Библиотека Михаила Грачева

	предыдущая		следующая
		оглавление

Основоположники марксизма-ленинизма – К. Маркс и Ф. Энгельс – писали по вопросам внешней политики довольно много. В основном это были критические статьи, обличавшие дипломатию капиталистических государств. Особую неприязнь они испытывали ко внешней политике России. Энгельс даже написал специальную статью, посвященную внешней политике русского царизма¹. С другой стороны, ни Маркс, ни Энгельс не оставили у своих последователей сколько-нибудь ясного представления о том, какой должна быть внешняя политика будущих социалистических государств. Видимо, это объяснялось тем, что и тот, и другой не считали, что какая-либо внешняя политика вообще потребуется в будущем коммунистическом обществе. По их мнению, социалистическая революция могла произойти лишь одновременно во всех или нескольких основных передовых странах.

Впервые данный вывод был сформулирован Энгельсом в 1847 году и получил дальнейшее подтверждение и развитие в трудах К. Маркса. Энгельс исходил из того, что развитие промышленности “уравнивает общественные условия” в различных странах и что противоречия между пролетариатом и буржуазией становятся “главной борьбой нашего времени”. В связи с этим Энгельс полагал, что

Слабым местом этой концепции было то, что она абсолютизировала противоречия между рабочими и буржуазией и при этом игнорировала или преуменьшала роль других важных общественных противоречий – особенно межнациональных и межгосударственных. Тем не менее, идея о международном, “всемирном” характере будущей социалистической революции была заимствована и принята на вооружение российскими большевиками. Они отстаивали эти принципы на Штутгардском (1907), Копенгагенском (1910) и Базельском (1912) конгрессах 2-ого Интернационала, где были, в частности, [c.7] приняты решения о том, чтобы использовать политический кризис, который создаст будущая война, в целях свержения капиталистического строя.

Начало первой мировой войны большевики встретили выдвижением лозунгов, вполне отвечающих концепции пролетарского интернационализма: “поражение своего правительства”, “превращение войны империалистической в войну гражданскую”, “создание Соединенных Штатов Европы”. Но война продолжалась, ее перерастания в гражданскую не происходило. Рабочие воюющих стран и партии, представляющие их интересы, не спешили перейти на позиции пролетарского интернационализма. Заводы и фабрики бойко работали на военные заказы и даже конкурировали между собой за получение выгодных контрактов. В европейских парламентах представители социалистических партий голосовали за военные кредиты, а лидеры этих партий вошли в правительства своих стран. Конференции социалистов стран Антанты в Лондоне (февраль 1915 года) и стран германского блока в Вене (апрель 1915 года) высказались за войну до победного конца. Одним словом, жизнь жестоко опровергала марксистскую концепцию пролетарского интернационализма.

Национализм оказался гораздо более привлекательной идеологией для рабочих западных стран. Они – вместе с представителями других классов – прекрасно понимали ту простую истину, что победа в войне принесла бы им повышение собственного жизненного уровня за счет, прежде всего, присоединения новых колониальных владений, приобретения новых рынков сбыта, устранения экономической конкуренции со стороны побежденных наций, а также взыскания с последних внушительной контрибуции. Видимо, поэтому Ленин через год после начала войны был вынужден пересмотреть свой взгляд на характер будущей революции. Он сформулировал теоретическое положение о том, что “возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой капиталистической стране”³. Данный факт опровергает утверждение И. Дейчера о том, что своеобразие сталинских взглядов по вопросам мировой революции проявилось уже в предреволюционный период. Дейчер, ссылаясь на полемику между Преображенским и Сталиным на 6-ом съезде РСДРП(б), увидел у последнего “какой-то более сильный акцент… на особую социалистическую миссию России, чем даже у Троцкого и у Ленина”⁴. Тогда в грозные июльские дни 1917 года, когда Ленин скрывался от преследований Временного правительства, Сталин выступил с отчетным докладом ЦК и с докладом о текущем моменте. Отвечая [c.8] Преображенскому, который пытался увязать вопрос о победе революции в России с успехом революции на Западе, Сталин сказал:

Сделав данное заявление, Сталин просто отражал уже выработанную Лениным позицию о возможности победы социализма в одной стране. Если в подходе Сталина в тот момент и была какая-то особенность, то состояла она не в том, что он сказал, а в том, чего он не сказал. В его выступлении не было ни слова о международном характере русской революции, не было ни слова о “долгой упорной борьбе социалистических республик с остальными государствами”, борьбе, которая должна была привести, по мнению Ленина, к “свободному объединению наций при социализме”, к созданию Соединенных Штатов мира, являющихся “той государственной формой объединения и свободы наций, которую мы связываем с социализмом”⁶.

После прихода большевиков к власти Ленин неоднократно подтверждал свою позицию, указывая не только на возможность победы социализма в одной стране, но и на возможность построения социализма в России. Так, например, в выступлении на пленуме Московского Совета 20 ноября 1922 года он заявил:

Анализ последних писем и статей Ленина также недвусмысленно свидетельствует о том, что Ленин считал построение социализма в России вполне возможным. Поэтому утверждения авторов троцкистской ориентации о том, что “теория социализма в одной стране” принадлежит Сталину и что в этом состояло главное отличие его взглядов от взглядов Ленина, вряд ли можно считать обоснованными. Расхождения между Сталиным и Лениным действительно существовали, но заключались они не в том, возможно ли построение социализма в одной стране, а в том, какова должна быть внешняя политика России, строящей социализм.

Ленинская внешнеполитическая доктрина базировалась [c.9] на двух “китах”, двух основополагающих постулатах: концепции пролетарского интернационализма и принципе мирного сосуществования. Первая была позаимствована из марксизма и переработана применительно к новым условиям. Сформулировав вывод о возможности победы социализма в одной стране, Ленин так обозначил будущие внешнеполитические задачи:

В практическом плане концепция пролетарского интернационализма получила воплощение в создании в 1919 году Коммунистического Интернационала (Коминтерна). На первом конгрессе Коминтерна, проходившем в Москве 2–6 марта, российская делегация была представлена на самом высоком уровне. Помимо главы правительства Ленина, в состав делегации входил и народный комиссар по иностранным делам Чичерин. Это наглядно демонстрировало ту важную внешнеполитическую роль, которую большевистское правительство отводило новой организации. Зиновьев, выступивший от имени российской делегации, заявил буквально следующее:

В манифесте, единогласно принятом конгрессом, указывалось, что задача Коминтерна состоит в том, чтобы “мобилизовать силы всех истинно революционных партий мирового пролетариата и таким образом облегчить и ускорить победу коммунистической революции во всем мире”¹⁰. В другом документе речь велась о “поддержке эксплуатируемых колониальных народов в их борьбе против империализма, чтобы содействовать окончательному краху мировой системы [c.10] империализма”¹¹. Сам Ленин видел в Коминтерне “руководящий центр, способный направлять международную тактику революционного пролетариата в его борьбе за всемирную советскую республику”¹². В тезисах ко 2-ому конгрессу Коминтерна он так определял существо концепции пролетарского интернационализма:

Отсюда следует, что Ленин и после прихода к власти продолжал рассматривать интернационализм прежде всего как долг, как некую моральную обязанность России по отношению к другим странам, обязанность, требующую даже готовности идти на национальные жертвы. Какой-либо связи с национальными интересами страны в этой концепции не просматривалось. Таким образом, установка на классовое противоборство со всем капиталистическим миром, на поддержку революционного движения в других странах, на оказание ему всяческой помощи ради идеалов пролетарского интернационализма и мировой революции была подтверждена со всей определенностью уже на государственном уровне.

Принцип мирного сосуществования появился в ленинской внешнеполитической доктрине несколько иным путем. Он был востребован самой жизнью, был вынужден опираться на существующие политические реалии, учитывать сложившийся баланс мировых сил. После завоевания власти Ленину очень скоро стало ясно, что для ее удержания, для перехода к социалистическому строительству России необходима мирная внешняя среда. Для этого пришлось вступать в соглашения с правительствами капиталистических государств. Лозунг Троцкого “ни войны – ни мира” явно не работал. Первым проявлением принципа мирного сосуществования было заключение Брестского мира с Германией. Затем последовали договоры с Литвой, Латвией, Эстонией и Финляндией. Был сделан ряд мирных предложений и странам Антанты, которые, правда, на первых порах оставались без ответа.

В начале декабря 1919 года Ленин подготовил проект [c.11] резолюции по международной политике для 8-ого Всероссийского съезда Советов. В нем отмечалось, что Россия “желает жить в мире со всеми народами и направить все свои силы на внутреннее строительство”, а также выражалось одобрение мирным инициативам советского правительства в отношении стран Антанты и предлагалось “систематически продолжать эту мирную политику”. Проект был принят съездом в форме мирного предложения странам Антанты и затем разослан представителям соответствующих держав¹⁴. Одним словом, принцип мирного сосуществования стал не только благим пожеланием, но и был закреплен в программных документах Советского государства, то есть получил такой же официальный статус, как и концепция пролетарского интернационализма.

Явное противоречие между этими двумя элементами ленинской внешнеполитической доктрины не могло не бросаться в глаза. С одной стороны, Россия заявляла о своем желании жить в мире с другими государствами, поддерживать с ними нормальные дипломатические и торговые отношения. А с другой – что будет вести борьбу за торжество мировой революции против правительств указанных государств, дестабилизировать там политическую обстановку, поднимать восстания, поддерживать национально-освободительные движения в колониях. Все это явно не вписывалось в заявления о добрых намерениях, порождало недоверие и подозрительность. Правительство Англии, например, в ноте от 30 июня 1920 года прямо обусловливало нормализацию отношений с Россией прекращением:

Тогда советская сторона была вынуждена, по крайней мере, на словах принять английские условия. Но поставить крест на Коминтерне Ленин тоже не желал. Не удивительно поэтому, что противоборство принципа мирного сосуществования и концепции пролетарского интернационализма превратилось в итоге в главную доминанту советской внешней [c.12] политики.

Что касается Сталина, то в первые годы советской власти он играл во внешнеполитических вопросах далеко не первую роль. Ведущее положение в области выработки и проведения внешней политики занимал Ленин как глава правительства и лидер партии, Чичерин как народный комиссар иностранных дел и Зиновьев, избранный в 1919 году председателем Коминтерна. Это, однако, не означает, что Сталин совсем не влиял на принятие решений по международным делам. Будучи членом Политбюро, он участвовал в обсуждении наиболее важных вопросов внешней политики. Такие обсуждения и проходившие во время них дискуссии дают представление о специфике сталинских взглядов на международные отношения, об особенностях его внешнеполитической философии.

Одним из таких эпизодов была дискуссия о Брестском мире. Вопрос обсуждался в ЦК несколько раз. Сталин поддержал точку зрения Ленина о необходимости заключения сепаратного мира с Германией. На заседании ЦК 11 января 1918 года он, в частности, заявил:

Здесь важно не столько то, что Сталин выступил в поддержку ленинской точки зрения, а то, как он обосновал свою позицию. В словах Сталина совершенно определенно звучит скептицизм относительно перспектив революции на Западе и даже относительно готовности западного пролетариата пойти на массовые действия против войны, за заключение демократического мира. Такой подход явно не вписывался в представления Ленина, который считал, что революция на Западе лишь задерживается, а мир необходим, чтобы просуществовать до того момента, когда эта революция все-таки произойдет. Поэтому можно поверить Троцкому, который утверждал, что Ленин тогда сразу же “отмежевался” от сталинской поддержки: “Революция на Западе не началась, это верно; однако если бы в силу этого мы изменили свою тактику, то мы явились бы изменниками международному социализму”¹⁷. Таким образом, и в данном случае Ленин рассматривал [c.13] поддержку международной революции как моральное обязательство, как долг России. Сталин же после ленинского замечания поспешил подкорректировать свою позицию. До начала реальных разногласий между ним и Лениным было еще далеко.

