Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		содержание

Никогда не забуду ощущения, с которым я шел на съезд партии. Чтобы понять его, надо до конца окунуться в жизнь эпохи застоя в нашей стране. Делегат партийного съезда – в общественном сознании это был уже другой человек; если еще не небожитель и не святой, то уж епископ – наверняка. Конечно же 5 лет перестройки многое изменили. Многое, но не все. Поэтому, получив гостевой билет, три раза проверив, не забыл ли паспорт и тщательно повязав галстук (несмотря на июльскую жару положено было быть «при параде»; правда, я все же ухитрился сделать «ляп», придя в светлом летнем костюме, а не в серой «тройке»), я отправился знакомиться с тайным миром «высшего света» КПСС.

Не уверен, что точно воспроизвожу свои эмоции, но помнится, что во мне тогда боролись два чувства – гордости (даже не самим собой, а некоей абстрактной гордости за человека, который будет присутствовать на съезде как один из трех представителей внутрипартийной оппозиции от МП) и юмора – этакой веселой насмешки над самим собой, преисполненным важности, несмотря на то, что мозги прекрасно понимают всю меру кризиса той организации, на съезд которой я иду.

Впрочем, чувство уважения к Съезду (иначе как с большой буквы я это написать не могу) росло по мере приближения к Кремлю: сначала толпы корреспондентов и зевак, потом бесконечные проверки документов (раз 5 или 6: последний раз при входе из фойе Кремлевского дворца съездов на балкон зрительного зала), почти 5 тысяч человек, проникнутых чувством значимости происходящего…

Сейчас я пишу об этом с внутренней улыбкой, но тогда к съезду все относились всерьез. Серьезными были делегаты, серьезными и озабоченными были сотни (тысячи?) отечественных и зарубежных корреспондентов, нешуточным было внимание к съезду и в стране: как-никак десятилетиями съезды партии формально были важнейшими событиями пятилеток. Хотя уже тогда, с самого начала съезда, многих, как мне казалось, не [c. 59] оставляло чувство вторичности и срежиссированности всего происходящего. Судьба КПСС на этом съезде уже не решалась: изменить что-либо было невозможно (точнее, возможно, но при одном, почти фантастическом условии – члены партии и, в первую очередь, «рядовые» делегаты съезда поднимают бунт на корабле и берут власть в свои руки; но слишком долго нас школила система, чтобы на это пошли даже прошедшие 5 лет перестройки участники форума).

Если же обо всем писать по порядку, то начну с того, что гости оказались на самой галерке огромного как стадион зала и увидеть то, что происходило внизу, могли разве что в полевой бинокль; за неимением оного я значительную часть времени проводил в фойе у телемонитора в окружении разноплеменной журналистской братии, с коей у меня довольно быстро сложились хорошие отношения: отчасти потому, что я мог связать несколько слов по-английски, отчасти в силу наивной (как мне объяснили потом знающие «дяди» из ЦК) откровенности: я не делал тайны из того, что партия разваливается и этот съезд тому подтверждение.

В отличие от журналистов, делегаты съезда к гостям, представлявшим партийных фрондеров, относились в большинстве своем либо настороженно (все новое пугает), либо безразлично (в силу нашей «несолидности»). Исключение составляли те, кто уже активно поварился в каше предсъездовских дискуссий, выбрал для себя ту или иную позицию и готов был за нее бороться, но таковых было лишь 10–15 %. Среди них были и те, кто прямо поддержал Марксистскую платформу (по данным социологического опроса, проведенного перед съездом, таких было 2 %, т. е. чуть меньше 100 человек).

