предыдущая
следующая
|
|
предыдущая |
|
следующая |
|
содержание |
М.: Экономическая демократия, 1994. – 211 с.
Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала указанного издания
Глава 5
«Святая святых» (на Старой площади)
«Старая площадь» – так полууважительно, полустеснительно называли аппарат ЦК КПСС между собой «посвященные» (партийная и хозяйственная номенклатура и обслуживающая их обществоведческая братия). И действительно, на Старой площади (точнее, в огромном квадрате между этой площадью и подступами к Кремлю) были расположены то ли 5, то ли 6, а может быть и 10, зданий аппарата ЦК (я написал, то ли 5, то ли 10, так как за год так и не научился ориентироваться в лабиринтах этих помещений, регулярно терялся и блуждал едва ли не часами в поисках нужного кабинета).
Сколько человек работало в этом аппарате, я не знаю, и информацию такую получить было довольно сложно. Скорее всего, несколько тысяч (но надо учесть, что перед и после XXVIII съезда прошло несколько существенных сокращений). Если же вспомнить недавнее прошлое (вплоть до 1988–1989 гг.), то следовало бы признать, что реальным аппаратом ЦК была вся многомиллионная армия советского чиновничества – и партийного, и государственного, и даже военного. Всей этой махиной распоряжалась небольшая группа людей – членов Политбюро и Секретарей ЦК КПСС, отчасти – заведующих отделами. Что же до самого ЦК КПСС прошлых десятилетий, то он делился на две неравные группы – высшее чиновничество (хозяйственное, военное, научное etc.) и «передовые» рабочие (интеллигенты, крестьяне etc.), причем пользоваться услугами аппарата ЦК ни те, ни другие не могли: первым надлежало опираться на своих подчиненных, а вторым было положено только все одобрять,
Когда мои коллеги и я получили статус членов ЦК, ситуация в принципе оставалась неизменной: аппарат ЦК был не нашим аппаратом. По сути дела, он работал сам на себя и крайне медленно, неэффективно, затрачивая невообразимое количество энергии и времени на «согласования», делал то, что можно было сделать (и делалось: различные платформы готовили альтернативные проекты, выдерживавшие конкуренцию с [c. 109] аппаратными, на общественных началах и за считанные дни) намного быстрее и проще.
Чуть позже я вернусь к анализу этого феномена – феномена крайне неэффективной (по результатам) деятельности нескольких тысяч высококвалифицированных работников, проводящих в своих кабинетах подчас 12–14 часов в сутки. Сейчас же продолжу прерванную мысль: этот гигантский механизм был крайне мало задействован на реальную совместную работу с «рядовыми» членами ЦК. По своему опыту знаю это и поэтому пишу со всей ответственностью. Однако должен сделать и важную оговорку: аппарат к нам, членам ЦК, относился предельно вежливо и даже (на нижнем этаже) услужливо. Каждый чиновник в меру своих возможностей (а они у каждого работника в отдельности были весьма незначительны) старался помочь, сделать все необходимое и даже делал вид, что мы не очень мешаем ему работать. Почти все очень старались помочь, но, боже мой, как же сложно было решить любую техническую проблему, не говоря уже о том, чтобы поручить напрямую что-то сделать кому-то из сотрудников аппарата. Система была абсолютно не приспособлена к демократической модели функционирования.
А начиналось все с мелочей, с деталей. Говорят, что театр начинается с вешалки. Так вот, ЦК КПСС начинался с проверки документов на входе. Никогда не забуду, как я первый раз шел в свой «родной» дом, дом ЦК КПСС. Дело было летом, и стояла жара; я, естественно, пришел в летней рубашке, темных очках и вообще, как теперь догадываюсь, имел очень легкомысленный вид. Поскольку до этого я ни разу в ЦК не бывал, то войти решил, естественно, там, где было бронзовыми буквами выбито имя сего учреждения. С трудом открыв массивную дверь, я спокойно двинулся вперед и тут же уткнулся в двух элегантных охранников. Какие же у них были лица! Возмущение, удивление, растерянность – все это в мгновенье ока промелькнуло в их обычно невозмутимых взорах, после чего мне молча было указано на дверь, а я молча протянул свой паспорт (удостоверения нам тогда еще не выдали), заявив, что перед ними член ЦК КПСС.
…Мой паспорт изучали, как мне показалось, минут пять. Едва ли не столько же изучали мою физиономию. [c. 110] После чего, уже вернув паспорт, вежливо, как балованной, но неразумной дитяте, объяснили, что этот вход – только для секретарей ЦК КПСС, а членам ЦК КПСС надо входить через другой подъезд.
Второй сюрприз ждал меня в холле. Решив воспользоваться лифтом, я стал безуспешно давить на кнопку вызова; кнопка не нажималась, кабина не появлялась. Поначалу я решил, что это какая-то новая электронная система, но потом разглядел странную деталь: рядом с кнопкой была щелочка для ключа. Лишь через несколько месяцев я случайно разгадал эту тайну, увидев как секретарь (референт? советник? – я в чинах работников ЦК так и не разобрался) А. Дзасохова, первого партийного идеолога, любезно раскрыв двери для своего шефа, подбежал к лифту, вынул ключик, всунул его в щелку, что-то где-то повернул, и лифт, как по мановению волшебной палочки, оказался на месте. Если учесть, что помощником Дзасохова был весьма солидный и элегантный джентльмен лет 50-ти, внешне более всего напоминавший преуспевающего банкира, то выглядело это все скорее трагикомично, чем смешно.
Пожалуй, нелишними будут еще несколько более серьезных деталей, характеризующих природу деятельности высшего руководства партии и его аппарата. Начну с первого официального визита представителей оппозиционных течений, избранных в ЦК КПСС, к «курировавшему» нас секретарю ЦК Александру Сергеевичу Дзасохову. Разговор был крайне благожелательным и вежливым, а суть его, помимо ряда идеологических вопросов, сводилась к очень простым вещам: представители платформ, которые были поддержаны десятками, если не сотнями тысяч коммунистов, имеют право получить от ЦК хотя бы минимальные ресурсы для своей деятельности (речь шла об одной или двух комнатах, телефоне, ксероксе, простеньком персональном компьютере).
Секретарь ЦК, третий человек в партии, на балансе которой были миллиарды рублей, кивал головой и повторял, что это все пустяки, что, безусловно, все будет сделано и вообще – никаких проблем.
Я думаю, излишне объяснять, что ничего так и не было сделано. Для размножения каждой бумажки надо было идти к кому-либо из работников аппарата, [c. 111] который с искренним сожалением объяснял, что сделать более чем 50 копий двух-трехстраничного текста они не могут, так как в ЦК нет бумаги. Мы еще несколько раз обращались к руководству партии с просьбой помочь нам решить организационные и материальные проблемы, но всякий раз абсолютно безрезультатно.
Вторая деталь связана с собственно деятельностью членов ЦК. Дело в том, что я всю жизнь не имел (и видимо, уже никогда не заимею) служебного кабинета. В Университете у нас есть один кабинет (заведующего кафедрой), телефоном в котором время от времени может воспользоваться кто-либо из замов или профессоров, а в ЦК… Все тот же Александр Сергеевич, с которым я как член идеологической комиссии встречался чаще других, высказал здравую идею: неплохо бы для «бездомных» членов ЦК выделить несколько комнат (из более чем 1000 помещений, используемых аппаратом ЦК), с тем, чтобы в них можно было поработать, встретиться с коллегами, позвонить в другие города и т. п. Сия неплохая мысль повторялась секретарем ЦК в течение года с завидным постоянством, но… безрезультатно. В качестве «офиса» группы «Марксизм–XXI» использовалась, как правило, квартира моих родителей.
И еще одна маленькая зарисовка, касающаяся на сей раз моих личных проблем, в частности, поездки за рубеж по приглашению моих коллег по левому движению из Франции. Вот здесь-то никаких проблем не возникло – как по мановению волшебной палочки у меня появился дипломатический паспорт, билеты, был предложен лимузин для поездки в аэропорт и даже зарезервирована возможность использовать систему VIP (очень важная персона), чтобы не ждать в очереди на регистрацию. (В скобках замечу: билеты я покупал за свой счет, от автомобиля и VIP'a отказался, а дипломатический паспорт при первой же возможности поменял на обычный). Кстати, не могу не заметить, что после нескольких моих резких выступлений в зарубежных mass media по поводу Горбачева, процедура выезда за границу для меня стала существенно более сложной.