Первый опыт руководящей государственной работы существенно повлиял на эволюцию сталинских взглядов в области национальной политики. Во время 7-ой конференции РСДРП(б) в апреле 1917 года Сталин еще твердо стоял на позициях партийной программы, предусматривающей право наций на самоопределение вплоть до отделения. На 2-ом Всероссийском съезде Советов Сталин, считавшийся в партии экспертом по национальному вопросу, был назначен на ответственный пост народного комиссара по делам национальностей. В этом качестве он вместе с Лениным 18 декабря 1917 года подписал декрет о государственной независимости Финляндии. Однако не прошло и месяца, как в позиции Сталина стали просматриваться определенные изменения. Это, в частности, проявилось в его выступлении на 3-ем Всероссийском съезде Советов в январе 1918 года. Тогда он заявил:

Первый шаг был, таким образом, сделан. Абсолютное самоопределение было отодвинуто в тень. Теперь отсутствие советской власти в том или ином районе могло стать основанием для неприменения принципа самоопределения для данного района. Не заставил себя ждать и следующий шаг. В конце марта 1918 года Сталин опубликовал в “Правде” статью под красноречивым названием: “Контрреволюционеры Закавказья под маской социализма”¹⁹. Название говорило само за себя. Сталин фактически записал всех окраинных националистов в контрреволюционеры, независимо от их действительной политической ориентации. Логика таких построений была вполне очевидна. Если ты выступаешь за отделение, то значит, ты контрреволюционер, а социалистическую фразеологию используешь для маскировки. Так, на паре газетных полос Сталин поставил крест на национальной платформе большевистской партии.

На посту народного комиссара по делам национальностей. Сталину приходилось уделять повышенное внимание революционному движению на восточных окраинах России и в [c.14] соседних азиатских странах. По его инициативе в середине ноября 1918 года в Москве состоялся первый съезд мусульман-коммунистов. Съезд избрал Центральное бюро мусульманских организаций РКП(б). В решениях съезда предусматривалось усиление революционной пропаганды в странах Востока – Персии, Индии и Китае. По стопам съезда Сталин опубликовал статью “Не забывайте Востока”. Этот шаг представлялся вполне естественным с той точки зрения, что он как бы подводил итог работе съезда. Но содержание статьи было не совсем обычным. На первый взгляд, Сталин просто развивал известную ленинскую мысль о “пробуждении Азии”, высказанную последним еще в предреволюционный период²⁰. Но это было не совсем так. Статья появилась именно тогда, когда в Европе нарастал революционный подъем, когда рушились Австро-Венгерская и Германская империи, когда, казалось, волна пролетарской революции вот-вот захлестнет весь европейский континент. В этот момент внимание всех большевистских лидеров было приковано к событиям на Западе. И вдруг Сталин сделал акцент на революционности Востока. Случаен ли был такой поворот? Думается, что нет. Объяснение содержится в самой статье. Сталин писал о Востоке как о “неисчерпаемом резерве”, “надежном тыле” Запада. Он указывал на “несметные естественные богатства” Азии. Именно эксплуатация этих богатств, давал понять Сталин, позволяет Западу поддерживать на достаточной высоте свой собственный уровень жизни и сглаживать тем самым остроту социальных противоречий внутри своих стран. Задача, по его словам, состояла в том, чтобы “заразить рабочих и крестьян” стран Востока “освобождающим духом революции, поднять их на борьбу с империализмом и лишить, таким образом, мировой империализм его “надежного тыла”. “Без этого, – подчеркивал Сталин, – нечего и думать об окончательном торжестве социализма, о полной победе над империализмом”²¹.

Эта последняя мысль Сталина была особенно интересна. Намек был явно на то, что надежды на победу революции ни Западе не очень обоснованы. В осторожной форме он фактически сформулировал вывод о невозможности победы революции на Западе без ее предварительной победы на Востоке. Это был вывод, в корне отличный от основных постулатов марксизма, утверждавшего, что революция должна произойти именно в промышленно развитых странах. Отличался этот вывод и от тогдашних взглядов Ленина, который и в конце 1919 года все еще полагал, что “гражданская война трудящихся [c.15] против империалистов и эксплуататоров во всех передовых странах начинает соединяться с национальной войной против международного империализма”²². Таким образом, Ленин говорил всего лишь о “начале” процесса “соединения”, хотя на деле никакого соединения не было и два процесса развивались независимо друг от друга. Причем на первое место Ленин по-прежнему ставил именно “передовые” страны, которые считал более революционными. И уж ни коим образом он не обусловливал победу революции на Западе предварительной победой революции на Востоке. Таким образом, Сталин шел гораздо дальше Ленина в оценке политической роли Востока и в то же время не разделял его убежденности относительно революционности Запада. Лишь в последний год своей жизни Ленин, разочарованный отсутствием революции на Западе, пересмотрел свою точку зрения и занял в этом вопросе позицию, гораздо более близкую со сталинской²³.

Случайно или нет, но изменившаяся позиция Сталина по национальному вопросу привлекла к себе внимание на 8-ом съезде партии, проходившим в марте 1919 года. Во время обсуждения новой партийной программы Бухарин неожиданно предложил заменить принцип самоопределения наций на принцип самоопределения “трудящихся классов”. При этом он сослался на выступление Сталина на 3-ем съезде Советов. Ленин сразу же выступил против этой формулы, заявив: “Все нации имеют право на самоопределение. Откинуть самоопределение наций и поставить самоопределение трудящихся совершенно неправильно…”²⁴ По словам Троцкого, “Сталин совершенно не поднял перчатки и не принял участия в прениях, он не отвергнул ссылку Бухарина на его речь, но и не поддержал Бухарина. Он просто не принял участия в прениях”²⁵.

Между тем, поведение Сталина было вполне в духе его характера. Он уклонился от боя в невыгодных для себя условиях. Тем более, что если бы Троцкий или Бухарин знали о его действительной задумке, то весьма маловероятно, что Сталин мог бы рассчитывать на какую-либо поддержку с их стороны. Ведь он стремился не столько к самоопределению “трудящихся”, сколько вообще к упразднению такой формы самоопределения, как отделение. В практической работе он продолжал проводить эту линию, нисколько не смущаясь того, что она не была одобрена на съезде. В некоторых случаях он даже возражал Ленину, правда, делал это не публично, а в конфиденциальном порядке. Сталин, например, высказал несогласие с отдельными положениями ленинских тезисов по [c.16] национальному и колониальному вопросу, подготовленных ко 2-ому конгрессу Коминтерна. Он считал, что не следует проводить различий в типе государственных связей между советскими республиками, основанными на автономии, и между объединяющимися независимыми республиками. В письме Ленину от 12 июля 1920 года он указывал, что на самом деле разницы между этими типами федеративных отношений “нет, или она так мала, что равняется нулю”. Противоречия в этой области и явились в дальнейшем главным яблоком раздора между двумя вождями.

В 1920 году Сталин оказался в оппозиции к Ленину и по другому важному вопросу. Речь идет о войне с Польшей. 25 апреля польские войска под командованием Пилсудского вторглись в пределы Советского государства. Оценивая в конце мая перспективы польской кампании, Сталин писал в “Правде”:

В этой цитате поражает не столько правильная оценка Сталиным хода будущей войны, сколько неординарность его подхода к проблеме соотношения классового и национального. Похоже, уже тогда он пришел к выводу о том, что национальный фактор является гораздо более сильным, более весомым, чем классовый. Данный вывод может показаться вполне естественным для человека не связанного с марксизмом. Но в рамках марксистской теории это было явной ересью, поскольку в марксизме преобладающее влияние классового над национальным является аксиомой. Было это аксиомой и для Ленина. Именно на ней строил он свою концепцию пролетарского интернационализма. Сталин понимал, что вступил на опасную тропу. Поэтому он вынужден был сделать словесный реверанс марксизму, заметив вскользь, что “классовые конфликты” в Польше не достигли еще, якобы, необходимой силы. Но испытывая явный скептицизм по поводу “интернационализма” поляков, он хотел предупредить красноармейцев, [c.17] чтобы они не очень рассчитывали на классовую солидарность и революционный взрыв в Польше, когда туда войдут советские войска.

Давая оценку политической философии Сталина, совершенно необходимо всегда сопоставлять его слова с конкретными делами. Только это позволяет понять, где лежали его истинные предпочтения, а что было простой данью официальной доктрине. Польский эпизод не является исключением. Не вызывает сомнения, что тогда практические действия Сталина четко соответствовали его взглядам. Выступая в Харькове в конце июля, он, например, назвал “неуместными” разговоры о “марше на Варшаву” и подчеркнул, что это “совершенно не соответствует ни политике Советского правительства, ни состоянию сил противника на фронте”²⁷.

Между тем, наступление продолжалось, и в июле войска Красной Армии вступили на территорию Польши. Чувствуя, что терпят поражение, поляки обратились за помощью к Антанте. 11 июля министр иностранных дел Англии лорд Керзон по поручению Верховного совета Антанты направил Советскому правительству ноту, в которой потребовал остановить наступление на “линии Керзона”²⁸. В очередной статье, опубликованной 11 июля, Сталин вновь предостерег против “марша на Варшаву”²⁹. Ленин, однако, имел иное мнение. Он хотел, выражаясь его словами, “прощупать Европу штыками Красной Армии”. Позиция Сталина не была принята во внимание. Наступление было продолжено. Характерно, что впоследствии Ленин был вынужден признать свою ошибку. “При нашем наступлении, слишком быстром продвижении, почти что до Варшавы, несомненно, была сделана ошибка”, – отмечал он позднее³⁰.

Существо этой ошибки заключалось, главным образом, в недооценке национального фактора, в попытке рассматривать его как нечто подчиненное, производное от классового фактора, а не наоборот, как это делал Сталин. Результаты просчета не заставили себя долго ждать. 24 июля в Польше было создано национальное правительство из всех партий, включая социалистов. Коммунисты со всеобщего одобрения подверглись репрессиям. Была развернута мощная патриотическая агитация под флагом отпора “русскому империализму”. За короткий срок был проведен набор дополнительного числа резервистов. Быстро отреагировала и Антанта. Польше была оказана массированная материальная помощь, прежде всего, [c.18] вооружением и боевой техникой. Для осуществления этой помощи 25 июля в Варшаву прибыла англо-французская военная миссия. В качестве главного военного советника был назначен французский генерал Вейган. В результате всех этих мероприятий Польше удалось создать в добавление к двум уже существующим еще один полнокровный фронт. Это и предрешило поражение российских войск.

Каковы же были действия Сталина в создавшейся обстановке? Будучи несогласным с решением Ленина, но не имея возможности выступить против него открыто, он прибегнул к своей традиционной тактике. Поскольку Сталин являлся членом Военного совета Юго-Западного фронта, у него были широкие возможности для того, чтобы оказать влияние на конечный результат кампании. 22 июля он вместе с командующим фронтом Егоровым обратился к главкому Каменеву с предложением перенести центр тяжести главного удара Юго-Западного фронта в направлении Львова. Это обосновывалось необходимостью освобождения Восточной Галиции – района с преобладанием украинского населения, а также ссылкой на бытовавшее тогда мнение о том, что для взятия Варшавы у Западного фронта и так достаточно сил. Каменев, который в известной мере разделял эту последнюю точку зрения, поддался на уловку и согласился со сталинским предложением.