И все же состав делегатов XXVIII съезда был существенно иным, чем на всех предшествующих «форумах» (этим словечком придворные журналисты нередко величали партийные действа застойной поры). Делегаты прошли через выборы, иной раз многоступенчатые, часто на альтернативной основе. И хотя формализма и игры в демократию хватало (особенно на периферии), хотя не было возможности добиться проведения выборов по платформам (доля делегатов, поддерживавших каждую из них, была существенно ниже, чем рейтинг «платформ» среди коммунистов в целом), несмотря на все [c. 60] это, многие делегаты уже не были пассивными статистами, как ранее. И если большинство из них еще не восприняли (или в принципе не могли и не хотели воспринять), что монолитной КПСС далее быть не может, что сталинисты, коммунисты и либералы не могут жить в одной партии и должны размежеваться или хотя бы создать фракции, то по меньшей мере половина делегатов поняла, что дальше оставаться бессловесным стадом «рядовых коммунистов», которых упорно тащит на заклание бюрократическая верхушка, просто нельзя.

Именно по этой линии – отношения к партийному чиновничеству, бюрократическому диктату «верхов» (прикрытому к тому времени рюшечками гласности и выборности) прошло первое размежевание на съезде. Не случайно поэтому поставленный в очень жесткой форме делегатами вопрос не только об отчете, но и об оценке деятельности членов Политбюро (удовлетворительная или нет) стал тем первым вопросом, по которому «статисты» дали бой режиссерам (традиционно роль делегатов на съезде сводилась только к заученному исполнению ролей – если сидение в зале, дружное поднимание рук и скандирование лозунгов вообще можно назвать «ролью», а режиссерами спектакля было Политбюро).

Баталия разворачивалась по всем правилам военного искусства; сначала уверенный в победе президиум просто постарался отмахнуться от звучавших в выступлениях предложений об оценке деятельности членов Политбюро: дескать, мы не в школе, чтобы оценки ставить. Но зал был уже не тот, и «замотать» вопрос не удалось. После откровенной обструкции, которую зал устроил некоторым выступавшим в традиционно заунывной манере членам Политбюро, после довольно яростных выступлений по этому поводу от микрофонов в зале, после работы, которую мы (я имею в виду делегатов и гостей, представлявших оппозицию) провели в кулуарах съезда – после всего этого стало ясно, что от голосования не уйти, и президиум отступил. Вопрос об оценке деятельности высших бонз партии был поставлен на голосование и решен положительно.

Делегаты торжествовали победу, но как выяснилось, преждевременно. Начальство тоже кое-чему научилось за время «перестройки» и… отложило этот вопрос. [c. 61] Всплыл же он вновь тогда, когда усталый зал стал уже перешептываться о том, что время идет, а главный вопрос – о программном заявлении и новом уставе партии – крайне далек от решения. Именно в этот момент Горбачев предложил прекратить обсуждение отчетов членов Политбюро. Наполовину ничего не понявший зал проголосовал «за», а когда спохватившиеся делегаты решили все вернуть назад, было уже поздно.

Единственное, что удалось сделать – это прорваться к микрофону, чтобы сказать свое «фи» Горбачеву.

Эта история, впрочем, довольно забавна, и я ее расскажу подробнее. Дело в том, что в зале Дворца съездов для пущей демократичности были поставлены микрофоны, от коих делегаты могли задать вопрос или высказать краткое суждение. На огромный балкон, где собралась масса фрондеров, президиум часто вообще не обращал внимания, а вход в партер, где микрофонов было больше и слово давали чаще, охраняли элегантные джентльмены в штатском, и тех, кто сидит на других местах, а тем более гостей, туда не пускали. Но «нахальство – второе счастье». Во время одного из перерывов в фойе появился кто-то из известных партийных деятелей, вокруг него тут же образовалась толпа делегатов, которая вместе с ним потекла в зал. Смешавшись с этой группой, я проскочил в партер и занял очередь (в нашей стране везде и всегда люди стоят в очередях) у микрофона в первых рядах. Через некоторое время Михаил Сергеевич дал мне слово и, набрав воздуху, я произнес гневную филиппику против президиума вообще и Горбачева в частности, которые манипулируют залом.

