Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		содержание

Итак, я член ЦК. Для самого себя я это так и не успел воспринять всерьез. Может быть потому, что всегда был в этом сообществе белой вороной, вечно во всем несогласной с большинством и никем особенно не воспринимаемой всерьез (хотя какой-то слегка подчеркнутый особый подход к своей фигуре со стороны не только аппаратчиков, но и других членов ЦК, особенно из числа тех, кто все Пленумы молча и тихо просидел в зале, дружно и вовремя, как в старые добрые времена, поднимая руки во время голосования, я постоянно ощущал). Может быть в силу своей отгороженности от жизни ЦК (большую часть времени я по-прежнему проводил в Университете и маленьком зале Жилищной конторы, где собирался Координационный совет Марксистской платформы). Может быть…

В любом случае я должен был посещать регулярно (раз в 2–3 месяца) созываемые Пленумы ЦК, где кроме членов сего сообщества обычно присутствовали депутаты Верховного Совета СССР от КПСС и высшее чиновничество. Впечатление этот синклит «шишек» производил внушительное, особенно ряды генералов и маршалов (на сей раз они, как гости, сидели на галерке, а члены ЦК – в первых рядах).

Еще большее впечатление на меня произвел сам зал, в котором заседал Центральный Комитет. Не могу удержаться от того, чтобы не процитировать небольшой отрывок из статьи об этом вместилище роскоши, написанной по горячим следам, ночью после 1-го Пленума ЦК КПСС (июль 1990 г.). Статья эта, естественно, не была опубликована, тем более она будет уместна:

Как выяснилось позже, вопрос о привилегиях партийных бонз «замотали». Комиссия так и не дала вразумительных результатов, а бывшие отчаянные критики партийного чиновничества из стана «демократов», дорвавшись до власти, тут же «забыли» о своей первоначальной скромности и перебрались именно в те же (буквально, а не фигурально) кабинеты, отделанные деревом и бронзой, грандиозно дорогие бронированные лимузины, похожие более всего на катафалки и проч., и проч…

Что же до часто обсуждавшихся на улицах «спецпайках» и «спецбуфетах» ЦК, то достаточно шикарными (т. е. близкими по качеству к нормальному западному бистро) они были преимущественно в годы застоя. В 1990 г. ситуация начала быстро меняться и к 1991 г. буфеты ЦК мало чем отличались от университетских по ценам, ассортименту и даже качеству продукции. «Пайков», денежных выплат и т. п. члены ЦК последнего созыва не имели вообще.

Тем не менее было бы совершенно необоснованно считать, что проблема привилегий была решена. Она была скорее «спрятана» в том, что касалось ЦК и постепенно вновь обнажилась в союзном и республиканском государственных аппаратах. Не отставали от них и региональные чиновники. Мэр Москвы, Г. Попов, занялся на своем посту прежде всего реставрацией для себя кабинета Московского градоначальника, позже перешел к захвату все новых и новых зданий (таких, например, как небоскреб Совета Экономической Взаимопомощи) для своего аппарата.

Если же говорить по существу, то привилегии были и остались самым ярким (хотя и не самым важным) проявлением бюрократической сущности и старого партийного чиновничества, и новых «демократических» бонз. Не случайно поэтому я счел своим долгом в первом же выступлении на Пленуме ЦК публично заявить об отказе от каких бы то ни было дополнительных благ, выделяемых для члена ЦК. Энтузиазма это заявление не вызвало, и подписать составленный мной документ не захотел вообще никто: одни считали, что привилегий [c. 79] уже вообще нет, другие сочли сей демарш несвоевременным.

Однако вернусь к существу дела. В том, что касается общей атмосферы на Пленумах ЦК, то она была различной на разных Пленумах, но фундаментальное деление на пассивное большинство, всем верховодящий президиум и фрондирующее меньшинство оставалось нетронутым с первого и до последнего дня. Центральный Комитет оказался гипертрофированной до карикатуры копией самой партии, где роль той или иной группы определялась не ее численностью, организованностью, идейно-теоретическим богатством, а местом в иерархии. В результате ЦК был как бы «перекошен» в пользу двух основных сил – региональной номенклатуры (более искренней и «наивной» в своих фундаменталистских предпочтениях) и «горбачевцев» (более искушенных в политическом искусстве и склонных к компромиссам, но при этом гораздо более жестких в борьбе за сохранение своей власти) и в ущерб большинству членов партии, чьи интересы ЦК представлял, пожалуй, в наименьшей степени.