Совершенно очевидно, что Сталин делал ставку на национальный фактор. Предполагая, что революция в Польше не начнется и оттуда все равно рано или поздно придется уходить, он, видимо, рассчитывал, что неприязнь к полякам со стороны населения Галиции позволит отторгнуть эту территорию от Польши и включить ее в сферу российского влияния. Возможно, у Сталина был и второй мотив, не противоречащий первому. Взятие Варшавы и дальнейшее наступление на Запад могли вызвать острый международный кризис и открытое военное вмешательство Англии и Франции на стороне Польши. Последствия такого поворота событий для России могли оказаться катастрофическими. Поэтому Сталин стремился ослабить ударную силу российских войск в западном направлении и замедлить дальнейшее продвижение армий Тухачевского. На этом фоне вполне логичным выглядит отказ Сталина подчиниться директиве Каменева от 13 августа о передаче 12-ой Армии и 1-ой Конной Армии в состав Западного фронта. Лишь 20 августа Сталин согласился уступить нажиму Центра. Но было уже поздно. Западный фронт откатывался назад. [c.19]

Высказываются разные мнения насчет того, как могли развиваться события, если бы Сталин сразу же подчинился директиве Каменева. Сейчас по этому поводу можно строить только догадки. Но ясно одно: никакой революции ни в Польше, ни в Германии не произошло бы. Отступать все равно пришлось бы. И было бы намного лучше, если бы с самого начала было принято разумное решение остановиться на “линии Керзона”, как это и предлагал Сталин. Возможно, тогда и граница России прошла бы по этой линии, а не дальше к Востоку, как было затем установлено мирным договором. В очередной раз правильное понимание роли национального фактора привело Сталина к верной оценке ситуации и верным выводам.

Вполне закономерно, что именно национальный вопрос явился той преградой, о которую разбились отношения Ленина со Сталиным. В развернутом виде Сталин сформулировал свое видение национальной проблемы в октябре 1920 года. В программной статье: “Политика советской власти по национальному вопросу в России” он указывал:

Важно, что здесь Сталин говорит уже об окраинах вообще без привязки к какому-либо отдельному региону. О характере власти на окраинах речь он уже вообще не ведет: отделению не подлежат никакие окраины. И объяснял он это на редкость простым и доходчивым образом в духе политического реализма: либо союз с Россией, либо кабала Запада. В жестокую эпоху колониальных империй и сфер влияния этому выбору не было альтернативы. Рассчитывать, что малые слаборазвитые государства смогут вдруг стать реально независимыми, было наивной утопией.

Причины эволюции сталинских взглядов по национальному вопросу более или менее ясны. Революция и последовавшее за ней безвластие привели к возникновению анархии на обширных просторах бывшей Российской империи. В политическом вакууме стали образовываться новые центры притяжения, новые очаги власти, разбросанные в разных частях [c.20] страны. Эти центры были естественной формой самоорганизации в условиях тотального хаоса и неразбирихи. В районах с преобладанием этнических меньшинств такие очаги приобрели национальный характер. Возникли различные национальные правительства. Однако, раз захватив власть, местные лидеры уже не спешили с ней расставаться и тем более переходить в подчинение к большевистскому Центру. Используя политические изъяны партийной программы большевиков, они стали выдвигать требования отделения от России. Возникла реальная угроза дезинтеграции страны на множество псевдогосударств, раздираемых бесконечными гражданскими войнами и этническими конфликтами. Идеологические постулаты вошли в противоречие с реальной действительностью. Сталин, обладавший прагматическим складом ума и к тому же отвечавший за этот участок работы, первым среди большевистских лидеров почувствовал приближение смертельной опасности. Сложность, однако, состояла в том, что изменение в политике надо было как-то обосновать, а этому мешала программная установка по национальному вопросу. В такой централизованной структуре, как РКП(б), основанной на жестких идеологических принципах, свобода маневра даже для руководителя высокого ранга была весьма ограничена. Лобовая атака на принцип “самоопределение вплоть до отделения” вряд ли могла увенчаться успехом. Сталин понимал, что это может быть не только контрпродуктивно, но и опасно. Десять лет спустя, на пленуме ЦК, он бросил такую фразу: “Товарищ Ленин из-за одной маленькой ошибки Томского угнал его в Туркестан”. И затем, парируя контрвыпад Томского, добавил:

Сталин слишком хорошо знал характер Ленина, чтобы подвергать себя бессмысленному риску и вступать в открытую дискуссию. На 8-ом съезде партии Ленин дал ясно понять, что не намерен менять своей позиции в национальном вопросе. Поэтому Сталин избрал другой путь. Его замысел состоял в том, чтобы пересмотреть национальный вопрос в рамках существующей доктрины путем его увязки с целями, которые для этой доктрины являлись более приоритетными, более важными. Такими целями были мировая революция и победа [c.21] пролетариата во всемирном масштабе. Подчиняя национальный вопрос этим более “высоким” целям, Сталин создавал теоретическую почву для того, чтобы дезавуировать принцип самоопределения вплоть до отделения и в то же время остаться на твердой почве партийной программы. Действовал он постепенно, осторожно, но последовательно, используя тактику небольших шагов, ведущих к одной цели. Не случайно на начальных этапах он привязывал национальный вопрос к обстановке на Украине, в Закавказье, Польше. Это давало ему возможность проследить за реакцией окружающих, а в случае необходимости увернуться от удара, сославшись на специфику конкретной ситуации, не ввязываясь при этом в дискуссию по вопросам теории. По мере решения каждого практического вопроса создавался прецедент. Несколько таких прецедентов уже давали повод к тому, чтобы говорить о наличии определенной политической линии, давали необходимый материал для обобщения. К октябрю 1920 года таких прецедентов накопилось уже достаточно.

Важно иметь в виду, что Сталин никогда формально не отрицал принцип самоопределения вплоть до отделения в его абстрактной форме. Более того, на словах он изображал себя самым активным сторонником и защитником этого принципа. Но на практике, при решении конкретных вопросов он обставлял его различными условиями, оговорками, привязывал этот принцип к конкретной ситуации таким образом, что выхолащивал его суть. Этот сталинский стиль сильно отличался от действий других большевистских лидеров, которые то тут, то там выдвигали одну за другой различные политические концепции, что вызывало гнев Ленина, приводило к острым внутрипартийным дискуссиям и, как правило, заканчивалось обвинением незадачливых “теоретиков” в оппортунизме и провалом их замыслов. Сталину же, наоборот, путем искусного политического маневрирования удавалось обычно добиваться желаемых результатов. Но это, естественно, не могло продолжаться до бесконечности. Рано или поздно столкновение с Лениным по принципиальным вопросам должно было произойти. Его нельзя было избежать по той простой причине, что слишком крупные вопросы были поставлены на карту, слишком велики были различия в представлениях о дальнейших путях развития России.

Первые признаки конфронтации между Лениным и Сталиным наметились осенью 1922 года. Поводом к этому послужил так называемый “грузинский инцидент”, хотя подоплека конфликта была глубже и намного серьезнее. В ноябре 1922 года обострились отношения между Сталиным и Орджоникидзе, с одной стороны, и большинством ЦК компартии Грузии, с другой. Жесткая позиция Сталина по отношению к [c.22] грузинским националистам, которых он называл “социал-националистами”, привела к тому, что последние в свою очередь обвинили Сталина в “великодержавном шовинизме”. Эти обвинения дошли до Ленина. И все бы ничего, но произошло это всего лишь через месяц после того, как Ленин раскритиковал сталинский план “автономизации” советских республик.

Предыстория этих событий такова. В августе 1922 года по решению ЦК была создана комиссия во главе со Сталиным для рассмотрения вопроса о взаимоотношениях между РСФСР, Украиной, Белоруссией и Закавказской Федерацией (ЗФСР). На прошедшем 23–24 сентября заседании комиссии был принят сталинский план “автономизации”, то есть вхождения указанных республик в состав России в качестве автономных образований. О решении комиссии стало известно Ленину, который находился в Горках на лечении. Вождь сразу же вызвал Сталина к себе и настоял на изменении плана. В письме Каменеву от 26 сентября он указывал:

По настоянию Ленина пленум ЦК, состоявшийся 6 октября, внес в сталинский план соответствующие изменения. Главным из них было положение о праве республик на свободный выход из состава федерации. Сталин был вынужден уступить. 30 декабря 1922 года 1-ый съезд Советов принял Договор об образовании СССР в ленинском варианте. Но, видимо, и тогда Ленин не был до конца удовлетворен. В те самые дни, когда в Кремле заседал съезд, одобрявший его, план Ленин задиктовал свои известные заметки “К вопросу о национальностях или об “автономиэации”. “Видимо, вся эта затея с “автономизацией” в корне была неверна и несвоевременна”, – подчеркивал он. Далее он предлагал уже на следующем [c.23] Съезде Советов еще более сузить систему федеративных связей, оставив союз “лишь в отношении военном и дипломатическом” и то, главным образом, как меру, которая “нам нужна, как нужна всемирному коммунистическому пролетариату для борьбы со всемирной буржуазией и для защиты от ее интриг”³⁴.

Значение разногласий между Сталиным и Лениным не следует преуменьшать. То, что иногда трактуется как разная степень толерантности к правам национальных меньшинств, заключало в себе расхождения более глубокого доктринального порядка. В их основе лежала принципиально отличная политическая философия, разное видение будущего России.

План Сталина предусматривал создание нормального федеративного государства, с определенной степенью автономии для национальных меньшинств. Возможность выхода из состава федерации не предусматривалась. Члены федерации не могли быть субъектами международного права. Единственным таким субъектом оставалась бы Россия, которая бы действовала в системе международных отношений на тех же принципах, что и другие государства. План Ленина основывался на доктрине, имевшей совершенно иные теоретические корни. Речь шла не о создании государства, а о создании союза государств, “союза военного и дипломатического”. Целью государства являются прежде всего внутренние задачи, а внешняя политика составляет производную от этих внутренних задач. Целью союзов, напротив, являются внешние задачи: военные, дипломатические, иногда экономические. Союз, который представлял себе Ленин, не являлся исключением. Он отводил этому новому союзу поистине великую историческую роль – стать прологом к созданию Мировой Социалистической Советской Республики. Обозначив эту цель еще в 1915 году в работе “О лозунге Соединенных Штатов Европы”, Ленин не отказался от нее и в 1922 году. Именно по его настоянию данный пункт был включен в Декларацию об образовании СССР. “Кремлевский мечтатель” видел движение мировой революции как длительный, но поступательный процесс, в результате которого от системы капитализма будут отпадать все новые и новые государства. Затем они присоединялись бы к новому социалистическому союзу. Поэтому нужно было некое аморфное образование, а не прочная федерация. Важным элементом ленинского замысла было создание прецедента, своего рода “манящего образа” для пролетариев других стран, формирование у них впечатления, что первые кирпичики в фундамент соединенных социалистических штатов мира уже заложены, что нужно сделать еще одно революционное усилие и цель будет достигнута. [c.24]

История – лучший судья авторам политических доктрин и концепций. Вынесла она свой приговор и на этот раз. Развал СССР в конце 1991 года наглядно показал, чья точка зрения была правильной. Не вызывает сомнения, что если бы был осуществлен сталинский план воссоздания России в качестве полноценного федеративного государства, то этой катастрофы удалось бы избежать.

