличие большинства, где только могут. Когда, по их мнению, его не составляют те, кто голосовал, они утверждают, что его составляют не принимавшие участие в голосовании; если и там его нет, они находят его среди тех, кто лишен права голоса.

В Соединенных Штатах все граждане, кроме рабов, слуг и бедняков, живущих за счет общины, имеют право голоса, и, следовательно, все косвенно принимают участие в законодательной деятельности. Тот, кто выступает против закона, вынужден открыто делать одно из двух: либо стремиться изменить убеждения народа, либо пренебречь его волей.

К этому надо добавить еще один довод, более конкретный и веский: в Соединенных Штатах каждый в каком-то смысле лично заинтересован в том, чтобы все исполняли законы. Ведь тот, кто сегодня не входит в большинство, может присоединиться к нему завтра. И тогда он будет требовать к своей воле такого же уважения, какое сегодня он проявляет к воле законодателей. Как бы неудачен ни был закон, граждане Соединенных Штатов исполняют его без принуждения и относятся к нему не только как к результату трудов большинства, но и как к собственному делу. Они смотрят на него как на сделку, в которой они участвуют.

В Америке нет многочисленного и беспокойного слоя людей, которые смотрели бы на закон со страхом и подозрением, как на своего естественного врага. Напротив, нельзя не заметить, что все классы полностью доверяют законам, по которым живет страна, и питают к ним нечто вроде отцовской любви.

Сказав «все классы», я допустил неточность. Поскольку пирамида европейских политических сил существует в Америке в перевернутом виде, богатые занимают там такое же положение, какое в Европе занимают бедные. Именно богатые нередко с недоверием относятся к закону. Я уже говорил о том, что реальное преимущество демократического правления состоит не в том, как это иногда утверждают, чтобы обеспечить всеобщие интересы, а только в том, чтобы оберегать интересы большинства. В Соединенных Штатах, где правят бедные, богатым приходится постоянно опасаться, как бы те не использовали против них свою власть.

Такое настроение богатых может превратиться в глухое недовольство, но оно не может породить крупных потрясений в обществе. Та же причина, по которой богатые не доверяют законам, мешает им пренебречь их исполнением. Богатые отстранены от законотворческой деятельности именно потому, что они богаты, по той же причине они не смеют нарушать закон. В цивилизованных странах обычно восстают лишь те, кому нечего терять. Таким образом, хотя законы демократического общества не всегда достойны уважения, их всегда соблюдают. Ведь те, кто чаще всего нарушает закон, не могут не подчиняться законам, созданным ими самими и приносящим им пользу, а те, кто мог бы быть заинтересован в их нарушении, по своему характеру и положению в обществе расположены выполнять любую волю законодателя. Кроме того, американцы уважают законы не только потому, что они их сами создают, но еще и потому, что они могут их изменять в случае, если законы наносят им вред. Они подчиняются законам как осознанно необходимому злу, но также и как временному злу.

Когда из свободной страны приезжаешь в страну, лишенную свободы, то видишь необычайную картину: в первой стране все действует и движется, во второй – все спокойно и неподвижно. В первой только и слышишь об улучшении и прогрессе; наблюдая [с. 190] вторую, можно подумать, что общество уже достигло всех благ и теперь стремится лишь наслаждаться ими и отдыхать. Однако страна, которая активно работает, чтобы стать счастливой, обычно бывает более богатой и цветущей, чем та, которая довольна своей судьбой. Знакомясь с ними обеими, нелегко понять, почему в первой непрестанно появляются все новые потребности, а вторая, казалось бы, не имеет почти никаких желаний.

Это явление может быть отмечено в свободных странах, сохранивших монархию, или в тех, где правит аристократия, но особенно ярко оно дает себя знать в демократических республиках. В них совершенствованием общества занимается не какая-либо часть народа, а весь народ, который заботится о потребностях и удобстве всех классов, а не какого-либо одного.

Несложно вообразить огромную свободу и полное равенство, которыми пользуются американцы, но невозможно понять, что такое американская политическая деятельность, не увидев этого собственными глазами.

Ступив на американскую землю, вы сразу оказываетесь посреди какой-то суматохи: со всех сторон раздаются неясные возгласы, вы слышите сразу множество голосов, каждый из которых говорит о какой-либо общественной проблеме. Все движется вокруг вас: здесь жители квартала собрались для того, чтобы решить, надо ли строить церковь, там идут выборы представителя в органы власти, дальше депутаты какого-то округа спешат в город для того, чтобы принять решение по поводу некоторых улучшений местного значения, где-то еще земледельцы оставляют свою работу и идут обсуждать план строительства дороги или школы. Группа граждан собирается с единственной целью: заявить о своем неодобрении деятельности правительства, в то время как другая группа, собравшись, провозглашает всех должностных лиц отцами отчизны. А вот и еще одна, которая считает, что главным источником всех государственных бед является пьянство, и торжественно обязуется подавать пример трезвости²¹.

Постоянная и активная деятельность американских легислатур, единственная, о которой известно за рубежом, является лишь частью и продолжением общей деятельности, зарождающейся в глубине народных масс и мало-помалу охватывающей все классы граждан. Все не покладая рук трудятся на благо своей страны.

В жизни граждан Соединенных Штатов политическая деятельность занимает огромное место. Принимать участие в управлении обществом и говорить о нем – вот самое главное занятие и самое большое удовольствие для американца. Это проявляется в самых незначительных его привычках. Даже женщины часто отправляются на публичные собрания и отдыхают от домашней суеты, слушая политические речи. Клубы заменяют им до некоторой степени зрелища. Американцы не беседуют, а спорят, не говорят, а рассуждают. Они обращаются к одному человеку, как к целому собранию, и, разгорячившись, могут сказать «Господа», разговаривая с одним собеседником.

Жители некоторых стран испытывают нечто вроде отвращения к политическим правам, предоставляемым им законом. Для них заниматься общими делами равносильно потере времени, они предпочитают отсиживаться за рвами и изгородями, замкнувшись в своем узком эгоизме.

Что же касается американцев, то, если бы они были вынуждены заниматься лишь своими собственными делами, их жизнь наполовину потеряла бы смысл, казалась бы им пустой, и они чувствовали бы себя очень несчастными²².

Я убежден, что если в Америке когда-либо установится деспотическая власть, то ей значительно труднее будет побороть привычки, рожденные свободой, чем сломить любовь к ней.

Возникающая при демократической форме правления непрерывная деятельность в политической сфере переходит затем и в гражданскую жизнь. Возможно, что в конце концов именно в этом и состоит основное преимущество демократии. Ее главная ценность не в том, что она делает сама, а в том, что делается благодаря ей. [с. 191]

Конечно, народ нередко очень плохо ведет государственные дела, но по мере того, как он занимается ими, круг его идей расширяется и он освобождается от присущей ему косности. У человека из народа, призванного управлять обществом, растет самоуважение. Он облечен властью, и лучшие умы приходят ему на помощь. Одни обращаются к нему за поддержкой, другие изыскивают различные способы, чтобы обмануть его, и все это его развивает. В области политики он проводит в жизнь то, что задумано другими, и эта работа воспитывает в нем вкус к предпринимательству. Каждый день он слышит советы по поводу усовершенствования общественной собственности, и это рождает в нем желание совершенствовать и свое собственное достояние. Наверное, он не более добродетелен и счастлив, чем его предки, но он более просвещен и активен. Демократические учреждения, а также природные условия страны, несомненно, являются хотя и не прямой, как утверждают многие, но косвенной причиной удивительного развития промышленности, наблюдаемого в Соединенных Штатах. Нельзя сказать, что оно происходит благодаря законам, но его творцом является народ, развившийся в результате законотворческой деятельности.

Противники демократии утверждают, что один человек лучше справляется с государственным правлением, чем весь народ, и я согласен с ними. При условии, что культурный уровень правителя и народа равен, один человек управляет государством более последовательно, чем весь народ, он более настойчив, лучше видит целое и более тщателен в деталях, с большим знанием дела подбирает себе помощников. Те, кто это отрицает, либо никогда не видели демократической республики, либо судят по ограниченному числу примеров. Демократия, даже когда благодаря местным условиям и настроениям народа она имеет возможность существовать долго, не отличается размеренностью и методическим порядком в управлении – это бесспорно. Демократическая свобода не так совершенна во всех своих начинаниях, как разумный диктатор. Часто она бросает свои предприятия прежде, чем они начинают приносить результаты, нередко затевает опасные дела. Однако со временем она приносит больше пользы, чем деспотизм. Каждая вещь в отдельности получается у нее хуже, но в целом она делает значительно больше. В демократической республике большие дела вершатся не государственной администрацией, а без нее и помимо нее. Демократия – это не самая искусная форма правления, но только она подчас может вызвать в обществе бурное движение, придать ему энергию и исполинские силы, неизвестные при других формах правления. И эти движения, энергия и силы при мало-мальски благоприятных обстоятельствах способны творить чудеса. Это и есть истинные преимущества демократии.

В наш век, когда будущее христианского мира столь неопределенно, одни спешат сразиться с демократией, пока она еще не окрепла, другие уже поклоняются ей как появляющемуся на свет новому божеству. Но и те и другие плохо знают объект своей ненависти или поклонения и сражаются без знания дела, нанося удары наугад.

Сначала надо договориться: чего мы ждем от общества и его управления?

Хотим ли мы возвысить дух человека, помочь ему с благодарностью посмотреть на окружающий его мир? Хотим ли мы внушить людям презрение к материальным благам? Хотим ли мы вызвать к жизни и культивировать глубокие убеждения и беззаветную преданность?

Ставим ли мы своей целью улучшение нравов, воспитание людей и развитие искусств? Стремимся ли мы к поэзии, шуму, славе?

Желаем ли мы, чтобы наш народ был способен оказать сильное влияние на все остальные народы? Готовим ли мы его к великим делам, приуготовляем ли мы ему, независимо от результатов его усилий, особую роль в истории?

Если, по нашему мнению, главная цель объединившихся в общество людей состоит в этом, то демократическая форма правления нам не подходит, она не приведет нас к цели.

Но если мы считаем, что интеллектуальную и нравственную деятельность человека следует направлять на удовлетворение нужд материальной жизни и на создание благосостояния, если нам кажется, что разум приносит людям больше пользы, чем гениальность, если мы стремимся воспитать не героические добродетели, а мирные привычки, если пороки мы предпочитаем преступлениям и соглашаемся пожертвовать великими делами ради уменьшения количества злодеяний, если мы хотим жить не в блестящем, а в процветающем обществе и, наконец, если, по нашему мнению, [с. 192] основной целью правления должны быть не сила и слава народа в целом, а благосостояние и счастье каждого его представителя, тогда мы должны уравнять права всех людей и установить демократию.

Если же время для выбора упущено и силы, которым человек не может противостоять, неудержимо влекут нас, вопреки нашим желаниям, к одной из этих форм правления, мы должны по крайней мере стараться извлечь из нее наибольшую пользу. Зная ее хорошие и дурные стороны, мы можем постараться смягчить вторые и развить первые. [с. 193]b>

Основой демократических форм правления является безраздельная власть большинства, так как, кроме него, в демократических государствах нет ничего постоянного.

В большей части американских конституций наблюдается стремление увеличить естественную силу большинства²³.

Из всех видов политической власти законодательная власть лучше всего поддается воле большинства. По воле американцев ее представители избираются непосредственно народом и на очень короткий срок. Это принуждает их выражать не только основополагающие взгляды своих избирателей, но также их преходящие страсти.

Членами обеих палат могут стать представители одних и тех же классов, процедура их избрания одинакова. В связи с этим весь законодательный корпус подвержен таким же быстрым и неотвратимым изменениям, как и одна отдельно взятая законодательная ассамблея.

Придав законодательной власти такую структуру, американцы отдали в ее руки почти все функции управления.

Закон укреплял те виды власти, которые были сильны сами по себе, и ослаблял те, которые были слабы. Представителям исполнительной власти он не обеспечивал ни стабильности, ни независимости, он полностью подчинял их капризам законодателей и таким образом лишал той незначительной силы, которой они могли бы располагать в демократическом государстве.

Во многих штатах формирование судебной власти также отдавалось на волю большинства, поскольку она избиралась, и во всех штатах судебная власть в каком-то смысле зависела от законодательной: народные представители имели право ежегодно назначать зарплату судьям.

Обычаи шли еще дальше, чем законы.

В Соединенных Штатах все больше и больше распространяется обыкновение, которое в конце концов может свести на нет возможности представительной формы правления. Очень часто избиратели, выбирая депутата, намечают ему план действий и дают некоторые конкретные поручения, которые он обязан выполнить. Это уже очень похоже на дебаты большинства на площади, только шуму меньше.

Есть также много других причин, в силу которых власть большинства в Америке не просто велика, но непреодолима.

Моральная власть большинства отчасти основана на представлении о том, что собрание, состоящее из множества людей, обладает большими знаниями и мудростью, чем один человек, на доверии количеству законодателей, а не их качеству. Это– теория равенства, распространенная на умственные способности человека, учение, которое наносит удар человеческой гордости в ее последнем убежище. Поэтому [с. 194] меньшинству нелегко принять его, и оно привыкает к нему лишь со временем. Как всякая власть, а может быть, больше, чем любая другая, власть большинства воспринимается как законная лишь после длительного существования. На первых порах она добивается подчинения принуждением. Люди начинают ее уважать только после того, как они долго жили по ее законам.