Возможно, это всего лишь мои домыслы, но годичный опыт моей жизни в ЦК привел меня к парадоксальному выводу: эта система была готова выполнять любые [c. 112] услуги личного характера для члена ЦК, ибо это была персона официально причисленная к лику «святых», но добиться каких-либо изменений в существе дела (вплоть до самых незначительных – выделить одну комнату и компьютер для нескольких членов ЦК от оппозиции) было абсолютно невозможно.
Наверное, читателю давно уже хочется спросить: а почему, собственно, все это не делалось? И действительно ли так неповоротлив и неумел был аппарат Центрального Комитета? Попробую ответить при помощи парадокса: аппарат был более чем умел и эффективен во всем, что касалось личных («аппаратных») интересов, но чрезвычайно слаб и неповоротлив в решении политических проблем.
А теперь о причинах. До сих пор весьма широко распространены два прямо противоположных взгляда на сущность этого аппарата. Первый – ЦК КПСС был неким супермогущественным монстром, обладающим миллиардными ресурсами, гигантскими активами в Швейцарских банках, сетью тайных агентов и кучей атрибутов полусекретного «спрута» в стиле американских супербоевиков, а работали в нем этакие злодеи-гиганты, занятые тоталитарным подавлением населения СССР (а то и всего мира).
Второй взгляд – в ЦК КПСС собрались исключительно старые неразумные бюрократы, неспособные ни к какой деятельности и абсолютно бесталанные.
Самое удивительное, что одни и те же люди часто высказывают оба противоположных мнения и при этом оказываются одновременно столь же правы, сколь и не правы. В аппарате ЦК работали вполне нормальные люди, достаточно талантливые, отнюдь не злодеи, подчас весьма приятные в личном отношении. Ряд из них прежде чем прийти на Старую площадь, проявили себя не с худшей стороны в науке или как менеджеры. Более того, с некоторыми ответственными работниками ЦК КПСС я был знаком задолго до того, как они пришли на работу в эту организацию,
В частности, весьма показательна в этом отношении фигура Всеволода Всеволодовича Куликова – одного из моих старших коллег – преподавателей по Университету, а в течение нескольких лет – шефа лаборатории, где я работал младшим научным сотрудником. Сорокалетний [c. 113] доктор экономических наук, профессор Куликов довольно быстро стал заместителем директора Института экономики Академии Наук и во второй половине 80-х годов был одним из наиболее известных политико-экономов страны. На работу в ЦК он ушел незадолго до XXVIII съезда на должность заведующего сектором.
Таких, как В.В. Куликов, в обновленном составе ЦК было немало. Что подвинуло молодых и преуспевающих ученых (или администраторов) пойти на работу в ЦК – я не знаю. Еще два-три года назад все было просто – пост заведующего сектором или отделом ЦК КПСС был по своему статусу (и соответственно, доходу, почету и пр.) близок к рангу министра, а секретарь ЦК был в чем-то фигурой не менее значимой, чем Председатель Совета Министров. Но к 1988–1989 гг. ситуация изменилась, и прагматические мотивы вряд ли были доминирующими.
Впрочем, люди, шедшие в ЦК явно с меркантильными целями, были и в это время. На мой взгляд, последнее в полной мере характерно для одного из наиболее известных идеологов правого либерализма в стране, доктора философских наук Александра Ципко. Начав свою научную карьеру с откровенной апологетики так называемого «советского образа жизни», он уже с первых лет перестройки стал быстро эволюционировать к антикоммунизму и к моменту перехода на работу в ЦК, под крылышко к Горбачеву, уже не раз публично высказывался в том духе, что сталинизм – это закономерный и адекватный результат марксизма – идеологии, попирающей «здравый смысл» и «ценности европейской цивилизации». Получив через год работы в ЦК шикарную квартиру в центре города, Ципко ушел из аппарата ЦК и сейчас регулярно выступает с праволиберальной критикой всяких социалистических идей.
Кроме «интеллектуалов», в аппарате ЦК было немало людей, отдавших (причем вполне искренне) всю свою жизнь партийной работе, начиная с должности инструктора райкома партии, и медленно, но упорно шедших по всем ступенькам партийной иерархии. В личном общении (правда, мой опыт не слишком показателен – я к ним приходил как «шишка», член ЦК) эти люди были благожелательно-деловыми, не суетными, но и не [c. 114] ленивыми. В общем – что-то близкое к идеалу чиновника в точном смысле этого слова.
В аппарате ЦК, к слову, вообще царила весьма своеобразная спокойная деловая атмосфера. Более того, там сформировалась особая субкультура, касающаяся всего и вся: неписанных правил поведения людей, находящихся на разных уровнях иерархии, характера отношений, стиля мебели, манеры разговоров и многого другого. Не могу сказать, чтобы эта субкультура была культурой с большой буквы, миром творческих диалогов, в которых участвуют авторы, созидающие подлинные ценности – отнюдь. Это была скорее некоторая субцивилизация – иерархизированная, наполненная канонами, правилами, установлениями, но настолько отлаженная и целостная, что даже в момент своего дряхления и умирания производила на непосвященного впечатление.
Идеально чистые коридоры и кабинеты, по размеру и качеству отделки которых можно безошибочно понять, на какой этаж «иерархии» ты попал; манера приветствий, по которой ты точно можешь определить свой статус и даже узнать, как к тебе в данный момент относится высшее руководство (причем внешне все может быть крайне неформально и даже дружелюбно); стандартно-элегантные костюмы и обязательные галстуки… Нет, в этом явно было что-то завораживающе-притягательное.
Но вот чудо: идеально отлаженный и цивилизованный (не в пример нашему общему разлагающемуся на глазах бытию) мир ЦК КПСС при всем при этом был крайне неэффективен в решении главных проблем – перехода к новому типу партийно-политических отношений и действий.
Еще более чудной будет выглядеть эта ситуация, если учесть сказанное выше об очень неплохом (если не сказать больше – очень хорошем) кадровом потенциале, сосредоточенном в аппарате ЦК.
Так в чем же дело? Я столько хорошего сказал о сотрудниках этого органа, о цивилизованности царивших в нем отношений – в общем целая бочка меда. Так откуда же ложка дегтя, перечеркивающая начисто все эти локальные плюсы, откуда неспособность решать крайне обострившиеся проблемы реальной жизни? [c. 115]
Прежде чем попытаться дать конкретный ответ на этот глобальный вопрос, я хочу предложить достаточно пространную выдержку из написанной мной совместно с Андреем Колгановым брошюры «Анатомия бюрократизма» (М., 1988), где, на мой взгляд, содержится ключ к ответу на поставленные выше вопросы.