Довольно быстро на Пленумах выработалась стандартная модель заседания: скучный установочный доклад; прения, в которых представители с мест (все больше секретари обкомов или иные региональные «шишки») критикуют «центр», прозрачно намекая на то, что Горбачев и его команда «продают» своих «демократам», причем продают ни за грош; два-три выступления «фронды» (от Демократического движения коммунистов, МП, «инициативников» или просто уставших от пустой болтовни «рядовых» членов ЦК), в который раз предлагающей некую альтернативу (ей зал в некоторой своей части обычно сочувственно аплодировал, но никогда не принимал в качестве резолюции); наконец, нейтрально-пустое решение, которое в отличие от предыдущих лет никто, по-моему, даже не читал…

Причина этого бессмысленного «круговорота слов в Центральном Комитете» была все та же – бюрократизм как альфа и омега партийной жизни. Бюрократизм как отрыв формы, слов, бумаг от жизни; бюрократизм как абсолютное доминирование этой формы над живым делом; бюрократизм как полная неспособность делать живое дело независимо от бумажных или словесных [c. 80] баталий; бюрократизм как подавление личности механизмом, системой.

Я еще не раз и не два буду обращаться к этой проблеме, показывая на конкретных примерах, как именно действовал этот бюрократический молох, пока же хочу зафиксировать один принципиально важный вывод: Центральный Комитет КПСС – 400 «лучших сынов многомиллионной партии», как говаривали в прошлом, – как коллективный орган был абсолютно неработоспособен.

В отдельности многие из членов ЦК были честными и искренними людьми, могли кое-что делать и делали; кое-что (иногда чудовищное кое-что) могли сделать (и сделали) некоторые входившие в ЦК высшие чиновники; но ЦК как единый организм ничего конкретного не то что сделать, даже решить не мог. Страна на глазах вползала в глубочайший кризис; партия разваливалась; выступавшие на пленумах ответственные работники вопили в голос: завтра мы рухнем; товарищи по несчастью из Прибалтики, уже сорвав голос, тихо просили обратить внимание на их трагический пример; все всё понимали и… практически ничего не делалось.

Общую причину этого я уже назвал: партия и в первую очередь ее ЦК давно превратилась в прогнившую, разлагающуюся бюрократическую машину.

Теперь давайте посмотрим на это конкретно, на примере выработки решений на пленуме ЦК. Причем процедура всякий раз была совершенно стереотипной, какой бы вопрос не рассматривался, – об экономической стратегии, союзном договоре или работе над программой КПСС.

Первая неразрешимая проблема, с которой сталкивался Пленум, – это объективное различие интересов тех сил, которые были представлены в ЦК (я уже называл их – «старая» и «новая» номенклатура, конформисты, оппозиция 3-х «сортов», «рядовые» честные коммунисты, готовые работать, но не готовые четко поддержать чью-либо позицию или выработать свою собственную). Причем все эти силы были неявными, невыделенными, неискренними и неорганизованными. В результате этого разумный компромисс, основанный на балансе сил и готовности, пойдя на уступки, совместно защищать общую позицию, был невозможен, ибо некому и не с кем [c. 81] было договариваться. Неизбежным следствием был не компромисс, а отсутствие решения, прикрытое традиционно красивой риторикой и полная дезориентация партийных организаций, которые никак не могли добиться от своих лидеров, что и как им следует делать, чтобы оставаться партией, а не разрозненными группками активистов.