Мысль о том, что большинство имеет право управлять обществом в силу своей мудрости, была принесена в Соединенные Штаты первыми жителями этой страны. Одной этой идеи достаточно для того, чтобы народ стал свободным. В Соединенных Штатах она проникла в народные нравы и проявляется в мельчайших привычках.

Во времена старой монархии французы были убеждены в том, что король не может впасть в ошибку, и если ему случалось совершить какое-либо зло, то виноваты, по их мнению, были его советники. Это очень облегчало им повиновение. Появлялась возможность одновременно и роптать на закон, и любить и почитать законодателя. Именно так американцы относятся к большинству.

Моральная сила большинства основывается также на принципе, который гласит, что интересы большинства должны преобладать над интересами небольших групп людей. Однако совершенно ясно, что соблюдение этого права большинства естественным образом увеличивается или уменьшается в зависимости от единства или раздробленности народа. Когда нацию раздирают непримиримые интересы, то об исключительном праве большинства часто забывают, поскольку подчиняться его воле слишком мучительно.

Если бы в Америке существовал класс, который законодатели стремились бы лишить каких-либо исключительных, существовавших веками преимуществ, с тем чтобы поставить его в такое же положение, какое занимает большинство граждан, то, возможно, было бы совсем не просто заставить это меньшинство подчиняться законам.

Но в Соединенных Штатах все равны между собой и у жителей еще нет естественного и постоянного различия в интересах. \

Нередко по своему социальному положению меньшинство не может и надеяться оказаться когда-либо в большинстве. Для этого ему следовало бы просто-напросто прекратить борьбу, которую оно ведет против большинства. Аристократия, к примеру, не может стать большинством и сохранить при этом свои исключительные привилегии. Если же она от них откажется, она не будет больше аристократией.

Однако в Соединенных Штатах политическая борьба не может быть ни всеобщей, ни очень глубокой, и все группы населения готовы признавать права большинства, поскольку каждая из них надеется когда-либо воспользоваться ими в своих интересах..

Таким образом, большинство в Соединенных Штатах оказывает огромное влияние как на дела, так и на мысли. Когда оно выступает за что-либо, можно сказать, что никакая сила не в состоянии не только остановить его, но и замедлить его движение и дать ему возможность услышать тех, кого оно походя уничтожает.

Такое положение вещей может привести в будущем к пагубным и опасным последствиям.

Я уже говорил о недостатках демократической формы правления. Следует отметить, что все они растут по мере усиления власти большинства.

Начнем с самого заметного из них. Непоследовательность законодательной деятельности – это зло, присущее демократическому правлению, потому что для него естественна частая смена людей, облеченных властью. Этот недостаток может иметь большие или меньшие последствия в [с. 195] зависимости от того, насколько велика власть законодателей и каковы средства ее осуществления.

В Америке государственные органы, занимающиеся законодательством, обладают самой большой властью. Они формируются из представителей, избираемых на один год, которые могут быстро и не встречая никакого сопротивления проводить в жизнь все свои решения. Следовательно, структура законодательной власти такова, что она в наибольшей степени способствует развитию свойственной демократии нестабильности и может творить свою изменчивую демократическую волю в самых важных государственных делах.

Поэтому в современной Америке законы живут недолго. За тридцать лет своего существования американские конституции претерпели не одно изменение. Нет ни одного штата, который бы не внес изменений в свой основной закон в течение этого периода.

Что касается самих законов, то стоит лишь заглянуть в архивы различных штатов Союза, чтобы убедиться, что законодательная деятельность в Америке не прекращается ни на миг. Дело не в том, что американская демократия менее стабильна, чем какая-либо другая. Просто при разработке законов она имеет возможность следовать своему природному пристрастию к изменчивости²⁴.

Всесилие большинства, а также немедленное и безоговорочное выполнение его решений в Соединенных Штатах ведет не только к частым изменениям законов, оно влияет также на применение законов и на деятельность государственной администрации.

Поскольку большинство – это единственная сила, которой нужно угождать, все горячо содействуют ее начинаниям. Но как только она переключает свое внимание на что-либо новое, старое лишается всякой поддержки. Что же касается свободных европейских государств, где исполнительная власть независима и прочна, решения законодательных органов власти исполняются и тогда, когда они заняты другими делами.

Американцы более усердны и активны, чем другие народы, в усовершенствовании общественных институтов.

Европейское общество тратит на это значительно меньше сил, но действует более последовательно.

Несколько лет тому назад группа религиозных деятелей занялась улучшением состояния тюрем. Их речи взволновали людей, и перевоспитание преступников стало общенародным делом.

Появились новые тюрьмы. Впервые в отношении к людям, преступившим закон, наряду с идеей возмездия появилась идея исправления. Однако эта счастливая перемена, столь горячо поддержанная широкими массами и ставшая благодаря их усилиям необратимой, не могла свершиться в короткое время.

По воле большинства стало появляться все больше новых тюрем, но существовали еще и старые, в которых содержалось много преступников. В то время как в первых условия жизни заключенных постоянно улучшались, а возможности исправления увеличивались, вторые становились все более гибельными для тела и духа. Объяснить это несложно: большинство, занятое мыслью о создании новых тюрем, забыло о тех, которые уже существовали. Поскольку ими перестало интересоваться большинство, они вообще лишились чьего-либо внимания. Это привело к ослаблению надзора. Благотворная для подобных учреждений дисциплина сначала ослабла, а затем и вовсе разрушилась. В результате наряду с тюрьмами, на которых ярко отражались мягкость и просвещенность нашего времени, можно было встретить каменный мешок, напоминавший о средневековом варварстве. [с. 196]

Мысль о том, что в области управления обществом большинство народа имеет неограниченные права, кажется мне кощунственной и отвратительной. В то же время я считаю, что источником любой власти должна быть воля большинства. Значит ли это, что я противоречу сам себе?

Существует общий закон, созданный или по крайней мере признанный не только большинством того или иного народа, но большинством всего человечества. Таким законом является справедливость.

Справедливость ограничивает права каждого народа.

Государство являет собой нечто вроде группы народных избранников, обязанных представлять интересы всего общества и осуществлять основной его закон – справедливость. Должны ли люди, представляющие общество, быть более могущественными, чем само общество, закон которого они проводят в жизнь?

Таким образом, отказываясь повиноваться несправедливому закону, я отнюдь не отрицаю право большинства управлять обществом, просто в этом случае я признаю верховенство общечеловеческих законов над законами какого-либо народа.

Некоторые люди не постеснялись заявить, что никакой народ не способен пойти против законов справедливости и разума в делах, касающихся только его самого. Поэтому, дескать, можно, ничего не опасаясь, отдать всю власть в руки представляющего его большинства. Но это – рабские рассуждения.

Что такое большинство, взятое в целом? Разве оно не похоже на индивидуума, имеющего убеждения и интересы, противоположные убеждениям и интересам другого индивидуума, именуемого меньшинством? Однако, если мы допускаем, что один человек, облеченный всей полнотой власти, может злоупотребить ею по отношению к своим противникам, почему мы не хотим согласиться, что то же самое может сделать и большинство? Разве объединение людей меняет их характер? Разве люди, обретая больше власти, становятся более терпеливыми в преодолении препятствий?²⁵ Что касается меня, то я не йоту в это поверить и решительно протестую против вседозволенности как для одного человека, так и для многих.

Невозможно, по моему мнению, построить правление на основе нескольких принципов, действительно противоречащих один другому.

Так называемое смешанное правление всегда казалось мне химерой. Действительно, смешанного правления (в том смысле, в котором обычно употребляют эти слова) не существует, поскольку в каждом обществе в конце концов какой-либо один принцип действия подчиняет себе все остальные.

В качестве примера такой формы правления особенно часто приводили Англию прошлого века, но она была по преимуществу аристократическим государством, хотя и обладала заметными демократическими чертами. Законы и нравы были там таковы, что в конце концов аристократия неизбежно торжествовала и единолично управляла государственными делами.

Причина этого заблуждения заключается в следующем: постоянная борьба интересов аристократии и народа настолько привлекала к себе внимание наблюдателей, что они не замечали ее результатов, а они-то и имели основное значение. Когда в обществе в самом деле устанавливается смешанное правление, то есть основанное на противоположных принципах, то оно либо распадается, либо в нем случаются революции.

Все это склоняет меня к мысли о том, что верховная власть в обществе всегда должна опираться на какие-либо определенные принципы, однако если при этом она не [с. 197] встречает на своем пути таких препятствий, которые могли бы сдержать ее действия и дать ей возможность самой умерить свои порывы, то свобода подвергается серьезной опасности.

Всевластие само по себе дурно и опасно. Оно не по силам никакому человеку. Оно не опасно только Богу, поскольку его мудрость и справедливость не уступают его всемогуществу. На земле нет такой власти, как бы уважаема она ни была и каким бы священным правом ни обладала, которой можно было бы позволить действовать без всякого контроля или повелевать, не встречая никакого сопротивления. И когда я вижу, что кому-либо, будь то народ или монарх, демократия или аристократия, монархия или республика, предоставляется право и возможность делать все, что ему заблагорассудится, я говорю: так зарождается тирания – и стараюсь уехать жить туда, где царствуют иные законы.

Демократическая форма правления в том виде, в каком она существует в Соединенных Штатах, заслуживает самого серьезного упрека не за свою слабость, как считают многие в Европе, а, напротив, за свою непреодолимую силу. Что мне больше всего не « нравится в Америке, так это отнюдь не крайняя степень царящей там свободы, а отсутствие гарантий против произвола.

К кому, в самом деле, может обратиться в Соединенных Штатах человек или группа людей, ставших жертвой несправедливости? К общественному мнению? Но оно отражает убеждения большинства. К законодательному корпусу? Но он представляет большинство и слепо ему повинуется. К исполнительной власти? Но она назначается большинством и является пассивным инструментом в его руках. К силам порядка? Но силы порядка – это не что иное, как вооруженное большинство. К суду присяжных? Но суд присяжных – это большинство, обладающее правом выносить приговоры. Даже судьи в некоторых штатах избираются большинством. Таким образом, как бы несправедливо или неразумно с вами ни поступили, у вас есть только одна возможность – подчиниться²⁶.

Но ведь может существовать и такой законодательный корпус, который бы представлял большинство, не будучи рабом его страстей, такая исполнительная власть, которая располагала бы своими собственными силами, и, наконец, судебная власть, независимая от двух первых. И тогда правление будет также демократическим, но не будет почти никакой возможности для возникновения произвола.

Я не хочу сказать, что в современной Америке произвол – это часто встречающееся явление, но ничто не предохраняет американцев против него, а что касается мягкости правления, то ею они обязаны в первую очередь не законам, а обстоятельствам и нравам. [с. 198]

Нужно отчетливо различать произвол и тиранию. Тирания может осуществляться посредством закона, и тогда это не произвол. Произвол может осуществляться в интересах граждан, и тогда его нельзя приравнять к тирании.

Тирания часто выражается в произволе, но при необходимости может обходиться и без него.

Всесилие большинства в Соединенных Штатах приводит как к деспотизму законодателей, так и к произволу государственных служащих. Только большинству принадлежит в этой стране право создавать законы и контролировать их исполнение, только в его власти находятся как правители, так и граждане. Поэтому оно смотрит на государственных служащих как на пассивных исполнителей своей воли, полностью полагается на них в претворении в жизнь своих замыслов и не дает себе труда заранее определять круг их прав и обязанностей. В его обращении с ними есть что-то от обращения хозяина со своими слугами: ведь они постоянно действуют под его надзором и он в любой момент может вмешаться и исправить их действия.

Как правило, по закону американские государственные служащие имеют значительно более широкий круг обязанностей, чем европейские. Иногда даже правящее большинство разрешает им выходить за его пределы. Поскольку убеждения большинства поддерживают и охраняют их, они подчас осмеливаются делать такие вещи, которые удивляют даже европейцев, привыкших к произволу. Таким образом в свободном обществе складываются привычки, которые со временем могут его погубить.

Анализ духовной жизни Соединенных Штатов особенно ярко показывает, насколько влияние большинства превосходит любое другое влияние из тех, которые известны нам в Европе.

Мышление обладает невидимой и неуловимой силой, способной противостоять любой тирании. В наши дни монархи, располагающие самой неограниченной властью, не могут помешать распространению в своих государствах и даже при своих дворах некоторых враждебных им идей. В Америке же дело обстоит иначе: до тех пор пока большинство не имеет единого мнения по какому-либо вопросу, он обсуждается. Но как только оно высказывает окончательное суждение, все замолкают и создается впечатление, что все, и сторонники и противники, разделяют его. Это легко объясняется: не существует монарха, облетающего достаточной властью для того, чтобы объединить все силы общества и побороть любое сопротивление, тогда как большинство, пользующееся правом создавать законы и приводить их в исполнение, легко может это сделать.

Кроме того, монарх обладает лишь материальной силой: он может не допустить каких-либо действий, но не имеет влияния на волю людей. Что касается большинства, то оно располагает как материальной, так и моральной силой, оно не только пресекает какие-либо действия, но, воздействуя на волю, может лишить желания действовать.

Я не знаю ни одной страны, где в целом свобода духа и свобода слова были бы так ограничены, как в Америке.