|
Термин «бюрократизм» французского происхождения, означает буквально «господство канцелярии» (от французского bureau – бюро, канцелярия и греческого kpatos – сила, власть). Простейший смысл этого понятия соответственно состоит в отрыве исполнительных органов («канцелярии») некоторой организации от нее самой. Происходит своеобразное сальто мортале: группа людей, исполняющая волю народа, подчиненная коллективу, обществу, превращается в орган, подчиняющий тех, чью волю он призван исполнять. Слуга становится господином. Почему происходит эта метаморфоза, что придает силу чиновнику, единственное орудие которого – перо, единственное богатство – бюро (письменный стол)? Тайну власти «канцелярии» раскрыть далеко не просто; более того, взгляд вглубь всемирной истории создает иллюзию ее бессмертия: многие тысячелетия отделяют нас от первых чиновников, взявших в руку палочки для того, чтобы начертать на глиняных табличках или папирусе первые иероглифы будущего океана канцелярской тайнописи, Но именно живучесть бюрократии помогает найти ее корни, ее жизненную силу, хотя задача эта и не из легких. Что же все-таки дает бюрократии власть? Ответ на этот вопрос напоминает диалектический парадокс. Бюрократы как таковые, сами по себе – это не более чем служащие, не имеющие никакой особой социальной (а тем паче экономической) власти; бюрократ – это не более чем «винтик», отдельный представитель огромной безликой машины, той самой «канцелярии» (bureau), именем которой названа бюрократия. Части этой машины – не двигатель, трансмиссия, рычаги и колеса. Она состоит из набора инструкций, бланков, печатей и т. п., при помощи которых создаются и функционируют [c. 116] разного рода бюрократические институты – организации, канцелярии, службы, комиссии и т. д., и т. п. Разрушить эту машину, на первый взгляд, может любой вооруженный отряд, но сколько социальных движений и революций оказались не в состоянии победить именно этот, на первый взгляд, столь беззащитный механизм. В чем же корни этой власти бюрократии? Выражаясь философским языком, их можно назвать отношениями отчуждения – отношениями такой социальной обстановки, когда общественные отношения становятся чуждыми, внешними для человека. В результате наряду с простым и ясным для каждого миром отношений между людьми, между человеком и вещью возникает как бы удвоенный, «полуискусственный» мир. Мы так привыкли к его существованию, что даже не замечаем всей его искусственности, когда молодой человек в своем собственном отце видит не просто ближайшего родственника, а источник «красивой жизни», когда одноклассник смотрит на своего старого товарища снизу вверх только потому, что тот занял высокий пост. Эти отчужденные от человека, надиндивидуальные, порабощающие его силы превращают драму всемирной истории (а ее авторы и действующие лица – люди, все мы) в «царство необходимости», где объективные законы истории не познаны и не могут сознательно использоваться людьми, ибо сами люди не объединены в «организованное для совместной планомерной работы общество», способное «превратить эти законы из демонических повелителей в покорных слуг» (Ф. Энгельс). До тех пор, пока это объединение не завершено, объективные законы истории остаются «демоническими повелителями», выбирающими для осуществления своей власти то или иное орудие. Таким орудием может стать кусочек золота: достаточно ему попасть в мир товарных отношений, где объективные законы превращают слиток металла в «живое» воплощение добра и зла, в могучую общественную силу – деньги. Подобным же образом и иной человек, попав в бюрократическую [c. 117] систему, становится носителем власти, живым (уже не фигурально, а реально) воплощением ее объективных законов. Он всевластен, этот бюрократ? Нет, напротив. Он не более чем пешка, раб объективных законов, их слепое орудие. Слепое, ибо бюрократ в принципе не способен ни познать объективных законов, ни сознательно их использовать – это под силу лишь свободной ассоциации трудящихся. Всевластие бюрократа – видимость. Самый полноправный член бюрократической машины; дерзнувший в чем-то не подчиняться ее писаным и неписаным законам, поглощается этим монстром без остатка. Управляет жизнью в конечном итоге не бюрократ (сколь бы своеволен он ни был), а бюрократия, и даже не бюрократия, а вызвавшие ее к жизни объективные исторические факторы. Вот почему в определенной (в социальном пространстве и времени) мере бюрократия неуничтожима и объективно неизбежна. Ее корни гораздо глубже, чем принято думать. Опасность бюрократизации общественной жизни – это не просто угроза неэффективного управления, волокиты, бумаготворчества. Это опасность отрыва, отчуждения отношений управления, а вместе с тем и всей общественной жизни от ее подлинных творцов – трудящихся. Не будем увлекаться. Бюрократия – это лишь одна из многих (наряду с традицией, товарным фетишизмом и др.) форм «демонического» господства объективных законов над людьми. Она возникает там, где эти процессы не могут осуществляться стихийно, без помощи особых субъективных сил, без сознательно осуществляемого управления. В рыночном хозяйстве до определенного периода такой сферой оставались преимущественно социально-политические отношения, экономику же регулировали иные, нежели бюрократия, формы отчуждения людей от общества (законы товарного производства, власть денег, рынка над человеком). Но всемирная история всегда (а чем дальше, тем в большей степени) – результат исторического [c. 118] творчества людей. И в этом смысле любой человек, сознательно (или даже бессознательно) творящий историю или создающий для этого предпосылки, – это злейший враг бюрократии. Своего рода «равнодействующей», возникающей в процессе движения противоречия между объективным характером всемирной истории, с одной стороны, и ролью человека как творца истории – с другой, становится открытый марксизмом закон основательности исторического действия: чем больше по масштабу и сложности встающие перед обществом задачи, тем более широкие массы включаются в их решение. И если первоначально лишь социальные перевороты и революции являлись результатом прямого социального творчества масс, по мере усложнения экономической и социальной жизни возникает необходимость постоянного сознательного управления ею. Эффективно решать эту задачу может только «организованное для совместной планомерной работы общество» – таков фундаментальный вывод. Но такое решение противоречит интересам привилегированных классов и социальных слоев всякого общества и в том числе «советского». И как условие сохранения существующих привилегий и господства вырастает превращенная (отрицающая свое собственное содержание) форма субъекта общественного управления – бюрократия. Это постоянно расширяющая свои границы организация, призванная исполнять функции управления социально-экономическими процессами, а на деле узурпирующая эти функции. И чем настоятельнее необходимость такого управления, тем шире в антагонистическом обществе становится слой бюрократии. Итак, социально-экономические корни современного бюрократизма лежат в объективном противоречии, скрывающемся за привычными представлениями о бюрократизме. Одна сторона этого противоречия – созданная всем ходом всемирной истории и, в частности, усложнением экономической и общественной жизни, обобществлением производства, необходимость общественного, [c. 119] осуществляемого самими трудящимися управления социальными и экономическими процессами. Другая – невозможность такого управления в обществе, в котором трудящиеся отчуждены от сознательного социального творчества. Иными словами, бюрократизм – естественное явление там, где объективнее возникла необходимость сознательной организации общественной, экономической жизни, а возможность такого управления самими трудящимися не может быть реализована. А теперь давайте зададимся вопросом: когда и при каких условиях занятый в сфере управления человек (кем бы он ни был – министром или вахтером, чем бы он ни распоряжался – отраслью или правом «пущать» или «не пущать») становится бюрократом? Начнем с того, что бюрократическая система управления предполагает разделение лиц на тех, кто управляет (превращающийся в чиновников управленческий персонал) и тех, кем управляют (трудящиеся, отстраненные от сознательного участия в разработке целей своего труда, пассивные объекты распоряжений руководства). Чем выше степень бюрократизации управления, тем больше оно превращается в деятельность, основанную на подчинении работника управляющему и приводящую к превращению первого в объект, а второго в субъект управления. Бюрократическое управление предполагает жесткое разделение труда в сфере управления, превращение индивидов в частичных людей, людей-функций – «начальников» и «подчиненных». Поэтому оно противоположно управлению как творческой деятельности (науке и искусству), где управление есть равноправный диалог между партнерами на началах коллективизма. Однако субъект административного управления – чиновник – это далеко не всегда реальный бюрократ. Бюрократ – это такой работник управления, который оторван, обособлен от широких масс трудящихся, отчуждает от них функции управления, будучи формально лишь исполнителем их воли. Оторванный, обособленный от масс управленец монополизирует функции экономического и [c. 120] социального управления и поэтому становится над массами трудящихся, а это уже не только необходимый, но и достаточный признак бюрократизма. Встав над массами, противопоставив себя (как единственную фигуру, способную «компетентно» руководить экономикой и социальной жизнью и принимать наиболее точные решения) трудящимся (как