Эту позицию я на одном из первых же пленумов назвал «тактикой кота Леопольда», очень прозрачно намекнув на Горбачева. Зал чуть не расхохотался, образ превратился едва ли не в штамп и стал широко использоваться и в кулуарах ЦК, и даже прессой, что не удивительно: советским людям был чрезвычайно хорошо знаком мульт-сериал, в котором слащаво-доброжелательный кот Леопольд, постоянно (и абсолютно безрезультатно) урезонивает зловредных, но при этом гораздо более живых и искренних мышей при помощи четырех слов: «Ребята, давайте жить дружно!»

Поначалу мне казалось, что положение все же можно хоть чуть-чуть исправить. Будучи включен на втором, после съезда, Пленуме ЦК в редакционную комиссию и столкнувшись с совершенно беззубым и неконструктивным проектом решения, я по наивности заявил В. Ивашко, председательствовавшему на заседании комиссии, что этот проект нельзя принять за основу. Удивленный, но доброжелательный 1-й зам. Горбачева попытался объяснить, что другого просто нет и взять неоткуда: уже вечер, первый день работы Пленума закончен, завтра надо выносить проект, так что… Я его перебил: раз утром нужна альтернатива, мы ее подготовим, и с тем ушел, благо растерянный Ивашко возражать не стал.

Утром я принес вариант документа, подготовленный за пару вечерних часов Андреем Колгановым и мной. Озадаченные члены комиссии его тут же расхватали, с интересом (его они мне высказывали потом по одному в коридоре) прочитали и дружно, без всякой аргументации заявили, что за основу его принимать нельзя. Но, чтобы утешить «новичка», А. Дзасохов (секретарь по идеологии, сменивший утром Ивашко) пообещал обсудить сей документ на секретариате. Расстроенный, я попросил вернуть мне копии, чтобы передать их моим товарищам, на что почти все члены комиссии ответили [c. 82] «нет», аргументировав это тем, что документ к ним попал крайне полезный. Более того, 1-й секретарь Московского горкома партии Ю. Прокофьев твердо пообещал, что он этот материал опубликует в «Московской правде» и, естественно, не опубликовал.

В такого рода попытках я был не одинок, но результат при этом всегда был одним и тем же, а именно – нулевым. Сам я тоже несколько раз пробовал повторить свою первую попытку, однажды даже оказался допущен к предварительной проработке проекта решения перед Пленумом, но…

Так что первой причиной неэффективности Пленумов была неспособность ЦК выработать сколько-нибудь конструктивную единую линию.

Вторая причина состояла в том, что механизм реализации решений оказался в состоянии еще более плачевном, чем механизм их выработки. Традиционно в этой сфере работала четкая как швейцарские часы система: начальник в ЦК отдавал приказ и на каждом этаже партийной иерархии (ЦК КПСС – обком – райком – «первичка») очередной начальник четко брал под козырек и осуществлял двоякое действо: отдавал вниз более детальный приказ и писал наверх отчет о том, что спущенный сверху приказ выполнен. Формализм главенствовал, а дела делались ровно настолько, чтобы отчет не стал уж слишком самоочевидным блефом, но все же хоть что-то, да делалось. Дисциплина исполнения, пусть формальная (точнее – именно и прежде всего формальная), но была, ибо каждый боялся прогневать вышестоящего чиновника (а если смотреть в корень – то даже не чиновника, а бездушно-безликую бюрократическую систему, которая как-то сама собой стирала ослушника в порошок).

Плюс к этому в партии (как и в стране в целом) постепенно распространялась и крепла система неформальных личностных связей, этакая «мафия в замшевых перчатках», которую еще называли «телефонным правом». Все это обеспечивало если не своевременную, точную и эффективную, то по крайней мере частичную и формальную реализацию ЦУ ЦК КПСС (словечко «ЦУ» – ценное указание – ныне полузабыто, а когда-то было весьма распространенным).

Но к 1990 году этот механизм проржавел, [c. 83] «разболтался» и все чаще стал заедать. К тому же почти совсем отказали его движущие мотивы: страсть к карьере и материальному благополучию, которые зависели от места в иерархии, страх потерять место в системе, покорность власти, наконец, просто бездушие, подчинение традициям бюрократической системы. К этому времени делать карьеру и добиваться материальных благ надо было уже не в КПСС, а в ельциновской команде, и тонко чуящий запах власти бюрократ уже начал мелкими перебежками передвигаться на другую сторону «линии фронта». В результате бюрократические каналы политической машины под названием КПСС реально перестали работать еще до того, как Ельцин опечатал партийные здания.