Нет такой религиозной или политической доктрины, которую нельзя было бы свободно исповедовать в конституционных государствах Европы и которая оттуда не распространялась бы в другие государства. Это происходит потому, что ни в одной европейской стране нет такой политической силы, которая властвовала бы безраздельно. Поэтому человек, который хочет там говорить правду, всегда найдет опору и защиту в случае, если его независимая позиция приведет к опасным для него последствиям. Если он имеет [с. 199] несчастье жить в стране, где у власти стоит абсолютный монарх, то на его сторону часто становится народ, если же он живет в конституционной стране, то при необходимости он может искать защиты у королевской власти. В демократических странах на его защиту может выступить аристократическая часть общества, а в других – демократическая. Но в такой стране, как Соединенные Штаты, где жизнь общества организована на демократических принципах, есть только одно условие силы и успеха, только одна власть, и все подчинено ей.

В Америке границы мыслительной деятельности, определенные большинством, чрезвычайно широки. В их пределах писатель свободен в своем творчестве, но горе ему, если он осмеливается их преступить. Конечно, ему не грозит аутодафе, но он сталкивается с отвращением во всех его видах и с каждодневными преследованиями. Политическая карьера для него закрыта, ведь он оскорбил единственную силу, способную открыть к ней доступ. Ему отказывают во всем, даже в славе. До того как он предал гласности свои убеждения, он думал, что у него есть сторонники. Теперь же, когда он выставил свои убеждения на всеобщий суд, ему кажется, что сторонников у него нет, потому что те, кто его осуждает, говорят громко, а те, кто разделяет его мысли, но не обладает его мужеством, молчат и отдаляются от него. Наконец, под градом ударов он уступает, сдается и замыкается в молчании, как если бы его мучали угрызения совести за то, что он сказал правду.

В прошлом тирания прибегала к грубым орудиям, таким, как цепи и палачи; современная цивилизация усовершенствовала даже деспотизм, хотя казалось, что он уже не способен ни к какому развитию.

Владыки прошлого превратили жестокость в материальную силу, а демократические республики наших дней сделали из него такую же духовную силу, как человеческая воля, которую оно стремится сломить. При абсолютной власти одного человека деспотизм, желая поразить душу, жестоко истязал тело, но душа ускользала от этих мучений и торжествовала над телом. Тирания демократических республик действует совершенно иначе. Ее не интересует тело, она обращается прямо к душе. Повелитель не говорит больше: «Ты будешь думать, как я, или умрешь». Он говорит: «Ты можешь не разделять моих мыслей, ты сохранишь свою жизнь и имущество, но отныне ты – чужак среди нас. За тобой останутся гражданские права, но они станут для тебя бесполезными. Если ты захочешь быть избранным своими согражданами, они тебе в этом откажут; если ты будешь добиваться их уважения, они сделают вид, что ты его не заслуживаешь. Ты останешься среди людей, но потеряешь право общаться с ними. И когда ты захочешь сблизиться с себе подобными, они будут избегать тебя как нечистого существа. Даже те, кто верит в твою невиновность, даже они отвернутся от тебя, так как в противном случае их постигла бы та же участь. Иди с миром, я сохраняю тебе жизнь, но она будет мучительнее, чем смерть».

Абсолютные монархии опорочили деспотизм. Будем же осторожны: демократические республики могут его реабилитировать и, сделав его особенно тягостным для немногих, лишить его в глазах большинства унизительных и гнусных свойств.

У самых гордых народов старого мира публиковались книги, описывавшие пороки и смешные стороны современников. Лабрюйер писал свою главу о вельможах, живя во дворце Людовика XIV, Мольер критиковал двор и разыгрывал свои пьесы перед придворными. Но сила, которая господствует в Соединенных Штатах, вовсе не желает, чтобы ее выставляли на смех. Ее оскорбляет самый мягкий упрек, пугает правда с малейшим оттенком колкости. Все должно восхваляться, начиная от форм языка и кончая самыми устойчивыми добродетелями. Ни один писатель, как бы велика ни была его слава, не свободен от обязанности курить фимиам своим согражданам. Таким образом, большинство живет в самообожании, и только иностранцы или собственный опыт могут заставить американцев услышать некоторые истины.

Именно поэтому в Америке до сих пор нет великих писателей. Гениальным литераторам необходима свобода духа, а в Америке ее не существует.

Инквизиции никогда не удавалось полностью прекратить в Испании распространение книг, противоречащих религии, исповедуемой большинством народа. Власти большинства в Соединенных Штатах удалось достичь большего: она лишила людей самой мысли о возможности их публиковать. В Америке можно встретить неверующих, но неверие лишено возможности быть выраженным словесно. [с. 200]

Существуют правительства, которые, стремясь сохранить добрые нравы, привлекают к суду авторов непристойных книг. В Соединенных Штатах за такие книги никого не привлекают к суду, просто ни у кого не возникает желания их писать. Дело, конечно, не в том, что у всех граждан безукоризненные нравы, однако ими отличается большинство.

В данном случае власть большинства, безусловно, приносит пользу обществу, и, рассказывая об этом, я хочу лишь показать ее силу. Эта непреодолимая власть проявляется во всем, а приносимая ею польза представляет собой не что иное, как случай.

Тираническая власть большинства пока еще слабо отражается на политической жизни общества, но ее досадные последствия заметны в американском национальном характере. Думаю, что незначительное число крупных деятелей на политической арене современных Соединенных Штатов объясняется прежде всего постоянно растущим деспотизмом большинства.

Когда в Америке разразилась революция, там появилось множество крупных политиков. В то время общественное мнение направляло волю людей, но не подавляло ее. Прославленные люди той эпохи, свободно присоединявшиеся к тому или иному духовному течению, обладали собственным величием, и это величие не было ими заимствовано у народа, напротив, через них оно распространялось на народ.

В государствах с абсолютной монархией вельможи, окружающие трои, потакают страстям своего повелителя и охотно уступают его капризам. Но народные массы не paболепствуют. Они подчиняются абсолютной власти из слабости, по привычке или по невежеству, а иногда из любви к королевству или королю. В исторические народы, которые испытывали удовольствие и гордость, подчиняя себя воле монарха, и, таким образом, вносили в подчинение своеобразную духовную неясность. Такие народы переживают несчастья, по они неподвержены разложению. Ведь делать что-либо, не одобряя этого, далеко не то же самое, что притворно одобрять то, что делаешь. Первое свидетельствует о слабости человека, а второе – о лакейских привычках.

В свободных странах, где каждый так или иначе может высказать свое мнение о государственных делах, в демократических республиках, где общественная жизнь постоянно пересекается с частной, где народ, верховный владыка, внушает всем обожание, где для того, чтобы быть услышанным, достаточно просто заговорить, находится немало людей, спекулирующих на слабостях народа и стремящихся нажиться за счет его страстей. В абсолютных монархиях таких людей значительно меньше. Дело не в том, что в демократических странах люди хуже по природе, чем в других местах, но они подвергаются более сильному и одновременно более массовому искушению, и это приводит к общему падению душевных качеств.

В демократических республиках придворный дух получает широкое распространение, он проникает во все классы общества. Это главное, в чем их можно упрекнуть.

Особенно ярко это видно в демократических государствах, имеющих такую же структуру, как американские республики, где большинство властвует так безраздельно и непреодолимо, что для того, чтобы отклониться от намеченного им пути, нужно в каком-то смысле отказаться от прав гражданина и человека.

Среди множества людей, которые в Соединенных Штатах занимаются политической деятельностью, совсем немногие отличаются мужественной искренностью и независимостью мышления, столь свойственной американцам прошлых времен и представляющей повсюду основную черту людей с сильным характером. На первый взгляд может показаться, что в интеллектуальном воспитании американцев нет никаких различий, настолько одинаково они мыслят. Правда, иногда иностранец может встретить в Америке [с. 201] людей, убеждения которых не совпадают в точности с общепринятыми. Они, случается, оплакивают изъяны законов, непостоянство демократии, свойственный ей низкий уровень просвещения. Они даже нередко замечают недостатки, оказывающие отрицательное воздействие на национальный характер, и указывают средства их исправления. Но никто, кроме иностранцев, их не слушает, а иностранцы, которым они доверяют свои тайные мысли, нигде не задерживаются надолго. Они охотно говорят об этих вещах с иностранцами, для которых все это не имеет большого значения, но среди своих соотечественников они держат совсем другие речи.

Если американцы когда-либо прочтут эти строки, то я уверен, что сначала все они единодушно осудят меня, а затем многие из них в глубине души меня простят.

Я слышал, как американцы говорят о своей родине, и встречал истинно патриотические чувства у американского народа. Однако я не обнаружил их у тех, кто им управляет. Это легко понять, если прибегнуть к аналогии, деспотизм значительно сильнее развращает подчиненных, нежели повелителей. В Абсолютных монархиях король нередко обладает великими добродетелями, но придворные всегда отличаются низостью.

Конечно, в Америке придворные не говорят: «сир» и «ваше величество» – вот какая колоссальная разница. Но они без конца говорят о природной просвещенности своего владыки. Они не состязаются в попытках определить самую исключительную добродетель своего повелителя, а просто уверяют, что он, независимо от своей воли и не прикладывая к этому никаких усилий, обладает всеми добродетелями. Они не отдают ему своих жен и дочерей для того, чтобы он соблаговолил возвести их в ранг своих любовниц, но они приносят ему в жертву свои убеждения и продаются сами.

Американским моралистам и философам нет нужды скрывать свои мысли под покровом аллегории, но всякий раз, когда они отваживаются высказать какую-либо неприятную истину, они сначала заявляют: «Мы знаем, что мы говорим с народом, духовные качества которого настолько выше человеческих слабостей, что он никогда не может потерять самообладание. Мы бы не стали говорить подобные вещи, если бы не знали, что обращаемся к людям, которые благодаря своим добродетелям и просвещенности занимают исключительное место среди всех народов, достойных жить свободными».

Могли ли льстецы Людовика XIV придумать что-либо более изощренное?

По моему мнению, всегда и в любых формах правления низость и сила, лесть и власть будут находиться по соседству, и есть только один способ не допустить разложения людей: никто не должен пользоваться всей полнотой власти в обществе и тогда никто не будет достаточно силен для того, чтобы их унижать.

Обычно причиной гибели какого-либо правительства бывает бессилие или тирания. В первом случае оно теряет власть, во втором – ее у него отнимают.

Поскольку демократические государства нередко кончают анархией, многие люди пришли к выводу, что их правительства слабы и беспомощны. Действительно, когда в демократических государствах вспыхивает борьба между партиями, влияние правительства на общество уменьшается. Однако нельзя сказать, что демократическая власть от природы лишена сил и возможностей, напротив, она почти всегда гибнет от злоупотребления силой и неудачного использования возможностей. Анархию почти всегда вызывает ее тирания или ее неискусность, а не ее бессилие.

Не следует путать устойчивость и силу, величие чего-либо и долговечность. В демократических республиках власть, управляющая²⁷ обществом, непостоянна, так как она [с. 202] часто переходит из рук в руки, часто меняются ее цели. Однако повсюду, где она существует, она обладает почти непреодолимой силой. Правительства американских республик представляются мне не менее централизованными и более решительными, чем правительства европейских абсолютных монархий. Поэтому я не думаю, что их может погубить слабость²⁸.

Если когда-либо Америка потеряет свободу, то винить за это надо будет всевластие большинства. Это может произойти в том случае, если большинство доведет меньшинство до отчаяния и толкнет его к применению грубой силы. Тогда может наступить анархия, но наступит она как последствие деспотизма.

Такие же мысли высказывал президент Джеймс Мэдисон (см. «Федералист», № 51).

«В республиках, – говорил он, – очень важно не только защищать общество от угнетения правителей, но также предохранять одну часть общества от несправедливости другой его части. Справедливость – вот цель, к которой должно стремиться любое правительство, именно ее ставят перед собой люди, объединяясь. Народы всегда делали и будут делать все для достижения этой цели до тех пор, пока им это не удастся или пока они не лишатся свободы.

Об обществе, в котором одна часть, наиболее могущественная, могла бы легко объединиться и подавить наиболее слабую часть, можно сказать, что в нем процветает анархия. Его можно было бы сравнить с положением вещей в природе, когда слабый беззащитен против сильного. Однако превратности судьбы, сопутствующие природному положению вещей, склоняют сильных к подчинению правительству, которое одинаково заботится и о них, и о слабых. По тем же причинам сильная часть общества, имеющего анархическое правление, со временем будет стремиться к такому правительству, которое в одинаковой степени будет охранять интересы всех его частей. Если бы штат Род-Айленд вышел из состава федерации и имел народное правительство, которое бы осуществляло свою верховную власть на столь незначительной территории, то, несомненно, тирания большинства привела бы к полному бесправию. Дело закончилось бы тем, что люди потребовали бы установления власти, полностью независимой от народа. К такой власти призывали бы даже те группировки, которые и породили бесправие».

Джефферсон говорил: «Исполнительная власть в нашем государственном устройстве – это не единственная и даже не главная моя забота. Сейчас и еще в течение многих лет самую большую опасность будет представлять тирания законодателей. Исполнительная власть тоже может стать тиранической, но это случится позже»²⁹.

Говоря об этом, я всегда цитирую Джефферсона, а не кого-либо другого, так как считаю его самым крупным поборником демократии. [с. 203]

Ранее я выделил два вида централизации: правительственную и административную.

В Америке существует только первая, вторая несвойственна этой стране.