Удивленный Горбачев сначала что-то переспросил, а когда я собрался аргументировать свою критику, попросту выключил микрофон и разразился пространной тирадой относительно того, что переигрывание решений съезда – это не его злая воля, а просьба делегатов, приславших ему кучу записочек, что вообще он не позволит каким-то марксистам так себя вести на съезде партии. Я вынужден был молча выслушать эту нотацию, поскольку все мои размахивания руками и просьбы включить микрофон не возымели никаких последствий. Единственное, что меня несколько смирило с поражением, так это то, что сей диалог попал в [c. 62] сатирический журнал «Крокодил» и вызвал немало улыбок у моих знакомых, а также, надеюсь, у миллионов незнакомых мне читателей этого популярнейшего журнала.

Но шутки шутками, а борьба на съезде была нешуточной и не только между демократически настроенной частью делегатов и президиумом, поддерживаемым конформистами в зале. Вторым фронтом борьбы были вопросы социально-экономической и общеполитической стратегии. На съезде ясно определились два крыла, которые затем сохранялись на протяжении всей деятельности избранного тем летом ЦК. Одно – «горбачевско-яковлевское», второе – «лигачевское». Деление это касалось, естественно, не столько приверженности тем или иным лидерам, сколько иных, более фундаментальных вопросов.

«Горбачевцы» были представлены делегатами, поддерживавшими, как ни странно, два противоположных курса, объединенных только одним, но существенным общим лозунгом: реформы должны развиваться, назад пути нет. Но за этой формальной общностью были скрыты содержательные разногласия. Для рядовой интеллигенции (а именно она составляла массовую базу реформаторов) и секретарей первичных партийных организаций Горбачев и Яковлев были символами необратимости демократических перемен, слома тоталитарного государства и неясной, но светлой перспективы, контуры которой виделись то ли в виде двух слов «демократический социализм», то ли как перенесенная на советскую почву шведская действительность.

Для «руководящего звена», поддержавшего реформаторов (а это в основном были «новые люди» в центральном партаппарате, часть хозяйственной бюрократии, элитарные интеллектуалы и т. п.), линия Горбачева – Яковлева была последней надеждой сменить форму своей власти, оставив незыблемой суть: власть номенклатуры и обслуживающей ее интеллектуально и материально камарильи.

Что же до «лигачевского» лагеря, то здесь так же оказались очень разные силы, объединенные опять же формальным, но значимым единством: не отдадим социалистических завоеваний, не допустим капиталистической эволюции страны. Спору нет, лозунг куда как [c. 63] актуальный (как, впрочем, и Яковлевский – нет возврату в прошлое), вот только что за ним стояло по сути? А по сути это был призыв сохранить в неприкосновенности власть местного партийного чиновничества, которое, конечно, и привилегиями пользовалось (кто больше, кто меньше), и взятки брало (да и поди разберись, где взятка, а где подарок от чистого сердца), но и дело свое знало, худо-бедно посевную и уборочную кампании всегда проводило, и жилье народу какое-никакое строило, и предприятия план выполнять заставляло… Куда же без этих людей-то? Развалится все… (Как это ни покажется чудовищным, но в определенной мере сие оказалось истиной: в той мере, в какой этих людей отстранили от дел – а это произошло далеко не везде, часть бывших «партократов» подобрала и посадила в те же кресла местных царьков ельциновская команда – дела стали разваливаться; и не потому, что чиновник незаменим, а потому, что убрав чиновника, никто не дал возможности развернуться инициативе народа).

Но среди сторонников борьбы против капитализации страны были и совсем другие люди – те, кто потом и кровью строил свое социалистическое Отечество (я уже писал о том, откуда и почему возникла эта социально-политическая сила) и готов был его защищать и в будущем.

Среди такого расклада сил Марксистская платформа с ее идеями «разрушения Карфагена» как условия движения по социалистическому пути как бы «провисла» между двух лагерей, в то же время найдя понимание у тех делегатов, кто творчески, вдумчиво, без крика и ярлыков поддерживал социалистическую тенденцию (как-то так получается у автора, что только среди сторонников МП были люди вдумчивые и творческие… Это, конечно же, не так, но некоторая тенденция между тем прослеживалась, ибо «рядовыми» активистами МП и нашими сторонниками на съезде были как правило «разночинные» интеллигенты, не склонные к экстремизму и политическому авантюризму, но последовательно стоящие на позициях, которые коротко можно выразить словом «коммунистические»).