Оставался, правда, еще другой механизм – искренний энтузиазм и убежденность коммунистов, понимание, что без сильной демократической организации социалистической ориентации страна попадет в паутину «номенклатурного капитализма» – строя крайне малоэффективного экономически и абсолютно несправедливого, регрессивного социально. Этот «энтузиазм» на самом деле присутствовал у коммунистов, но он существовал не столько благодаря, сколько вопреки организации, называвшей себя КПСС и к тому же был задавлен традицией послушания, выработанной веками.

Так перед партией и ее ЦК после XXVIII съезда в последний раз встала дилемма: или отказ от бюрократической модели партии и ее коренная реорганизация на основе перерегистрации, образования новых первичных парторганизаций, размежевания на различные фракции и создание на этой основе реального союза по ключевым проблемам, перевыборы всех органов партии; и, главное, переход на истинно партийные, ориентированные на поддержку коммунистов снизу (в трудовых коллективах, профсоюзах, клубах потребителей и т. д.) методы работы, или – крах.

Как ни странно, но эти идеи отчасти признавали даже некоторые члены Политбюро. В доверительных разговорах с Ю. Прокофьевым (1-м секретарем Московского горкома), С. Гуренко (1-м секретарем ЦК КП Украины), А. Дзасоховым (секретарем ЦК КПСС по идеологии) я часто находил сочувствие и поддержку всем этим тезисам. Более того, они не раз предлагали мне [c. 84] все это высказать вслух, но слова в партийной печати так толком и не дали, а сами изменять ничего не хотели, да и не могли. Воистину «мертвый хватает живого»: старая закалка партработника, внутренняя цензура (точнее, самоцензура, въевшаяся с годами в печенки партработников) плюс полный развал властных механизмов – и результат был вновь и вновь ничтожным.

Самым удивительным было то, что при всей неспособности сопротивляться внешнему натиску, против «врагов внутренних» система боролась все еще небезуспешно. Даже член ЦК оказался не в состоянии пробиться на страницы газеты этого органа – «Правда» – и высказать, наконец, все то, что выдвинувшие его в ЦК товарищи, да и он сам думают о кризисе в стране и в партии. Мой материал месяцами «мурыжили» в редакции, посылали для проверки на лояльность в секретариат ЦК, даже набрали, но в номер так и не пустили.

Ниже я привожу, на мой взгляд, очень показательные выдержки из этой статьи, а Вы, читатель, судите, почему газета «Правда» ее так и не опубликовала.

Все эти идеи, однако, в руководстве партии никто не хотел не то что воплощать, но даже обнародовать. Между тем постепенно тучи стали сгущаться не только над КПСС, но и внутри КПСС. «Среднее звено» партийной номенклатуры, фундаменталисты стали все чаще проявлять активную озабоченность тем, что земля горит у них под ногами, а Горбачев и его команда того гляди окончательно сбегут с тонущего партийного корабля и бросят боцманов и матросов на растерзание победителям (в конце концов именно так и получилось, только Горбачев сделал это слишком поздно – как и все то, что он делал раньше, – и оказался никому не нужен, а вот иных из ретивых «ундеров» победители подобрали, одели в новую форму и отправили усмирять все тех же матросов, которым, как всегда досталось, больше всех – и позора, и побоев…).

Символом нарастания реакционно-фундаменталистских тенденций в КПСС стала реакция лидеров партии на январские события в Литве. То, что коллегиальные органы руководства партии de facto поддержали имперские действия властей, было весьма знаменательным во всей политике этой организации: ведь национальный вопрос всегда был тем «оселком», на котором выверялась реальная мера демократизма тех или иных политических [c. 89] организаций и их лидеров – ЦК КПСС этой проверки в январе 1991 года не выдержал.