Сталинская позиция по “автономизации” советских республик не осталась незамеченной для Ленина. Похоже, он первоначально не придал этому особого значения, так как теоретические “изыскания” Сталина его не особо волновали. Вождь ценил в Сталине прежде всего хорошего администратора, организатора, исполнителя его, Ленина, воли, обладающего тем самым умением “нажимать”, о котором он сам не раз отзывался с похвалой. Но тут весьма некстати подвернулся “грузинский инцидент”, вызванный резкими действиями Орджоникидзе в отношении руководителей компартии Грузии. В адрес Орджоникидзе и поддержавших его Сталина и Дзержинского посыпались обвинения в “великодержавном шовинизме”. Интересное замечание о Сталине сделал в этой связи И. Дейчер:

Дейчер объясняет это некоей “тенденцией к централизации”, свойственной “для всех современных революций”. Но если согласиться с такой оценкой, то получается, что главным “революционером” был именно Сталин, а не Ленин, отстаивавший децентрализацию в интересах мировой революции. Вряд ли такой вывод можно считать достаточно обоснованным. Представляется поэтому, что гораздо ближе к истине стоит Троцкий, который утверждал, что Сталин представлял силы российского “термидора”, силы послереволюционной стабилизации, которые обычно приходят к власти вслед за отливом революционной волны. Показательно следующее замечание Троцкого:

Конечно, это высказывание Троцкого надо воспринимать с существенной поправкой на его неприязненное личное отношение к Сталину, что всегда выражалось в стремлении Троцкого представить ситуацию в наиболее неприглядном виде. Но если абстрагироваться от формы изложения, то он в целом правильно подметил господствовавшую тогда тенденцию. Действительно, за короткий срок после окончания гражданской войны более миллиона бывших царских служащих были приняты на работу в государственный аппарат. По иронии судьбы, это было сделано по настоянию самого Ленина, который призывал использовать “буржуазных специалистов” в интересах налаживания более или менее сносного управления страной и который некоторое время спустя был вынужден с горечью констатировать, что советский аппарат “заимствован нами от царизма и только чуть-чуть подмазан советским миром”³⁷. Эти государственные служащие были профессионалами, специалистами своего дела, свободными от идеологических пристрастий марксизма. Для них было вполне естественным прямо или косвенно продвигать линию на укрепление российской государственности. Именно этот “старый” аппарат и стал главной силой, подталкивающей “тенденцию к централизации”. Однако сам по себе аппарат мало чего смог бы достигнуть, не будь к этому объективных предпосылок. Совершенно очевидно, что не только “буржуазные партии”, не только “помещики и капиталисты”, но и все другие классы российского общества, включая рабочих и крестьян, уставших от бурь революции и гражданской войны, жаждали успокоения и политической стабилизации. Этого не могли понять интернационал-революционеры типа Троцкого. Но это хорошо понял Сталин. Оказавшись волею судьбы во главе [c.26] партийно-государственного аппарата, он воспринял господствующую тенденцию и стал проводить ее в жизнь.

Указанная тенденция, однако, не совсем вписывалась в планы Ленина, не отвечала его представлениям о будущем развитии мировой революции. Когда ему стало известно о “грузинском инциденте” он, видимо, понял, что позиция Сталина по вопросу о создании СССР не была случайностью. Ему стало ясно, что он имеет дело с принципиально иной политической линией, отличной от его собственной. В обычных условиях в этом не было бы ничего страшного. Ленину было не впервой бросать вызов политическим оппонентам любых рангов и оттенков. Вся история его политической карьеры была пронизана кипучей борьбой с различными оппозициями и уклонами внутри партии. Причем победа всегда оставалась за ним. Но в конце 1922 года ситуация была принципиально иной. В середине декабря Ленин перенес второй тяжелый инсульт, и хотя ему удалось довольно быстро прийти в норму, болезнь вывела его из активной политики. Видимо, именно тогда Ленин всерьез почувствовал дыхание смерти. Иначе трудно объяснить, почему, как только он пришел в нормальное состояние, то сразу же начал диктовать свои последние письма и статьи, известные как его “завещание”.

Положение усугублялось тем, что в лице Сталина Ленин столкнулся с необычным оппонентом. Ленин был опытным и искусным политическим бойцом, но он привык встречать противников в открытом бою. В равном столкновении мнений, позиций, оценок Ленин не имел себе равных. Он беспощадно громил, обличал и разоблачал своих оппонентов, нанося им нокаутирующие удары, от которых они потом долго не могли оправиться. Но Сталин никогда открыто не выступал против Ленина, никогда не противопоставлял свою позицию позиции вождя. Более того, если он видел, что высказал отличное от Ильича мнение, то сразу же пытался поправиться, переходил на ленинские позиции и голосовал вместе с Лениным. Однако в том, что касается практической работы, Сталин проводил свою собственную линию, действовал в соответствии со своими собственными представлениями, при необходимости интерпретируя и переиначивая ленинскую позицию (даже путем выборочного использования ленинских цитат). Чем большими становились административные полномочия Сталина, тем более широкие возможности открывались перед ним на этом пути. Избрание на пост генерального секретаря в апреле 1921 года делало эти возможности почти что безграничными.

Борьба со Сталиным оказалась для Ленина не легкой [c.27] задачей. Он не мог устранить Сталина за оппозиционность, за отход от “линии партии”. Сталин никогда не участвовал ни в каких оппозициях, всегда был с большинством и, по крайней мере, на словах проводил линию партии. Сталина нельзя было убрать за нерадивость, за неспособность выполнять свои обязанности, поскольку он показал себя способным и умелым организатором. Больной Ильич вступил в поединок с противником, которого, как оказалось, недооценил ни он сам, ни очень многие после него. Ленину нужен был предлог, и он нашел его в “грузинском инциденте”. Обвинив Сталина в “нарушении интересов пролетарской классовой солидарности”, он настаивал, что “политически ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского”. Стремясь подвести теоретическую базу под свои требования, Ленин сформулировал весьма сомнительный вывод о том, что

Малоубедительность этого положения очевидна хотя бы потому, что размер нации сам по себе никак нельзя отождествлять с понятием угнетающей нации. Тут нет и не может быть прямой зависимости. Как раз наоборот, из истории можно привести гораздо больше примеров того, что именно большие по размеру и населению нации были угнетаемы меньшими нациями. В Римской империи, например, римляне контролировали огромные пространства, на которых проживало во много раз больше людей, чем на собственно римской территории. Еще более впечатляющим мог бы послужить пример Британской империи, где несколько миллионов англичан установили господство над сотнями миллионов народов колоний. Поэтому тот факт, что русские составляли большинство населения России, вовсе не означало, что они являются “угнетателями”. Да и кто среди русских мог быть угнетателем на практике? Русские рабочие и крестьяне, которые веками жили бок о бок с другими национальностями бывшей Российской империи, трудились вровень с ними и не могли, поэтому пользоваться какими-то социально-экономическими преимуществами от эксплуатации окраин? Такие преимущества могли иметь только представители русских господствующих классов, но они в результате революции перестали [c.28] существовать. Если же, говоря об “угнетателях”, Ленин имел в виду не русскую нацию в целом, не русских рабочих и крестьян (что выглядело бы просто абсурдно), то он мог подразумевать только одно – российский аппарат управления. Теоретически это могло соответствовать действительности, если бы не одно обстоятельство: на практике в аппарате управления, по крайней мере в его высших эшелонах, русские не только не составляли большинства, но, напротив, находились в меньшинстве. При этих условиях было бы логичней не вести борьбу с “великорусским шовинизмом”, а добиваться более справедливого представительства русских в партийно-государственном аппарате. Поэтому начатую Лениным кампанию против “великорусского шовинизма” можно объяснить двумя вещами: либо он впал в серьезное политическое заблуждение, либо, что более вероятно, он преследовал практические политические цели, главной из которых было нанести удар по позициям и влиянию Сталина.

Это последнее обстоятельство подтверждается другим документом, “Письмом к съезду”, где Ленин выдвинул против генерального секретаря обвинение в грубости:

Дело, понятно, было не в “грубости”. Чуть выше по тексту Ленин прямо указывал, что Сталин, “сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью”⁴⁰. Одним словом, вождь не хотел, чтобы во главе партии стоял человек, имевший свое собственное, отличное от его, Ленина, представление о будущем пути развития России.

В конце января 1923 года Ленин потребовал через своего секретаря Фотиеву, чтобы ему передали все материалы по “грузинскому инциденту”. Он явно всерьез готовился к бою. Первоначально Сталин, ссылаясь на решение Политбюро, в этой просьбе отказал. Но затем на одном из заседаний Политбюро было все-таки решено познакомить Ильича с запрашиваемыми материалами. Ленин между тем развернул не свойственную для больного активность, делая один закулисный ход за другим. Он, в частности, попытался привлечь к осуществлению [c.29] своих планов Троцкого. В письме от 5 марта он просил Троцкого “взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии”⁴¹. К письму была приложена копия ленинских заметок по национальному вопросу. Обращение Ленина к Троцкому не было случайностью. Троцкий был в глазах Ленина единственной политической фигурой, сопоставимой по весу со Сталиным. К тому же он был наиболее рьяным сторонником мировой революции и в борьбе с национал-государственником Сталиным мог оказаться ценным союзником. Троцкий, однако, по ряду причин не нашел возможным выполнить просьбу Ленина и, сославшись на болезнь, отказал. Но на всякий случай он снял копию с ленинского письма и оставил ее у себя. Помимо Троцкого, Ленин напрямую обратился к грузинским националистам, обещая им всяческую поддержку. 6 марта он направил ЦК компартии Грузии телеграмму следующего содержания:

Замыслам Ленина не суждено было сбыться. 9 марта он перенес еще один тяжелый инсульт, третий по счету, после которого ему уже не суждено будет оправиться. Потеряв возможность не только двигаться, но и говорить, он окончательно выбыл из политической игры. Эту последнюю и, может быть, самую важную битву своей жизни Ильич проиграл. Сталин, возможно, не знал о всех маневрах Ленина, но чувствовал, что последний что-то затевает. Поэтому Сталин загодя стал выстраивать систему обороны. 21 февраля он предложил пленуму ЦК рассмотреть проект тезисов по национальному вопросу. Замысел Сталина был прост: если пленум утвердит тезисы, то они будут преподнесены на предстоящем съезде как общая позиция ЦК, и Ленину будет весьма сложно взвалить вину на одного Сталина; если же нет, что было маловероятно, но не исключено, то Сталин мог перекинуть этот вопрос на кого-нибудь другого и уйти в тень, выведя тем самым себя из под удара. В результате обсуждения пленум создал комиссию во главе со Сталиным для окончательного редактирования тезисов. Сталин, естественно, воспользовался своим положением главы комиссии, чтобы провести нужные для [c.30] себя формулировки. Главным было то, что ему удалось добиться, чтобы вместе с “великорусским шовинизмом” был осужден и “социал-национализм”. Это выдавало Сталину индульгенцию за его предыдущие действия. 22 марта тезисы были, наконец, одобрены Политбюро и опубликованы⁴³.

Сталин предпринял и другой маневр. Как только Ленина сразил третий инсульт, он провел через Политбюро и на практике реализовал решение о телеграфировании всем губкомам, обкомам, ЦК национальных компартий и членам ЦК о состоянии здоровья Ильича. Такая информация не могла, естественно, не оказать сильного морального воздействия на колеблющихся делегатов предстоящего съезда. Тем, кто мог пойти на съезде за “социал-националистами”, давалось понять, что в руководстве партией и страной сложилась новая ситуация и что делать ставку на “уходящего” вождя – затея неперспективная. Партийным работникам наступало время задуматься о том, с кем из новых лидеров связать свою судьбу.