Первым раундом так и не завершившейся борьбы двух основных социально-политических группировок на съезде стали речи А. Яковлева и Е. Лигачева. В отличие [c. 64] от нейтральных или попросту бесцветных выступлений остальных членов Политбюро, эти два сообщения вызвали бурную реакцию зала и многочисленные аплодисменты. Причем самое удивительное было в том, что часть зала с равной энергией аплодировала и тому, и другому.

Казалось, это была прелюдия. Все ждали развертывания событий, обострения конфликтов и, главное, раскола (вопросами на эту тему корреспонденты засыпали всех, в том числе и меня. Особенно регулярно его задавали ребята из СNN, которые чуть ли не каждое утро брали у меня краткое интервью у входа в Боровицкие ворота или в холле КДС). Да, все ждали решительной баталии. Но горбачевская команда как всегда предпочла все свести к компромиссу.

На мой взгляд, это был пустой компромисс. Болезнь не лечили, а загоняли внутрь, нарыв все более гноился; организм, и без того дряхлый, последние жизненные силы тратил на вскармливание опухоли внутри себя самого. На съезде так ничего и не произошло.

Не произошло внутри партии. Но произошел очень симптоматичный шаг в борьбе за власть между горбачевской и «демократической» (вне-КПСС-ной) элитой: последние поняли, что партия окончательно перестала быть силой, что далее из нее легко будет сделать виновника всех бед и отдать на заклание (тем более, что КПСС в это время все еще была не агнцем, а огромной и дряхлой… впрочем, воздержусь от лишних эмоций). Достаточно понятно, что в этих условиях для «демократов» самым удачным ходом был публичный выход из КПСС. Политическая борьба Ельцинской и Горбачевской команд перешла в открытую фазу.

Что же до оппозиционных течений (Демократическая и Марксистская платформы и сторонники Ленинградского инициативного съезда), то наша роль на съезде поначалу сводилась к фрондерству и борьбе за право голоса: выступить на XXVIII съезде долгое время просто не давали.

Здесь необходимо сделать маленькое отступление. Перед началом съезда в том же зале на протяжении нескольких дней проходил так называемый Учредительной съезд коммунистической партии России, на котором присутствовали делегаты XXVIII съезда компартии [c. 65] Советского Союза, избранные от России. По-видимому, нелишне будет повторить, что речь идет не о Ленинградском инициативном съезде – на него собрались по собственному почину коммунисты-фундаменталисты, а об «официальном», если так можно сказать, мероприятии, в котором приняли участие избранные в России делегаты XXVIII съезда с целью провозгласить Российскую парторганизацию накануне общесоюзного форума. Насколько это провозглашение было обоснованным и целесообразным – вопрос особый, но дело было сделано, более того, был избран первый секретарь ЦК КП России – Иван Полозков (человек лигачевского типа, только гораздо менее яркий как лидер).

Так вот (наконец, добрался до главной мысли этого отступления), на Российском съезде произошла в самом начале маленькая сенсация: после основного доклада представителям внутрипартийных течений (по требованию делегатов) было предоставлено слово для содокладов. Этого не ожидал никто. Для партии это было невиданно. Неожиданностью это стало и для многих товарищей по МП, которым пришлось в течение небольшого перерыва подготовить доклад, не имея никакой заготовки. «Марксисты» выступали вторыми. Когда на трибуну поднялся Андрей Колганов – неприлично молодой и внешне спокойно-самоуверенный (видимо от смущения и растерянности – представьте себя неожиданно вставшим на трибуну многотысячного форума с неподготовленным толком докладом, который транслируется по телевидению и радио на всю страну и за рубеж…) и сказал почти буквально следующее: «Я не для того полгода назад стал членом КПСС, чтобы присутствовать при похоронах коммунистического движения»,  – зал охнул и напрягся: такого и так не говорил никто. Доклад, если честно, получился несколько академичным – мой друг не склонен к излишней риторике, но влияние на аудиторию оказал.