Однако прямо консервативная линия в руководстве партии заявила себя на мартовском пленуме ЦК компартии России, что не случайно: форпостом фундаменталистов в партии оказался ЦК КП РСФСР; в ЦК КПСС решающего большинства они не имели, хотя и пользовались определенным влиянием, составляя одно из двух наиболее значимых «крыльев». В результате призывы к «атаке», недружно и как-то глуховато раздававшиеся осенью 1990 г. на Пленумах ЦК КПСС, гораздо более резко и отчетливо прозвучали в решениях российского центрального комитета. Атака, однако, захлебнулась, так и не начавшись: силенок и организованности в рядах «старой» номенклатуры уже не было, а «рядовой» коммунист, не желавший сдаваться без боя, еще менее желал идти в бой под обветшавшими знаменами слабосильных партчиновников. Тем не менее опасная тенденция возрождения брежневщины была обозначена и, как знать, не была ли эта хилая акция невольной прелюдией к не менее хилому и фарсовому путчу в августе 1991 года?

Как бы то ни было, Андрей Колганов (он был членом ЦК КП РСФСР) и я выступили с заявлением по поводу наметившегося в партии крена к реакционному фундаментализму.

Прежде, чем предложить Вам, читатель, выдержки из этого документа, хочу пояснить нашу позицию. Мы двумя руками поддерживали идею перехода коммунистов от обороны к наступлению. Весь вопрос был, однако, в том, кто, как и на кого собирался наступать. Под мишурой красивых слов о защите интересов трудящихся и социалистических ценностей в заявлении ЦК КП РСФСР скрывалась тенденция к восстановлению прежней модели общественной организации, когда трудящимся отводилась одна роль – рабочей скотины, а номенклатуре (прежде всего – партийной) вменялось в обязанность решать, что хочет и чего не хочет народ, ибо сверху, как известно, все видно гораздо лучше. Что же до методов «наступления», то здесь акцент (тоже подспудно) ставился на давно известном механизме – «держать и не пущать». С критикой такого рода идей [c. 90] мне удалось выступить в коротком интервью для центрального телевидения, что же до заявления, то оно, естественно, не было опубликовано (с плюрализмом внутри партии по-прежнему было плоховато) и мы распространяли его по своим каналам. Тем интереснее, как мне кажется, будет сегодня, когда у нас за плечами опыт ГКЧП, взглянуть на этот небольшой документ.

Но дело не закончилось только Пленумом российского ЦК Все ждали решающей схватки на апрельском Пленуме ЦК КПСС. Уже за месяц до него все руководство партии тихо лихорадило: слух об отставке Горбачева муссировался все интенсивнее, постепенно расползаясь по стране. Знакомые иностранные корреспонденты стали все чаще и чаще вежливо беспокоить меня звонками: «А не сообщите ли Вы лично мне и исключительно конфиденциально, что произойдет на Пленуме, уйдет ли Горбачев и кто сядет в его кресло?». Скучный ответ «no comments» их явно разочаровывал, но никакой «секретной» информацией я не располагал, а слухов не любил и не люблю.

Пожалуй, здесь надо сделать некоторое пояснение: спор вокруг фигуры Горбачева был не случаен по [c. 93] нескольким причинам, из коих одна продолжала другую. Цепочка при этом была примерно следующей: «старая» номенклатура, с одной стороны, и искренние сторонники социализма среди «рядовых» членов ЦК и ниже – с другой, были очевидными противниками той модели «перестройки», которая реализовывалась в стране; формальным лидером и глашатаем «перестройки» был Горбачев; поскольку же в нашей стране все победы и все беды традиционно приписывались именно формальному лидеру, постольку корень проблемы виделся в… личности Горбачева.

То есть, конечно, если бы Вы спросили умудренного опытом секретаря обкома, только ли в Горбачеве суть дела, он конечно же ответил бы «нет». Но сделать практический вывод из такого ответа он бы уже не смог или не захотел, ибо модель «перетрясения» всей партии снизу доверху, причем именно и прежде всего – снизу, такая модель была для номенклатурщиков (даже самых искренних в своих благородных намерениях спасти КПСС) непостигаема и опасна. Они хотели другого – они хотели нового «царя», царя, который бы их не предал, а защитил. Отсюда попытка бунта именно против Горбачева.