Если бы американская государственная власть имела в своем распоряжении оба вида правления и к своему праву всем командовать присоединила бы способность и привычку все исполнять самой; если бы, установив общие принципы правления, она стала вникать в детали его осуществления в жизни и, определив главные нужды страны, дошла бы до ограничения индивидуальных интересов, тогда свобода была бы вскоре изгнана из Нового Света.

Но в Соединенных Штатах большинство, у которого часто вкусы и наклонности деспота, пока не владеет самыми совершенными средствами тирании.

Американское правительство всегда занималось только небольшим количеством тех внутренних проблем своих республик, значимость которых привлекала его внимание. Оно никогда не пыталось вмешиваться во второстепенные дела своих штатов. У него даже и намерения такого не было. Большинство, став почти абсолютным, не увеличило функций центральной власти, оно лишь сделало ее всемогущей в пределах отведенной ей сферы деятельности. Деспотизм может быть крайне тяжелым, но он не может распространяться на всех.

Как бы ни увлекали большинство в государстве собственные страсти, с каким бы пылом оно ни бросалось на реализацию своих собственных проектов, оно не сможет добиться того, чтобы везде одновременно и одинаковым образом все жители страны подчинились его желаниям. Издавая приказы, центральное правительство, отражающее его волю, вынуждено полагаться на исполнителей, которые часто от него не зависят и деятельность которых оно не может постоянно направлять. Муниципалитеты и администрация округов, как подводные камни, сдерживают и рассекают волну народной воли. Если закон носит притесняющий характер, свобода отыщет выход в самом исполнении закона, и большинство не сумеет вникнуть в детали и, осмелюсь сказать, в глупости административной тирании. Оно и не представляет себе, что может это сделать, так как у него нет целостного представления о размерах своей власти. Ему известны лишь его природные силы и неведомо, до какой степени умение может развить их.

Следующая мысль заслуживает внимания: если когда-нибудь демократическая республика, подобная Соединенным Штатам, появится в стране, где абсолютная власть уже установила, узаконила и сделала привычной административную централизацию, скажу откровенно, что в такой республике деспотизм будет гораздо невыносимее, чем в любой абсолютной монархии Европы. Только в Азии можно найти что-нибудь подобное. [с. 204]

Когда познакомишься с американским обществом, изучишь его законы, то видишь, что власть, данная здесь законоведам, их влияние на правительство служат сегодня самой мощной преградой нарушениям демократии. Это, на мой взгляд, является следствием какой-то общей причины, которую полезно рассмотреть, ибо она может снова появиться в каком-нибудь другом месте.

В течение последних пятисот лет служители закона имели отношение ко всем социально-политическим движениям в Европе, То они служили орудием для политических сил, то политические силы становились орудием в их руках. В средние века легисты великолепнейшим образом способствовали распространению власти королей. В последующие времена они приложили все усилия, чтобы ограничить эту власть. В Англии они тесно объединились с аристократией; во Франции они проявили себя как ее злейшие враги. Возникает вопрос: не ведут ли себя служители закона, повинуясь внезапным и временным побуждениям, или они все-таки, сообразуясь с обстоятельствами, следуют свойственной им интуиции, которая всякий раз и определяет их действия? Я хотел бы пояснить эту мысль, поскольку, может быть, легисты призваны сыграть первую роль в зарождающемся политическом обществе.

Люди, специально изучавшие законодательство, приобрели благодаря этим трудам привычку к порядку, определенный вкус к формальностям, пристрастие к точному, последовательному выражению мыслей. Это, естественно; делает их противниками революционного духа и необдуманных страстей, свойственных демократии.

Специальные знания легистов, полученные ими при изучении законодательства, обеспечивают им особое положение в обществе; в среде образованных людей они составляют привилегированный класс. Подтверждение своему превосходству они находят ежедневно в своей профессии: они специалисты в очень нужной области, в которой немногие разбираются; они выступают в качестве арбитров при разрешении конфликтов между гражданами, и привычка направлять к определенной цели слепые страсти выступающих на судебном процессе сторон выработала у них презрительное отношение к толпе. К этому добавьте, что они естественным образом составляют сословие. Все это не означает, что между ними существует полное согласие и что сообща они двигаются к единой цели. Но совместная учеба и единство методов в работе делают их единомышленниками, а общий интерес может объединить и их волю.

В глубине души законоведы таят некоторые аристократические вкусы и привычки. Как и аристократы, они обладают безотчетной склонностью к порядку, чтут формальности; как и аристократия, они испытывают крайнее отвращение к действиям толпы и тайно презирают народное правительство.

Я вовсе не хочу сказать, что эти природные наклонности служителей закона так сильны, что могли бы их прочно объединить. У законоведов, как и вообще у людей, на первом месте свой собственный, и особенно сиюминутный, интерес.

В некоторых странах служители закона не могут добиться на политическом поприще такого же успеха, как в обычной жизни; можно быть уверенным, что в таком обществе они станут активными проповедниками революции. Однако нужно посмотреть, где кроется причина, толкающая их к разрушениям или к переменам, – в стойком предрасположении к этому или же тут все дело случая. Законоведы действительно внесли значительный вклад в свержение французской монархии в 1789 году. Остается узнать, почему они это сделали: потому ли, что изучали законы, или потому, что не могли участвовать в их составлении? [с. 205]

Пятьсот лет назад английская аристократия стояла во главе народа и говорила от его имени; сегодня она поддерживает трон и выступает на стороне королевской власти. Между тем аристократия по-прежнему обладает свойственными ей одной склонностями.

Нужно остерегаться переносить на все сословие качества отдельных его представителей.

Во всех свободных странах, какой бы ни была форма их правления, законоведы всегда в первых рядах существующих партий. То же самое можно сказать и об аристократии. Во главе почти всех демократических движений, в тот или иной период волновавших мир, стояли дворяне.

Ни одно элитное сословие никогда не сможет удовлетворить всех своих честолюбивых устремлений; в его среде всегда больше талантов и страстей, чем возможностей их применения. И там всегда можно встретить значительное число людей, не умеющих быстро сделать карьеру, пользуясь привилегиями сословия, и тогда они избирают другой путь, чтобы выдвинуться: они начинают резко выступать против привилегий этого сословия.

Я не утверждаю, что наступит время, когда все законоведы проявят себя друзьями установленного порядка и врагами любых перемен, так же как я не стану утверждать, что всегда, во все времена большинство легистов ведут себя именно так.

В стране, где им удастся беспрепятственно занять то высокое положение, которое принадлежит им по праву, они станут в высшей степени консервативными и антидемократичными.

Как только аристократия закроет законоведам доступ в свое сословие, они тут же перейдут в стан ее врагов, тем более опасных, что, будучи менее богатыми, чем она, и не входя в правительство, они не зависят от нее в своей работе, а по уровню образования считают себя равными ей.

В тех же случаях, когда аристократическое сословие выражало готовность поделиться частью своих привилегий со служителями закона, оба класса легко объединялись и оказывались, если можно так выразиться, членами одной семьи.

Я также склонен думать, что любому монарху было бы несложно сделать из служителей закона самых надежных поборников своей власти.

Ведь между законоведами и исполнительной властью несравненно больше естественной близости, чем между ними и народом, хотя законникам случалось участвовать в свержении власти. Больше естественной близости также между аристократами и королем, чем между аристократами и народом, хотя известны неоднократные случаи объединения высших классов общества с народом для борьбы против власти короля.

Законоведы всему предпочитают порядок, а самая надежная гарантия порядка – это власть. Не нужно забывать и о том, что, хотя они и ценят свободу, законность они ставят выше ее, тирания внушает им меньше страха, чем беззаконие, и, если инициатором ограничения свободы выступает законодательная власть, их это вполне устраивает.

Полагаю, что тот монарх, который перед лицом надвигающейся демократии решился бы ослабить судебную власть в своих владениях и уменьшить политическое влияние законоведов, совершил бы большую ошибку. Он выпустил бы из рук основу своей власти, чтобы удержать ее подобие.

Я не сомневаюсь также в том, что самое полезное для него – это ввести законников в правительство. Деспотизму, опирающемуся на силу, они, возможно, сумеют придать черты справедливости и закона.

Демократическое правительство благосклонно относится к политической силе легистов. Как только богач, аристократ и монарх будут изгнаны из правительства, законоведы с полным правом займут их места, ибо это единственные просвещенные и умелые люди, которых народ может избрать помимо своих представителей.

Если говорить о вкусах и склонностях, то служителям закона, естественно, близки аристократия и монарх, но забота о выгоде так же естественно склоняет их к народу.

Итак, легисты принимают демократическое правительство, не разделяя его наклонностей и не перенимая его слабостей, что вдвойне способствует укреплению их силы благодаря демократии и над демократией. [с. 206]

В странах демократического правления народ не питает недоверия к легистам, поскольку знает, что им выгодно служить делу демократии; он их выслушивает без гнева, так как не подозревает их в вероломстве. И в самом деле, служители закона вовсе не имеют намерения свергнуть демократическое правительство, они лишь стараются направить его деятельность по тому руслу, которое ему не свойственно, и теми средствами, которые ему чужды. Законники связаны с народом своим происхождением и своими интересами, а с аристократией их связывают привычки и вкусы; они – естественное связующее звено между теми и другими, нить, их объединяющая.

Сословие служителей закона – единственное аристократическое сословие, которое без усилий может влиться в демократию и соединиться с ней успешно и надолго. Мне известно, какие недостатки свойственны аристократии, однако я сомневаюсь, что демократия сможет долго управлять обществом, и я не могу поверить, что в наше время республика может надеяться сохранить себя, если влияние, оказываемое законоведами, не будет возрастать пропорционально утверждению власти народа.

Аристократические черты сословия законоведов гораздо сильнее выражены в Соединенных Штатах и Англии, чем в какой-либо другой стране. Это зависит не только от эрудиции английских и американских легистов, но и от самого законодательства и от того места, которое занимают толкователи закона в своих странах.

И в Англии, и в Америке сохраняется законодательство, опирающееся на прецеденты; и в той, и в другой стране законники заимствуют свои суждения в документах, составленных в соответствии с законами отцов, и принимают решения, ссылаясь на эти же документы.

В этом содержится источник еще и другого воздействия на образ мышления законоведа и, следовательно, на развитие общества.

Английский или американский служитель закона доискивается, что же было совершено, а французский законовед старается определить, каковы были намерения; для одного цель – аресты, для другого – мотивы преступления.

Когда вы слушаете английского или американского правоведа, вас удивляет, что он очень часто ссылается на мнения других и редко высказывает свое собственное; прямо противоположное вы услышите от французского правоведа.

Когда французский адвокат соглашается вести даже самое маленькое дело, он начинает с построения своей собственной системы идей, оспаривает даже основные принципы закона и так ведет защиту к поставленной цели, что суд в конце концов выносит решение перенести на туазу межевой столб на территории оспариваемого наследства.

Отречение от собственного мнения, свойственное английским и американским правоведам, в угоду мнению отцов, своеобразная рабская зависимость, в которой содержатся собственные мысли, придают их сознанию привычную неуверенность и рождают у них неизменные склонности. Все эти качества мы находим у законников Англии и Америки в большей степени выраженными, чем у их коллег во Франции.

Законы, которые сегодня существуют во Франции, часто трудны для понимания, но каждый может их прочитать, и, наоборот, нет ничего менее понятного и менее доступного для простого человека, чем законодательство, основанное на прецедентах. Потребность в служителях закона в Англии и в Соединенных Штатах, высокое мнение об их образованности все более отделяют их от народа, и в конце концов они образуют отдельный класс. Во Франции законовед – это ученый. Служитель закона в Англии или в Америке в какой-то степени напоминает жрецов Египта, как они, он – единственный толкователь тайной науки.

Положение, занимаемое служителями закопав Англии ив Америке, оказывает существенное влияние на их привычки и мнения. Английская аристократия, заботливо привлекавшая в свои ряды всех, у кого было хоть некоторое, природой данное сходство с ней, немало сделала для правоведов, чтобы повысить их значительность и их власть. В английском обществе легисты не относятся к высшему свету, но они вполне удовлетворены своим общественным положением. Они как бы составляют младшую ветвь английской аристократии, и они любят и уважают старших, не имея их привилегий. Английские легисты примешивают к той пользе, которую они извлекают, будучи благодаря своей профессии близки к аристократии, аристократические идеи и вкусы того общества, в котором они живут.

Поэтому в Англии особенно часто можно встретить тот законченный тип правоведа, который я стремлюсь нарисовать: он уважает законы, но не столько потому, что они [с. 207] хороши, сколько потому, что они старые; и если он решается их немного изменить, чтобы привести в соответствие с теми переменами, которые со временем происходят в обществе, то прибегает ко всякого рода ухищрениям, дабы убедить себя в том, что его дополнения к наследию отцов способствуют развитию их мысли и обогащают их труды. Не надейтесь заставить его признать, что он внес нечто новое в эти труды, он дойдет до абсурда, прежде чем признает себя виновным в столь великом преступлении. Именно в Англии родился этот дух законности, безразличный к существу дела, в центр внимания ставящий только букву закона; решения, диктуемые им, скорее будут лишенными здравого смысла и неизменными, чем не соответствующими букве закона.

Английское законодательство напоминает старое дерево, на котором благодаря усилиям законоведов появились самые разные побеги. Это, однако, оставляло надежду, что, хотя они будут давать разные плоды, их листва, смешавшись, прильнет к почтенному старому стволу.