После столь вдохновляющего начала на Российском форуме на XXVIII съезде мы ожидали чего-то похожего: долго спорили, кто именно и какой именно будет делать доклад; уже решив, что это буду я, тщательно обсуждали основные тезисы и… оказались у разбитого корыта. Ни демплатформовцам, ни инициативникам, ни нам не дали не то что содоклада – даже возможности [c. 66] выступить в прениях. Внутрипартийная демократия и плюрализм торжествовали…

Но тут уже мы решили не отступать, объединили усилия делегатов, поддерживавших все три течения, да и всех тех, кто попросту был сторонником хоть какого-то плюрализма, добились постановки на голосование и положительно решили вопрос о наших выступлениях.

Через пару часов наступила кульминация моей деятельности на съезде: десять минут, в течение которых надо сказать все то, что товарищи по движению высказывали тебе часами, все то, что ты сам вынашивал едва ли не годами. Спустившись с балкона, я некоторое время бродил по полупустому фойе, пытаясь сосредоточиться, ибо понимал, что по бумажке выступать не смогу, да и зал такой доклад воспримет гораздо хуже. И вот, найдя, как мне показалось, правильный ключ к выступлению, я услышал, что предыдущий оратор заканчивает выступление и поспешил в партер, но… Торжественность момента была нарушена бюрократическим казусом: гостей-то в партер пускать было не велено, вот меня и не пустили… С удивительной для себя скоростью я пустился бегом по коридорам невообразимо громадного Дворца съездов, разыскивая неведомого мне начальника охраны, который должен был пустить меня в зал. Его я так и не нашел, но молоденький и очень милый джентльмен все-таки меня пожалел и, услышав фамилию Бузгалина, которого приглашают на трибуну, пропустил в зал. По проходу я почти что бежал.

…Вы никогда не стояли на гигантской трибуне главного зала страны, в свете прожекторов, под вспышками фотожурналистов, объективами телекамер и взорами пяти тысяч человек, которые устали и хотят обедать (я выступал перед самым перерывом)? Если нет, Вам трудно понять мое состояние…

И все же доклад состоялся. Судя по тому, что его два или три раза прерывали аплодисментами и дружно дали мне возможность продолжить выступление сверх регламента, нам все же удалось нащупать реальные интересы аудитории (хотя скажу честно – далеко не всей; многие тезисы значительная часть зала не принимала, особенно то, что касалось самокритики партии и анализа кризиса КПСС и социализма). Быть может, это и лишнее, но мне все же хочется предложить [c. 67] читателю пространные выдержки стенограммы этого выступления: в нем суть позиции моих товарищей и моей, в нем и ответ на вопрос, почему меня избрали в ЦК. Итак, выступление:

Когда после выступления, пройдя меж рядов, где мне по-доброму говорили вслед: «Молодец», – я очутился в холле, то первым делом понял все те ошибки, неточности, недосказанности, которые уже невозможно было исправить. Это сделать было тем легче, что рядом были товарищи по движению, а они умели критиковать. А еще позже было явно чрезмерное ощущение успеха: в перерыве вокруг нас собрались делегаты, которые хвалили, ругали, спорили, спрашивали, оставляли адреса, просили наши документы. Еще позже нахлынула волна журналистов: сначала зарубежных (за время съезда я дал не менее сотни интервью теле-, радио- и прочим журналистам со всего света), потом советских; после двух интервью центральной информационной телепрограмме и выступления, транслировавшегося на всю страну, я вдруг стал популярным человеком. Мой портрет появился в Москве на стенде с фоторепортажем со съезда, а один из журналистов даже поспорил на бутылку коньяка, что теперь Горбачев сделает меня то ли личным советником, то ли «тайным нашептывателем на ухо», – в общем, «особой, приближенной к императору»…

Ну и хвастунишка! Репортеры, делегаты… Телевидение, радио, пресса… Ну, конечно же, дело было не в личном обаянии и талантах Александра Бузгалина – если они и существуют, то ни до, ни после на них никто не обращал особого внимания. Дело в объективности интереса к конструктивной альтернативе и коммунистам-фундаменталистам, тащившим нас назад, и т. н. «перестройщикам», не только предававшим социалистическую идею (это многие бы еще простили), но и ведущим страну в кризис.