Между тем, 16 апреля, за день до открытия 12-ого съезда партии, секретарь Ленина Фотиева сообщила Каменеву о существовании ленинских заметок по национальному вопросу, и о том, что Ильич просил Троцкого сообщить об этом ЦК. Сталин понимал, какую опасность несли для него ленинские заметки. Но поскольку он уже имел за собой мощную поддержку в виде тезисов, одобренных ЦК, и поскольку сам Ильич выбыл из политической игры, Сталин решил действовать наступательно. Он сразу же обвинил Троцкого в том, что тот в течение месяца утаивал от ЦК ленинские записки, имеющие важное значение для выработки текущей политики. Троцкий оказался в положении обороняющегося. Дело дошло до того, что он вынужден был просить ЦК утвердить его поведение как правильное. В обстановке взаимных пререканий Политбюро приняло половинчатое решение – огласить ленинские заметки на съезде по делегациям, а не на пленарном заседании. Это был, безусловно, тактический успех Сталина, хотя его значение и не стоит преувеличивать. Делегаты все же были в курсе ленинских заметок и могли действовать соответственно. Но на съезде против Сталина не выступил никто из влиятельных членов Политбюро. Троцкий был выбит из колеи предшествующими событиями. Он также не рассматривал в то время Сталина как главного конкурента в борьбе за власть, отводя эту роль Зиновьеву. Поэтому ввязываться в дискуссию со Сталиным, да еще по вопросу, который Троцкий считал второстепенным, было бы контрпродуктивно. Зиновьев и Каменев, в свою очередь, были заинтересованы в Сталине для борьбы с Троцким. Примечательно, что никто из тогдашнего большевистского руководства не смог уловить, как это сделал Ленин, всей принципиальной и глубинной основы [c.31] разногласий по национальному вопросу. Сталин оказался лицом к лицу лишь с второстепенными оппонентами. Единственной крупной фигурой, выступившей против него, был Бухарин. Но Сталин грамотно выстроил систему обороны. Он сам в решительных тонах осудил “великодержавный шовинизм” как главное зло, но одновременно заклеймил и “местный национализм”. При этом он весьма искусно дал понять большинству съезда, где все-таки лежит его действительное расположение:

Таким образом, Сталин фактически отмежевался и от ленинского понятия “угнетенные нации” применительно к советскому периоду, и главное, от сомнительного тезиса о “фактическом неравенстве наций” в зависимости от их размера. В итоге большинство съезда пошло за Сталиным. Он сохранил за собой пост генерального секретаря, вновь был избран в состав ЦК и Политбюро. Как писал позднее Троцкий, появление Ленина на съезде “означало бы устранение Сталина с поста генерального секретаря и тем самым его политическую ликвидацию”⁴⁵. Возможно, эта оценка и является правильной. Но история распорядилась по-другому, еще раз подтвердив ту простую истину, что общественная необходимость пробивает себе дорогу через цепь случайностей. Случайностью явилось не только то, что Ленин не смог присутствовать на съезде, но и то, что, оставаясь еще жив, он полностью потерял возможность влиять на события. Возникла уникальная ситуация, которую вождь не смог предусмотреть: его политическое “завещание” лежало в пяти запечатанных конвертах и не вскрывалось.

В период болезни Ленина пост исполняющего обязанности главы правительства занимал Каменев. Министр иностранных дел Чичерин подчинялся ему по государственной линии. Более того, Чичерин был крупной политической фигурой сам по себе, что обеспечивало ему значительную автономию при проведении текущей дипломатической работы. Зиновьев, будучи председателем Коминтерна, курировал все [c.32] вопросы, связанные с международным коммунистическим движением. Бухарин, Троцкий и Радек, входившие в состав Исполкома Коминтерна, также пользовались там солидным влиянием. Что касается Сталина, то он не занимал тогда в Коминтерне никаких руководящих должностей, что является наглядным свидетельством относительной ограниченности его возможностей во внешнеполитической сфере. Конечно, как член Политбюро он продолжал влиять на принятие важнейших решений по международным делам. Но к его голосу далеко не всегда прислушивались. Так, например, Сталин предпринял попытку активно вмешаться в политику Коминтерна в германском вопросе накануне революционных выступлений в Саксонии (10 октября 1923 г.) и Тюрингии (16 октября 1923 г.). Тогда, как известно, попытки немецких коммунистов захватить власть окончились поражением, советские правительства были разогнаны, а компартия запрещена. В своем письме, направленном Зиновьеву и Бухарину еще в начале августа, Сталин выступил против восстания. Он писал:

В 1927 году, отбивая атаки оппозиции, сам Сталин утверждал, что в этом письме “затрагивался, прежде всего, вопрос о немедленном взятии власти коммунистами” и что в обстановке июля-августа предпосылки для этого отсутствовали. Далее Сталин утверждал, что ситуация через два месяца, якобы, изменилась “в сторону обострения революционного кризиса” и тогда он, мол, “стоял решительно и определенно за немедленное взятие власти коммунистами”⁴⁷. Думается, однако, что эти утверждения были не более, чем данью политической целесообразности. В ожесточенной борьбе с оппозицией, обвинявшей его в отходе от пролетарского интернационализма, Сталину было важно доказать, что он не меньший интернационалист, чем Троцкий или Зиновьев. Данный вывод подтверждается хотя бы тем, что утверждение Сталина об отсутствии, якобы, достаточной степени революционного подъема в августе опровергается как самими фактами, так и последующими оценками Коминтерна. В заявлении ИККИ с анализом причин поражения революции в Германии прямо указывалось, что немецкая компартия “слишком запоздала в [c.33] определении степени зрелости революционной ситуации в Германии”, что “задача усиления и расширения многочисленных разрозненных выступлений, имевших место с июля по сентябрь, и придания им политической направленности не была выполнена…”⁴⁸. Таким образом, по оценке Коминтерна, революционная ситуация начала назревать уже в июле, и когда в сентябре было принято решение начать восстание, то было уже поздно. Следовательно, август и был самым подходящим моментом для выступления, а Сталин разослал свое письмо именно в августе. Поэтому, его действия объяснялись вовсе не тем, что в августе отсутствовали предпосылки для выступления, а соображениями глубокого концептуального порядка. Здесь, так же как и в других аналогичных случаях, Сталин продемонстрировал серьезные сомнения относительно революционности западного пролетариата, выразил скептицизм по поводу перспектив социалистической революции на Западе. Как видим, он оказался прав и на этот раз. Выступления коммунистов в Германии были поддержаны лишь незначительной частью немецкого рабочего класса, что и обрекло их на сокрушительное поражение.

Октябрьские события в Германии стали последним всплеском революционной волны в послевоенной Европе. Наступал этап политической стабилизации. Смерть Ленина 21 января 1924 года как бы подвела своеобразную черту под революционной эпохой, устранив из жизни ее главный символ – вождя и организатора мировой пролетарской революции.

Революционный период явился для Сталина важной школой постижения основ политической науки. Надо признать, что он оказался неплохим учеником, проявившим задатки политического реализма уже на ранних этапах своей государственной карьеры. Этому способствовали некоторые особенности его внешнеполитического мышления, вытекавшие из всего предшествующего жизненного и политического опыта. Очень важную роль сыграло происхождение Сталина. Он родился и вырос в Закавказье, районе переплетения всех и всяческих национальных, конфессиональных, клановых и прочих противоречий. Он знал всю сложность этих противоречий не понаслышке. Это выгодно отличало его от других лидеров, происходивших из центральных районов России, где подобные противоречия либо вообще отсутствовали, либо были менее значительными. К тому же он сам принадлежал к национальному меньшинству и имел представление о взгляде на мир через призму психологии малого народа.

С ранних лет Сталин смог на практике познакомиться с тем, какую мощную энергию таит в себе этнический [c.34] национализм. Тифлиская духовная семинария, куда он поступил после окончания церковно-приходской школы, была одним из центров радикального грузинского национализма. Студенты постоянно организовывали различные демарши и акции протеста на национальной почве. Не останавливались они и перед актами прямого физического насилия. Так, например, в 1885 году студент Джибладзе был приговорен к сибирской ссылке за избиение ректора семинарии Чудетского. На следующий год Чудетский был все-таки убит студентом Лагиашвили⁴⁹. Видимо, эта атмосфера сильно повлияла на дальнейшую эволюцию взглядов Сталина. Влияние это было двоякого рода. Во-первых, именно тогда он проникся глубоким пониманием природы национализма и того гигантского политического потенциала, который заложен в национальном движении. Это в свою очередь могло послужить первоосновой последующего скептицизма Сталина относительно реалистичности концепции пролетарского интернационализма. Во-вторых, и сам Сталин не мог не оказаться под воздействием идеологии национализма. Это заставляло его искать выход из создавшейся ситуации, и он нашел его в программе РСДРП, провозглашавшей равенство всех наций и народностей, устранение всех и всяческих форм национальной дискриминации. Именно привлекательность национальной платформы российских социал-демократов привела Сталина в их ряды. Он пришел в революцию не столько как социальный, сколько как национальный революционер. В его сознании социалистическая революция сливалась воедино с революцией национально-освободительной, с революцией за национальное равноправие. Показательны в этой связи замечания, сделанные Сталиным в 1934 году по поводу конспекта учебника по истории СССР. Он, в частности, писал:

Приоритет, который Сталин отдавал национально-освободительному аспекту в русской революции, предопределил повышенное внимание с его стороны к борьбе колониальных и зависимых стран и народов за свое освобождение, ставя ее намного выше революционного движения в [c.35] промышленно-развитых странах Запада. Но сказать, что Сталин был просто националист, было бы явным упрощением. Более того, это означало бы сказать только половину правды, а следовательно не сказать правды вообще. Национализм был только одной стороной сознания Сталина. Другая сторона формировалась и развивалась в ходе его практической революционной работы. Важно то, что став националистом, Сталин не стал этническим националистом. Более того, он оказался одним из самых рьяных противников грузинского национализма и был за это обвинен в великорусском шовинизме. Причиной такой эволюции личности Сталина был тот простой факт, что он не варился всю жизнь в своем собственном национальном соку. С самого детства он начал приобщаться к ценностям русской культуры. В восемь лет он выучил русский язык, чтобы иметь возможность поступить в церковно-приходскую школу, где преподавание велось на русском, хотя в Гори были и другие учебные заведения. В семинарии Сталин имел отличную успеваемость по русской литературе и истории. С тех пор русский язык и русская культура стали неотъемлемым спутником его жизни, интегральной частью его сознания.