В Америке нет ни аристократов, ни интеллектуалов, и народ не доверяет богатым. Таким образом, законоведы здесь образуют высший политический класс и самую интеллектуальную часть общества. Следовательно, всякие нововведения привели бы их только к потерям, вот откуда их консерватизм, дополняющий профессиональную склонность к порядку.

Если бы меня спросили, какое место в американском обществе занимает аристократия, я бы не колеблясь ответил: только не среди богатых слоев населения, которые ничем не объединены. Место американской аристократии в среде адвокатов и судей.

Чем больше размышляешь о Соединенных Штатах, тем больше убеждаешься в том, что сословие законоведов служит в этой стране самым мощным и, можно даже сказать, единственным противовесом демократии.

И именно в Соединенных Штатах понимаешь, насколько законность своими достоинствами и даже своими недостатками способна нейтрализовать пороки, свойственные народному правлению.

Стоит американскому народу поддаться страстям или увлечься какими-нибудь идеями, законники незаметно дают ему почувствовать, что следует либо умерить свой пыл, либо вовсе отказаться от своих действий. Их аристократические наклонности втайне противостоят его демократическому характеру, а их преувеличенное уважение к старине идет вразрез с его любовью к новому, узость их взглядов не соответствует широте его замыслов, а их пристрастие к формальностям не сочетается с его пренебрежительным отношением к установленному порядку, и, наконец, их привычка действовать неспешно входит в противоречие с его пылкостью.

Для воздействия на. демократию у сословия законоведов есть очень эффективный орган – суды.

Судья – это служитель закона, любовь которого к стабильности подкрепляется не только склонностью к порядку и правилам, усвоенным при изучении законов, но прежде всего своим положением: в Соединенных Штатах судьи избираются пожизненно. Знание законов уже обеспечило ему более высокое положение по сравнению с другими; политическое влияние ставит его в особое положение, благодаря которому у него появляются черты, свойственные привилегированным классам.

Американский судья имеет право признать закон неконституционным, поэтому он постоянно причастен к политической жизни страны³⁰. Он не может заставить народ принять тот или иной закон, но он может заставить его повиноваться принятым законам и не противоречить самому себе.

Мне известно, что в Соединенных Штатах существует скрытая тенденция к уменьшению власти судей; согласно конституции большинства штатов, правительство по требованию обеих палат может лишить судей их места. По некоторым конституциям судьи избираются на короткий срок. Осмелюсь предсказать, что подобные новшества рано или поздно приведут к пагубным последствиям, когда однажды станет ясно, что покушение на независимость судей – это не только удар по юридической власти, но по самой демократической республике. [с. 208]

Впрочем, не следует думать, что в Соединенных Штатах дух законности сосредоточен исключительно в судах, он распространяется далеко за их пределы.

Правоведы, составляющие единственное сословие просвещенных людей, которым народ доверяет, занимают, естественно, большую часть государственных должностей. Они работают в легислатурах, возглавляют административные учреждения; они оказывают огромное влияние на формирование законов и их исполнение. Законоведы, впрочем, вынуждены уступать напору общественного мнения, но нетрудно определить, как бы они поступали, если бы были свободны. Американцы, внесшие столько нового в свои политические законы, в гражданские внесли очень незначительные изменения, да и те с трудом, хотя именно гражданские законы входят в острое противоречие с общественным устройством страны. Это происходит оттого, что по части гражданского права большинство постоянно вынуждено полагаться на законоведов, а американские служители закона сопротивляются нововведениям.

Французу странно слышать сетования американцев на негибкость и предубеждения законников их страны, которые дают себя знать всякий раз, когда дело касается чего-то уже устоявшегося.

Влияние, оказываемое духом законности, распространяется здесь дальше обозначенных мною пределов.

В Соединенных Штатах практически нет такого политического вопроса, который бы рано или поздно не превращался в судебный вопрос. Вот откуда у политических партий появляется необходимость в своей повседневной полемике пользоваться и идеями, и языком, заимствованными у правоведов. Большинство государственных деятелей – это настоящие или бывшие правоведы, в свою работу они привносят свойственные им обычаи и образ мыслей. Существование суда присяжных приобщает к этому все классы. Юридическая терминология, становясь привычной, входит в разговорную речь. Дух законности, родившись в учебных заведениях и судах, постепенно выходит за эти пределы, проникает во все слои общества, до самых низших, и в итоге весь народ целиком усваивает привычки и вкусы судей.

В Соединенных Штатах законоведы не представляют собой силы, внушающей страх, их едва замечают, у них нет собственного знамени, они легко приспосабливаются к требованиям времени, не сопротивляясь, подчиняются всем изменениям социальной структуры страны. А между тем они проникают во все слои общества, обволакивают его полностью, работают изнутри, воздействуют на него помимо его воли. И все кончается тем, что они лепят это общество в соответствии со своими намерениями.

В своем повествовании я естественным образом дошел до американского судопроизводства и, чтобы завершить эту тему, хочу специально остановиться на суде присяжных.

В суде присяжных следует различать юридическое учреждение и политическое учреждение.

Если ставить вопрос о том, до какой степени суд присяжных, в особенности по гражданским делам, помогает вершить правосудие, то, признаюсь, ответ на него, утверждающий только его полезность, окажется спорным.

Суд присяжных был учрежден в малоразвитом обществе, где на его решение выносились лишь несложные вопросы, касающиеся голых фактов; привести его в соответствие с [с. 209] требованиями высокоразвитого общества – задача нелегкая, ибо общество выросло интеллектуально и духовно и взаимоотношения людей значительно усложнились³¹.

В данном разделе я ставлю себе главной целью рассмотрение суда присяжных с политической точки зрения, любой другой путь увел бы меня далеко от избранной темы. Что же касается суда присяжных как судебного учреждения, то об этом я скажу лишь несколько слов. Когда англичане учредили суд присяжных, они представляли собой полуварварский народ. С тех пор они стали одной из самых просвещенных наций мира, и их приверженность суду присяжных возрастала по мере развития у них просвещения. Они вышли за пределы своей территории, распространились по всему миру. Они образовали колонии, независимые государства. Основная часть нации сохранила монархию. Часть из тех, кто покинул страну, создали мощные республики. И повсюду англичане оставались верны суду присяжных³². Повсюду они либо вводили его, либо спешили восстановить. Такой судебный орган, который заслуживает одобрения великого народа на протяжении веков, который неизменно возрождается во все периоды развития цивилизации, во всех странах, при всех правлениях, не может быть чужд духу справедливости³³.

Однако оставим эту тему. Ибо рассмотрение суда присяжных только как судебного органа очень сузило бы его значение. Оказывая огромное влияние на ход судебного процесса, он еще большее влияние оказывает на судьбу самого общества. Таким образом суд присяжных – это прежде всего политический институт. И чтобы оценить его, нужно стать именно на эту точку зрения.

Под судом присяжных я подразумеваю группу граждан, выбранных наугад и временно облеченных правом судить.

Суд присяжных, используемый для борьбы против преступлений, представляет собой учреждение, в высшей степени способствующее укреплению республиканской формы правления, и вот почему.

По своему составу суд присяжных может быть аристократическим или демократическим в зависимости от того, к какому классу принадлежат присяжные. Но поскольку при существовании такого суда реальное руководство обществом находится в руках [с. 210] граждан или какой-либо части граждан, а не в руках правителей, он, безусловно, является республиканский учреждением.

Силой можно добиться лишь временных успехов, на смену ей вскоре приходит понятие права. Правительство, которое способно побеждать врагов только силой, не может существовать долго. Политические законы окончательно закрепляются благодаря уголовному законодательству. Если же уголовное законодательство не служит укреплению политического устройства общества, это последнее рано или поздно разрушается. Поэтому настоящим хозяином в обществе является тот, кто творит суд над преступниками. А при существовании суда присяжных судьей становится сам народ или по крайней мере один класс граждан. Таким образом, благодаря суду присяжных реальное управление обществом оказывается в руках народа или данного класса³⁴.

В Англии присяжными могут быть только аристократы, поскольку аристократия и создает законы, и следит за их применением, и судит за нарушение законов^*. Это стройная система, ведь Англия – аристократическая республика. В Соединенных Штатах все то же самое распространяется на весь народ. Каждый американский гражданин может избирать, быть избранным и может быть присяжным^**. Суд присяжных в том виде, в каком он существует в Америке, представляет собой такое же прямое и крайнее следствие принципа народовластия, как и всеобщее избирательное право. И то и другое с одинаковой силой служит всевластию большинства.

Все государи, желавшие полной независимости своего могущества, стремившиеся направлять развитие общества по своей воле и пренебрегавшие его требованиями, упраздняли или ограничивали суд присяжных. Тюдоры бросали строптивых присяжных в тюрьму, а Наполеон поручал их подбор своим людям.

Хотя большая часть вышеизложенного кажется очевидной, не все понимают важность суда присяжных. Больше того, многие у нас имеют о нем лишь смутное представление. Например, когда обсуждают, кто должен входить в состав присяжных, ограничиваются спорами о просвещенности и способностях присяжных, как будто речь идет о чисто судебном учреждении. В действительности же при таком подходе упускают из виду главное: суд присяжных представляет собой прежде всего политическое учреждение, его надо рассматривать как одну из форм суверенной власти народа. Его надо либо полностью отвергнуть, если отвергается народовластие, либо привести в соответствие с другими законами, учреждающими это народовластие. Суд присяжных объединяет представителей народа, которым поручено обеспечить исполнение законов, так же как парламент объединяет тех, кто создает законы. Для того чтобы управление обществом было устойчивым и единообразным, необходимо, чтобы изменения в списках избирателей влекли за собой изменения в списках присяжных. Именно это должно быть главной заботой законодателей, все остальное – второстепенно.

Я глубоко убежден, что суд присяжных – это прежде всего политическое учреждение, и поэтому, когда его действие распространяется на гражданские дела, я склонен рассматривать его с той же точки зрения.

До тех пор пока законы не опираются на нравы, они ненадежны, поскольку нравы – это единственная долговечная и крепкая сила, которой обладает какой-либо народ.

Когда суд присяжных судит лишь уголовных преступников, народ видит его деятельность только изредка и в отдельных случаях. Он привыкает обходиться без него в повседневной жизни и рассматривает его как одно из средств достижения справедливости, но отнюдь не единственное³⁵.

Если же суд присяжных рассматривает и гражданские дела, то все сталкиваются с его деятельностью на каждом шагу, он затрагивает интересы каждого, и каждый стремится ему помочь. В результате он становится обычным явлением в повседневной жизни, человеческое сознание привыкает к форме его деятельности, и можно сказать, что он начинает олицетворять идею справедливости. [с. 211]

До тех пор пока деятельность суда присяжных ограничена уголовными делами, он в опасности, но как только она распространяется на гражданские дела, ему не страшны ни время, ни усилия людей. Если бы было так же легко изгнать суд присяжных из обычаев англичан, как из законов, он был бы полностью упразднен при Тюдорах. Следовательно, гражданские свободы в Англии сохранились главным образом благодаря существованию суда присяжных по гражданским делам.

Какова бы ни была сфера действия суда присяжных, он обязательно оказывает большое влияние на национальный характер, которое заметно растет по мере того, как действие суда все больше распространяется на гражданские дела.

Суд присяжных, и особенно суд присяжных по гражданским делам, отчасти прививает всем гражданам образ мыслей, свойственный образу мыслей судей, а ведь именно это наилучшим образом подготавливает людей к свободной жизни.

Он распространяет во всех классах общества уважение к решению суда и понятие права. Без этих двух вещей любовь к независимости превращается в страсть к разрушению.

Он на практике показывает всем людям, что такое справедливость. Принимая участие в суде по делу своего соседа, каждый помнит о том, что и ему в свою очередь, возможно, придется иметь дело с судом. И это действительно так, особенно когда речь идет о суде присяжных по гражданским делам. Ведь мало кто опасается, что его когда-либо обвинят в уголовном преступлении, но каждому может случиться участвовать в судебном процессе.

Суд присяжных учит каждого человека отвечать за свои действия, а без этой мужественной позиции невозможно воспитать политическую порядочность.

Он облекает каждого гражданина чем-то вроде судебной власти, внушает всем, что у них имеется определенный долг по отношению к обществу, что они участвуют в его управлении. Вынуждая людей заниматься не только своими собственными делами, он противостоит индивидуальному эгоизму, гибельному для общества.

Суд присяжных удивительно развивает независимость суждений и увеличивает природные знания народа. Именно в этом и состоит, по моему мнению, его самое благотворное влияние. Его можно рассматривать как бесплатную и всегда открытую школу, в которой каждый присяжный учится пользоваться своими-правами и ежедневно общается с самыми образованными и просвещенными представителями высших классов. Там он на практике постигает законы, которые становятся доступными его пониманию благодаря усилиям адвокатов, мнению судьи и даже страстям сторон. Думаю, что практический ум и политический здравый смысл американцев объясняется главным образом тем, что у них уже в течение длительного времени гражданские дела разбираются судом присяжных.

Не знаю, приносит ли пользу суд присяжных тяжущимся, но убежден, что он очень полезен для тех, кто их судит. Это одно из самых эффективных средств воспитания народа, которыми располагает общество.