К тому же мне уже давно пора еще раз напомнить читателям и подчеркнуть, что на съезде я действовал не один, а вместе с моими товарищами по движению – Галиной Сачко (она была делегатом съезда от Челябинской организации), Алексеем Пригариным и [c. 72] Анатолием Крючковым. И если на пленарных заседаниях съезда они, не обладая столь большим нахальством, как я, реже выступали от микрофонов и вообще вели себя корректно, то их выступления на секциях, пресс-конференции МП, которую мы организовали во время съезда, интервью – все это сделало наше движение достаточно широко известным среди делегатов съезда и в стране.

И все же наш успех на съезде был более чем относительным: когда дело дошло до работы над Программным заявлением съезда и новым Уставом КПСС, выяснилось, что подвижек как было, так и остается крайне мало. Документы получались все более и более бесцветными, причем каждое новое заседание готовивших их комиссий вносило все более нейтральные формулировки. К концу двухнедельного марафона с продолжительными заседаниями и еще более продолжительными бдениями после заседаний в различного рода комиссиях участники съезда сдались на милость победителя – в данном случае – горбачевской команды. Суть же ее позиции – компромиссы без границ и без позиции во всем, кроме внутрипартийной демократии. Здесь-то как раз уступки были минимальными, причем большинство делегатов поддержало «начальство», сочтя, что все эти фракции, платформы и т. п. – это баловство, мешающее партийной дисциплине и организованности. В данном случае «горбачевцы» и «лигачевцы» соединились в борьбе против фрондеров из различных внутрипартийных оппозиций. Все попытки оппозиции от Марксистской платформы пробиться на трибуну с финальным заявлением успеха не имели. Оно было подготовлено Галиной Сачко, но и ей, делегату съезда, слова так и не дали.

Последний бой противниками аппаратной модели партии был дан при выборах Центрального Комитета. Политбюро предложило слегка модернизированную традиционную аппаратную модель: список кандидатов в члены ЦК, представленный региональными делегациями (он был сделан главным образом руководством обкомов партии – местной номенклатурой) и список, представленный лично Горбачевым, которого незадолго до того без всяких проблем избрали генеральным секретарем. Все должно было пройти гладко, но у делегатов все еще оставался порох в пороховницах и заготовленный [c. 73] загодя порядок был сломан: «балкон» добился вынесения на голосование третьего списка, сформированного по инициативе делегатов непосредственно на съезде. Именно в этот список попали Галина Сачко и я (Алексей Пригарин неведомым путем – причем, похоже, неведомым даже для него самого, попал в «горбачевский» список). После непродолжительных волнений – процедуры тайного голосования – мы стали членами ЦК КПСС.

Для меня это была полная неожиданность. Я даже по-настоящему не удивился – все это выглядело то ли как шутка, то ли как игра. Но это оказалось реальностью, причем во многом печальной – груз ответственности за все проступки (если не сказать жестче) партбюрократии отныне ложился и на мою совесть…

В то же время это была фантасмагорическая по прежним стандартам карьера: человек едва ли два года назад вступивший в партию, ни минуты не проработавший в аппарате и даже не являвшийся знатным штукатуром (таковых время от времени по разнарядке «вставляли» в ЦК для создания видимости «народности» бюрократических органов) сразу же занимает один из высших постов в партийной иерархии.

Конечно же, я не собирался делать этой карьеры, да и ЦК 1990 года был уже не тем: прежней абсолютной власти как не бывало; этот орган играл роль в чем-то схожую со статусом Британской королевы: почетно, но… К тому же очень скоро я убедился, что «рядовой» член ЦК (один из четырехсот в высшем органе крупнейшей в мире, но в уже умирающей политической организации) имеет реальных полномочий едва ли не меньше, чем заведующий сектором в аппарате того же ЦК…

Но это все было потом. Сейчас же был съезд, заканчивавшийся принятием нейтрально-незначимого программного заявления и заявлением о выходе из партии нескольких десятков человек. Учитывая, что среди этих людей был и Б. Ельцин, последнее оказалось весьма значимым явлением.