Лишь несколько иной была мотивация этого лозунга у тех «рядовых» коммунистов, кто тоже был одержим идеей смены генсека. Для них был неприемлем тот вариант реформ, который ассоцировался с именем Горбачева, но идея собственной ответственности за провал «перестройки» и собственной способности изменить положение пробивала себе дорогу с величайшим трудом. Все еще очень хотелось по старой привычке решить дело, найдя предателя, низвергнув его и покарав.

Нет смысла объяснять, что большинство моих товарищей по оппозиции вполне понимало тщетность попыток реформирования партии «сверху», при помощи смены генсека. Будучи противниками горбачевской модели ползучей, бюрократической и в конечном итоге антисоциалистической и антидемократической (ибо она при всех благих намерениях Михаила Сергеевича вела к «номенклатурному капитализму») «перестройки», мы понимали бессмысленность смены генсека в сложившихся к апрелю 1991 года условиях. Уход Горбачева [c. 94] ничего не изменил бы в реальной модели партии, но привел бы к власти наверняка столь же бюрократическую, более консервативную и малопопулярную фигуру из обоймы «старой» бюрократии.

Впрочем, мои товарищи, да и я сам, были уверены, что отставки Горбачева скорее всего не будет, о чем я не раз говорил в своих интервью перед Пленумом. Причина такой уверенности была проста: уж слишком нерешительным, аморфным и послушным воле начальства было большинство ЦК. К тому же тайну силы Горбачева очень точно определил на одном из совещаний в партийных верхах кто-то из секретарей ЦК (по-моему, Ивашко, но не помню точно): если Вы (имелись в виду противники соединения поста генсека и президента в одном лице) отстраните Горбачева от руководства партией, Вас же завтра никто в Кремль не пустит! Похоже, что едва ли не в первую очередь именно этого – потери последней опоры партийной номенклатуры – президента-генсека, побоялись на Пленуме те, кто жаждал его отставки.

Но обо всем по порядку. Перед Пленумом вход в Кремль осаждали непривычно большие и активные толпы корреспондентов. Все жаждали сенсации. Пленум, однако, начался относительно спокойно. Спор по повестке дня, в которую прямо или косвенно пытались включить пункт о деятельности Горбачева президиум свел, как всегда, к вялому компромиссу, а «установочный» доклад (я даже не помню, чему он был посвящен) почти окончательно всех усыпил.

Однако зал не склонен был так быстро сдать свои позиции. Выступления в прениях, особенно секретарей региональных парторганизаций, оказались непривычно резкими. Началась более или менее острая (в зависимости от смелости ораторов) атака на Горбачева, причем иные из выступающих достигли в своих речах небывалых высот ораторского искусства, обличая отступническую деятельность генсека. Редкие попытки образумить аудиторию успеха не имели.

Первый перерыв (около 12 часов дня) ознаменовался активными кулуарно-буфетными переговорами о том, стоит ли все-таки «валить» Горбачева или нет; мнения, естественно, разделились, и стала формироваться про-горбачевская коалиция. Она состояла в основном из [c. 95] центрального аппарата и тех, кто собирался дрейфовать вместе с Михаилом Сергеевичем к «цивилизованному» обществу, надеясь там на теплые местечки в президентской свите и зарплату в свободно конвертируемой валюте. Были в этой среде и искренние сторонники Горбачева, давно уверовавшие в то, что «иного не дано», а так же в идею «номенклатурного капитализма» как «светлого будущего всего человечества» (или, во всяком случае, СССР).

После перерыва тон выступлений стал еще более резким, атмосфера очевидно накалялась и буквально перед обеденным перерывом (точность, наводящая на мысль о спектакле) Горбачев взорвался, и произнес прочувствованный спич о том, что интересы партии и народа для него дороже, чем пост Генерального секретаря и что ежели ЦК его не любит и не ценит, то он подает в отставку.