Свою революционную деятельность Сталин начал среди рабочих железнодорожных мастерских Тифлиса, где преобладали русские. Интересное замечание содержится по этому поводу в дневниках Литвинова:

Ни в Тифлисе, ни позднее в Баку, где Сталину также приходилось много работать среди русских, он не почувствовал с их стороны ни надменности, ни национального чванства. Напротив, его встречали вполне радушно. Он даже пользовался у рабочих Тифлиса особым авторитетом, так как многим импонировала простая и доходчивая манера, в которой он излагал сложные политические вопросы. Такое отношение встретило отклик и со стороны Сталина. На съездах партии он стабильно примыкал к большевистской фракции, где [c.36] преобладали русские. Весьма показательна с этой точки зрения его статья с заметками о Лондонском съезде РСДРП, опубликованная в газете “Бакинский рабочий” 20 июня 1907 года. Рассматривая национальный состав делегатов съезда, Сталин писал:

Троцкий был возмущен этой статьей Сталина. Он обнаружил в ней антисемитизм. Позднее он писал по этому поводу:

Примечательно, что позднее, в середине 20-х годов во время борьбы с троцкистско-зиновьевской оппозицией, Сталин вновь прибегнул к этому приему. На собраниях в первичных партийных организациях на заводах и фабриках его сторонники отчетливо проводили мысль о том, что оппозиция – “еврейская” фракция в ВКП(б), в то время как сталинцы – русская фракция⁵⁴. Означает ли это, что Сталин действительно был антисемитом, как его пытается изобразить Троцкий? Если обратиться к фактам, то получается довольно противоречивая [c.37] картина. Сталин выдвигал и “задвигал”, сажал и выпускал, казнил и миловал и евреев, и неевреев. Он не чурался евреев, готовых верно служить ему. Достаточно сослаться на примеры Литвинова, Кагановича и Мехлиса. Сталин активно использовал евреев – и советских, и зарубежных – в период второй мировой войны. Для этого даже был специально создан Еврейский антифашистский комитет. Когда же война закончилась и международная обстановка изменилась, этот комитет был распущен. Подходить к оценке того, являлся Сталин антисемитом или нет, следует именно в этом ключе. Думается, что ему не был присущ какой-то психологический иррациональный антисемитизм. Эмоции и чувства вообще были чужды Сталину. Он действовал как автомат, как компьютер на основании холодного политического расчета. Если интересам его политики отвечало использование евреев, он без колебаний прибегал к этому. Если ему был выгоден антисемитизм, он не останавливался перед антисемитизмом.

Важным элементом сталинской биографии было то, что помимо работы среди русского пролетариата в Закавказье, он провел почти четыре года в туруханской ссылке в маленькой сибирской деревушке. Он жил среди простых русских крестьян, пристрастился к таким крестьянским занятиям, как охота и рыбалка, ходил на лыжах, курил махорку. И там Сталин не встретил ни национального высокомерия, ни пренебрежительного отношения к себе как к инородцу. Как писала позднее в эмиграции дочь Сталина С. Аллилуева:

Видимо, именно в годы ссылки в сознании Сталина произошел важный перелом, странное соединение двух, казалось бы, несовместимых начал: психологии малого народа и идеи принадлежности к более широкой и могучей общности людей, объединенных в Российском государстве. Первый элемент заключал в себе развитое чувство национализма. В основе второго лежало чувство российской державности, обостренное происхождением Сталина из окраинного района России, где опасность центробежных тенденций ощущалась наиболее выпукло. Синтез этих двух элементов дал впоследствии [c.38] то, что можно определить как государственный национализм Сталина. Здесь опять хотелось бы сослаться на его замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР:

Как видим, на этот раз Сталин развернул национально-освободительный аспект русской революции именно в плоскость общероссийской государственности. В данном случае он не сводит его только к национальным меньшинствам, а распространяет на весь народ России. Здесь, пожалуй, особенно наглядно проявилось перенесение Сталиным национализма из этнического измерения в общероссийское.

Такая мировоззренческая конфигурация органически дополнялась третьим элементом сталинской политической философии. Этим элементом была идея православия. В отличие от других большевистских лидеров Сталин располагал тем преимуществом, что имел возможность познакомиться с духовными основами православия. Мать Сталина была глубоко верующей православной христианкой. Именно по ее настоянию он поступил в церковно-приходскую школу. Вот что говорилось о Сталине в справке департамента полиции министерства внутренних дел §5500 от 1 мая 1904 года:

Для российских социал-демократов православное образование было скорее исключением, чем правилом. С этой точки зрения, кадровый состав РСДРП заметно отличался от предшествующего поколения русских революционеров. Например, видные революционеры-разночинцы Чернышевский и Добролюбов, также как и Сталин, учились в духовной семинарии. Эту связь православного образования с идеологией русского народнического социализма проницательно подметил Николай Бердяев. Он, в частности, писал:

Образование, которое Сталин получил в церковно-приходской школе и затем в Тифлиской духовной семинарии, не могло не оставить глубокого отпечатка на его сознании даже, возможно, вопреки его собственной воле. Примечательно, что несмотря на господствовавшие в большевистской партии атеистические воззрения, Сталин никогда не относился всерьез к антирелигиозной пропаганде, обычно называя атеистическую литературу “антирелигиозной макулатурой”⁵⁹. Он даже утверждал, что для члена партии вовсе не обязательно быть атеистом⁶⁰. Представляется, что именно в православии следует искать причины его неверия в интернационализм западного пролетариата. Вслед за основоположником русского социализма А.И. Герценом, Сталин был, похоже, готов начертать на своем знамени: “Западноевропейский рабочий сам мещанин и от мещанства спасти не может”⁶¹.

Во время обучения в Тифлиской духовной семинарии Сталин на всю жизнь получил прививку от того, чтобы восхищаться ценностями западной цивилизации. После этого у него уже не было ни стремления воспринять западную культуру и образ жизни, ни даже выучить иностранный язык. Он никогда не жил и не стремился подолгу задерживаться на Западе, если попадал туда в силу рабочей необходимости. Само по себе азиатское происхождение Сталина не может являться достаточным объяснением этого феномена. Имеется немало примеров того, как многие политические и государственные деятели Востока становились своего рода “западниками”. Причем это было свойственно не только для России, но и для Турции, Египта, Индии, Китая, Японии и некоторых других стран. Видные российские социал-демократы, в том числе среди большевиков, были выходцами с Кавказа и из Закавказья. Это однако не мешало им придерживаться прозападной ориентации.

История была одним из любимых предметов Сталина, и [c.40] он имел по ней отличную успеваемость. Руководство духовной семинарии рассматривало его как способного и талантливого ученика, что было бы невозможно, не будь у него хороших знаний по теологии и истории религии. Имея перед собой картину противоборства агрессивного западного католицизма с восточным почвенническим православием, ему, видимо, не раз приходилось задумываться об истоках этого конфликта. Он не мог не видеть связи католицизма с рабовладельческой цивилизацией Западной Римской империи, существовавшей и пополнявшей свое богатство за счет ограбления других народов. Видимо не случайно Сталин вдруг, вспомнил о Римской империи на 17-ом съезде ВКП(б), рассматривая расистскую теорию нацистской Германии:

Сталин мог бы при этом добавить, что хотя разгром Рима состоялся, его идеология продолжала жить. Она была унаследована теми самыми народами, которые уничтожили Западную Римскую империю, народами в основном западноевропейскими. Эта идеология стала неотъемлемой частью их жизненной философии, которую они огнем и мечом несли затем по всему миру, устанавливая свое господство над новыми “варварами”. Свое крайнее выражение эта идеология, эта система ценностей получила в расистской теории немецких национал-социалистов.

Православие же, напротив, ассоциировалось у Сталина с более миролюбивой, крестьянской цивилизацией Византии, в течение веков являвшейся задворками, сырьевым придатком Рима. Клич “хлеба и зрелищ”, столь характерный для римского плебса, вряд ли, мог прийти в голову византийскому крестьянину. Римскому плебсу было безразлично, каким образом поддерживается благополучие Мирового города. Ему было все равно, что это осуществляется за счет безжалостной эксплуатации порабощенных провинций, так же как полтора тысячелетия спустя рабочему классу Запада было все равно, что его собственное благополучие зиждется на ограблении [c.41] колоний и других зависимых стран.

Наконец, четвертым элементом, четвертым источником внешнеполитической философии Сталина стал политический прагматизм. Так получилось, что с самого начала практическая работа составляла основу его революционной деятельности. Вопросами теории в предреволюционный период он никогда не занимался, за исключением скоротечного эпизода пребывания в Кракове и Вене в 1913 году. Все это не могло не наложить своеобразного отпечатка на стиль его мышления. Это было мышление практика, человека, для которого теория имела чисто прикладное, утилитарное значение. Позднее Троцкий так характеризовал этот сталинский стиль:

Троцкий, как видим, рассматривал это как недостаток. На самом деле в этом как раз и заключалась главная сила Сталина. Он не был заложником теоретических догм. Напротив, он использовал теорию в интересах политической целесообразности, в интересах идеологического обоснования конкретных политических решений. Одним словом, он реализовывал все полезное, что можно было извлечь из идеологии, не становясь при этом пленником этой идеологии и нацеливая свои действия на конкретный результат. Сталин как никто другой подходил для роли человека, способного вывести страну из замкнутого круга, когда идти вперед на основе марксистских догм было уже невозможно, но открыто отбросить их в сторону для обеспечения исторического прорыва было еще нельзя.

Во время болезни Ленина в Политбюро сложилось руководящее ядро, своеобразный триумвират в составе Зиновьева, Каменева и Сталина. Целью этого эклектического альянса было не допустить усиления позиций Троцкого, не пропустить его к захвату власти в партии и государстве. Лидером триумвирата был Зиновьев, который пользовался полной поддержкой Каменева. Сталину принадлежала роль младшего партнера. После смерти Ленина позиции Сталина в партии стали постепенно укрепляться. Не смог помешать этому и тот факт, что содержание ленинского “завещания”, где, в частности, предлагалось “переместить” Сталина с поста генерального секретаря, было доведено до сведения 13-го съезда партии. Крупская передала ленинские бумаги в ЦК 18 мая 1924 года, за пять дней до открытия съезда. Через три дня состоялся [c.42] пленум ЦК, на котором “завещание” было рассмотрено. Пленум принял решение, что “документы эти воспроизведению не подлежат”, а их оглашение на съезде производится по делегациям⁶⁴. Это решение было принято сорока голосами против десяти.

На самом съезде никакого обсуждения по данному вопросу не проводилось. После оглашения “завещания” в той или иной делегации вносилось заранее подготовленное устное предложение, которое и принималось. Впоследствии роль Зиновьева и Каменева в этих событиях получила весьма гипертрофированную интерпретацию, создающую впечатление, что они чуть ли не спасли Сталина от неминуемой политической катастрофы. Думается, однако, что такая расстановка акцентов явилась результатом уже более поздних “домысливаний”. Маловероятно, что на пленуме все внимание было приковано исключительно к персоне Сталина. Не надо забывать, что Ленин давал характеристику не только ему. Вполне очевидно, что обнародование “завещания” было крайне нежелательно для всех других большевистских лидеров. Там припоминался “октябрьский эпизод” Зиновьева и Каменева, указывалось на “небольшевизм” Троцкого. Бухарину приписывалось отсутствие “марксистских воззрений” и то, что он никогда “не понимал вполне диалектики”. Про Пятакова говорилось, что на него нельзя “положиться в серьезном политическом вопросе”⁶⁵. Эти политические по своей сути обвинения выглядели гораздо более серьезно, чем замечание о “грубости” Сталина. Более того, с учетом сложившихся в большевистской среде традиций, определенная грубоватость рассматривалась зачастую не как недостаток, но, напротив, как признак хорошего тона, как проявление близости к массам.

Будь ленинское “завещание” предано гласности, неизвестно, кто от этого выиграл бы больше – Сталин или его политические противники. Но такая публикация могла бы иметь другой весьма негативный эффект, далеко выходящий за рамки личных амбиций отдельных большевистских лидеров. Фактически это подорвало бы авторитет всего партийно-государственного руководства и могло бы явиться фактором дестабилизации политической обстановки в стране, которая и без того была непростой. Так что неопубликование “завещания” в тех условиях было политически правильным шагом. Трудно понять мотивы Ленина, заложившего перед смертью столь мощную бомбу под свою собственную партию.