послушным и дисциплинированным исполнителям этих решений), бюрократ неизбежно получает в конечном итоге привилегированное социальное и экономическое положение. Проведенный выше анализ сущности бюрократизма позволяет утверждать, что бюрократизм (точнее, его экономические основы) прямо связан с целой системой превращенных форм общественных отношений нашего общества. Будучи всеобщей формой регулирования отношений экономической и общественной жизни, бюрократическая система превращается в особый замкнутый «искусственный мир» (точнее, «мирок») со своим социальным пространством (в нем есть четкие границы, совпадающие с рамками компетенции того или иного чиновника или организации, ведомства, за пределами которых лежит недоступное, малознакомое и потому потенциально опасное «чужое» пространство) и социальным временем (которое течет в соответствии со строго регламентированным распорядком дня и со скоростью неторопливой бумажки, продвигающейся от инстанции к инстанции). Попавший в эту систему и подчинившийся ей человек невольно утрачивает свои личностные качества, без остатка растворяясь в той должности и чине, которые он имеет в иерархии. Человек перестает быть личностью и подпадает под власть безличных сил бюрократии, внешним выражением которых является документальная фиксация ее административной воли. Бумаготворчество, бумажный стиль работы, канцеляризм – все это формы явления, которое можно обозначить термином «бумажный фетишизм». В этих условиях документ превращается в фетиш. Бумажный документооборот приобретает самодовлеющее значение. [c. 121] Как в товарном хозяйстве роль и значение человека определяется количеством денег у него в кармане или товаров, что является внешним выражением денежного (товарного) фетишизма, так и в бюрократическом «хозяйстве» статус чиновника определяется важностью бланка, на котором он получает «входящие», и правом подписи на «исходящих». Чиновник олицетворяет себя в бумаге, попадая в мир бумажного фетишизма. Фетишизм документа в бюрократической системе неслучаен. Он является закономерным результатом таких существенных черт бюрократии, как господство формы над содержанием, превращение человека в объект управления. Параллельно с бумажным фетишизмом рождаются и такие неразлучные спутники бюрократизма, как бесхозяйственность, иждивенчество, пассивность. Бесхозяйственность в буквальном смысле слова – это такое положение, при котором объекты управления остаются без хозяина, без того, кто реально хозяйствует, распоряжается тем или иным достоянием. Несложно показать, что эта ситуация является прямым следствием господства бюрократической системы руководства. Если управление идет лишь сверху, если исполнительные органы оторваны от трудящихся, стоят над ними, то на деле на долю последних выпадают лишь две функции – создавать это богатство и потреблять часть произведенных ими благ. Однако и эти функции работник, будучи объектом бюрократического управления, выполняет не слишком ретиво. Приученный годами бюрократического управления к тому, что сегодня ему приказывают делать одно, завтра другое, а послезавтра третье, он отнюдь не спешит работать, делая все «от сих до сих» и вполсилы. Практика учит: работай – не работай результат в конечном итоге будет тот же. Распределение-то идет в основном по должности, а не по труду. Так бюрократизм и бесхозяйственность рождают пассивность. При этом, однако, рабочий твердо знает, что и сегодня, и завтра, и послезавтра ему выплатят гарантированный [c. 122] заработок. Так бюрократизм, бесхозяйственность и пассивность рождают иждивенчество. Не следует, однако, думать, что бесхозяйственность, пассивность и иждивенческие тенденции – это результат сознательных усилий бюрократии. Напротив, она всячески борется против названных негативных тенденций. Но эта борьба, так же как и бюрократическая борьба с бюрократизмом, дает лишь косметический эффект, ибо вся система бюрократического управления в силу своей природы порождает результат, прямо противоположный ее субъективным намерениям. Еще одним парадоксом этой системы является то, что бюрократизм порождает бесхозяйственность не только «внизу», но и «наверху». Бюрократ, монополизируя функции по распоряжению собственностью, тем не менее не является ее реальным хозяином. Оторванность от масс, отсутствие контроля снизу, неподотчетность чиновников трудящимся приводит к тому, что любое, в том числе и ошибочное (а не ошибается только тот, кто ничего не делает), решение профессионального управляющего, будучи единственным и неоспариваемым (это – атрибут бюрократического управления), становится истиной в последней инстанции. А если практика (этот великий критерий истины) вопиет о сделанной ошибке, то тем хуже для практики: ее сигналы «тонут» в бюрократическом океане. Так бюрократизм порождает такие явления, как администрирование и «непогрешимость» руководящих работников. Подобная метаморфоза происходит и с компетентностью работника управления: попав в бюрократический круговорот, знающий и талантливый человек убеждается, что его знания и талант не нужны этой системе. Критерием компетентности работника в бюрократической системе является не знание дела, не умение найти эффективное нестандартное решение, а способность действовать и управлять, ориентируясь прежде всего на внутренние закономерности функционирования аппарата. Поскольку же этот аппарат оторван от масс, то и [c. 123] сами эти внутренние для бюрократической иерархии закономерности и цели далеки от реальных запросов жизни. Закономерным результатом бюрократизации управления становится и безответственность, прямо связанная с имманентной для бюрократической системы тенденцией к центростремительному перераспределению ответственности, со стремлением переложить ответственность на «центр», который также стремится снять с себя ответственность, создавая систему виз и процедуры согласований. Стремление бюрократа уйти от ответственности порождено подчинением его как субъекта управления (человека, личности, занятой серьезным, ответственным, творческим делом) бюрократической иерархии как внеличностному, чуждому для человека механизму, в котором во внимание не принимается ничего, кроме административного поста того или иного чиновника в этой иерархии. В бюрократической пирамиде каждый ее элемент кому-то подчинен и потому по отношению к кому-то является объектом, а объект всеми способами уклоняется от ответственности за принятие решений, или передавая ее субъекту – начальнику, или перекладывая на плечи нижестоящих, или распыляя ее среди десятков лиц, поставивших визы. В конце концов ответственным становится самый большой, единственно реальный псевдосубъект бюрократического управления – сама бюрократическая машина (так называемый «аппарат»). Те же причины, которые вызывают к жизни безответственность (распыление полномочий), бесчисленные визирования, согласования как прямой результат превращения любого работника даже самого высокого ранга в послушного подчиненного еще более высокого начальника, объясняют и бесправие отдельных лиц (начальников) в бюрократической системе. Даже руководители самого высокого ранга в бюрократической системе часто не могут самостоятельно принять окончательное решение по самым пустяковым вопросам, не согласовав его предварительно с массой инстанций. [c. 124] Итак, как объект управления, как подчиненный, каждый бюрократ стремится снять с себя какую бы то ни было ответственность. Но любой чиновник в бюрократической системе – это еще и субъект, начальник, причем начальник, не подотчетный подчиненным, «низу» (в этом суть бюрократизма). Любое принятое им решение будет воспринято подчиненным («низом») как правильное и компетентное. Отсюда неизбежный спутник безответственности и вместе с тем ее прямая противоположность – волюнтаризм, субъективистское, необоснованное управление. Чем активнее работник управления, чем большими способностями он обладает, тем опаснее становятся последствия его деятельности в бюрократической системе, превращающей активность в волюнтаризм и субъективизм. Продолжим эту цепочку следствий. Любой, даже самый компетентный аппарат управления, если он не опирается на непосредственную, массовую инициативу снизу, «теряет почву под ногами», работает, управляет, исходя из искаженных представлений о реальных потребностях, ресурсах, условиях производства экономической и социальной жизни. Стремление компенсировать эти потери приводит к постоянному расширению бюрократического аппарата, которое влечет за собой снижение компетентности, распыление ответственности, а следовательно, еще больший отрыв управления от реальной экономической жизни и в конечном счете возврат к прежней линии на расширение аппарата управления… С другой стороны, растет разобщенность органов управления, их оторванность друг от друга, поскольку система, построенная на бюрократической соподчиненности, безынициативности, волоките и бумажном фетишизме, достигнув определенных размеров, становится практически неуправляемой и закономерно распадается на ряд относительно замкнутых звеньев. Накладываясь на организационное обособление отраслей (подотраслей) и регионов, эта разобщенность органов управления порождает ведомственность и местничество. Еще одним неизбежным спутником бюрократизма [c. 125] является наличие в социальных и экономических отношениях такого феномена, как личный протекционизм (в просторечии – «блат»). Он проявляется как иррациональная форма разрешения внутреннего противоречия бюрократизма, где на одной стороне – объективная необходимость осуществления эффективного управления, а на другой – неспособность бюрократической системы обеспечить гибкое и