К сожалению, я не могу точно воспроизвести слов Горбачева – в этот момент я работал в комнате редакционной комиссии и слышал спич Горбачева в приглушенном динамике. Но последние слова заставили всех бросить спор на полуслове и чуть не бегом устремиться в зал Пленумов. Когда я в него ворвался, картина была достойна пера великого драматурга: растерянность, смятение, какая-то судорожная суета и вязкая тишина, повисшая над всеми этими шиканьями и шарканиями.

Вовремя спохватившись или вдоволь насладившись паузой (до сих пор не могу с уверенностью сказать, была ли речь Горбачева запланированным спектаклем или удачной импровизацией, но склоняюсь к последнему, ибо способностей к постановке столь впечатляющих шоу я ни у кого в Политбюро не замечал) Ивашко объявил перерыв на обед…

Не знаю, как у кого, а у меня аппетит не испортился, и я отправился прогуляться и заглянуть домой, но был остановлен у Спасских ворот корреспондентами. Поскольку вместе со мной почти никто не выходил, а те, кто выходил, отказывались от комментариев, моя традиционная словоохотливость сыграла со мной злую шутку: я насилу вырвался из круга любопытствующих репортеров и… отправился обедать, прекрасно понимая, [c. 96] что мои личные оценки и суждения ни мало не интересуют журналистскую братию.

Возвратившись с маленьким опозданием в зал заседаний, я застал процедуру голосования и, в который раз, удивляясь патологическому конформизму нашего партийного синклита, увидел как почти все члены ЦК партии послушно голосуют за прекращение обсуждения вопроса о генсеке. Внутренне кипятясь и негодуя, я в числе то ли 13, то ли 14 человек проголосовал «против», еще столько же воздержались. Остальные три с лишним сотни были как всегда «за».

Нет, я не был сторонником отставки Горбачева. Как я уже сказал, заменой ему мог быть только еще худший лидер. Но я был и остаюсь противником шельмования и оболванивания аудиторий, противником послушания и конформизма, противником страусиной политики лидеров огромной организации, прячущих голову в песок накануне бури.

Несколько позже от своих коллег по ЦК я узнал, что во время обеденного перерыва Политбюро провело разъяснительную работу, и проблема была снята как бы сама собой…

Но не была снята «сама собой» проблема нарастания кризиса КПСС. Центральный Комитет, явно не будучи способен сколько-нибудь конструктивно решать проблемы, этот кризис не только не предотвращал, но и, напротив, усугублял.

Пожалуй, наиболее явственно эта пассивно-негативная роль ЦК проявилась при попытке обсуждения и решения на одном из пленумов национального вопроса.

Думаю, нет нужды объяснять всю остроту и болезненность этой проблемы для нашей страны. Тогда, на рубеже 1990/91 гг. у нас еще был шанс (правда, довольно призрачный) сохранить Союз, сделав его по-настоящему добровольным и демократическим объединением самостоятельных народов, государств. Какой же оказалась позиция ЦК по этому вопросу? Опять же нейтрально-взвешенной и неконкретной. Смысл финального документа сводился к тому, что КПСС, конечно, за Союз, но какой именно и как именно он должен строиться – это пусть решает Горбачев…

Эта «позиция» как всегда оказалась результатом неявного компромисса двух традиционных линий: на [c. 97] одной стороне – «фундаменталисты», жестко настаивавшие на том, что президенту пора бы «власть употребить» с тем, чтобы добиться приоритета выполнения общесоюзных законов (но вот вопрос: как должен был Горбачев употреблять власть? Танки на мирных жителей двигать, как в январе 1991 г. в Вильнюсе? На этот вопрос у сторонников «сильной руки» не было ответа). Другая сторона послушно соглашалась с линией Горбачева, который погромыхивал оружием, но при этом ничего не решал и ничего не предпринимал… А промедление было смерти подобно (опыт последующих месяцев показал, что оно так-таки оказалось смертельно для страны с единым экономическим, социальным, культурным пространством и вызвало все нарастающее кровопролитие) .