Съезд был позади, впереди – политическая борьба и неясная жизнь члена ЦК. В настоящем был странный статус человека, которого узнают на улицах даже в далеком курортном городке почти отделившейся от Союза Литвы, куда я сбежал немножко передохнуть после сумасшедшей весны и лета 1990 года. [c. 74]

И все же, несмотря на весь мой пессимизм по отношению к XXVIII съезду и его результатам, некоторые из них оказались достаточно весомы.

Во-первых, Александр Бузгалин был избран в ЦК КПСС, а без этого, уважаемый читатель, Вы были бы лишены удовольствия про себя или вслух (кому как больше нравится) ругаться в адрес автора – изрядного нахала и шутника.

Во-вторых (и здесь уже мне не до шуток), с этого момента все больше людей стало воспринимать как трагический, а для иных как радостный факт то, что КПСС уходит в прошлое, теряя способность к самообновлению и коренному изменению характера своей деятельности. Причем здесь особенно важны были не программные лозунги (они-то как раз были настолько каучуковыми, что могли удовлетворить кого угодно), а характер организации, именуемой КПСС. Он же остался прежним – неповоротливо-бюрократический механизм, потерявший былую силу и способность внушать страх, но не обретший ни новой (демократической) энергии, ни нового образа в идейной сфере. С этого момента дни (точнее, месяцы) КПСС были сочтены.

Этот вывод мы (я имею в виду своих коллег по группе «Марксизм–XXI» внутри МП) сделали не сейчас, а вскоре после съезда, и в августе 1991 года лишь с горечью убедились в своей правоте. Тем не менее, процесс самораспада КПСС мог идти по разным сценариям, и многим из критически настроенных членов ЦК очень хотелось сделать все от них зависящее для того, чтобы рассыпающееся здание партии не погребло под своими обломками настоящих коммунистов, все еще остающихся в партии, и не отравило своим гнилостным духом убежденность людей в величии коммунистической идеи. В-третьих, съезд показал, что внутри КПСС есть все же силы, способные к сопротивлению этому саморазложению, к созиданию базы для возрождения коммунистического и социалистического движения. После съезда Демократическая платформа, расколовшись примерно пополам, образовала Демократическое движение коммунистов (внутри КПСС) и (несколько позже) Республиканскую партию (вне КПСС; весьма парадоксальная с точки зрения традиционной западной политологии трансформация части коммунистов в обычную [c. 75] либеральную партию на самом деле была закономерна: как я уже писал, КПСС была не партией, а бюрократическим конгломератом самых различных политических тенденций, в том числе и либеральных). Что касается Марксистской платформы и сторонников Ленинградского инициативного съезда коммунистов России, то формально здесь ничего не изменилось.

Однако реально все три движения несомненно окрепли (в том числе и расколовшиеся надвое «демократы»).

И дело не только в том, что наши лидеры вошли в состав ЦК КПСС, ЦК и ЦКК КП России (куда были избраны Анатолий Крючков, Андрей Колганов, Юрий Егоров и Халиль Барлыбаев, а также представители двух других течений). Мы были реально признаны как общественные силы, способные бороться за свои идеи, получить поддержку на съезде и оказывать влияние (хотя бы некоторое) на политику верхов. Не случайно поэтому совместная конференция Марксистской платформы и Демократического движения коммунистов, собранная через 4 месяца после съезда, собрала более тысячи делегатов практически со всего Советского Союза.

Наконец, съезд, несмотря на всю половинчатость его решений, был хорош уже тем, что не дал повернуть течение политического времени вспять: возврату к догорбачевскому абсолютному тоталитаризму в партии и стране было еще раз сказано однозначное «нет». Век разлагающейся просвещенной монархии продолжался, но близился к закату. [c. 76]

	предыдущая		следующая
		содержание