Благодаря решению не обсуждать “завещание”, 13-й съезд прошел на удивление спокойно. Вообще это был один [c.43] из самых спокойных съездов за всю историю партии. Недаром говорят, что затишье – предвестник надвигающейся бури. Ни одна из делегаций на съезде не выступила за “перемещение” Сталина с поста генерального секретаря. На пленуме ЦК, состоявшемся после съезда, он был переизбран на этот пост. В июле на пятом конгрессе Коминтерна Сталин был также избран в состав ИККИ.

Изменившаяся политическая обстановка открыла перед Сталиным возможности для перехода в идеологическое наступление. Приступил он к этому, как всегда, осторожно, строго соразмеряя каждый свой шаг с политическими реальностями. Еще в преддверии 13-го съезда он опубликовал в “Правде” цикл статей под общим названием “Об основах ленинизма”. Это должно было привлечь внимание к Сталину как к последовательному стороннику Ленина, имевшему и моральное, и политическое право выступать в роли толкователя ленинизма. К тому же, это должно было служить в качестве подстраховки, если некоторые из выдвинутых Сталиным теоретических положений были бы поставлены под сомнение другими лидерами партии. А такие положения были. Рассматривая ленинский вывод о возможности построения социализма в одной стране, Сталин указывал:

Как видно из этой цитаты, Сталин подходил к поддержке мировой революции исключительно с прагматических позиций, под углом зрения интересов построения социализма в России, обеспечения условий против внешней интервенции.

Другим новым элементом сталинского подхода явился вывод о том, что именно пример построения социализма в СССР является “средством для развития и поддержки революции в других странах”. Выступая на курсах секретарей укомов при ЦК РКП(б) в июне 1924 года, Сталин неожиданно заявил, что партия не ведет революционной пропаганды ни в Западной Европе, ни на Востоке.

Все это не очень вписывалось в концепцию пролетарского интернационализма, как ее понимал Ленин. Одно дело – поддержка международной революции как долг российского пролетариата перед пролетариатом других стран, и другое дело – поддержка революции в интересах предотвращения внешней интервенции против России. Одно дело – выступать с вооруженной силой для помощи революционному движению в других странах или по крайней мере предоставлять материальное и политическое содействие, и совсем другое дело – оказывать поддержку “силой примера”. Развивая сталинскую логику чуть дальше, можно было прийти к весьма интересным выводам. Если главная цель состояла не в мировой революции, а в предотвращении внешней агрессии, то что мешало прибегнуть для этого к помощи не одних только коммунистов? Что, наконец, мешало вообще использовать не революционные, а традиционные методы, такие, например, как создание блоков и коалиций с другими, так сказать, “империалистическими” державами? Похоже, что тогда подобные вопросы стали задавать себе многие члены партийного руководства. Сталин даже вынужден был констатировать появление некоего “националистического умонастроения” нового типа. Выступая в Свердловском университете, он так обрисовал существо этого “умонастроения”:

Тогда Сталин подверг данное “умонастроение” критике, назвав его “путем национализма и перерождения, путем полной ликвидации интернациональной политики пролетариата”. Однако не может не вызывать вопросов, почему Сталин вообще коснулся этой темы. Означало ли это, что данные [c.45] настроения были столь сильны, что с ними надо было бороться? Или, может быть, Сталин просто избрал такую иносказательную форму, чтобы поделиться со слушателями своими сокровенными мыслями? В пользу этого последнего предположения свидетельствует тот факт, что буквально через несколько лет по ряду ключевых международных проблем Сталин займет позицию, как нельзя лучше вписывающуюся в указанное “умонастроение”.

Следует также учитывать, что в своей критике националистического “умонастроения” он фактически нигде не отошел от занимаемых им принципиальных позиций. Этого ему удалось достигнуть путем построения замысловатых формулировок, вроде бы устанавливающих логическую связь там, где ее в действительности не было. Сталин, например, вел речь о поддержке “освободительного”, а не пролетарского революционного движения как в отношении Китая, так и в отношении Германии, находившейся под гнетом Версаля. А это, вполне понятно, далеко не одно и то же. Причем рассматривал он такую поддержку прежде всего во внешнеполитической плоскости, как противодействие давлению на Россию со стороны англо-американского блока, который он тогда рассматривал как главную враждебную силу.

Характерно, что и здесь Сталин ведет речь о всех “недовольных”, а не о коммунистическом или рабочем движении. Это говорит о том, что он рассматривал возможность создания гораздо более широкой коалиции сил, которая включала бы и национально-освободительные движения, и даже любые другие государства, имевшие по тем или иным причинам противоречия с англо-американским блоком. Причем в этом раскладе сил коммунистическому и рабочему движению отводилась далеко не первая роль.

Нельзя также забывать, что в 1925 году политические позиции Сталина не были еще достаточно прочны, чтобы открыто отбросить концепцию пролетарского интернационализма, являвшуюся одним из краеугольных камней марксистской доктрины. Поэтому ему приходилось быть весьма осторожным [c.46] и выражаться иносказательным языком. Это было особенно важно, поскольку как раз в это время в партийных верхах стал намечаться раскол по такому коренному вопросу, как возможность построения социализма в одной стране. В роли главных зачинщиков выступили на этот раз Зиновьев и Каменев. В основе раскола лежали объективные причины, связанные с тем, что в 1924 году политическая обстановка в мире коренным образом изменилась. Основной чертой этих изменений был отлив революционной волны на Западе, что делало перспективы мировой революции все более иллюзорными. Сталин был одним из первых, кто отреагировал на происшедшие перемены. Если в сентябре 1924 года он еще писал о том, что период “буржуазно-демократического пацифизма” ведет “не к отсрочке революции на неопределенный срок, а к ее ускорению”⁷⁰, то в январе 1925 года, он уже утверждал, что “международный пролетариат… не торопится с революцией”, что “колонии… очень медленно раскачиваются”⁷¹, что капитализм сумел достичь “относительной устойчивости”⁷². Первоначально этот очевидный факт вроде бы никто особенно не оспаривал. В документах 5-ого пленума Исполкома Коминтерна указывалось на начало “фазы замедления в развитии мировой революции”⁷³. Затем положение о “временной стабилизации капитализма” было закреплено в решениях 14-ой конференции РКП(б), состоявшейся в конце апреля.

Внутрипартийный кризис разразился осенью 1925 года. 4 сентября Каменев, Зиновьев, Крупская и Сокольников выдвинули так называемую “платформу четырех”, где ставили под сомнение принятые ранее решения. Сперва конфликт затрагивал, главным образом, внутренние вопросы, но потом перекинулся на сферу внешней политики. На 14-ом съезде партии в декабре Зиновьев и Каменев выступили против сталинского тезиса о возможности построения социализма в одной стране. Зиновьев, например, заявил, что такая позиция “отдает душком национальной ограниченности”⁷⁴. Некоторое время спустя Зиновьев и Каменев обвинили Сталина в “национал-реформизме”. В этих условиях Сталин был вынужден разорвать союз с Зиновьевым и Каменевым. В Политбюро он стал опираться на группу националистов-рыночников в составе Бухарина, Рыкова и Томского, что вновь обеспечило ему необходимое большинство.

Было бы упрощением утверждать, что Зиновьев и Каменев, представлявшие интернационал-коммунистическое крыло партии, выступали против строительства социализма в России. Напротив, они были за такое строительство, но не [c.47] считали это главным или наиболее приоритетным направлением политики, поскольку полагали, что конечной цели построения социализма в одиночку все равно достигнуть не удастся. А из этого вытекали вполне конкретные выводы для сферы внешней политики. Из этого следовало, что основной политической задачей должно было стать осуществление мировой революции. За тяжеловесными теоретическими формулами развернулась борьба вокруг одной простой вещи: следует ли России сосредоточиться прежде всего на своем экономическом развитии, делая ставку на собственные силы, либо, наоборот, надо сконцентрировать главные усилия на осуществлении мировой революции в надежде на последующую экономическую помощь со стороны победившего на Западе пролетариата. Сталин был сторонником первого варианта. Он делал ставку на русский национализм. Зиновьев, Каменев и Троцкий придерживались второго варианта. Они верили в интернационализм западного пролетариата. По сути, внутри партии развернулась борьба между национально ориентированым крылом в лице Сталина и Бухарина и прозападным крылом в лице троцкистско-зиновьевской оппозиции. Это были разногласия глубокого сущностного порядка. Сводить их исключительно к борьбе за личную власть, как это часто пытаются делать некоторые авторы, является совершенно ненаучным. Не случайно, что на фоне этих принципиальных расхождений мелкие личностные противоречия между Зиновьевым и Троцким быстро отошли на задний план. А Зиновьев даже заявил, что самой крупной его ошибкой была борьба с троцкистской оппозицией. В апреле 1926 года троцкистская и зиновьевская оппозиция объединилась в единый оппозиционный блок.

Вывод о стабилизации капитализма совершенно не вписывался в доктринарные установки оппозиционного блока, так как это означало фактическое признание своей неправоты. Деятели оппозиции стали активно искать повсюду признаки революционного подъема для обоснования активного вмешательства России в политическую борьбу за рубежом. При этом они были склонны выдавать желаемое за действительное, видеть накат революционной волны там, где этого на практике не наблюдалось, интерпретировать многие заурядные явления как рост революционности масс. В подобных оценках и подходах не было бы, пожалуй, ничего страшного, не занимай Зиновьев влиятельный пост председателя Коминтерна. Этот пост являлся уникальным образованием. Он позволял Зиновьеву проводить свою собственную внешнюю политику, мало зависящую от Политбюро и ЦК. И Зиновьев, нацелившись на претворение в жизнь своих теоретических представлений, не преминул этим воспользоваться. Возникла парадоксальная ситуация, когда в Москве образовались два [c.48] конкурирующих центра по выработке и осуществлению внешней политики. Это, естественно, не могло не отразиться на эффективности внешнеполитических мероприятий, было чревато серьезными международными осложнениями. Результаты не заставили себя долго ждать. Первые трещины наметились в советской стратегии в Китае. [c.49]

¹ Об отношении к этой статье Сталина см.: гл. 3.

Вернуться к тексту

² Энгельс Ф. Принципы коммунизма. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 4. С. 332–333.

Вернуться к тексту

³ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 26. С. 355.

Вернуться к тексту

⁴ Deutcher I. Op.cit. P. 154.

Вернуться к тексту

⁵ Сталин И.В. Выступления на VI съезде РСДРП (большевиков) 26 июля – 3 августа 1917 г.: Возражение Преображенскому по вопросу о 9-ом пункте резолюции “О политическом положении” 3 августа // Cталин И.В. Сочинения. Т. 3. С. 186–187.

Вернуться к тексту

⁶ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 26. С. 355.

Вернуться к тексту

⁷ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 45. С. 309.

Вернуться к тексту

⁸ Там же. Т. 26. С. 355.

Вернуться к тексту

⁹ The Communist International. 1919–1943, Documents. Vol. 1 / Ed.: J. Degras. – London: Oxford University Press, 1960. Р.6.

Вернуться к тексту

¹⁰ Ibid. P. 38.

Вернуться к тексту

¹¹ Ibid. P. 23.

Вернуться к тексту

¹² Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 41. С. 81–82.

Вернуться к тексту

¹³ Там же. С. 164.