оперативное руководство все усложняющейся и все более динамичной общественной системой. Как иррациональное средство, «парирующее» жесткость бюрократического управления, и развивается личный протекционизм. Его суть можно выразить хорошо известным всем понятием: использование служебного положения в личных целях и вне предусмотренных бюрократической иерархией правил. Получив монопольное право на выполнение некоторых управленческих функций, бюрократ использует его для того, чтобы без протекции никто (кроме начальника, конечно) не мог получить доступа к контролируемым им благам. Формой экономической реализации протекционизма становится взятка во всем многообразии ее разновидностей. Срастаясь с организованной преступностью, бюрократизм порождает и такой чудовищный социальный феномен, как власть бандократии (от двух слов – бандит и бюрократ)… Для того, чтобы перейти к решительному уничтожению корней бюрократизма, необходимо прежде всего дать ответ на вопрос о природе и границах тех социальных слоев, которые воспроизводят бюрократизм. Итак, кому нужен бюрократ? Начнем с постановки прямо противоположного вопроса: какого человека производит бюрократизм? Сразу же бросается в глаза, что бюрократизм, монополизируя функции управления и отчуждая их от трудящихся, сводит людей к положению пассивных наблюдателей, частичных, отделенных от управления работников, точнее, простых носителей рабочей силы (еще раз подчеркнем: речь идет о чисто бюрократических тенденциях и интересах, которые в любом обществе не существуют изолированно, в отрыве от других отношений). Человек [c. 126] фактически сводится лишь к одному своему качеству – послушного дисциплинированного работника, о котором заботится, которого кормит и за которого думает непогрешимая бюрократическая система. Добросовестный и дисциплинированный труд превращается бюрократией в свою противоположность: в пассивное исполнительство. Возникают такие явления, как конформизм и безынициативность. Так бюрократизм вместе с функциями управления отчуждает от трудящихся и функции всякого самостоятельного социально-экономического творчества. Жизненные интересы людей в обществе, где господствует отчуждение (в том числе бюрократия), сводятся к вечным качелям: заработал – потратил, превращая утилитарное потребление в высший смысл и конечную цель жизни, а вместе с этим оттесняется на задний план вся система задач по свободному и всестороннему развитию личности. Система образования и воспитания, вся культура начинают работать на формирование более-менее грамотного «узкого специалиста», в меру исполнительного, и главное, не лезущего не в свое дело, допуская прогресс его человеческих качеств лишь как необходимый компонент его трудовых способностей. Пассивно-иждивенческие и потребительские тенденции среди трудящихся, будучи результатом бюрократизации общественной жизни, в свою очередь, становятся той подпочвой, той питательной средой, на которой произрастает бюрократия. В свою очередь, этот конформизм помогает чиновничеству отгородиться от народа непроницаемой стеной специфического, замкнутого корпоративного механизма формирования и воспроизводства бюрократии как особого социального слоя. Результат всем хорошо известен – «номенклатурный» принцип подбора и расстановки кадров, «номенклатура» как особая социальная каста, правящая обществом от его имени (сегодня эта же номенклатура, теряя возможности прямого бюрократического диктата, возглавила политику обмена власти на собственность и деньги, перемещаясь из госпартаппарата в кресла директоров [c. 127] совместных предприятий или акционерных обществ). Атрибутом этой кастовой системы власти не может не быть и механизм всеобщей тайны, монополии на информацию, ибо это важнейшее слагаемое монополии на власть. Наконец, и это, пожалуй, самое главное, бюрократизм, отрывая функции распоряжения обществом от реалий его функционирования, делает последнее практически неуправляемым. Места, «низ» (т. е. реальные работники), будучи формально обязаны выполнять бездну разного рода предписаний, фактически могут годами не выполнять большую часть из них, функционируя во многом совершенно независимо от распоряжения «верхов». Форма бесхозяйственности в результате получает развитие до своего логического завершения, порождает устрашающие последствия. Какие? А такие как глобальный кризис тоталитарной системы, называвшей себя «развитым социализмом». Кто-то, быть может, возразит: дескать в СССР бюрократия первой начала перестройку. Да, это так, но почему она это сделала? Давайте поразмышляем. Бюрократия, монополизируя функции управления экономикой и обществом, оказывается в прямой зависимости от успеха в развитии последних, а для того, чтобы крупное общественное производство успешно развивалось, необходима его непосредственно общественная, осуществляемая всем обществом организация (с фиксации этого положения мы начали наш анализ). Однако такая организация несовместима с бюрократизмом. Так перед бюрократией встает объективная необходимость… бороться с бюрократизмом, когда номенклатура будет мучительно проводить губительные для экономики и общества, для народа эксперименты, на ощупь подыскивая новые формы своего господства. И здесь она может оказаться на удивление всеядной, готовой отказаться и от общественной собственности, и от планов, и даже от социалистических вывесок. Впрочем, это не случайно: раковая опухоль бюрократизма может паразитировать на любом организме… [c. 128] В периоды бюрократической борьбы с бюрократизмом наиболее остро проявляется внутреннее противоречие бюрократии: ее неспособность осуществить эффективное управление подрывает ее собственные основы как особого управленческого слоя. |
Кому-то, быть может, это эссе о сущности и проявлениях бюрократизма покажется несколько затянутым, но в нем, на мой взгляд, больше пользы, чем в перечислении отдельных примеров. Аппарат ЦК был классическим, идеально отлаженным и великолепно функционирующим образцом такой машины. Постараюсь очень кратко проиллюстрировать несколько наугад взятых характеристик бюрократии.
Обособленность «верхов» и «низов», непроходимость информации снизу вверх, господство вертикальных связей. Как «работал» этот атрибут бюрократии в ЦК? Очень просто. Попасть в здание, где работники ЦК вершат свои дела, простой смертный вообще не мог. Члены ЦК официально вели прием раз-два в неделю и решить абсолютно ничего не могли, поскольку все каналы исполнительской власти находились в руках аппарата, который вежливо посылал всех от Понтия к Пилату (я в этом убедился сам во время официального приема мною граждан в здании ЦК; неофициально мне домой звонило чуть не ежедневно десять-двадцать человек, благо номер квартирного телефона кто-то из моих приятелей «случайно» дал как контактный телефон МП, что и было опубликовано центральной прессой). На прием же к секретарю ЦК даже члену ЦК КПСС попасть было весьма непросто, а о «простых смертных» и говорить не приходится.
Бесхозяйственность вкупе с неповоротливостью и неэффективностью. Только один самый смешной пример – жалоба одного из работников отдела по связи с общественными организациями и движениями на то, что они не могут закупать газеты и материалы неформальных организаций и движений (каждая стоимостью от нескольких десятков копеек до рубля), так как их распространяют с рук и не дают чеков для отчета в бухгалтерии. В результате они регулярно консультировались по телефону у моих приятелей и у меня о том, кто же есть кто среди левых партий. Между тем в [c. 129] распоряжении КПСС был гигантский информационный центр с бездной современной вычислительной техники, классными специалистами etc., но информации о политической ситуации в стране даже у членов ЦК не было никакой, кроме того, что они могли получить из газет или по личным каналам.
Бумажный стиль работы, громоздкость и формализм. Я уже упомянул, что в ЦК оформляли мой выезд за границу. Чуть позже я узнал, как все это делалось: сначала составлялась бумага, которая проходила несколько инстанций вплоть до одного из секретарей ЦК, который давал разрешение на выезд (без оного члена ЦК из страны не выпускали); потом на этой основе делалась другая бумага, и в другом департаменте начинали оформлять все необходимое для выдачи загранпаспорта; потом писалось письмо в Министерство иностранных дел… (Пожалуй, хватит? Но это только середина пути). А как мне доставлялась повестка дня очередного Пленума ЦК? Это же смеху подобно: специального курьера (по-видимому, офицера КГБ) на специальной машине с шофером посылали с секретным (NB! Весь секрет-то – повестка дня, которую публиковали чуть позже в газете) письмом в партком МГУ, где его запирали в сейф и потом выдавали мне в специальной комнате под расписку. Подобным же образом работал весь механизм.
Бюрократизм аппарата ЦК, при всем при том, нельзя понимать упрощенно, как этакую карикатурную бессмысленную систему, являющуюся живым воплощением законов Паркинсона и состоящую из не умеющих работать чинуш. Как я уже сказал, там были заняты неплохие и просто классные специалисты, каждый из которых в меру своих сил делал свое дело, но система в целом по сути своей была бюрократической, а потому крайне неэффективной и, более того, опасной, ибо форму, установленный распорядок вещей ставила выше содержания, а все содержание – реальную общественно-политическую жизнь – неумело подчиняла только одной задаче, задаче самосохранения.
Именно на эту «сверхзадачу» нацеливало (опять-таки невольно, пожалуй, что даже неосознанно) аппарат Политбюро и именно к этой цели подталкивал [c. 130] Политбюро аппарат ЦК КПСС, изменить который был неволен никто, даже Горбачев.