Все вышесказанное можно отнести ко всем народам, но есть вещи, которые касаются только американцев и вообще демократических обществ.

Я уже говорил о том, что в демократических странах законоведы, а также судейские чиновники представляют собой единое аристократическое сословие, способное умерять народные порывы. Эта аристократия не обладает никакой материальной силой и может оказывать воздействие только на умы людей. Ее основные возможности заключены именно в суде присяжных.

В уголовных процессах, когда общество вступает в борьбу с одним человеком, присяжные склонны смотреть на судью как на пассивный инструмент власти и могут не доверять его мнению. Кроме того, в уголовных процессах всегда рассматриваются простые факты, оценка которых не требует ничего, кроме здравого смысла. В этой области судья и присяжные равны.

В гражданских процессах дело обстоит совсем иначе. В них судья выступает как бескорыстный посредник между интересами тяжущихся. Присяжные доверяют ему и с уважением выслушивают его мнение, так как он обладает в подобных делах знаниями и опытом, которых они лишены. Именно он напоминает им различные аргументы, которые перепутались у них в памяти, указывает им путь в процедурных лабиринтах, ясно очерчивает факты и подсказывает ответы на правовые вопросы. Его влияние почти не имеет границ. [с. 212]

Необходимо, наконец, сказать, почему меня не убеждают аргументы в пользу неспособности присяжных судить гражданские дела.

В гражданских процессах, во всяком случае, тогда, когда речь не идет о каком-либо поступке, суд присяжных являет собой лишь видимость судебного органа.

Присяжные лишь объявляют приговор, который на деле выносится судьей. Присяжные освящают его авторитетом общества, которое они представляют, а судья выносит его, сообразуясь с разумом и законами^*.

В Англии и Америке судьи оказывают на ход уголовных процессов такое воздействие, о котором французские судьи не могут и помыслить. Причина этого различия вполне понятна: английские и американские судьи добиваются авторитета, ведя гражданские процессы; им не нужно его завоевывать, они просто используют его в другой сфере деятельности.

В некоторых случаях, как правило самых важных, американский судья имеет право выносить приговор единолично³⁶. Тогда он попадает в то же положение, в котором всегда находится французский судья. Однако он обладает значительно более высокой моральной силой: ведь все помнят о его роли в суде присяжных, и его решение пользуется почти таким же авторитетом, как и решение общества, высказываемое присяжными.

Влияние судей распространяется далеко за пределы судов. В мирных развлечениях частной жизни, в политической деятельности, в общественных местах и законодательных ассамблеях американцы привыкли смотреть на судей как на людей, превосходящих их по интеллекту. Их авторитет, проявляющийся сначала в суде, начинает затем воздействовать на умы и даже души тех, кто вместе с ними принимал участие в процессах.

Суд присяжных, который, казалось бы, ограничивает права судейских чиновников, на самом деле является основой их господства. Наибольшим могуществом судьи располагают в тех странах, где часть их прав принадлежит народу.

Именно благодаря суду присяжных американскому судебному ведомству удается распространять то, что я называю духом законности, на самые широкие слои общества.

Таким образом, суд присяжных, будучи наиболее верным средством осуществления власти народа, в то же время наилучшим образом учит народ пользоваться своей властью. [с. 213]

С. 153

Первая американская газета вышла в апреле 1704 года в Бостоне (см.: Труды Исторического общества Массачусетса, т. VI, с. 66).

Было бы ошибочно полагать, что периодическая печать в Америке всегда пользовалась полной свободой; несколько раз здесь предпринимались попытки установить нечто подобное практике предварительной цензуры и финансовых санкций.

В законодательных отчетах штата Массачусетс, в частности, содержится документ, датированный 14 января 1722 года.

Комитет, назначенный Генеральной ассамблеей (высшим законодательным органом колонии) для разбора обстоятельств дела, связанного с газетой «Будни Новой Англии», считает, «что вышеупомянутая газета обнаруживает стремление выставить религию на посмешище и вызвать к ней презрение; что с авторами священных текстов обращаются в газете неуважительно и нечестиво; что образ жизни и поведение евангелических священников трактуются в ней злонамеренно; что оскорбляется правительство Его Величества и что вышеупомянутая газета нарушает мир и спокойствие в этой колонии. В результате комитет предлагает запретить типографу и издателю Джеймсу Франклину печатать и издавать в будущем вышеупомянутую газету или другие письменные сочинения без предварительного ознакомления с ними секретаря колонии. Мировые судьи округа Саффолк должны истребовать с господина Франклина залог, который мог бы гарантировать соблюдение им норм поведения в текущем году».

Предложение комитета было принято ассамблеей и стало законом, однако его эффект оказался равным нулю. Газета избежала запрета потому, что под ее колонками вместо подписи Джеймса Франклина появилось имя Бенджамина Франклина и общественное мнение признало целесообразность подобной уловки.

Вернуться к тексту

С. 211

^* Для приобретения избирательного права в английских графствах (территориальное деление, соответствовавшее отношениям земельной собственности) вплоть до билля о реформе, принятого в 1832 году, необходимо было иметь или арендовать такой участок земли, чтобы он давал 40 шиллингов чистого годового дохода. Этот закон был принят при короле Генрихе VI около 1450 года. Подсчитано, что 40 шиллингов времен Генриха VI могут быть приравнены к 30 фунтам стерлингов в наши дни. Тем не менее данная сумма, установленная в XV веке, не изменялась вплоть до 1832 года, что показывает, насколько более демократичной с течением времени становилась английская конституция, даже оставаясь неизменной (см. книгу Делолма, а также Блэкстона: кн. I, гл. IV).

Английские присяжные заседатели избираются шерифом графства (Делолм, т. I, гл. XII). Шериф графства в целом – фигура значительная; он обладает как судебными, так и административными полномочиями; он является представителем королевской власти и ежегодно назначается лично королем (Блэкстон, книга I, гл. IX). Его положение ставит его выше подозрений в пристрастности и симпатиях к какой-либо одной из тяжущихся сторон; более того, если возникают сомнения в его беспристрастности, имеется возможность целиком дать отвод названному им составу присяжных заседателей, и тогда другое должностное лицо обязуется подобрать новых присяжных (См.: Блэкстон, кн. III, гл. ХХШ).

Правом быть присяжным пользуется любой человек, владеющий земельной собственностью, которая приносит по меньшей мере 10 шиллингов чистого дохода в год (Блэкстон, кн. III, гл. XXIII). Нужно отметить, что это условие было введено в царствование Вильгельма и Мэри, то есть около 1700 года – в эпоху, когда деньги были много ценнее, чем в наши дни. Ясно, что англичане подбирали своих присяжных заседателей, учитывая не их пригодность, а лишь наличие у них земельной собственности – фундамента, на котором базировались и все другие их политические институты.

В конце концов, к участию в жюри присяжных заседателей были допущены и арендаторы, но от них требовалась весьма долгосрочная рента и чистый доход не менее 20 шиллингов, не считая арендной платы (Блэкстон, там же). [с. 311]

Вернуться к тексту

^** Федеральная конституция определила функции и статус жюри присяжных заседателей в судах Союза аналогично тому, как отдельные штаты установили их для своих судебных органов. Более того, Союз не вводил никаких собственных правил, соблюдение которых было бы необходимо при избрании своих составов жюри. Федеральные суды пользуются обычным составом тех присяжных заседателей, списки которых каждый штат приготовил для своих собственных нужд. Таким образом, с целью узнать теорию суда присяжных в Америке необходимо изучить законы отдельных штатов. (См.: Стори. Комментарии к конституции, кн. III, гл. ХХХVIII, с. 654–659; Сарджент. Конституционное право, с. 165, а также федеральные законы 1789, 1800 и 1802 годов по данному вопросу.)

С целью усвоить принципы, которые лежат в основе функционирования американского суда присяжных, я копался в законах штатов, расположенных далеко друг от друга. Вот отдельные общие идеи, которые можно было почерпнуть в процессе того изучения.

В Америке все граждане, имеющие право голоса, могут быть присяжными заседателями. В штате Нью-Йорк тем не менее установлено некоторое несущественное различие между этими двумя правами, имеющее в определенном смысле значение, прямо противоположное нашим законам, а именно: можно сказать, что в штате Нью-Йорк число избирателей значительно превосходит число присяжных заседателей. В целом истинно утверждение о том, что в Соединенных Штатах правом участия в жюри, как и правом избрания депутатов, обладают все граждане, однако возможность осуществить эти права доступна отнюдь не всем.

Ежегодно группа из городских или окружных должностных лиц, в Новой Англии называемая select-men, в штате Нью-Йорк – supervisors, в Огайо – trustees, в Луизиане – шерифами церковных приходов, выбирает в каждом округе определенное число граждан, которые имеют право быть присяжными заседателями и которые, на их взгляд, обладают необходимыми для этого качествами. Эти должностные лица, будучи в свою очередь выборными, не вызывают никаких подозрений; полномочия их очень широки и весьма независимы, как и в целом власть всего руководства республики, и говорят, что они часто пользуются ими, особенно в Новой Англии, для того чтобы избавляться от недостойных или негодных присяжных заседателей.

Имена избранных таким образом присяжных передаются в окружной суд, и там из всего списка наугад подбирается состав жюри присяжных заседателей для каждого конкретного процесса.

К тому же американцы всеми способами постарались сделать присяжных доступными для народа, а их обязанности как можно менее обременительными. Поскольку число присяжных очень велико, каждому из них приходится заседать не чаще одного раза в три года. Заседания проводятся в окружных центрах, причем их округа примерно равны нашим. Таким образом, не присяжный заседатель должен отправляться в дальний путь, чтобы заседать в суде, как это бывает во Франции, а сами судебные разбирательства проводятся неподалеку от его дома. И наконец, расходы заседателей компенсируются либо из казны штата, либо за счет тяжущихся сторон. Как правило, они получают по доллару в день (5 франков 42 сантима), не считая оплаты дорожных расходов. В Америке участие в заседаниях жюри присяжных все еще рассматривается как обязанность, но обязанность не слишком обременительная, которой подчиняются без особого труда.

См.: Краткий сборник гражданских законов Южной Каролины. Под редакцией Бреварда, т. II, с. 338; там же, т. I, с. 454, 456; там же, т. II, с. 218.

Основные законы Массачусетса, исправленные и изданные по постановлению законодательного собрания, т. II, с. 331, 187.

Исправленное издание законов штата Нью-Йорк, т. II, с. 720, 411, 717, 643.

Законодательные акты штата Теннесси, т. I, с. 209.

Акты штата Огайо, с. 95, 210.

Краткий сборник законодательных актов штата Луизиана, т. II, с. 55.

Вернуться к тексту

С. 213

Пристально рассматривая состав и роль жюри присяжных заседателей в английском гражданском суде, вы с легкостью обнаруживаете, что присяжные там постоянно находятся под контролем судьи. [с. 312]

Решение присяжных заседателей по гражданский и уголовным процессам обычно содержит в одном простом высказывании как констатацию фактического состояния дела, так и юридическую его оценку. Например, некий Питер заявляет, что он купил дом. Это – констатация факта. Истец возражает ему, заявляя, что продавец не имел права продать этот дом. Жюри ограничивается вынесением приговора, согласно которому дом признается собственностью Питера, оценив таким образом и фактическую, и юридическую стороны вопроса. Введя институт присяжных заседателей в процесс судебного разбирательства по гражданским искам, англичане отнюдь не склонны признавать их решения непогрешимыми. Таковыми считаются только их решения по уголовным делам, причем лишь тогда, когда приговор был оправдательным.

Если судья считает, что присяжные, вынося решение по гражданскому делу, неверно применили закон, он может отвергнуть данное решение и потребовать, чтобы они вновь обдумали свой вердикт.

Если судья подтверждает их приговор, никак его не комментируя, дело еще не считается окончательно решенным: существует несколько способов обжаловать это решение. Основной путь – подача прошения о том, чтобы судья аннулировал приговор и созвал новый состав жюри присяжных заседателей. Следует сказать, что подобные просьбы выполняются редко и не более одного раза. Тем не менее я лично был свидетелем пересмотра одного судебного решения. (См.: Блэкстон, кн. III, гл. XXIV; там же, кн. III, гл. XXV.) [с. 313]

Вернуться к тексту

Комментарии (В. Т. Олейник)

С. 147

…имущие классы в массе своей встают на сторону Банка, народ же поддерживает президента. – Речь идет о борьбе банков каждого отдельного штата против централизации кредитно-финансовой деятельности в рамках федерации. Конфликт возник в связи с созданием в 1816 г. так называемого «Второго банка» Соединенных Штатов. Под руководством крупного финансиста Н. Биддла (см. коммент. к с. 11) «Второй банк» начал концентрировать в своих руках значительную часть вкладов и свободных денег, подрывая тем самым запасы частных кредитных банков, а также кредитоспособность банков штатов. Под давлением конгресса президент страны Эндрю Джэксон выступил против столь серьезной централизации финансов и использовал свое право вето в пролонгации лицензии «Второму банку», который вследствие этого прекратил в 1836 г. свое существование.

Вернуться к тексту

С. 152

Правило поручительства. – Речь идет о практике финансовой или юридической, а иногда и той и другой ответственности за регистрируемый орган печати, которую принимает на себя какое-либо лицо или же организация.