Свою позицию по национальному вопросу группа «Марксизм-XXI» выработала достаточно давно (в частности, в проектах, подготовленных А. Саакяном еще весной 1990 года), и мне было несложно сформулировать ее в своем выступлении на Пленуме. Но сложность (скорее нравственного плана) состояла в том, что эта позиция существенно расходилась со взглядами большинства сторонников Марксистской платформы, как представитель которой я был избран в ЦК КПСС. (Кстати, национальный вопрос был одним из тех пунктов разногласий, которые вызвали размежевание внутри МП: не признавать решений Литвы и других государств о выходе из Союза мои товарищи и я не могли). Вопрос, однако, решился достаточно просто, поскольку на Пленуме выступал также и А. Пригарин, изложивший вторую позицию, существовавшую в нашем движении.

Мне не хочется пересказывать сейчас суть нашего спора, однако позиция по национальному вопросу – одна из принципиальных, и я считаю важным ее изложить. По-видимому, наиболее простым способом будет традиционное для этой работы цитирование. В данном случае – стенограммы моего выступления на Пленуме.

Да… Выступления на пленумах, интервью etc. – все это было, но все это было безрезультатно. Несмотря на борьбу оппозиции и старания честных коммунистов спасти КПСС, кризис в партии нарастал неумолимо, и ни миллионы членов КПСС внизу, ни сотни членов ЦК наверху не сумели или не захотели сделать то, что могло бы если не предотвратить неминуемый крах, то [c. 103] хотя бы сделать его не столь мучительным для миллионов пусть не достаточно активных, но достаточно честных «рядовых» коммунистов. Такая возможность в принципе существовала, но реализована она не была.

В немалой степени, на мой взгляд, это было связано и с традиционно значимыми для КПСС и ее членов идеологическими проблемами. Дело в том, что несмотря на постоянную работу над программными документами и, прежде всего – программой партии, удовлетворительного документа, определяющего суть стратегии этой разномастной организации, так и не было выработано. Причина и следствие при этом были накрепко перепутаны: то ли программу было невозможно выработать в условиях разложения самой организации, то ли организация не могла самовозродиться потому, что у нее не было столь ценимой Остапом Бендером «плодотворной дебютной идеи».

Если добавить к этому еще и общий кризис марксизма как традиционной идеологии коммунистического движения, то станет ясна глубина идейного вакуума, в котором оказалась партия и ее ЦК в этот последний год своей жизни.

Говорю я об этом столь подробно по нескольким причинам. Во-первых, глубоко уверен, что партия как организация идейно-политическая не может быть сильной, не имея сильной и точной программы, дающей четкий ответ каждому ее члену на ключевые вопросы окружающей жизни. Во-вторых, я по профессии ученый-политэконом, и поиск стратегии выхода из кризиса для моих единомышленников, для всей страны, для меня является одновременно и обязанностью, долгом, и внутренним желанием, путем самореализации как ученого. В-третьих, и в рамках Марксистской платформы, и в ЦК КПСС я был преимущественно занят идеологической, программной деятельностью.

Учитывая все эти обстоятельства, я не могу не предложить последнего в этой главе отступления, посвященного на этот раз нашему (я имею в виду А. Колганова и себя) отношению к процессу и содержанию разработки программы.

Именно такую партию мы хотели создать, за такую партию мы боролись и я отнюдь не считаю, что эта борьба была бесплодной: на обломках КПСС сейчас складывается новое левое движение, которое, похоже, кое-чему научилось за годы деятельности в качестве оппозиции и за месяцы, прошедшие после августовского путча. Но об этом позже.

* * *

Сейчас же мне хотелось бы поговорить на другую тему. Дело в том, что в сознании советского человека аббревиатура «ЦК КПСС» ассоциировалась не столько с тремя-четырьмя сотнями избранных в этот орган людей, сколько с многотысячным коллективом «ответственных работников ЦК КПСС», его аппаратом, в руках которого всегда была сосредоточена реальная партийная власть. [c. 108]

	предыдущая		следующая
		содержание