В то же время последний год в жизни аппарата ЦК ознаменовался бесконечными сокращениями (большая часть сокращенных, подчас даже не сменив кабинетов, оказывалась в аппарате президента страны, т. е. все того же Горбачева) и перестановками кадров. Все это тоже было не случайным: в стране шла решительная бюрократическая борьба с бюрократизмом, которая, естественно, не могла увенчаться победой кого-либо иного, нежели… бюрократии. Ведь даже в августе 1991 г., когда после путча «бесы» были изгнаны из «храма» на Старой площади, реальные изменения оказались куда как более скромными. Напомню: президентом России стал бывший секретарь московского горкома партии, госсекретарем – его коллега из числа преподавателей научного коммунизма, первым вице-премьером – бывший заведующий отделом журнала «Коммунист» и газеты «Правда». Такая же ситуация и в других бывших республиках СССР – Украины и Латвии, Грузии и Казахстана – почти везде у власти бывшие высокопоставленные партийные чиновники. Что же до сошек поменьше, то и они оказались в значительной части пристроены в аппарат новых властей.
Еще в горбачевский период система отношений в Центральном Комитете КПСС (это касалось и самого ЦК, и его аппарата) была ничем иным, как системой «цивилизованного бюрократизма». Этот вывод достаточно важен, ибо жестко указывает на то, что даже «цивилизованная» бюрократическая система, пытающаяся изо всех сил «перестроиться» (точнее, подстроиться под новые веяния) в периоды революционных потрясений не способна обеспечить сколько-нибудь эффективное управление обществом (хотя бы предотвратить сползание его во все более глубокий кризис).
Но в то же время эта система оказывается «неуничтожима» до тех пор и в той мере, пока не происходит реальной социальной революции снизу – отказа от опоры на отчужденные бюрократические механизмы власти и перехода к развитию свободного творчества трудящихся,
Есть, правда, и еще один выход, который к чести горбачевской команды ею почти не использовался: опора [c. 131] на «сильную руку», прямое (не обязательное военное, хотя бы бюрократическое) насилие, воссоздание в обществе атмосферы страха и отношений тоталитаризма. Этот вариант мог бы приостановить самораспад деградирующей бюрократической системы, венчиком которой был ЦК. Почему они на это не пошли?
Я уже пытался показать сложившиеся среди членов ЦК группировки. Так вот, сторонники «сильной руки» и наведения «порядка» сами по себе были обескровлены перестройкой и, главное, развращены бездеятельностью и безответственностью брежневской поры. «Горбачевцы» же вроде как в принципе были противниками насилия, да и вообще, казалось, не для того затевали перестройку, чтобы закончить ее военным переворотом, Примерно такая же неявная и аморфная поляризация была и в аппарате ЦК, где в последние год-два его жизни преобладали «перестроечные» настроения.
Так значит диктатура нам не угрожала? Сейчас, весной 1992 года, год спустя, я бы ответил так: диктатура нам угрожает. Тогда же я говорил, что в ближайшей перспективе ее не будет. И дело не в том, что путч меня образумил. Как раз наоборот: он убедил меня в правоте сделанного прогноза. Суть же его состояла в том, что Горбачев и его команда, как уже было сказано, «вроде как» были противниками политики «твердой руки». Они боялись такой линии (это был застарелый страх, оставшийся от застоя, когда на них всех «цыкали» сверху чиновники старой закалки), они субъективно в душе ее не желали, будучи по натуре своей бюрократами-реформаторами, но при всем при этом они не умели и не хотели управлять страной в условиях реального народовластия. Отсюда постоянные, робкие, неумелые, но при этом временами преступные попытки «власть употребить» (как, например, при разгоне демонстрации в Тбилиси, «штурме» телецентра в Вильнюсе и т. п.). Отсюда участие «горбачевцев» в опереточном путче ГКЧП и фарсовость самого путча.
А теперь о том, почему диктатура угрожает нам сейчас. Дело в том, что в результате провала половинчатых и бюрократических по своей сути и методам осуществления реформ Горбачева, к власти пришли иные круги номенклатуры, более склонные и способные к [c. 132] крутым действиям. Да и экономическую политику они выбрали такую, что иначе как диктаторскими методами ее осуществить невозможно: сие прекрасно доказал опыт «третьего мира», где рецепты Международного валютного фонда вколачивали в головы людей все больше при помощи пиночетовских методов.
Но я не хочу увлекаться злобой дня, не завершив своих размышлений о сути аппарата ЦК. Здесь же мне осталось рассказать о «пустяке» – о секретариате ЦК, о формальной вершине этой грандиозной иерархической пирамиды.
Позволю себе только три зарисовки – с большинством секретарей ЦК КПСС я лично не был знаком. Об Александре Сергеевиче Дзасохове я уже упоминал. Весьма представительный, крупный мужчина лет пятидесяти, вальяжный, спокойный; но не без внутренней страсти. Лидером в ЦК стал после долгих лет партийной работы на Северном Кавказе. Мне с ним часто приходилось встречаться (как мне потом передавали, Дзасохов ко мне «благоволил», по секрету рассказывали, что одно время мне даже прочили какой-то высокий пост в аппарате, но, видимо, передумали или вовремя сообразили, что ничего, кроме конфуза, из такого предложения не выйдет). Каждая из этих встреч была обставлена ритуалом предварительных согласований, но проходила всегда в весьма непринужденной атмосфере и со стороны, видимо, должна была напоминать беседу доброго учителя с любимым учеником.
По существу же это были глубоко конфликтные встречи. Во время каждой из них я приходил с несколькими совершенно конкретными предложениями (начиная, с казалось бы, ерундового требования опубликовать, наконец, тезисы к программе партии, подготовленные Марксистской платформой и заканчивая серьезными проектами качественного изменения модели идеологической работы); каждый раз меня внимательно выслушивали и обещали, что в самом ближайшем будущем будут приняты конкретные решения.
После первой из таких встреч я даже опешил: столько кричать о засилье бюрократизма в ЦК, а тут – никаких проблем… Но после второго визита я убедился, Что все проблемы налицо: несмотря на искренние [c. 133] обещания лидера, система ничего не делала. Я в этой среде был чужаком – и она меня отторгала, но поскольку я был чужаком высокопоставленным, то делалось это вежливо.
Примерно в той же манере Александр Дзасохов проводил совещания идеологической комиссии ЦК (она была чем-то вроде обременительного демократического довеска к аппарату соответствующего отдела). Это была почти что фантасмагорическая картина: несколько десятков крупнейших чиновников в сфере идейной работы (секретари областных комитетов партии, директора огромных институтов и учебных заведений, руководители радио и телевидения, газет, журналов) часами жаловались друг другу на то, что их все больше зажимают «демократы», которых Горбачев никак не хочет призвать к ответу. Заседания эти более всего походили на фарс, но Дзасохов был крайне серьезен, озабочен; он искренне сопереживал горю своих «товарищей по партии», а в конце предлагал очередное абсолютно пустое решение, которое перед этим неделю-две готовил аппарат отдела и которое никто потом не только не выполнял, но даже не читал…
Конечно же в работе Дзасохова, как и других секретарей ЦК, была своя «подводная» часть, которую не видел никто, кроме посвященных в «святая святых» – тяжбы между элитой КПСС и элитой «демократов». С этой кухней, отнимавшей, по-видимому, большую часть сил и времени партийных «шишек», я не был знаком, но подозреваю, что и там аппаратный бюрократический стиль работы доминировал и абсолютно, и относительно; только это был, если так можно выразиться, «неформальный бюрократизм».
В целом же все мои встречи с Дзасоховым оставили только один след: личность в этом механизме не решает практически ничего. Она им подавляется и исчезает бесследно.