Вернуться к тексту

¹⁴ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 39. С. 366–369.

Вернуться к тексту

¹⁵ Документы внешней политики СССР. Т. 3. – М.: Госполитиздат, 1959. С. 17–18.

Вернуться к тексту

¹⁶ Сталин И.В. Выступление на заседании Центрального Комитета РСДРП(б) по вопросу о мире с немцами 11 января 1918 г. (Краткая протокольная запись) // Сталин И.В. Сочинения. Т. 4. С. 27.

Вернуться к тексту

¹⁷ Троцкий Л. Сталин. Т. 2. Бенсон (Вермонт): Чалидзе Пабликэйшнс, 1985. С. 15–16.

Вернуться к тексту

¹⁸ Сталин И.В. Выступления на III Всероссийском съезде Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов 10–18 января 1918 г.: Доклад по национальному вопросу 15 января (Газетный отчет) // Сталин И.В. Сочинения. Т. 4. С. 30–31.

Вернуться к тексту

¹⁹ См.: Сталин И.В. Контрреволюционеры Закавказья под маской социализма // Сталин И.В. Сочинения. Т. 4. С. 51–65.

Вернуться к тексту

²⁰ Ленин В.И. Пробуждение Азии. // Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 23. С. 145–146.

Вернуться к тексту

²¹ Сталин И.В. Не забывайте Востока // Сталин И.В. Сочинения. Т. 4. С. 171–172.

Вернуться к тексту

²² Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 39. С. 328–329.

Вернуться к тексту

²³ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 45. С. 404–406.

Вернуться к тексту

²⁴ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 38. С. 157–161.

Вернуться к тексту

²⁵ Троцкий Л. Сталин. Т. 2. С. 42.

Вернуться к тексту

²⁶ Сталин И.В. Новый поход Антанты на Россию // Сталин И.В. Сочинения. Т. 4. С. 323–324.

Вернуться к тексту

²⁷ Сталин И.В. О положении на Юго-Западном фронте: Беседа с сотрудником УкрРОСТА // Сталин И.В. Сочинения. Т. 4. С. 333.

Вернуться к тексту

²⁸ “Линия Керзона” была установлена Антантой в декабре 1919 г. как восточная граница Польши, в основном соответствовала этнографическому принципу проживания польского, украинского и белорусского населения.

Вернуться к тексту

²⁹ См.: Сталин И.В. О положении на польском фронте: Беседа с сотрудником газеты “Правда” // Сталин И.В. Сочинения. Т. 4. С. 339, 340.

Вернуться к тексту

³⁰ Ленин В.И. Сочинения. 5 изд. Т. 43. С. 11.

Вернуться к тексту

³¹ Сталин И.В. Политика Советской власти по национальному вопросу в России // Сталин И.В. Сочинения. Т. 4. С. 352.

Вернуться к тексту

³² Сталин И.В. Группа Бухарина и правый уклон в нашей партии: Из выступлений на объединенном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК ВКП(б) в конце января и в начале февраля 1929 г. (Краткая запись) // Сталин И.В. Сочинения. Т. 11. С. 324.

Вернуться к тексту

³³ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 45. С. 211–213.

Вернуться к тексту

³⁴ Там же. С. 356–362.

Вернуться к тексту

³⁵ Deutcher I. Op. cit. Р. 240

Вернуться к тексту

³⁶ Троцкий Л. Сталин. Т. 2. С. 234.

Вернуться к тексту

³⁷ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 45. С. 356–362.

Вернуться к тексту

³⁸ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 45. С. 356–360.

Вернуться к тексту

³⁹ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 45. С. 345–348.

Вернуться к тексту

⁴⁰ Там же.

Вернуться к тексту

⁴¹ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 54. С. 329.

Вернуться к тексту

⁴² Там же. Т. 45. С. 330.

Вернуться к тексту

⁴³ См.: Сталин И.В. Национальные моменты в партийном и государственном строительстве: Тезисы к XII съезду РКП(б), одобренные ЦК партии // Сталин И.В. Сочинения. Т. 5. С. 181–194.

Вернуться к тексту

⁴⁴ Сталин И.В. Заключительное слово по докладу о национальных моментах в партийном и государственном строительстве на XII съезде РКП(б) 25 апреля 1923 г. // Сталин И.В. Сочинения. Т. 5. С. 264–265.

Вернуться к тексту

⁴⁵ Троцкий Л. Сталин. Т. 2. С. 253.

Вернуться к тексту

⁴⁶ См: Trotsky L. Stalin. – New York: Harper and Brothers, 1941. Р. 368–369.

Примечание автора электронной версии. Данная цитата не совсем точна, что, видимо, является следствием перевода оригинала с русского языка на английский и обратно. Цитируемое письмо И.В. Сталина было адресовано Г.Е. Зиновьеву с припиской: “(И для т. Бухарина). Копия т. Ворошилову”. Приводим точный вариант цитаты: “Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это “в лучшем случае”. А в худшем – их разобьют вдребезги и отбросят назад… По-моему, немцев надо удерживать, а не поощрять” (Сталин И.В. Письмо Г.Е. Зиновьеву 7 августа 1923 года // Сталин И.В. Cочинения. Т. 17. Тверь: Научно-издательская компания “Северная корона”, 2004. С. 173).

Вернуться к тексту

⁴⁷ Сталин И.В. Речь на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 5 августа 1927 г. // Сталин И.В. Сочинения. Т. 10. С. 62, 63.

Вернуться к тексту

⁴⁸ The Communist International, 1919–1943, Documents. Vol. 2. Р. 74.

Вернуться к тексту

⁴⁹ Smith E.E. The Young Stalin. – Rexdale (Ontario): Ambassador Books, 1967. Р. 31.

Вернуться к тексту

⁵⁰ Stalin J.V. Works: Vol. 1 [XIV]. – Stanford: The Hoover Institution on War, Revolution and Peace, 1967. Р. 38. (Сталин И.В., Жданов А.А., Киров С.М. Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР // Сталин И.В. Сочинения. Т. 14. М.: Издательство “Писатель”, 1997. С. 40. – Примечание автора электронной версии.)

Вернуться к тексту

⁵¹ Litvinov M. Notes for a Journal. – London: Andre Deutsch, 1955. Р. 194.

Вернуться к тексту

⁵² Сталин И.В. Лондонский съезд Российской социал-демократической рабочей партии (Записки делегата) // Сталин И.В. Сочинения. Т. 2. С. 50–51.

Вернуться к тексту

⁵³ Троцкий Л. Сталин. Т. 1. С. 212.

Вернуться к тексту

⁵⁴ Tucker R.C. Stalin in Power, 1928–1941. – N. Y.: Norton & Co, 1990. P. 41.

Вернуться к тексту

⁵⁵ Alliluyeva S. Twenty Letters to a Friend. – London: Hutchinson, 1967. Р. 38, 75, 130.

Вернуться к тексту

⁵⁶ Stalin J.V. Works: Vol. 1 [XIV]. – Stanford: The Hoover Institution on War, Revolution and Peace, 1967. Р. 39. (Сталин И.В., Жданов А.А., Киров С.М. Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР // Сталин И.В. Сочинения. Т. 14. М.: Издательство “Писатель”, 1997. С. 41. – Примечание автора электронной версии.)

Вернуться к тексту

⁵⁷ См.: Stalinism: Essays in Historical Interpretation / Ed. R.C. Tucker. – New York: Norton & Co, 1977. Р. 200–201.

Вернуться к тексту

⁵⁸ Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. – Париж, 1937. С. 40.

Вернуться к тексту

⁵⁹ См.: Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия. Кн. 1. Ч. 2. – М.: АПН, 1989. С. 120.

Вернуться к тексту

⁶⁰ См.: Сталин И.В. Беседа с первой американской рабочей делегацией 9 сентября 1927 г. // Сталин И.В. Сочинения. Т. 10. С. 132.

Вернуться к тексту

⁶¹ Бердяев Н. Указ. соч. С. 29.

Вернуться к тексту

⁶² Stalin J.V. Works. Vol. 13. Р. 302.

Примечание автора электронной версии. Автор вновь не совсем точно цитирует оригинал. Приводим точную цитату: “Известно, что старый Рим точно так же смотрел на предков нынешних германцев и французов, как смотрят теперь представители "высшей расы" на славянские племена. Известно, что старый Рим третировал их "низшей расой", "варварами", призванными быть в вечном подчинении "высшей расе", "великому Риму"… А что из этого вышло? Вышло то, что неримляне, т.е. все "варвары", объединились против общего врага и с громом опрокинули Рим” (Сталин И.В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б) 26 января 1934 г. // Cталин И.В. Cочинения. Т. 13. С. 296).

Вернуться к тексту

⁶³ Троцкий Л. Сталин. Т. 2. С. 44.

Вернуться к тексту

⁶⁴ См: Ленин В.И. Избранные произведения. Т. 3. М.: Политиздат, 1966. С.803–804.

Вернуться к тексту

⁶⁵ Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 45. С. 343–348.

Вернуться к тексту

⁶⁶ Автор вновь не совсем точно цитирует оригинал. Приводим точную цитату: “Упрочив свою власть и поведя за собой крестьянство, пролетариат победившей страны может и должен построить социалистическое общество. Но значит ли это, что он тем самым достигнет полной, окончательной победы социализма, т.е. значит ли это, что он может силами лишь одной страны закрепить окончательно социализм и вполне гарантировать страну от интервенции, а значит, и от реставрации? Нет, не значит. Для этого необходима победа революции по крайней мере в нескольких странах. Поэтому развитие и поддержка революции в других странах является существенной задачей победившей революции” (Сталин И.В. Об основах ленинизма: Лекции, читанные в Свердловском университете // Cталин И.В. Сочинения. Т. 6. С. 107.) – Примечание автора электронной версии.)

Вернуться к тексту

⁶⁷ Сталин И.В. Об итогах XIII съезда РКП(б): Доклад на курсах секретарей укомов при ЦК РКП(б) 17 июня 1924 г. // Cталин И.В. Сочинения. Т. 6. С. 238.

Вернуться к тексту

⁶⁸ Сталин И.В. Вопросы и ответы: Речь в Свердловском университете 9 июня 1925 г. // Cталин И.В. Сочинения. Т. 7. С. 168.

Вернуться к тексту

⁶⁹ Сталин И.В. Политический отчет Центрального Комитета XIV съезду ВКП(б) 18 декабря 1925 г. // Cталин И.В. Сочинения. Т. 7. С. 281.

Вернуться к тексту

⁷⁰ Сталин И.В. К международному положению // Cталин И.В. Сочинения. Т. 6. С. 284.

Вернуться к тексту

⁷¹ Сталин И.В. О “Дымовке”: Речь на заседании оргбюро ЦК РКП(б) 26 января 1925 г. // Cталин И.В. Сочинения. Т. 7. С. 21.

Вернуться к тексту

⁷² Сталин И.В. К вопросу о пролетариате и крестьянстве: Речь на XIII губернской конференции московской организации РКП(б) 27 января 1925 г. // Cталин И.В. Сочинения. Т. 7. С. 27.

Вернуться к тексту

⁷³ The Communist International, 1919–1943, Documents. Vol. 2. Р. 189.

Вернуться к тексту

⁷⁴ Цит. по: Сталин И.В. О социал-демократическом уклоне в нашей партии: Доклад на XV Всесоюзной конференции ВКП(б) 1 ноября 1926 г. // Cталин И.В. Сочинения. Т. 8. С. 272.

Вернуться к тексту

	предыдущая		следующая
		оглавление