Вернуться к тексту

С. 153

Один великий человек сказал, что на обоих концах знания находится незнание. – Имеется в виду высказывание Блеза Паскаля: «Знание имеет два предела, касающиеся друг друга: первый – это чистое природное незнание, в котором находятся все люди при рождении. Другой предел – это тот, до которого доходят великие души, которые, изведав все, что человеку можно знать, находят, что они ничего не знают, и встречаются с тем самым незнанием, от которого они отправились. Но это уже умное незнание, сознающее себя». – Паскаль Б. Мысли (о религии). Пер. с франц. П. Д. Первова. М., 1905, с. 68.

Вернуться к тексту

С. 156

Все помнят, насколько вопрос тарифа и свободы торговли взволновал умы в Америке. – Во время революционных войн Французской республики, а затем Империи, длившихся с 1792 по 1815 г., был нарушен традиционный товарообмен между Соединенными Штатами и Францией. Это способствовало созданию в северо-восточных штатах собственных мануфактур, возмещавших сокращение импорта. Когда после установления мира в Европе в 1815 г. в Новый Свет опять стали поставляться европейские промышленные товары в прежнем объеме, федеральное правительство, заинтересованное в развитии собственной индустрии, сочло необходимым ввести в стране протекционистские таможенные пошлины, облагая ими импорт на основе специально разработанного тарифа. Южные штаты, где фактически не имелось местной промышленности, немедленно выступили против этой дискриминационной меры. 1 октября 1831 г. в Филадельфии был открыт конвент всех противников тарифа, на котором обсуждались и координировались мероприятия, направленные против торгового тарифа. Высшего накала эта борьба достигла в следующем, 1832 г., заставив федеральную администрацию пойти на целый ряд уступок.

Вернуться к тексту

С. 161

…убегает, или, как говорит Паскаль, обращается в бесконечное бегство. – Источник цитирования не установлен. [с. 538]

Вернуться к тексту

С. 162

Судья Кент – см. коммент. к с. 5.

Вернуться к тексту

С. 168

…подобно листьям Сивиллы, от ветра разлетающимся в разные стороны. – Имеется в виду древнегреческая легенда о прорицательнице Сивилле. Свои предсказания она писала на дубовых листьях, которые разносил ветер. Чтобы определить смысл предсказания, эти листья необходимо было собрать воедино.

Вернуться к тексту

С. 172

…во времена Империи… – Речь идет о десятилетии императорского правления Наполеона I (1804–1814).

Вернуться к тексту

С. 174

Ричардс Бенджамин Вуд (1797–1851) – американский политический деятель, мэр города Филадельфия в 1830–1831 гг.

Вернуться к тексту

С. 178

Назвать республикой олигархию, правившую во Франции в 1793 году, – значит оскорбить республику как таковую. – Имеется в виду режим правления якобинцев во главе с Робеспьером, Маратом, Дантоном, Сен-Жюстом, Шометтом, Эбером и др. Захватив власть в результате переворота 31 мая – 2 июня 1793 г., якобинцы установили диктатуру, при которой у власти оказалась очень небольшая группа людей, объявившая, что она обладает всей полнотой властных полномочий и правит от имени и во благо всего французского народа.

Вернуться к тексту

…принятие американцами решения сразу отказаться от употребления чая. – Имеется в виду один из эпизодов истории борьбы североамериканских колоний за свою независимость от Великобритании. Решение английского парламента предоставить Ост-Индской компании право беспошлинного ввоза чая в колонии Северной Америки, вводя одновременно налог с покупок чая – очень популярного в колониях напитка, вызвало негодование большинства колонистов как направленное на подрыв местной экономики. Ряд патриотических организаций обратились к колонистам с призывом временно вообще отказаться от употребления чая. Кроме того, в декабре 1773 г. группа людей, принадлежавших к обществу «Сыны свободы», переодевшись индейцами, проникла на прибывшие в Бостонский порт купеческие корабли и выбросила в море большое количество ящиков с чаем.

Вернуться к тексту

С. 181

Вашингтон писал… – Высказывания Джорджа Вашингтона цитируются по указанной выше биографической книге Джона Маршалла (см. коммент. к с. 5 и 45) 1807 г. издания, т. 5, с. 775, 776.

Вернуться к тексту

С. 182

Источник цитаты из Джефферсона не установлен.

Вернуться к тексту

С. 183

…не побоялись даже в завуалированной форме сравнить с предателем Арнольдом. – Речь идет о Бенедикте Арнольде (1741–1801), американском военном деятеле, утвержденном в звании генерала армии колонистов решением конгресса от 10 января 1776 г., а затем, в 1779 г., из-за конфликтов с тем же конгрессом открыто перешедшем на сторону англичан. Основой подобного завуалированного сравнения Джорджа Вашингтона с Арнольдом послужил прозрачный намек на то, что Вашингтон в свое время весьма активно поддерживал Арнольда. Не вспоминая о том, что Арнольд был одним из самых авторитетных и популярных военачальников в офицерской и солдатской среде американской армии, автор считает, что Вашингтон чувствовал в Арнольде родную душу, то есть и сам питал слабость к личной славе, власти и деньгам.

Вернуться к тексту

С. 191

Монтескье замечает где-то… – Имеется в виду сочинение французского философа и писателя Шарля Луи де Секонда барона де Монтескье (1689–1755) «Размышления о причинах величия и падения римлян» (1734). [с. 539]

Вернуться к тексту

С. 200

Лабрюйер писал свою главу о вельможах… – Речь идет о главе «Гранды» из книги Жана де Лабрюйера (1645–1696) «Характеры, или Нравы нашего века», опубликованной в Париже в 1688 г.

Вернуться к тексту

С. 207

Туаза – старинная французская мера длины, равная 1,949 м. [с. 540]

Вернуться к тексту

С. 311

Первая американская газета вышла в апреле 1704 года в Бостоне. – Токвиль допускает традиционную для того времени неточность: бостонская газета «Ньюс леттер», впервые изданная 24 апреля 1704 г. и просуществовавшая 72 года, не была первой американской газетой. 25 сентября 1690 г. Джеймс Хэррис, владелец книжного магазина и кофейни в Бостоне, выпустил первую североамериканскую газету, которая представляла собой четырехполосное издание малого формата и называлась «Публичные происшествия, как иностранные, так и местные». Первый ее номер оказался также и последним: указом губернатора Массачусетса от 29 сентября 1690 г. она была запрещена наряду со всеми «нелицензированными публикациями».

Вернуться к тексту

Франклин Джеймс (род. ок. 1700) – американский типограф, издатель, старший брат Бенджамина Франклина.

Вернуться к тексту

Примечания

¹ Только в редких случаях они прибегают к помощи газет, когда хотят обратиться к народу и говорить от своего собственного имени: это случается, например, если о них распространяют клеветнические обвинения и они хотят установить истинное положение вещей.

Вернуться к тексту

² Я, правда, не знаю, возвышает ли это убеждение, явившееся результатом размышлений и ставшее доминирующим, человека до той степени пылкости и преданности, какая инспирируется догматической верой.

Вернуться к тексту

³ Письмо Мэдисону от 20 декабря 1787 года.

Вернуться к тексту

⁴ Я пользуюсь сочетанием «блюститель закона» в самом общем, широком смысле слова: им я называю всех тех, в чьи обязанности входит следить за исполнением законов.

Вернуться к тексту

⁵ См. Закон от 27 февраля 1813 года. – Общий свод законов штата Массачусетс, т. II, c. 331. Следует добавить, что далее по процедуре тянули жребий, следуя списку кандидатур присяжных. Так по жребию определяли их состав.

Вернуться к тексту

⁶ Закон от 28 февраля 1787 года. – См. Общий свод законов штата Массачусетс, т. I, с. 302: «Выборные лица от каждой общины вывешивают в каждой лавке, в каждом кабаре, постоялом дворе списки людей, известных как пьяницы, игроки, которые теряют и свое время, свое состояние в этих заведениях, я предупреждают всех розничных торговцев и хозяев означенных заведений, что, если они будут подавать или продавать выпивку оным лицам либо позволять им играть и распивать спиртное в своих заведениях, на них будет наложен штраф».

Вернуться к тексту

⁷ Излишне говорить, что здесь я имею в виду демократическое правительство применительно к какому-либо народу, а не к маленькому племени.

Вернуться к тексту

⁸ Понятно, что слово «бедный» имеет здесь относительный, а не абсолютный смысл. Бедные в Америке по сравнению с бедными в Европе чаще сошли бы за богатых. Однако их можно назвать бедными, если провести сравнение с их согражданами, с теми, кто еще богаче.

Вернуться к тексту

⁹ Обеспеченность второстепенных государственных чиновников в Соединенных Штатах связана еще и с другой причиной, не вписывающейся в основные черты демократии: любая частная карьера высоко оплачивается; государство не найдет для своих служб второстепенных чиновников, если не согласятся им хорошо платить. Оно оказывается в положении коммерческого предприятия, вынужденного, независимо от своих экономических пристрастий, поддерживать обременительную конкуренцию.

Вернуться к тексту

¹⁰ Например, правитель штата Огайо, насчитывающего миллион жителей, получает 1200 долларов, или 6504 франка.

Вернуться к тексту

¹¹ Чтобы представить себе это наглядно, достаточно проанализировать денежное содержание некоторых должностных лиц федерального правительства. Я счел также необходимым представить таблицу оплаты труда чиновников, выполняющих аналогичные функции во Франции, дабы читатель, проведя сравнение, мог получить правильное представление об этом.

Соединенные Штаты

Министерство финансов (финансовый департамент)

Технический служащий (курьер) – 3 734 фр.

Служащий, наименее оплачиваемый – 5 420

Служащий, наиболее оплачиваемый – 8 672

Генеральный секретарь (управляющий) – 10 840

Министр (государственный секретарь) – 32 520

Глава правительства (президент) – 135 000

Франция

Министерство финансов

Технический служащий при министре – 1 500 фр.

Служащий, наименее оплачиваемый – от 1 000 до 1 800

Служащий, наиболее оплачиваемый – от 3 200 до 3 600

Генеральный секретарь – 20 000

Министр – 80 000

Глава правительства (король) – 12 000 000.

Возможно, я не прав, беря для сравнения Францию. Во Франции демократические настроения с каждым днем все больше проникают в правительство, в связи с чем уже заметна появляющаяся в парламенте тенденция повышать жалованье малооплачиваемым и в особенности – понижать высокооплачиваемым. Так, министр финансов, который в 1834 году получает 80 000 франков, во времена Империи получал 160 000; генеральные директора, управляющие финансами, получающие 20 000, получали в то время 50 000.

Вернуться к тексту

¹² Обратите внимание, сколько в американском бюджете отводится на содержание неимущих и на бесплатное образование.

В 1831 году в Штате Нью-Йорк на содержание неимущих было израсходовано 1 290 000 франков. А сумма, выделяемая на народное образование, доходит по меньшей мере до 5 420 000 франков (Уильямс. Ежегодный справочник по Нью-Йорку, 1832, с. 205, 243).

Штат Нью-Йорк насчитывал в 1830 году всего 1 900 000 жителей, это меньше половины по сравнению с количеством жителей Северного департамента.

Вернуться к тексту

¹³ У американцев, как известно, существует четыре вида бюджета: у Союза свой бюджет; штаты, округа и общины также имеют свои бюджеты. Находясь в Америке, я проделал большую работу, чтобы узнать, какова общая сумма государственных расходов в общинах и округах основных штатов Союза. Я легко получил сведения о бюджетах самых крупных общин, во мне не удалось узнать, каков бюджет маленьких общин. Это не позволило мне составить тачное представление о расходах всех общин, вместе взятых. Что касается расходов в округах, то у меня есть документы, правда неполные, которые, возможно, удовлетворят интерес читателей к этому вопросу. Их наличием у меня я обязан любезности господина Ричардса, бывшего мэра Филадельфии. Это бюджеты тринадцати округов Пенсильвании на 1830 год: Либанона, Центра, Франклина, Лафавета, Монтгомери, Люцерна, Дофина, Батлера, Аллегана, Колумбии, Нортумбсрленда, Нортхэмптова, Филадельфии. В 1830 году число их жителей доходило до 495 207 человек. Если взглянуть на карту Пенсильвании, то можно увидеть, что эти тринадцать округов разбросаны по всей территории и подвержены всему, что может влиять на состояние страны, и до такой степени, что невозможно сказать, почему именно не удается получить точного представления о финансовом состоянии округов Пенсильвании. Итак, эти самые округа израсходовали за 1830 год 1 800 221 франк, то есть 3 франка 64 сантима на одного жителя. Я подсчитал, что каждый из этих жителей в течение 1830 года отдал на нужды федерального союза 12 франков 70 сантимов и 3 франка 80 сантимов – на нужды государства, из чего следует, что за 1830 год каждый из этих граждан отдал обществу, чтобы покрыть государственные расходы (за исключением общинных расходов), 20 франков 14 сантимов. Этот результат весьма неполный, как мы видим, так как он охватывает только один год и только часть государственных налогов, но его можно считать достоверным.

Вернуться к тексту

¹⁴ Te, кто хотел провести параллель между государственным устройством американцев и французов, сразу почувствовали, что невозможно сравнить общую сумму государственных расходов Союза; они попытались сравнить отдельные части этих расходов. Легко показать, что этот второй способ действия не менее порочен, чем первый.