Вторая зарисовка – штрихи к портрету Ивана Ивановича Мельникова. Я был с ним косвенно знаком еще до избрания в ЦК – Мельников был (и оставался до последнего времени) секретарем парткома Московского Университета. Однако ближе мне удалось с ним столкнуться именно во время нашей деятельности в ЦК, где он был избран членом секретариата. Очень милый и [c. 134] доброжелательный человек моего возраста, искренне изо всех сил старающийся что-то сделать для спасения страны и партии…
…Что-то у меня весь партийный синклит выглядит этаким сонмом симпатичных «дядечек», которые, однако, довели нас до черной дыры социально-экономической катастрофы. Но в том-то и парадокс, что каждый член этой системы в отдельности был очень даже и неплох, но как «винтик» гигантской машины – чудовищен. Видимо, это относится и ко мне: пусть как фрондер и оппозиционер, но я все же состоял в ЦК и должен ответить за все его ошибки и преступления…
Однако вернемся к фигуре Мельникова. Он был типичным представителем «новой волны» партийных работников, поднятой свежим ветром перестройки. Таких как он, тридцати-, сорокалетних, искренне стремящихся что-то изменить внутри правящей партии, чтобы таким путем повернуть страну на путь демократии и социализма, немало пришло в партаппарат разных уровней во второй половине 80-х годов. Иван Мельников был одним из немногих, поднявшихся на самый верх. И что же? Стараясь сохранить конструктивный характер своей оппозиции, а то и попросту считая оппозицию неуместной, эти люди волей-неволей оставались пешками в чужой игре. Именно такой, затерявшейся среди слонов и ферзей пешкой казался мне всегда Мельников; пешкой, которая понимает все не хуже королей, пожалуй, что талантливее их, но никогда не станет проходной и никогда не решится возвыситься до протеста против преступных ошибок партийных генералов. В этом была, пожалуй, не столько вина, сколько беда всех тех, кто искренне пытался спасти КПСС.
Позиция моих товарищей, да и меня самого была в этом случае иной: понимая маловероятность самоочищения КПСС, мы брались за предотвращение ее позорного краха, за конструктивный, сохраняющий энергию творчества хотя бы небольшой части «рядовых» коммунистов, путь ее ухода с политической арены.
И третий набросок – на сей раз к портрету человека со всемирной известностью, первого лица партии и государства периода «перестройки» – Михаила Сергеевича Горбачева. Поскольку о нем уже сказано и [c. 135] пересказано великое множество и лестных слов, и хулы, я ограничусь только некоторыми личными впечатлениями. О первом из них – когда я «удостоился чести» быть лично покритикованным «самим», я уже рассказал – это было на XXVIII съезде партии. Позже наше «общение» протекало все в том же ключе: я жестко критиковал Политбюро и Горбачева, Горбачев изредка поминал меня «незлым тихим словом» в заключительной речи на очередном Пленуме или во время перерыва, когда я досаждал ему с требованием внесения каких-либо пунктов в решения Пленума. В целом «из близи» он производил впечатление достаточно стандартного партийного руководителя, традиционно «тыкал» собеседнику, который ему говорит «Вы», очень любил поучать и «размышлять вслух», при этом загодя зная, какое решение будет принято и полуискренне играя в демократизм. Впечатления великого реформатора и грандиозного политика он на меня не производил ни до, ни во время, ни после моего членства в ЦК. Я об этом прямо говорил своим коллегам и товарищам по политической деятельности с начала «перестройки», а они примерно то же самое говорили мне.
Да, Горбачев был одним из самых разумных чиновников в Брежневско-Черненковской колоде. Да, он умел понять, что дальше тянуть с реформами нельзя – глобальный крах неминуем. Но ни он, ни его окружение не понимали ни причин, ни сути, ни глубины кризиса страны и партии, которыми они руководили, да и узнать об этом, услышать кого-либо «внизу» они не хотели, а скорее всего не могли по самой сути своей – сути пусть «цивилизованных», но бюрократов, т. е. людей обособленных от жизни, чуждых ее проблемам. Не случайно поэтому постоянное «запаздывание» в деятельности и Горбачева, и всей его команды, постоянные стратегические провалы большинства его кампаний (борьба с пьянством, «ускорение», лозунг «больше социализма» и т. д., и т. п.) при неплохом умении ловко выворачиваться из любых неуклюжих положений. Что же до победы (хотя бы частичной) «гласности» и «демократии», то это заслуга не столько Горбачева (который поначалу их всячески старался держать в узде), сколько народа, который «подмыл» плотину тоталитарной власти, как только в ней появились трещины. [c. 136]
Да, к сожалению, только «подмыл», но не прорвал, не разрушил и похоже, что ее скоро восстановят, по новым чертежам, но в основном из старого материала.
Сказанное о Горбачеве напомнило мне фразу из старой басни: «Ай, Моська, знать она сильна, коль лает на слона». Но дело в том, что я ни на кого не лаю. Я просто повторяю то, что всегда говорил о Горбачеве – и дома, и на всю страну. Повторяю потому, что трагедия Горбачева – это не личное дело этого человека. Это личностный аспект общей беды нашей страны нашей системы, где даже демократичные по видимости руководители оказываются способны в лучшем случае возглавить бюрократическую борьбу с бюрократизмом.
Другое дело, что на смену этим прекраснодушным бюрократам-реформаторам ныне пришли гораздо более жесткие люди из тех, кого еще во времена застоя знали как сторонников твердой власти. Можно долго критиковать Горбачева за половинчатость и непоследовательность в движении к демократии, за приверженность к бюрократизму в рамках реформ, но все это «цветочки» по сравнению с теми «ягодками», которые формируются ныне под мудрым руководством Бориса Ельцина. Прошедший через все ступени партийной иерархии, но так и не попавший в Политбюро, сыгравший (видимо, поневоле) роль мученика во время горбачевской опалы, снискавший на этой волне (да и благодаря лихим попыткам хоть как-то потревожить московских бюро- и бандократов) народную любовь, сумевший под конец жизни ловко отринуть и облить хулой богов, которым не просто поклонялся, а служил, достигнув высоких постов, десятилетиями, нынешний Президент России недаром требует себе все новых и новых чрезвычайных полномочий. Он знает, чего хочет добиться.
Но и он, как мне думается, не последний лидер в марафонском забеге к вершине власти в наше смутное время. Впереди персоны еще более жуткие. Их тени уже маячат на горизонте нашей политики. К числу таковых, на мой взгляд, в полной мере можно отнести деятелей типа Жириновского…
Кажется автор окончательно забыл о теме главы – разговоре о «Святая святых», Старой площади, аппарате ЦК и его лидерах. Но нет. Прошлое живо в [c. 137] настоящем. Ельцин и К° – это тоже продукты Старой площади, это тоже «оттуда» и это, пожалуй, более актуально, чем воспоминания об аппаратчиках.
Должен, правда, заметить, что Жириновский-то как раз один из немногих наших политиков, кто не участвовал в партийной работе. Но зато такого откровенного праволиберального лидера наша страна еще не знала. Владимир Вольфович, на которого я со смесью удивления и брезгливости смотрел еще задолго до его появления на телеэкране в качестве кандидата на пост президента России (мы регулярно спорили во время разного рода межпартийных встреч), с обескураживающим цинизмом заявил своим избирателям: я сам, став главой страны, решу все ваши проблемы; отдам Россию – русским; посажу по губернатору во все бывшие республики; водку сделаю дешевой, а армию – сильной. И все это выкрикивалось в эфир чуть ли не брызжа слюной.
Смешно? Отнюдь. Опасно. Особенно, если учесть, что этот человек буквально за несколько недель получил 7 % голосов избирателей. И вдвойне опасно это потому, что за спиной Жириновского смутно проглядывал силуэт зданий на Старой площади.
Прямой поддержки Жириновского со стороны ЦК скорее всего не было, но косвенное содействие со стороны народных депутатов России от КПСС, ЦК КП РСФСР, местных партийных властей чувствовалось: а как же, вон как лихо он Ельцина хает, да и за «единую и неделимую матушку-Россию» готов горло драть хоть целый день…
Именно тогда я написал статью со странным названием «Ельцин – пьедестал для Жириновского». Именно этим прогнозом-предостережением мне бы хотелось завершить эту главу о природе «сердцевины» нашей партийной бюрократии, ибо это – эссе о судьбах ее явных и тайных выкормышей.
|
Хрущев обещал нам коммунизм (во всяком случае – его материально-техническую базу) через 20 лет. Мао-Цзэдун обещал 10 лет упорного труда и 10 тысяч лет безоблачного счастья. Горбачев обещал… чего он только не обещал нам за эти пять лет… Ельцин пообещал цивилизованную жизнь и [c. 138] рынок через… 1,5 года, а парламент РСФСР ухитрился одобрить эту программу даже не читая. Жириновский сказал, что все это ложь (и здесь он сказал правду) и пообещал Россию для русских и водку по 7 рублей. И что самое интересное: никто из них не может выполнить свои обещания. В стране безвластие. Почему? Чтобы ответить на этот вопрос, придется вспомнить историю. Нет, не жеванные-пережеванные ужасы сталинизма и бестолочь брежневщины. И даже не «невинно убиенного» царя-батюшку. Вспомним, с чего началась перестройка в СССР и Восточной Европе. А началась она отнюдь не с апрельского (1985 г.) Пленума ЦК КПСС. Руководство КПСС не начало перестройку, а провозгласило ее, да и то лишь тогда, когда оттягивать реформы стало смертельно опасно. Перестройка начиналась с выступлений (вслух и шепотом) «поколения XX съезда», с лидеров «пражской весны», с тех ученых, поэтов, художников, для которых идеалы демократии, свободы и гуманизма были высшей и абсолютной ценностью, а тоталитаризм и конформизм – самым страшным врагом. Перестройка началась с выступлений «Солидарности», боровшейся, начиная с 1980 г., за права на самоорганизацию, самозащиту рабочих. Да и первые годы наступления долгожданной гласности и появления первых ростков демократии ознаменовались великим вздохом облегчения: вот они, лучики свободы, вот он путь к новому, справедливому, демократическому обществу, в котором великие идеалы социализма (вспомним лозунги двух-трехлетней давности) наконец-то будут реализованы, а десятилетия тоталитаризма и террора уйдут как тяжкий сон. Но первый восторг позади. Позади и годы перестройки. Перед нами не просто пустые прилавки в магазинах и гигантские объемы гниющей продукции на складах и свалках. Перед нами танки и войска в бронежилетах на улицах наших городов. Лагеря беженцев и реки крови. Мутный поток дешевых коммерческих поделок в искусстве и [c. 139] утечка мозгов в науке. А еще – болтовня. Не гласность, не плюрализм, а «чернуха», которую лепят кто как только может. И единственная надежда все большего и большего числа жителей адресуется праволиберальному порядку. Порядок и предпринимательство. Предпринимательство и порядок. А всех левых, как априорных преступников – под суд (а еще лучше – на фонарь), чтобы не болтали глупостей о свободе, гуманизме и социализме, ибо от слов этих никаких иных результатов, кроме отсутствия мяса, хлеба, сигарет не наблюдается. Но неужели же власти нет ни у кого? А может быть, она у тех, кто всплыл на волне перестройки; у тех, кто оказался «наследником» длинной цепочки: старая бюрократия (брежнево-рашидово-рыжковская, клянущаяся «развитым социализмом» и благом народа) – высокогуманные критики тоталитаризма (такие, как А. Сахаров и А. Зиновьев) – паразитирующие на их борьбе карьеристы брежневско-черненковских времен (именно они начинают формально «править» сегодня) – ..? А дальше реальные хозяева сегодняшнего дня – аморфная группа мещан, конформистов. Деловых и немного суетных – тех, кто «куют железо, пока Горбачев»; спокойных, не дергающихся «засевших в окопах» – из старой гвардии «хозяев жизни»; растерянно-послушных – это те, для кого главное кредо жизни – «не высовываться». Откуда они взялись? Да все оттуда же, из нашего далекого и недавнего прошлого. Самым страшным продуктом авторитарно-бюрократической системы в СССР и Восточной Европе оказались не низкие темпы экономического развития и «глухота к социальным вопросам», а мещанско-конформистское состояние большинства нашего общества. На этой серой массе паразитировали Брежнев и Черненко; эта серая масса позволила Горбачеву чудовищно медленно и нерешительно разворачивать «бюрократическую борьбу с бюрократизмом». Но «серые» устали от бестолочи и безрезультативности нынешнего реформизма. Они (их верхушка, если быть точным) устали от того, что их власть [c. 140] неоформлена, «подпольна». Им нужен «хозяин». Кто им будет? Избранный в Российские президенты Б.Н. Ельцин? Однако он уже не хозяин будущего. Если идти по пути реализации его программ, его законов, то надо будет прийти к гораздо более жесткому курсу в экономике, нацеленному на приватизацию по-пиночетовски, когда цены на все товары определяет рынок, и только цена рабочей силы определяется пулеметами. Ельцин (автор надеется, что это так) на такой курс не способен. Да он – бывший секретарь обкома и горкома, член ЦК и т. п. – и не нужен этим людям, этой экономике. Им нужна другая власть, которую невольно воздвигнет на руинах своего президентства нынешний лидер России. А свита для него уже есть. Есть замечательные, демократичные по своим первоначальным намерениям лидеры «Демократической России» и многих других праволиберальных организаций. Субъективно и на словах они всей душой против тайн, пыток и серой безликой власти. Они ее искренне не хотят и наверное даже боятся (недаром в годы застоя они, в отличие от Сахарова или Зиновьева, были в основном среди тех, кто «одобрям»). Но объективно они уже стали пьедесталом для нового «серого» лидера. Стали – ибо не могут организовать вновь избранные Советы и население городов для того, чтобы хотя бы приостановить деградацию экономики. Стали, ибо уже доносятся до населения отзвуки идей о необходимости свертывания самоуправления трудовых коллективов, уже подписан документ, «дарующий» забастовщикам «особое положение». «Забыли» новые «демократы» отменить антизабастовочное законодательство, особые указы о митингах и т. д., и т. п. Рядом с ними те, кто готов немедленно (и даже с опережением) поддержать пером и душевным порывом власть советских «серых» – сторонники «цивилизованного авторитаризма» среди журналистской братии. Они уже давно начали слово «демократизация» вытеснять словом «либерализация», идею освобождения труда от эксплуатации и бюрократического гнета – лозунгом свободного [c. 141] предпринимательства (а между слов носится мысль: а не заморозить ли зарплату? а не запретить ли деятельность рабочих организаций? а не затормозить ли развитие сильных профсоюзов?). «Монарх Николай. II – гуманный человек, Столыпин – мудрец»…» И как рефрен: поучиться у них надо. Вопрос: чему учиться? «Столыпинские галстуки» на шею крестьянам, рабочим, свободомыслящим интеллигентам накидывать? Так это гораздо лучше Сталин и Гитлер делали… А в подтексте мечта: ах, нам бы нового Столыпина (Керенский – тот, конечно, душка и оратор блестящий, но слаб: его на публику надо пускать, для барышень, а буде публика не послушает – выпустим корнета Оболенского и поручика Голицына. Один наденет ордена, другой раздаст патроны – и залпом по непослушным. Благо опыт есть: и в 1907 стреляли и вешали, и в 1912, и в июле 1917, и во время гражданской войны. Милые демократы Клямкин и Мигранян всплакнут, быть может, над трупами и скажут: что же, путь к демократии лежит через просвещенный авторитаризм; плохо только, что исполнители не поняли замысла идеологов…). Но это не самое главное в механизме становления «серой власти». Самое главное – в том, что вырастая на плечах борьбы со сталинщиной и брежневщиной, они постепенно затирают демократию и настоящих демократов – этих первых певцов свободы. Затирают, ибо… к власти под новой маской приходят все те же люди. Коррумпированное, сросшееся с теневой экономикой, а зачастую и мафией, чиновничество незаметно дрейфует из министерских и обкомовских кабинетов в кресла директоров совместных предприятий и акционерных обществ. К ним присоединяются (а иногда их опережают) «деловые люди» из теневой экономики. Нам грозит не замена кровавого сталинизма и тупой брежневщины на цивилизованный авторитаризм, а наследование худших традиций отечественного тоталитаризма, бюрократии и коррупции, только на этот раз на базе частного предпринимательства. Самое трагичное, что у такого варианта [c. 142] развития событий есть и своя массовая база. Повторю: пресловутая административно-командная система превратила едва ли не большинство из нас, граждан Отечества с трагической судьбой, в мещан: конформистов, которых пытаются втянуть в борьбу разных кланов номенклатуры; людей с потребительскими интересами, не имеющими возможности потреблять; работников, привыкших быть наемниками и не желающих брать на себя функции хозяев. Именно они будут способны наблюдать и даже посмеиваться, если советские «серые» начнут охоту на ведьм. [c. 143] |
|
|
предыдущая |
|
следующая |
|
содержание |