С чем, к примеру, стану я сравнивать национальный бюджет Франции? С бюджетом Союза? Но Союз занимается гораздо меньшим количеством проблем, чем французское правительство, и его расходы должны быть, естественно, намного меньше. Сравнивать бюджеты наших департаментов с бюджетами отдельных штатов, из которых состоит Союз? Но, как правило, администрация в штатах занимается более важными и более многочисленными вопросами в сравнении с администрацией французских департаментов; их расходы, следовательно, более значительны. Если взять бюджеты округов, то в финансовой системе Франции мы не найдем ничего похожего. Может быть, включить эти средства в бюджет государства или коммун? Общинные расходы существуют в обеих странах, но они не всегда аналогичны. В Америке община занимается очень многими из тех проблем, которые коммуна во Франции передает департаменту или государству. Что же все-таки следует понимать под общинными расходами в Америке? В каждом штате община организована по-своему. Что взять в качестве примера – то, что происходит в Новой Англии или в Джорджии, в Пенсильвании или в штате Иллинойс?

Нетрудно отметить какое-то сходство между некоторыми бюджетами двух стран; однако поскольку составляющие их часть всегда так или иначе различаются между собой, то никто не смог бы провести между ними серьезное сравнение.

Вернуться к тексту

¹⁵ Допустим, станет известна точная сумма, которую каждый гражданин Франции или Америки вкладывает в государственную казну – это будет только часть правды.

Правительства требуют от налогоплательщиков не только денег, но и их личных усилий, которые тоже можно оценить в деньгах. Государство нанимает армию; помимо того, что на солдата идут в виде жалованья деньги, которые вносит народ, солдат еще отдает свое личное гремя, оценить которое можно в зависимости от того, как он его использовал бы, будь он не в армии. То же самое нужно сказать и об ополчении. Тот, кто состоят в ополчении, посвящает защите государства свое драгоценное время, реально отдает государству то, чего сам приобрести не может. Я привел эти примеры и мог бы привести множество других. Правительства Франции и Америки взимают с населения налоги, которые ложатся бременем на плечи граждан. Но кто при этом может с точностью определить общую сумму налогов в обеих странах?

Иная трудность останавливает, когда появляется желание сравнить государственные расходы Союза и Франции. Во Франции государство берет на себя ряд обязательств, которые в Америке им отклоняются, и наоборот. Французское правительство платит духовенству, американское правительство эту заботу предоставляет верующим. В Америке государство берет на себе заботу о бедных, во Франции этим занимаются благотворительные организации. Франция дает своим государственным чиновникам постоянное содержание. Америка делать некоторые сборы. Во Франции лишь небольшое количество дорог облагается местным налогом, в Соединенных Штатах почти на всех дорогах требуют плату. Французские дороги открыты для путешественников, которые бесплатно разъезжают по ним, в Соединенных Штатах многие дороги перекрыты. Все эти различия, относящиеся к способу участия налогоплательщика в покрытии государственных расходов, очень затрудняют сравнение между этими двумя странами. Есть расходы, которые с точки зрения граждан делать не следовало бы или их следовало уменьшить, и так бы оно и было, если б государство в самом деле действовало во имя граждан.

Вернуться к тексту

¹⁶ См. детально разработанные бюджеты министерства морского флота Франции, а аналогичные сведения по Америке можно найти в «Национальном календаре» за 1833 год, с. 228.

Вернуться к тексту

¹⁷ Одним из самых ярких примеров, на мой взгляд, было принятие американцами решения сразу отказаться от употребления чая. Тех, кто знает, что человек, как правило, гораздо больше держится за свои привычки, нежели за жизнь, несомненно, поразит эта большая и непонятная жертва, принесенная целым народом.

Вернуться к тексту

¹⁸ Президент, сказано в конституции, ст. 11, ч. 2, § 2, будет заключать соглашения с учетом мнения сената и с его согласия. Читатель не должен забывать, что сенатор получает мандат на шесть лет и что, будучи избран представителями законодательной власти от каждого штата, он попадает в сенат в результате двухступенчатой системы выборов.

Вернуться к тексту

¹⁹ См. пятый том книги Маршалла «Жизнь Вашингтона». «В таком правительстве, как правительство Соединенных Штатов, – говорит он на с. 314, – первое должностное лицо, несмотря на всю свою твердость, не может долго противостоять напору общественного мнения. В то время общественное мнение склонялось к войне. И действительно, на проходившей тогда сессии конгресса неоднократно отмечалось, что Вашингтон потерял большинство в палате представителей». К этому следует добавить, что словесные атаки на него отличались крайней резкостью. На одном политическом собрании его не побоялись даже в завуалированной форме сравнить с предателем Арнольдом (с. 265). «Представители оппозиции, – говорит Маршалл (с. 365), – заявили, что сторонники администрации представляют собой аристократическую группировку, находящуюся на службе у Англии. Поскольку она хочет установить в стране монархию, она враждебно относится к Франции. Эта группировка, члены которой составляют нечто вроде дворянства, обладающего вместо титулов акциями Банка, настолько боятся любой меры, которая может отразиться на состоянии капиталов, что она равнодушна даже к оскорблениям, тогда как честь и интересы нации требуют, чтобы на них был дан достойный ответ».

Вернуться к тексту

²⁰ Человек сильный, но неопытный (лат.).

Вернуться к тексту

²¹ Общества трезвости – это объединения, члены которых обязуются воздерживаться от употребления крепких напитков. Во время моего пребывания в Соединенных Штатах общества трезвости насчитывали ухе 270 тысяч членов. Под их влиянием в одном только штате Пенсильвания потребление крепких напитков снизилось на 500 тысяч галлонов в год.

Вернуться к тексту

²² Нечто похожее произошло в Риме во времена первых цезарей. Монтескье замечает где-то, какое безмерное отчаяние охватило некоторых римских граждан, когда после бурной политической борьбы им пришлось неожиданно перейти к размеренной частной жизни.

Вернуться к тексту

²³ Анализируя федеральную конституцию, мы видели, что союзные законодатели постарались достичь противоположного эффекта. В результате в сфере своих полномочий федеральное правительство более независимо, чем правительства штатов. Но оно занимается только внешними делами, что же касается руководства внутренней жизнью общества, то его реально осуществляют правительства штатов.

Вернуться к тексту

²⁴ Законодательные акты одного только штата Массачусетс, принятые с 1780 года до наших дней, занимают три толстых тома. К тому же сборник, о котором я говорю, был пересмотрен в 1823 году и оттуда были выброшены многие устаревшие законы. А ведь штат Массачусетс, в котором проживает не больше народа, чем в каком-либо из наших департаментов, может считаться наиболее стабильным, последовательным и мудрым в ведении своих дел.

Вернуться к тексту

²⁵ Никто не станет утверждать, что какой-либо народ не может злоупотребить силой по отношению к другому народу. Но ведь отдельные части народа представляют собой не что иное, как небольшие нации, входящие в состав большой. Отношения между ними – это отношения разных народов.

Если мы признаем, что один народ может творить произвол по отношению к другому, то как можно отрицать, что одна часть народа может делать то же самое по отношению к другой его части?

Вернуться к тексту

²⁶ Во время войны 1812 года в Балтиморе произошел случай, который ярко показал, до каких крайностей может дойти деспотизм большинства. В это время война была очень популярна в Балтиморе, но одна газета высказывалась против нее и этим вызвала возмущение жителей. Собралась толпа, сломала печатные станки, напала на редакцию. Власти хотели вызвать милицию, но она отказалась явиться. Чтобы спасти несчастных журналистов, которым угрожала ярость толпы, было решено препроводить их в тюрьму, как преступников. Но и эта предосторожность их не спасла: ночью толпа собралась опять, и, поскольку и на этот раз собрать милицию не удалось, тюрьма была взята приступом, один из журналистов был убит на месте, остальные избиты до смерти. Виновные предстали перед судом присяжных, но были оправданы.

Однажды я спросил жителя Пенсильвании: «Объясните мне, пожалуйста, почему в штате, основанном квакерами и известном своей терпимостью, свободным неграм не позволяют пользоваться правами гражданина. Ведь они платят налоги, разве не было бы справедливо, чтобы они голосовали?» «Не оскорбляйте нас мыслью о том, что наши законодатели могли быть столь нетерпимы и совершить такую грубую несправедливость», – сказал он. «Значит, негры у вас имеют право голоса?» – «Несомненно». – «Тогда почему же среди выборщиков в законодательной ассамблее их совсем нет?» «Закон здесь ни при чем, – ответил мне американец. – Негры действительно имеют право участвовать в выборах, но они по своей воле воздерживаются от этого». – «Не слишком ли они скромны?» – «О! Дело не в том, что они не хотят принимать участие в выборах, просто они опасаются, что им придется плохо, если они попытаются это сделать. У нас иногда, если большинство не поддерживает закон, он бессилен. Что же касается негров, то против них большинство населения питает самые глубокие предрассудки, и власти не в состоянии гарантировать им права, предоставленные законом». – «Ах вот как!» Мало того, что большинство располагает преимущественным правом творить закон, оно хочет еще иметь право нарушать его?»

Вернуться к тексту

²⁷ Власть может быть представлена ассамблеей, тогда она сильна, но непостоянна; она может быть сосредоточена в руках одного человека, в этом случае она менее сильна, но более постоянна.

Вернуться к тексту

²⁸ Наверное, не нужно предупреждать читателя о том, что здесь, как и в остальной части главы, я говорю не о федеральном правительстве, а о правительствах штатов, где большинство властвует безраздельно.

Вернуться к тексту

²⁹ Письмо Джефферсона Мэдисону, 15 марта 1789 года.

Вернуться к тексту

³⁰ См. в первой части книги раздел о судебной власти.

Вернуться к тексту

³¹ Было бы полезно и интересно рассмотреть суд присяжных как судебное учреждение, оценить результаты его введения в Соединенных Штатах, внимательно исследовать, каким обрезом американцы извлекали из него пользу. Результата тщательного изучения только одного этого вопроса могли бы составить содержание целой книги, весьма интересной для французов. В ней можно было бы найти ответ на вопрос, какие из американских учреждений, связаны с судом присяжных, могли бы быть введены во Франции и в какой последовательности. Из всех американских штатов Луизиана дает наиболее яркий материал по данной теме. В Луизиане проживает смешанное население: французы и англичане. Как оба этих народа смешиваются между собой, так и два действующих в штате законодательства постепенно соединяются одно с другим. Самым полезным справочным изданием может служить свод законов штата Луизиана в двух томах, который называется «Дигесты законов Луизианы»; и еще более ценным можно считать курс по гражданскому судопроизводству, написанный на двух языках: «Трактат о правилах гражданских актов», напечатанный в 1830 году в Новом Орлеане в издательстве Бюиссона. Эта работа представляет особый интерес для французов, она содержит объяснение английской юридической терминологии. Язык, на котором излагаются законы, – это специфический язык, а у англичан особенно.

Вернуться к тексту

³² Все английские и американские законоведы единодушны в своей высокой оценке суда присяжных. Господин Стори, судья Верховного суда Соединенных Штатов, в своей книге «Трактат о федеральной конституции» тоже говорит о преимуществах суда присяжных в применении к гражданским делам: «Неоценимо значение суда присяжных для решения гражданских дел, не меньше оно и для решения уголовных дел, но все признают, что основное предназначение суда присяжных–это защита политических и гражданских свобод (кн. III, гл. XXVIII).

Вернуться к тексту

³³ Если говорить о полезности суда присяжных как судебного органа, можно привести множество других аргументов, и среди них следующие.

Вводя присяжных в число заседателей суда, можно без ущерба уменьшить число судей, а это принесет свою выгоду. Когда судей очень много, ежедневный уход из жизни кого-либо из них открывает вакансию для живущих. Честолюбие судей, естественно, постоянно накалено, это ставит их в зависимость от большинства или от того, кто назначает судей на вакантные места: получается так, что карьера в судебных органах строится по тому же принципу, что и получение званий в армии. Такое положение дел противоречит нормальной деятельности судебных органов и намерениям законодательной власти. Пусть судьи избираются пожизненно, чтобы быть независимыми в своей деятельности; но как малозначима эта их независимость, если они сами добровольно становятся ее жертвой.

Когда судьи многочисленны, среди них встречается немало некомпетентных. Настоящий судья должен быть незаурядным человеком. Для достижения той цели, которую ставит перед собой правосудие, нет ничего хуже полуграмотных судей.

С моей точки зрения, лучше доверить судьбу судебного процесса неспециалистам-присяжным во главе с умным, знающим судьей, чем отдать его в руки судей, большинство из которых плохо знает юриспруденцию и законы.

Вернуться к тексту

³⁴ Однако надо сделать одно важное замечание.

Учреждение суда присяжных в самом деле дает народу преимущественное право контроля за действиями граждан, но оно не дает ему возможности осуществлять этот контроль поголовно и тиранически.

Когда абсолютный монарх приказывает своим слугам судить преступника, судьба обвиняемого, можно сказать, предопределена. Что же касается суда присяжных, то благодаря своему составу и независимости он сохраняет шанс для оправдания невиновного даже в том случае, когда народ хочет, чтобы он был осужден.

Вернуться к тексту

³⁵ Такая точка зрения становится еще более распространенной, если суд присяжных рассматривает лишь некоторые уголовные дела.

Вернуться к тексту

³⁶ Федеральные судьи почти всегда единолично решают вопросы, которые непосредственно касаются управления страной.

Вернуться к тексту

	предыдущая		следующая
		оглавление